Аннотация: О невозможности подобрать с улицы всех бездомных котов
Вода в заливе молча стынет,
её пронизывает рябь.
Один графин писал графине:
"Мадамъ, я ваш покорный рабъ".
Его слова не значат боле,
чем кажутся на первый взгляд,
они не связывают воли
и ни о чём не говорят.
Когда наступает зима, и снег по белой лесенке снова идёт на землю, голос в моей голове прельстительно шепчет - есть шанс... Не всё кончено. Мы ещё свидимся. Поговорим. О кораблях, о башмаках, о сургучных печатях, о королях и капусте. Не о любви же нам говорить.
У любви в сорок лет уже львиный свирепый лик сифилитика Водемона, и жёсткий костяной клюв. Тут, если любишь - то поможешь спрятать труп, и замыть в коридоре кровь, и вытащить пулю при помощи разогнутой скрепки.
А Лёка - у нас с нею было совсем не об этом.
- У этих туфель удобная колодка?
- Я не знаю.
Я и в самом деле не знаю. Туфли "юнайтед нюд" на железной котурне, но с повисающей в воздухе пяткой - отсутствие каблука, внезапный балетный взлёт ступни на мысок. Я не знаю, удобно ли это, но это необычно, забавно - вот и ношу.
Впрочем, она, наверное, спросила, чтобы был повод заговорить со мной.
Мой собственный кабинет на ремонте, пол отчего-то за ночь вспучился горбом. И меня эвакуировали в бухгалтерию, даже не в нашу, в бухгалтерию родственной организации. В нашу - не решились, потому что беседы со мной действуют на публику разлагающе. Ведь моё амплуа - поп Гапон. Поговорив со мною, трудящиеся принимаются хотеть странного. Месяц назад красавец-кладовщик, в прошлом санитар в психушке, такой высоченный, толстенный, веретенообразный, бросил свою кладовку и невесту-менеджера и укатил на севера. Будь собой, следуй за мечтой... Что-то такое я ему, наверное, рассказывала, пока проводила ревизию стеклорезов. Про лорда Вильерса, развязавшего войну, чтобы ещё хоть раз увидеть свою невозможную любовь. Или же нет. Да, и водитель один ушёл от нас в стриптизёры, именно мой водитель, и нет у меня теперь никакого.
В этой новой комнате меня уже ненавидят. Их главбушка, злобная, высохшая старуха, потянулась было оказать мне покровительство, и я слёту оскорбила и её, и всех бухгалтеров чохом, как Ковригин славистов. Их пятеро, главбушка и четыре рядовые бухгалтерши. И чёрт меня дёрнул во всеуслышание припомнить закон Паркинсона, про бюрократический мультипликатор. Руководитель никогда не наймёт себе одного умного зама, ведь тот рано или поздно его подсидит, он наймёт двух глупых, и разделит между ними обязанности, чтобы ни один из двоих не видел целой картины. Ещё лучше - наймёт четырёх, и очень глупых, это старое правило, разделяй и властвуй.
Я столь щедро плююсь ядом, оттого, что сама - внутренний аудитор, вещь в себе, одинокая луна, у меня-то замов нет и не будет. Иногда мне поручают заглянуть и на их кухню, потому я и знаю, что на возделываемом ими поле и одному бухгалтеру почти нечем заняться. А эти пятеро обиделись, молчат три дня, и вот вдруг одна, внезапно, решилась.
- Я правда не знаю, - повторяю я чуть теплее, ведь с её стороны это всё-таки фронда, подвиг, вылазка из-под крыла мегеры-руководительницы, - если что-то мне нравится, уже неважно, удобно это или нет. Главное - нравится, это со мной так редко бывает.
- Понятно, - она улыбается, как говорят, глазами, то есть щурит их, и за ресницами что-то там вспыхивает, такое. У неё длинные ноги, почти как весь мой рост, и странное имя, Лёка, как у девочки или у белочки из старой детской книжки по домоводству.
- Что за имя такое - Лёка?
- Ольга всего лишь.
Пол в моей комнате возвращён на место. И я - опять на своём месте, одна в каморке, листаю от безделья театральные рецензии. Я слышу, как скрипят половицы, как шуршит, осыпаясь, штукатурка, как шёпотом отходят от стен обои (как кожа с мумии), как тихонечко разрушается всё наше здание, по шажочку, по пылинке, рассыпается помаленечку в прах. Я не слушаю радио, ведь интереснее - слышать эту негромкую музыку, умирания, разрушения, обращения в пепел. И слышать далёкий олений цокот, чьих-то очень длинных ног, по коридору, по млеющим, тлеющим половицам, всё ближе и ближе, как ни странно.
- Пойдёшь со мной на обед?
