Аннотация: Старая русская сказка в европейских декорациях 1767 года
У тебя свой генерал, он скучает.
На что же нам с тобой сыграть?
1.Шклов, город зрелищ и приключений
Кто из великих мыслителей, из полководцев, философов, художников, да хоть из знаменитых авантюристов, наконец, родился в городе Шклов? Да никто из них там не родился. Шклов знаменит разве что Адамчиком, легендарным "шкловским душителем", изловленным на болотах аж тридцать лет назад. И - увы...Год на дворе одна тысяча семьсот шестьдесят седьмой, а в Шклове с прославленными уроженцами по-прежнему негусто.
Так размышляла молодая пани Бача Сташевска, добродетельная свежеиспеченная супруга шкловского посессора Янека Сташевского. Сам Янек Сташевский, беспокойная душа, приобретал деловые знакомства в Дрездене и в Вене, а юная женушка брошена была дома - под надзором мамаши Сташевской и ее невыносимой компаньонки Мулли.
Бача с низкого крылечка час уже наблюдала за сближением, похожим на дуэль. Крышу сарая методично объедала коза, а забор и двери - свинья, и можно было делать ставки, когда и где их физиономии встретятся. О, город Шклов, ты богат на приключения и зрелища...
- Бача, дусенька, где вы изволите почивать - в доме или в беседке?
Из окошка, украшенного наличниками - словно из кружевной рамы - высунулись две похожие головы в чепцах. Агния Сташевска и Мулли Пунцель.
- В беседке, матушка, если позволите, - отозвалась Бача с дочерним смирением. Головы в окне переглянулись, и Бача в который раз представила соединяющую их веточку, как у вишен, с листком.
- Ночи холодные, замерзнете, дусенька, - пропела старшая пани Сташевска почти с предвкушением, и Мулли тут же дополнила картину апокалипсиса писклявым:
- Комарики...
- Спасибо за заботу, матушка, но я переночую в беседке, - мягко, но решительно отвечала Бача, и кивнула Мулли, - И вам спасибо, тетушка.
Девица Мулли скривилась на "тетушку", и головы спрятались.
В доме Сташевских по вечерам закатывались такие ужины - для непривычной Бачи это были просто лукулловы пиры, обжиралова в традициях Древнего Рима. После этих пиршеств Бача ощущала себя нафаршированной и предпочитала переживать последствия чревоугодия - не в спальне, по соседству с сенной девкой, спящей на сундуке, и свекровью за тонкой стеной, а в одиноко стоящей в саду застекленной беседке. У человека в этой жизни должно оставаться что-то личное, пусть даже это всего лишь кишечные колики.
Бача сошла с крылечка и отправилась гулять по саду. Сад Сташевских как-то незаметно и плавно переходил в огород. Впрочем, сад Сташевских - это громко сказано, Сташевские хоть и звались панами и гордились этим несказанно, были, в сущности, всего лишь посессорами господ Чарторижских, арендаторами хозяйской земли, в длинном ряду точно таких же шкловских посессоров, только жидов. Мельница стояла на их земле, и крошечный свечной заводик - о, Бача отхватила завидного жениха, вышла сразу за деньги и за имя... Листы ревеня колыхались до самого оврага, вдали стеклянно светился в сумерках Днепр, и за Днепром зажигались уже теплые огоньки Заречья. А как стонали цикады...Листы ревеня шелохнулись - под их сенью притаился беглый серый кролик. Бача подошла, бесшумно ступая, и стремительно схватила глупца под микитки - кролик весил, наверное, целый пуд. Пришлось нести бедолагу на место, в крольчатник - кроль свисал, как горжетка, но чуть что, готов был полоснуть неприятеля когтистыми и мощными нижними лапами. Бача втолкнула беглеца и злюку в пустую клетку, отряхнула руки и бегом побежала к своей беседке - боялась темноты и в темноте - свиньи. Сумерки как-то мгновенно превратились в чернильную ночь, и на своде небесном заиграли звезды, а стрекот цикад сделался совсем уж мучителен и невыносим.
У беседки ожидала ее черная тень. К счастью, не свиньи - человека.
