Аннотация: В каждом есть демон, в каждом есть ангел. Нужно разве что суметь - вытащить их на поверхность, или же пригласить, в гости
Но в речной весне
Но в зеркальном сне
Отражается что-то другое
Но в земном бреду
По речному льду
Катит саночки кто-то другой
За те два года, что Мора здесь не был - Москва не изменилась ничуть. Те же кривые горбатые улочки, и насупленные домишки, в желтоватой сени узловатых хирагрических вязов. И в реке, что ни день - всплывает утопленник, и под окнами лучше не гулять, может выпасть на шляпу нежданный сюрприз. Москва встречала слезами, и грязью по пояс, и ворохом желтых листьев, поддельной медью березовой россыпи - Мора невольно припомнил подземный монетный двор, Петьки Голощапа, и призадумался - жив ли старый жулик? Петька в своих катакомбах печатал вот такие же медные тонкие монетки - как летели сейчас с берез, на плечи Мориного нового, француженкой шитого кафтана.
Жук-полицмейстер, что должен был подписать их абшиды, якобы свалился с инфлюэнцей. Но в приемной полицмейстерской шептались, что его благородие на охотах, стреляет в Измайлове уток. Так путешественники и застряли, в старой столице, и бог знает до каких морковкиных заговинок - когда еще благородию прискучит истреблять бессловесных тварей?
Скитальцы сняли номер, на постоялом дворе вдовы Корольковой, и, как мухи в патоку, погрузились в ожидание. Мора, с дворянской косой и во французских щегольских обновках, сперва затосковал, но потом, как нанес визиты старым знакомым - оттаял, ожил, и почти расхотел уже туда, за шлагбаум. Куда они там ехали...
А Левка гулять не мог, он сидел безвылазно в номере, и следил за "папи" - чтобы тот не сбежал. Впрочем, Левка и не скучал. В Москве, то ли от безделья, то ли под влиянием утонченного одухотворенного "папи", в Левке проснулся художник. Он спер, или выпросил у хозяйки, стопку бумаги и грифель, и днями напролет, сидя на окне, рисовал - гуляющих баб, и гуляющих куриц, и стайку извозчичьих телег на углу, и попика, бегущего по грязи, подобрав по-девически рясу. И люди, и звери, и вещи выходили у Левки с характерцем, с норовцом, с приметными узнаваемыми личиками, словно в каждом жила душа. А ведь по своей основной профессии Левка был ухарь, и наемный гончий, и ночной, прости господи, тать - и вдруг с такой любовью и вниманием подмечал он мельчайшую черточку у божьих тварей.
Конечно же, узник "папи" не мог не перевернуть внезапное Левкино увлечение в свою пользу, вернее, для собственной забавы. Так кошка, не имея мыши, играет - с клубком. И все чаще, приходя под утро от московских приятелей, Мора видел, как сидят они вдвоем, Левка и "папи", голова к голове, в свете дрожащей копеечной свечки. "Папи" что-то рассказывает Левке, на смешном своем картавом русском, и Левка, по рассказу его, на желтом листе - рисует, рисует... И дело прошлое оживает под скрипучим грифелем, какие-то давние, ныне минувшие, папины приключения.
- А я ведь, грешным делом, полагал, что художество и татьба ночная - вещи несовместные. А, Левка? - Мора спросил это, и насмехаясь, и все-таки - терзаемый любопытством. Что такое рисовали они вдвоем, да еще два вечера подряд?
- А "папи" говорит - весьма совместные, - флегматически отозвался Левка, и почесал в голове, - он и имя называл. Каравадзио. Живописец и тать. И еще двух каких-то, я не запомнил...
- Дай глянуть-то, - взмолился Мора, - что вдвоем намалевали.
Был полдень, и "папи" спал - он всегда при возможности спал до трех. По какой-то прежней своей селадонской привычке. И Море не перед кем стало держать фасон, сделалось можно и любопытствовать, и клянчить - ведь Левка был свой, не выдаст, не обсмеет.
Левка с всегдашним туповатым равнодушием протянул товарищу дрожащие листы. Но Мора подозревал, что под слоновьей Левкиной шкурой сейчас трепещет нежное нутро творца - как-никак, первый зритель.
- Не боись, - пообещал Мора великодушно, - ржать не стану.
На первом листе нарисованы были кушетки и стулья, но отчего-то меховые, лохматенькие, пушистенькие, словно пробивалась сквозь них трава. Спинки диковинной мебели увиты были цветами и листьями, а ножки изогнуты, подобно древесным корням.
- Почему они пушистые? - спросил Мора.
- Так трава, - пояснил Левка, - трава проросла. Они зеленые, из веток сплетенные, и травкой покрыты.
- А, топиары... - догадался Мора, и пролистнул дальше. Круглый фонтан в несколько этажей, сложные стрельчатые арки... Кое-где кривые Левкины линии были подправлены твердой, поставленной, явно привычной к рисованию чертежей рукой.
- Как думаешь, кто он прежде был? - шепотом спросил Мора, кивая на спящего "папи". Тот лежал, как кот, клубочком - под пестрой периной. - Может, художник? Смотри, как ровно рисует...