Меня убрали из их бухгалтерской комнаты, но, видать, что-то да осталось. Таинственный яд, уже и прежде отравлявший - того водителя, того кладовщика. Или же Лёка наивно полагает, что я какое-то там начальство, и подружиться со мной будет выгодно. На ней короткая, очень короткая кожаная юбка и свитер, падающий с плеча, и длинные мерцающие серьги, и я, конечно же, соглашаюсь. Показаться где угодно с такой красавицей - приятно и лестно.
- Тебя саму-то не съедят за этот обед? Ваша шефиня меня не переносит, после той цитаты из Паркинсона.
Восточное кафе, где на подушках полагается красиво полулежать, но Лёка сидит на краешке пуфа - как будто её вот-вот сгонят. А я ложусь, конечно, и валяюсь, пока несут заказ - я всегда предпочитаю, если это возможно, присесть, а ещё лучше - прилечь, как космонавт Горбовский.
- Мне всё равно, что она подумает, - говорит Лёка, - я через месяц улетаю. Моего мужа переводят в Оренбург, и я поеду за ним.
Вот оно что. Не понимаю людей, отдающих себя в заклад другим людям, как вещи. Я так и говорю ей - не понимаю, как можешь ты так, ведь есть свобода выбора, свобода воли. Или ты хочешь лететь с ним туда, из Москвы, из центра мира в его, прости господи, жопу?
- Нет, не хочу. Мне нравится в Москве. Я хотела бы здесь остаться.
- И?
Мне правда непонятно. Не хочешь - не делай. Зачем отдавать свою жизнь бог знает кому, если ты даже этого не хочешь. Вот если хочешь, иначе не можешь, другое дело.
- Ты же знаешь, какая у нас зарплата, - мягко напоминает Лёка.
Я знаю, я же внутренний аудитор. Я иногда её даже для вас считаю, ту, чёрную, когда директор ваш в отпуске. Это жестокая шутка, а не зарплата, на такую не купишь "юнайтед нюд". Так вот оно что - муж содержит, покупает тебя, и ты не можешь ему отказать. Но можно же... Нет! Я прикусываю себе язык, буквально, физически больно, чтобы ненароком ничего не ответить. Поп Гапон вот так же вывел людей под пули, заманил и бросил. Я больше не буду так делать, правда.
Всегда есть выбор, всегда есть выход. Но нужно решиться. А я - негодная муза, безответственный искуситель, всегда прочь отступающий от искушённого - потом. И я молчу, улыбаюсь, киваю, подбрасываю и ловлю круглую, как монетка, подушку.
На другой день я уже с двенадцати дня прислушиваюсь к шагам в коридоре. Где же ты, Мисюсь? Вот проходит уборщица, волоча ведро на колёсиках. Вот мой директор, сын директора Лёкиного, молоденький, на десять лет меня младше, пробегает, заглядывает:
- Привет! Пойдёшь летать в аэродинамической трубе? В субботу. Ну пожалуйста!
- Меня там вырвет, - и снова носом в экран. Не пытайтесь вовлечь меня в коллектив. Я вещь в себе, орёл на вершине, травка "не тронь меня".
А вот и он, наконец-то, цокот моего лесного оленя.
- Пойдём?
С тобою - пойдём.
Снова подушки, дождь за окном, слёзы на стёклах - как в дурном романе. А вот и он сам, дурной роман. Зимний гардероб дяди Ник-Нэка, летний гардероб дяди Ник-Нэка, и вот и он сам - дядя Ник-Нэк.
- Ты смотрела фильм "Капоте"? - спрашивает Лёка, красиво скрещивая ноги. На ней сегодня кожаное платье, и дымчатые чулки, со своей низкой лежанки я вижу их широкие ажурные резинки. Это царапает сердце. Как всё красивое, впрочем, включая хор мальчиков и средневековые публичные казни.
- Да, смотрела. Одержимость, трусость, предательство - мои любимые темы.
- Трусость? Где же там трусость?
- Как ты не понимаешь? - я даже подпрыгиваю на подушках. - Он приехал писать книгу, об убийстве, и увидел убийцу - в клетке, больного хищника, "он увидел его - и погиб". Он бросился спасать, помогать, прекрасно зная, что убийца в ответ его не полюбит, но и не веря до конца, что убийца - именно этот, их ведь двое там было, этих убийц, и никто не знал точно, кто же из двух стрелял. Он принялся тянуть этого своего Перри - из ада, из жара, кормил его с ложки детским питанием, зная, что ответа не будет, ничего не будет, но когда любишь, ведь важно, чтоб человек попросту был, остался, не пропал, плевать, твой или нет. А потом, когда всё-таки всё это забрезжило, замерцало, апелляция, быть может, даже свобода, он испугался. Побоялся взять всё это - в руки. Испугался ломать свою жизнь, ради Перри, который даже его не любит. Ведь пришлось бы бросить всё нажитое непосильным трудом - репутацию, постоянного мужчину, друзей, и лететь в пропасть вместе с этим самым Перри, который даже толком никогда его не полюбит, потому что он не гей, он обычный дядька, к тому же психопат. Стало проще убить его, отменить апелляцию, уничтожить его, и освободиться. Проще, чем уничтожить ради него - всего себя.