- Пани Бача... - шепотом проговорил ночной гость, и Бача узнала его голос. Петек, старый Яськин слуга. Отчего же ты, Петек, явился не в дом, а в сад, в беседку? Не к хозяйке, а к ней, к Баче?
- Вам нужно будет пойти со мною, пани, - все так же шепотом продолжил Петек, делая шаг из полной тьмы на дорожку, окрашенную теплым желтым, от неяркого оконного света садовой беседки, - Вам нужно сейчас же пойти со мною. Пан Янош просил... Я потом расскажу все, сейчас нам нужно спешить. Вы сможете быстро собрать вещи?
- Нет, пани. Поторопитесь, я все расскажу, только сейчас - вам нужно пойти со мной.
Бача уже поняла. Шклов, кролики, листы ревеня, блестящий Днепр и огоньки Заречья, и вечерние Лукулловы пиры - все это не могло пребывать в ее жизни долго. Рано или поздно придет черный человек, как пришел он к их семье десять лет назад в Мадриде, и пять лет назад в Дрездене, и черный человек проговорит сочувственно реплику из своей черной-черной роли: "Вам нужно срочно уехать. Поторопитесь, пока они не пришли". Так уж в ее жизни заведено.
- Подожди меня здесь, Петек, - сказала Бача, - я возьму вещи и вернусь.
Она пробежала по темной дорожке, обогнула дом и остановилась под темным приоткрытым окном своей комнаты. Той, в которой все не жилось ей здесь, в Шклове. Бача подоткнула юбки, забралась на цоколь, подтянулась на руках и забросила на подоконник легкую ногу. Заглянула в темную комнату - услышал бог молитвы, никто на ее сундуке не спал, даже кошка не сподобилась. Бача нырнула в душную темноту, бесшумно прошла по комнате, откинула крышку - в сундуке собрано было ее приданое, вся ее прошлая, до-Ясика, недолгая жизнь. Рюкзачок с пожитками, мальчишечий наряд и нехитрая шляпа. По внезапному наитию Бача вынырнула из просторного своего домашнего платья и переоделась в мальчишечье - в темноте, наугад. Нагнулась, цапнула со дна сундука дорожную свою котомку, бросила платье поверх тряпья, прикрыла неслышно крышку, подумала быстро: "Как же ты без меня, матушка Агнета?" - и была такова.
Два всадника не неслись - кони были дрянь - но трусили по ночной лиственничной аллее, в облаке веселеньких белорусских комариков. Над деревьями старинной монетой всходила луна.
- И что я скажу моей пани, Петек? - озвучила Бача терзавший ее вопрос, - Ведь пани Сташевска меня с кашей съест, если ночью недосчитается...
- Погодите, паненка, вот до Заречья домчим, до гостиницы - и все расскажу, - пообещал печальный Петек.
- Домчим! - Бача шлепнула перчаткой своего одра промеж ушей, на большее не хватало у нее жестокости, - Доползем!
- Тс-с, - старина Петек прижал палец к губам и зачем-то вдруг потянулся и надвинул Бачину шляпу на самые уши, - молчите!
На другом конце аллеи показались две конные тени - сутулые, мрачные, безмолвные. Нет, не ночные ухари, скорее, гайдуки большого барина, спешащие по своим делам. Мимо Бачи и Петека двое промчались бесшумно и целеустремленно, как два призрака, пахнущие порохом, кожей и перегаром. Петек проводил взглядом - как скрылись они за поворотом, там, где светились окошки поместья посессоров Сташевских.
- Успели мы, матушка, - тихо проговорил Петек. Их кони-дряни уже цокали копытами по понтонному мосту через Днепр, - Увез я тебя, успел.
- За мной? Они были - за мной? - спросила Бача, хотя уже при виде черных гайдуков внутренний голос нашептал ей, что они - по ее, Бачину, душу. С ее-то везением... Петек молча кивнул.
- Не поедут вдогонку-то? А то ведь с нашими одрами - и догонят? - вслух подумала Бача.
- Хозяйка на час их займет, не меньше, - успокоил Петек, - а мы вот-вот и доедем.