- Не, он дворецкий бывший, - покачал головой Левка, - но в знатном доме. Видишь, оно же все для праздников - арки, фонтан. Он их заказывал для хозяев, вот и помнит.
- Не думаю... А для чего он просил тебя - это нарисовать?
Левка прокашлялся и выговорил с выражением, явно цитируя:
- И черты милого, утраченного прошлого встают передо мною, так валуны встают из воды при отливе, и кажется - что мы все-таки еще живы...
Мора собирался на свидание, к давней своей знакомой. Он стыдился короткого, с рваными ноздрями носа, и теперь старательно клеил на лицо нос еще один - изготовленный аптекарем из нежнейшей гуттаперчи. К даме ведь не пойдешь - с обрезанными крыльями, пусть даже это и крылья - всего лишь носа.
"Папи" наблюдал за Мориными упражнениями иронически, подперев голову рукой. Покладистый пленник, он отличался веселым и добрым нравом - не жаловался, и принимал жизнь такой, какова он есть. Улыбался - всем постигшим его невзгодам.
Мора отчаялся наклеить нос ровно, и попросил без особой надежды:
- "Папи", вы же прежде были светский лев? Ну помогите мне, что вы смеетесь...
- Я был светский лев, но не сифилитик, - усмехнулся "папи", - я попросту подобного не умею. Вряд ли я справлюсь лучше тебя.
Мора победил наконец-то проклятый нос, и принялся размазывать по лицу белила. "Папи" наблюдал за ним с интересом. Сам-то он, даром что сидел дома, всегда был чуть-чуть подкрашен, он выравнивал пудрой цвет лица, и подводил брови - как будто кто-то мог его оценить. Эту древнюю перечницу...
- У меня совет для тебя - размазывай за ушами, - "папи" сказал это почти что с симпатией, - затек пудры за ушами - признак парвеню.
- Парве - что? - не понял Мора.
- Выскочки, - перевел "папи", - а также дикости и небрежности. Небрежность уместна в одежде, но когда рисуешь лицо - изволь быть внимателен.
Мора в зеркальце глянул - что там, за ушами - и растушевал.
- "Папи", а для чего вы заставили Левку рисовать вам те пушистые стулья, - вдруг припомнил он, - и мохнатые диваны?
- Топиарная мебель, с сорокового тезоименитства, - непонятно ответил "папи", - так, захотел себе кое о чем напомнить.
- О чем же?
- О том, что мы были, и о том, что мы еще живы. Я не удержался - это как заказать портрет, старого друга, которого - уж и нет.
- Так рисовали бы сами, - не понял Мора, - вы же не хуже Левки можете, я же видел.
- Нет, не могу, - отмахнулся "папи", - я умею только чертежи. И лица.
- Лица?
- Красить лица. Я ведь неплохой мумификатор, как ты помнишь.
"Папи" посмотрел на Морино набеленное лицо - как на чистый лист, как на белый холст. С каким-то голодным почти любопытством.
- Ты идешь на свидание? - спросил он.
- Давайте, "папи", - Мора тотчас прочел его, как книгу, - ну же, сделайте то, что вам так хочется сделать. Холст перед вами - рисуйте. Не все же покойников...
- Закрой глаза.
Мора зажмурился - и едва сдержал смех, от щекотки сразу нескольких стремительных кисточек. Губка, тушь, острые пальцы, взбивающие волосы...
- Открывай.
Так быстро...
- Смотри.
Мора взял со стола зеркальце - нет, он, конечно, узнал себя. Мог он быть, наверное, и таким, просто сам не ведал об этом. В каждом есть демон, в каждом есть ангел. Нужно разве что суметь - вытащить их на поверхность, или же пригласить, в гости. И еще - и прежде Мора знал, что они с "папи" похожи. Многие и думали, что они - в самом деле отец и сын. "Папи" был старше Моры на тридцать лет, старый дед, старая перечница, и вот теперь Мора видел, в зеркале - каким он был прежде. Ангел, демон, отражение того, чего нет, кавалер с подведенными синим оленьими глазами и злым саркастическим ртом.
- "Папи", а кто это? - Мора поворачивал зеркальце, и так и сяк, и смотрел - на нового себя, - Это вы, "папи"?
- Нет, Мора, - художник его вздохнул с сожалением, - это другой человек. Не я.
А хорошо прожить жизнь - и всю с таким лицом, с выражением скучающей надменной печали...
- Вы были красивый, "папи", - проговорил Мора, и "папи" подался к нему - что-то последнее на его лице подправить, и засмотрелся в него - в себя, как в зеркало. Показалось, что вот-вот поцелует, но, конечно же, он не стал, оттолкнул легонько:
- Теперь ступай. С глаз моих, а то я расплачусь.
Мора спрятал зеркальце, цапнул шляпу - и побежал. И от него - тоже. И от себя.
В дверях столкнулся с Левкой - тот едва узнал его, в новом облике, но промолчал, разве что выпучил глаза. На лесенке Мора разминулся с хозяйкой, а во дворе - обогнал молоденькую поповну, и обе дуры так на него глядели - так бабы не глядели на него и прежде, когда ноздри у Моры еще не были рваны. "Ого, - подумал Мора, - открываются горизонты".
И еще подумал - какая же жизнь была у него, у того, у такого? И кто же он был?