- А мне показалось, что и Перри немножечко - тоже...
Лёка опускает ресницы, и садится, подобрав одну ногу - благородный олень. И целый мир отражается в дымчатом муаре её колен.
- У Перри была своя игра, жалкая, беспомощная, уловки смертника. Он готов был зацепиться, подыграть - хоть кому. Он привязался, конечно - но оттого лишь, что был зависим. А зависимость, увы, не любовь.
- А одержимость - любовь?
- По крайней мере, очень похожа.
- Мне кажется, он испугался, когда прочёл дневник Перри, когда понял, что полюбил чудовище. Он же вначале не верил, что и Перри убивал, он думал, что убийца только тот, второй.
Увы, можно любить и убийцу. Прекрасно зная, что это убийца. Но это я вряд ли скажу Лёке вслух. Я соглашаюсь:
- Наверное. Но для меня всё равно он трус. Если ты позволил в себя поверить, позволил к себе привязаться, стоило взять на себя ответственность. Если любишь - можно и рискнуть, и взять на себя эту сраную ответственность, и хотя бы попробовать.
- Легко тебе - в белом плаще.
Увы, белый мой плащ давно и изрядно забрызган кровью. И я говорю сердито, зная, что буду потом ругать себя:
- Ты думаешь, я пытаюсь сейчас сказать "да вот я бы, да на его месте...". Нет, Лёка. Я была на его месте. Апелляции, всё такое. Возлюбленный убийца, свидания на час. Так что это, наверное, единственный вопрос, где я имею право судить. Вот разве что мой убийца любил меня.
Мой убийца любил меня. И любит сейчас.
Пять лет назад один тверской криминальный авторитет, заключённый на зоне "Васькин Мох", такой лев - зимой, лениво интригующий, повелевающий, и между делом перебирающий в телефоне разведёночек с сайта знакомств, увидел на одной страничке девушку - один в один биоробот из фильма "Через тернии к звёздам". Платиновый ёжик, глазищи, ресницы, и лёгкий скелет. Ваша покорная слуга, о да. Ему стало любопытно, и мне стало любопытно. Обоюдное - "хочу такую игрушку!"
Меня привезли к нему на свидание на заднем сиденье джипа, такого, из серии "девочка, девочка, гроб на колёсиках". И, клянусь, на том, самом первом нашем свидании он смущался, как школьник, вот этот, осуждённый за организацию заказного убийства, патрон трёх борделей у себя в Твери. Мне позволили потрогать его руку через решётку - как тигра.
Это был каприз для обоих. Но капризы балованным дуракам порой застят разум. Мы даже поженились, хотя могли бы этого и не делать, ведь он мог встречаться с женщинами и так, но он очень хотел такую игрушку, получить и оставить непременно себе. Он на свадьбе впервые осторожно коснулся моих волос, и пальцы дрожали. Наверное, инопланетный серебряный ёжик привёл его в трепет. К свадьбе он был иссушен вконец - и ожиданием, и метадоном.
А получив игрушку - в неё играют. Пока не сломают к хуям. И мы шестой год танцуем с ним наш данс макабр - апелляции, УДО, адвокаты, новый срок, ночные звонки, ночные такси - чтобы успеть с утра зайти на свидание. Любовь, лицо которой отныне - чёрная вудуистская маска. Спрятать труп, и замыть в коридоре кровь, и вытащить пулю при помощи разогнутой скрепки. Так и играем, играем, рассекая ладони тюремным насмерть заточенным стосом...
- Воот, - говорю я Лёке.
Она слушает с ужасом. Я даже знаю, что она сейчас думает. "А мой-то супружник - ангел". Она смотрит на меня очень внимательно, надеется, наверное, разглядеть на моём челе печать порока. Видит бог, там её нет, на лбу, над бровями, чуть розовыми от вчерашних уколов ботокса. Но на запястьях, припухших чуть-чуть от других уколов, наверное, есть.
- И что бы ты выбрала - ну, на месте Капоте? - наконец-то спрашивает Лёка.
- Да то, что и выбрала. Nihil time nihil dole. Ничего не бойся, и ни о чём не жалей.
- А ты какой... - пауза, глубокая, как могила, - ориентации? Нет, я помню про мужа, но опыт показывает, что муж иногда ничего не значит...
- Личный опыт?
- Ага.