Вот и они, огоньки далекого Заречья. Какими милыми и манящими казались они всего часочек назад, и как резали глаз они сейчас - точно звезды печального неба вечных изгнанников. Ну, и благородных безумцев.
В гостиничном номере Бача первым делом сорвала с головы шляпу - из-под шляпы темной волной рассыпались волосы. Петека она не стеснялась - глупо стыдиться рассыпанных по плечам волос, когда на пороге, возможно, война.
- Говори, Петек. Что с Яськой? Он жив? - это главное было, чтобы он оказался жив, потому что остальное кое-как еще можно исправить.
- Жив. В Вене, в гостях у барона фон дер Плау, - мрачно отвечал Петек, он стоял перед Бачей, и терзал в пальцах свои заскорузлые перчатки, от старости полностью уже повторяющие форму руки. Бача села верхом на стул, кивнула Петеку на другой стул - мол, садись тоже.
- Amoklaufer Фрици, - произнесла она, вспоминая, - Скандалист, грязный игрок, неумелый шулер. Яська играет с ним? Говори же! Я не стану больше перебивать, говори, Петек!
- Пан Сташевский сел играть с ним в Вене, в игорном доме Пуссенов, - Петек уселся на стул, но с перчатками так и не в силах был расстаться, все теребил их и не спускал с них глаз, - Потом поехали играть в дом барона, оба изрядно были уже навеселе. Пан Янош получил от барона расписку, заверенную нотариусом, но ему все было мало. Он расхвастался, как играл в Кенигсберге, какие были у него газарты. И он рассказал о вас, пани Бача, как вы тогда играли...
- Обо мне? - не стерпела Бача.
- Пан Янош похвастался, что жена его читает колоду через рубашку, и при каждой игре до конца доводит банк...
- Вот вруша!
- Барон взволновался, не поверил, что баба способна играть наравне с мужчиной, и велел гайдукам привезти к нему сей феномен. А когда пан Янош возмутился, барон попросту запер его у себя в подвале. И теперь пан Сташевский гостит в подполье у барона, гайдуки выехали за его женою в Шклов - да мы их видели, - а я должен доставить вас к вашему почтенному батюшке. Потому что иначе мне вас не защитить.
- Еще бы, меня жаждет видеть сам Безумный Фрици, - Бача тряхнула волосами, - Теперь он еще и Любознательный Фрици. Это Янош велел тебе отвезти меня к отцу?
- Ему удалось передать для меня записку, - отчего-то замялся Петек, - Племянница барона очень милая девушка...
- Узнаю Яську, - усмехнулась Бача, - Ты же понял, что ни в какой Кениг мы с тобою не едем? Никакого моего папи - папи сбыл меня с рук и вряд ли пожелает видеть снова.
Бача подняла с пола свой рюкзачок, покопалась в нем и вытащила ножницы в кожаном чехле, и по всем правилам, кольцами вперед, протянула старине Петеку:
- Обрежь мне волосы, друг мой. И постарайся, чтобы вышло - ровно по плечи. У меня не получится до самой Вены прятать их под шляпой.
2.Гера Копчик - принц в изгнании
Это была, несомненно, опасная авантюра - выехать верхом, вдвоем, всего лишь с пистолетами на поясе и с жалкой Бачиной дворянской шпажонкой. У Петека был еще нож, но это и вовсе в пользу бедных. При первой возможности путешественникам следовало бы присоединиться к другим подобным им скитальцам, направляющимся в Варшаву или в Вену. Но где взять таких - пока никто не встречался. Бача продала свое помолвочное кольцо, и в Белынычах кони-дряни с успехом сменились на двух вполне горячих скакунов. Петек сидел в седле мешком - увы, преодоленный путь обходился ему дорого, в таком-то возрасте.
- В Варшаве я сяду играть, и у нас будет карета, - пообещала Бача. Она почти не говорила со своим спутником, не о чем было. И потом, нужно было придумать - что делать, как действовать, как извлекать из баронского подвала дурака-мужа. "Хотя бы никто не умер" - утешала себя Бача. Никто не умер, не холера, не сифилис, не инквизиция. Уже хорошо - с ее-то везением.
