Художник был стар и плохо видел. Он долго искал подлинный цвет Аквамарина - на переходе от упругого изумруда волны к холодному ультрамарину, что у горизонта, и в этих поисках вконец испортил себе зрение. Перед тем, как ослепнуть, он все-таки нашел, что искал, в синих и зеленых глазах глухонемой попоршайки на базарной площади. Он дал ей старинную брошь от своей покойной жены, привел ее на пляж, раздел и написал.
Марина, фея морей, в насладительной позе распластавшаяся животом на горячем песке, лениво приподнявшись на локте. Терракотовые голяшки задраны к небу, и маленькие, мозолистые стопки, похожие на копытца, почесывают снизу небесное брюхо и небесные сосцы. Глупая, сытая улыбка расплывается по плоской мордочке, как капля масла по горячей сковородке, и быстрый, змеиный язычок, обжигающим хлыстиком выстреливая изо рта, аккуратно слизывает её со щек. Рядом сидят два, только что рожденных ею, упитанных бесёнка с розовыми попками и аккомпанируют на флейтах ликующим над морем чайкам.
Она отдыхает. Мечтательно-хищный взгляд устремлен за горизонт - на запад, туда, где он становится востоком. Там, на дальнем рейде, на пути ее взгляда, разлеглась, как стадо бегемотов, целая флотилия тяжелых черных кораблей, и бесприютный остроносый парус прыгал среди них по искрящимся на солнце зыбям. Блики всех биноклей и всех подзорных труб, направленных с тех кораблей на берег, собрались в паре линз её маленьких зрачков.
Между этими полюсами возникает линия высокого напряжения. Поймав эту линию, бесенята бросили свои дудки и устремились в сторону рейда, как ток по проводам. Тут же налетел невесть откуда шквал, да так неожиданно, что якоря подобрать не успели - всех уложила волна.
А как только очистилось над горизонтом, и волны улеглись устало, снова взошел парус и стал кропотливо собирать остатки своей потрепанной эскадры. Пикирующие чайки с радостными криками разбирают щедроты шторма, бесы вернулись к cвоим флейтам, и от них ото всех этот морской "пейзаж после битвы" получает движение и звук.
Нет ничего более игривого и разнообразного, чем вода. И нет ничего более скучного и однообразного, чем вода, преобразованная в шторм в океане. В тяжелую качку в душе зарождается тоска и обкладывает ее, как дифтерийный круп. Это называется "Морская болезнь", и волна уносит её с собой, как принесла, так что и следов не остается - на воде, как на воде.
Есть, однако, шторм, а есть - шторм в Татарском проливе, и это не одно и то же! А штормит там постоянно. Куросива, мощное теплое течение Японского моря, как помпа засасывает туда с юга холодную охотскую воду, и она несется по этой длиной трубе "из бассейна в бассейн", мечась между берегами и сталкиваясь волнами, давящимися в сутолоке у входов в бухты. Проходить эти места осенью - не приведи Господь, лучше уж зиму на Колыме перезимовать!
Списанный чахоточный пароходик с гордым именем "Варяг" и надраенной медью склянок был похож на старого, щеголеватого адмирала - одышка одышкой, но кортик должен сверкать - и больше был пригоден для киносъемок "ретро", чем для тихоокеанских осенних бурь. Для этой-то как раз благой цели он и вышел в свой последний путь из охотской бухты Нагаево во Владивосток, где ждала его приятная пенсионерская подработка с напудренными артистками, его старого капитана - дача и внуки, а его пассажиров, колымских ссыльных - просто свобода. А после съемок ему был уготован его последний путь - в славный японский порт Нагасаки, где он был уже куплен с почетом на металлолом.
По пути из Магадана во Владивосток есть обязательный заход в бухту "Совгавань", где всегда кто-нибудь ждет. Там подобрали еще одну порцию ссыльных, в добавок к магаданским - рейс-то был последний до весны - и пошли, бормоча винтами, прямо домой.
Среди дальневосточных навигаторов не принято, идя из Совгавани на юг, связываться ради грошевой экономии времени с раздражительным и непредсказуемым Татарским проливом. Предпочтительно огибать Сахалин с севера и востока - намного спокойнее, чем длиннее. Но на этот раз, когда проходили мимо северного входа в пролив, то там так крутило, что все наше кино было со свистом втянуто в жерло, как в ноздрю левиафана! Судно стало швырять от стенки к стенки, как будто мы изнутри щекотали чудовищу нос, и оно сотрясалось все от чихания.
Во время качки в и без того душном пассажирском отделении стало невыносимо: из организма выкачивало душу, и в создаваемом вакууме печенку присасывало к ребрам. Навалила та самая, штормовая, ноющая тоска, от которой нет спасения, и я, презрев опасность и строгий запрет, полез на палубу.
На палубе было холодно и страшно, как перед картиной Хокусая. Сдувало, срывало, смывало. Ревущая пасть океана так свирепа, что оставленный тошнотворный трюм виделся оттуда уютным гнездышком и райским уголком. С капитанского мостика бил вперед мощный прожектор, но мрак так тяжел и вязок, что тугой луч не пробивал его, а лишь бессмысленно рыхлил.
В полу-свете отраженного свечения пены, на самом носу смутно проступал какой-то темный силуэт человеческого вида, неподвижный как колонна. Вцепляясь всеми руками во все подряд, я стал пробираться поближе, к носу. Меня остановил окрик палубного мегафона, расколовший рев ветра над моей головой - был бы не над самой головой, не услышал бы: "Прошу подняться на мостик!".