Этот обеденный перерыв посвящён не обеду, а примеркам. Лёка вертится перед зеркалом за задёрнутой шторой, я сижу подле на пуфе. Ведь если можно сесть... Жаль, что прилечь тут негде. В магазинчике со смешным названием "натяни медведя", или что-то вроде того.
Этот её вопрос - об ориентации, но он и о чём-то большем. Хочу ли я, могу ли я, говно ли я... магнолия? Нет, я прекрасно знаю, что делать с девушками в определённые моменты, но, если мы отважимся на подобные телодвижения - как же поступит мой чудовищный муж? Убьёт нас обеих из обреза-мелкашки или же развернётся и удалится прочь, иронически поведя плечами? Я никогда не решусь проверять.
И я отвечаю - как отвечала на этот вопрос и прежде, всем прочим, уже пять лет:
- Знаешь, больше всего меня возбуждают публичные квалифицированные казни.
Лёка переступает ногами за бархатной шторой. Я вижу только её ступни, очень узкие, в чёрной штриховке сетчатых чулок. Вот она вышагивает из чего-то сиреневого в розах - розы, сирень, Адонис, Адонаи, смерть от любви - и привстаёт на мыски. Штора колышется. Как в фильме Линча - синий бархат, за которым притаились безумие, небывалая убийственная страсть и отрезанное ухо.
- Завтра я улетаю, - говорит Лёка, - ты сможешь подбросить меня в аэропорт? Это не очень нагло?
- А что твой благоверный?
- Он уже неделю как уехал.
- Ты же знаешь, Лёка - я всегда у ваших ног, - я наклоняюсь, и кончиками пальцев провожу по тончайшей сетчатой пятке, - я отвезу тебя, конечно.
Так вот о чём он был, твой вопрос. Но из моих упущенных шансов можно уже собрать небольшую погребальную пирамиду. Какая там самая скромненькая - Джосера?
Прощай, детка, детка, прощай. Я забираю её в аэропорт - на синей спортивной машине, особенно плоской и длинной - среди звероподобных устремлённых ввысь чертановских высоток. Мы вкладываем чемоданы в багажник, и даже на заднее сиденье. Двери у машины подняты, как крылья. Идёт снег, и под снегом люди отчего-то кажутся чуть красивее. Особенно Лёка...
- Как сюда садиться - лёжа? - её пугают лежачие, люлечкой, сиденья моего спорткара.
- Ну да, - я демонстративно "укладываюсь" за руль и опускаю дверь, - тут, как в дипломатических дормезах восемнадцатого века. Раньше дипломаты перемещались в таких лежачих горизонтальных санях, вроде кожаных гробиков. Из Петербурга в Варшаву - за два дня. Печка, меховая полость и пистолеты - отстреливаться от волков.
Лёка устраивается на сиденье - осторожно и бережно, и опускает дверь. Я вывожу машину из чертановских дебрей на шоссе, и снег падает на лобовое стекло, с размаху, как вдова на гроб, с самым последним отчаянием.
- Знаешь, Лёка, я тебя обманула, - говорю я, и "дворники" сметают снег со стекла, разбрызгивая слёзы, - насчёт ориентации. Я не столь прихотлива, как хочу казаться. Мне, на самом-то деле вообще всё равно, тем более в моём возрасте мне не особенно что-то и предлагают. И если девушка что-то мне предложит, да что там девушка, даже если симпатичный конь...
Лёка смеётся.
- Воот. Если девушка мне предложит... Но я ведь опоздала с ответом, правда?
Лёка кивает.
- Знаешь, Лёка... - мы проезжаем как раз тот самый поворот, к моему дому, и мне стоит лишь повернуть руль... Но я не буду. Поп Гапон, помнится, даже повесился в итоге, после всех дурных своих завирательных инициатив. - Знаешь, мне кажется, Капоте не струсил. Ему просто очень хотелось дописать свою книгу. Чтобы был красивый, логичный финал. А чтобы он дописал свою книгу - главный герой должен был умереть. Вот он и позволил ему умереть. Просто разжал руку - лети.
Лети...
До самого аэропорта мы не говорим. И я помогаю Лёке выгрузить чемоданы, и даже подманиваю для неё носильщика. Но я не стану на прощание целовать её или обнимать. Я возвращаюсь за руль - крыло двери падает вниз - и выруливаю с эстакады. Я могла бы дождаться, посмотреть, как взлетит её самолёт. Но я не стану.
Снег падает и падает, и под снегом люди кажутся - всё-таки чуть красивее, чем они есть.
Я когда-нибудь напишу роман, о кораблях, о башмаках, о сургучных печатях. Не о любви же... И заставлю героя - капризом демиурга - наконец-то решиться. Не дрожать хвостом, не просчитывать варианты.
Напишу роман, заставлю героя. По-другому я пока не умею.