Бачина прежняя, девичья фамилия была Оскура. Испанка, да. Детство ее прошло в Мадриде - городе, похожем одновременно на мохнатый персик и пыльный мешок - так говорил почему-то отец, Джироламо Оскура, церковный органист. Математик, мошенник, игрок. Днем его ловкие пальцы парили над клавишами, извлекая из громоздкого величественного инструмента летящие к небу гимны, а ночью Джиро Оскура набрасывал черный плащ и отправлялся играть - уже не на органе, в карты. Мать, Тереса Оскура, в девичестве звалась донья Дорадо-и-Эскобар, у нее, как у побочной, но признанной дочери дворянина было пятнадцать имен, пятнадцать святых покровителей. И ни один из них не защитил от замужества с Джиро Оскура, математиком, мошенником и ночным игроком.
Мать не могла разве что играть на органе - в детстве переиграла руку на благородных клавикордах. В математике и картах она разбиралась не хуже мужа. Математике ее обучал знаменитый Дель Сото, позже умерший в подвалах инквизиции от собственного яда. До того, как Джиро Оскура похитил ее из родного дома, Тереса успела изучить алгебру, латынь, греческий, фехтование и верховую езду. Последнее - в совершенстве, вплоть до фигур над землей. Бача не умела фигуры над землей, но благодаря урокам матери хотя бы держалась в седле - неплохо для простолюдинки, мещанки, безродной выскочки. Если лошадь сбросила тебя - тут же садись на нее снова. Пусть платье в крови - главное улыбка на устах. Мать носила черное, может, для того - чтобы кровь была не видна? Бача помнила платки, пропитанные чахоточной кровью, и холодное безразличие матери - к собственной болезни, к скорой смерти, к безумствам Джиро Оскура, язычника, мошенника, игрока. Даже если проиграл - держи лицо и улыбайся. Тереса проиграла однажды жизнь, протянув неосторожно руку Джироламо Оскура, но в карты она выигрывала у Джиро всегда. Профессоре Дель Сото часть уроков своих объяснял при помощи карточной игры, а математика как-никак посложнее, чем шулерские фокусы. Тереса выигрывала у мужа без фокусов, они были ей и не нужны, она просто читала колоду через рубашку, как гипнотизер читает ваши мысли. Впрочем, Тереса почти не играла с мужем. Джиро набрасывал свой черный плащ и шел в игорный притон. Тереса сидела дома. Она играла - с Бачей.
Первый черный человек пришел к ним, когда Баче было одиннадцать. Он был друг, а вовсе не ангел смерти, и явился, чтобы предупредить семью Оскура о скором визите псов святейшей инквизиции. Это Баче запомнился он - черным чудовищем, ломающим прежнюю жизнь напополам. "Вам нужно срочно уехать. Поторопитесь, пока они не пришли". А так - хорошо, конечно, когда есть верные друзья, способные предупредить об аресте. Молодец, Джиро Оскура. Молодец... Инквизицию заинтересовал не Оскура-игрок, не Оскура-математик, не Оскура-отравитель или мошенник. Оскура-язычник, мало ему было всего остального. Кто-то донес, что церковный органист тайно поклоняется кумирским богам, даже не еврейским, а каким-то и вовсе науке неизвестным. О да, святые отцы были весьма заинтригованы. В ту же ночь семейство Оскура навсегда оставило Мадрид, похожий на пыльный мешок. Под капюшоном черного плаща на физиономии Джиро горели четыре параллельные царапины - следы когтей благородной супруги. Еще и язычник, мало ему было всего остального, идиоту.
В Дрездене Джиро играл - на органе и в карты. Тереса учила дочь танцевать менуэт, фехтовать, преодолевать на коне невысокие препятствия. Латынь и греческий никак не желали покоряться - то ли Тереса не умела преподавать гуманитарные предметы, то ли Бача была такая тупоголовая. Тело слушалось ее, а разум - желал спать. Впрочем, математика давалась Баче вполне, и карточные примеры профессоре Дель Сото были ей понятны. По вечерам мать и дочь садились за карты - и Тереса, как и всегда, выигрывала. Долгие спокойные вечера, рассказы матери о доме Дорадо-и-Эскобар, к которому Бача, увы не имела уже никакого отношения, и забавные придворные присказки, принесенные когда-то в клюве доном Дорадо из Эскуриала. Чулок должен быть туго натянут, даже если он порван. Вот к чему это? Бача выбросила бы такой чулок, зачем его, порванный, вообще носить?