На мостике было тепло и пахло свежезаваренным чаем. Оленья доха капитана прислонена к стенке, на нем байковая рубашка в шотландскую клетку, ноги широко расставлены, брезентовые штормовые штаны заправлены в высокие ботфорты. Последнее никак не вязалось с домашним видом верхней части тела этого пожилого человека и напоминало о русалках с человеческим верхом и рыбьим хвостом. Руки крепко и чутко лежали на рогах штурвала, глаза не отрывались от волны, на которой надо было постоянно держать нос.
"Если вас снесет в море, то спасательный круг вас не найдет, и у меня будут неприятности перед пенсией. Чем так меня подставлять, выпейте лучше чаю с ромом", сказал он мягко, и скомандовал вахтенному матросу: "Принеси-ка этому Ионе чаю, Чен!".
Пока кореец готовил мне чай, капитан рассказал, что привлекшая меня тень принадлежит некоей глухо-немой, сопровождающей повсюду слепого старика, они сели с Совгавани; слепой и глухо-немой - идеальная пара. Их тут почитают охранителями кораблей, и если они восходят на борт, то жди заварухи со стихиями: старик всегда знает наперед, какой бульон готовит океан каждому уходящему судну. Так что с одной стороны их приход - дурная примета, а с другой - и не взять никак нельзя. Впрочем, раз они еще продолжают появляться, значит ни один из принимавших их бортов не погиб, и они действительно оберегают корабли. Они, кстати, никогда не повторяются, и если у кого побывали, то больше к нему не придут, и значит, самое страшное в его карьере - позади.
"Вот и до меня добрались! Как раз на последний рейс успели, и судна, и мой. Говорят, что в час опасности слепец сидит со своими четками на корме, а глухо-немая на носу волны заговаривает - не даром, что немая! Только ходить на корму я вам не позволяю, равно как и на нос. И тут не в одной лишь вашей личной безопасности дело - они же там, на своих местах на весь корабль работают!"
Чен, балансируя подносом, принес из штурманской ямайский шестидесятиградусный ром в фарфоровой чашечке, стакан китайского чаю в латунном подстаканнике, и миску переперченой корейской капусты ким-чи, от которой глаза вылезали на лоб, и все вместе проваливалось в затылок. Но это - там, на берегу, а здесь, в этой качке, когда желудок завязан морским узлом, только такой ужин мог его расправить.
- В море все подругому, и все береговые привычки тут лучше забыть, чтобы не сбивать пищеварение и сон - сказал капитан. И тут же, не меняя тона, скинул ни с того ни с сего в переговорную трубу машинного отделения очень странную для нашего положения команду: "Стоп, машина"! Я не сразу понял, в чем дело, а когда понял, то обомлел от страха и восторга.
Мы штормовали уже очень много часов, забыв о смене дня и ночи. Машина все это время не давала нам хода, но только работала на волну, чтобы она нас не перевернула. И вдруг эта самая волна, на которую так усердно, из последних сил работала машина, взяла нас на спину и понесла куда-то в сторону, на скалы. Тут уже от нас ничего не зависело, и все, что нам оставалось, так это только расслабиться, и, не мешая насильнику делать его дело, постараться извлечь из происходящего что-нибудь и для себя (по совету Оскара Уайлда, кажется). Старый моряк в миг оценил тогда ситуацию и остановил машину.
Волна действительно сделала все сама, и с такой же точной осторожностью, как перед этим кореец нес на подносе чай! Как рука ангела, она пронесла нас сквозь узкий скальный коридор, опустила на тихую воду закрытой бухты и отхлынула легонько. И я видел этого ангела давеча во мраке стоявшим на носу, где и положено стоять ангелам-хранителям на кораблях.
"Волна, если и может в одном случае из ста внести благополучно в такую бухту, то вынести оттуда в море она никак не может. Выйти самостоятельно тоже не получится: и волны загоняют обратно, и маневра никакого нет, и скалы не посторонятся, чтобы уступить нам дорогу", грустно подумал во мне догадливый дилетант.
Разбуженные неожиданно налетевшим штилем пассажиры повыползали все на освещенную палубу. Палубный матюгальник, тот что прежде оградил ангела от пагубной встречи со мной, вежливо предложил всем собраться к завтраку в кают-компании: фирма угощает. И попросил одеться получше, что в таких обстоятельствах звучит не слишком-то утешительно.
- Берега тут мерзлые, на тысячу верст нелюдимые - спокойно объяснял капитан - так что выбирать: биться ли о камни на выходе, или помирать от голода здесь в ожидании весны - это не более, чем вопрос вкуса; или темперамента. Самолету тут тоже сесть негде. Я дал, конечно, все отмашки для очистки совести, но, сами понимаете"...
Итак, радоваться было нечему: наше чудесное спасение, которому я только что был свидетелем, обернулось лишь изменением формы погибели. Или просто ее оттяжкой, что и есть, если подумать, последний смысл всякого спасения на земле. Я вернулся к себе в каюту, принял душ, одел все чистое и пошел в кают-компанию.
Бог сидел на табурете за столом, на столе стоял перед ним стакан рому. На его левом запястьи, которое лежало около стакана, намотаны четки из морских камешек, в правой руке был трезубец, похожий на кисть. Он молчал и не двигался. Капитан в белом кителе с золотым позументом, при кортике служил ему у стола. На стене напротив висела картина: Марина, лежащая на животе, опершись на локоть. Головка повернута к птицам, ультрамариновые зрачки наставлены прямо в слепые глаза ее создателя. Рядом два нежнейших беса с флейтами, готовые в любой момент вылететь на задание. Чайки, неся боевое дежурство, баражировали небо. Бог был мертв.