Джиро доигрался и в Дрездене - и снова не в карты. Продал принцу Курляндскому лошадь, в фальшивых яблоках, искусно вытравленных на шкуре луковым соком. Додумался. Принц Курляндский был, конечно, канонический болван, мечта всех мошенников, но начальник его охраны оказался персоной суровой и мстительной. И снова - доброжелатель в черном, "Вам нужно срочно уехать. Поторопитесь, пока они не пришли". И четыре царапины на физиономии Джиро Оскура - на этот раз на другой щеке. В карете до Кенига Тереса один за другим прижимала к губам белые платки - и все они постепенно окрашивались красным.
В Кениге мать умерла. Только тогда Бача поняла - как любил Тересу бестолковый и взбалмошный Джиро Оскура, как боготворил он свою благородную донью, свое краденое солнце. На отпевании он казался совсем маленьким и хрупким, как черная запятая. Бача впервые увидела отца не глазами матери, а своими - без привычного раздраженного осуждения, и ей стало его жаль. Без Тересы блеск его померк, словно осыпалась золотая пудра с волос старого царедворца, и видны сделались проплешины и швы некогда роскошного парика. Отец перестал быть - мошенником, отравителем - наскучило. Некого стало злить. Он играл на органе в церкви Альбертины, и по ночам - в карты, потому что жить-то на что-то надо. Кумирские боги скучали в тайной комнатке на своих алтарях, задрапированные цветными шелками. Не стало доброй католички, что так на них гневалась. Бача беззлобно и даже с симпатией смахивала с них пыль - папа Огун, папа Легба, мадре Эрзули Фреда, барон Самди...Добрые папенькины помощники. В Кениге Бача смотрела за домом и время от времени заменяла отца за органом, когда он делался болен и лежал с пиявками на висках. В Кениге Джиро часто делался болен - с тоски, от скуки. Бача жалела отца, сочувствовала ему, забывая в детской своей наивности, что Джиро не из тех, кто что-то упустит. Если можно что-то продать - он непременно это продаст.
Тереса научила Бачу играть - почти как играла сама, на ее беду. Джиро не сразу понял, какое оружие получил он в свои руки, а когда понял - расцвел. Милая Бача, послушная дочь. Отрада безутешного отца. Бача и оглянуться не успела - как уже сидела в игорном доме, в студенческом мундире и черной полумаске, возле торжествующего отца, банкир перетасовал колоду, дал срезать, и у нее была последняя рука, и карта шла, и к финалу игры Бача осталась в плюсах. Джиро перепал в наследство от его любимой доньи - идеальный партнер для игры, покорный, безропотный и весьма искусный. Нужно было разве что следить, чтобы Бача не растолстела, и как можно дольше продолжала с изяществом носить свой студенческий мундир. Когда они начали - ей было шестнадцать, и девочка была палка палкой, но кто же знает, когда природа возьмет свое.
Это была забавная игра природы. Как барышня Бача была так себе, костлява, невыразительна, лишенная напрочь воздушности и зовущей пышности. Нос - на семерых рос, да еще впридачу и этот неправильный испанский прикус, как у ламы. Бюста нет, руки слишком тонки - такие руки только прятать под шалью. И бедер нет, никаких, и ноги, как лягушачьи лапки - Тереса, бедная, все сетовала - кто такое возьмет, как пристроить замуж подобную дурнушку, да еще без приданого, дворняжку, мещанку...А вот кавалер из Бачи получался - загляденье, красавчик, конфетка. Когда шли они с отцом по вечерним улицам на свою охоту - барышни сворачивали шеи, такой это был студент - изящный, как куколка, большеглазый, стройный, легкий, с божественным профилем. Игра природы... В игорных домах немногие знали, что Бача не сын, а дочка, и девки с разбегу аж вешались - на глазастого утонченного кавалера. Бача только успевала их от себя отряхивать - как арестант вшей. Один остзейский дворянчик с дурными наклонностями преследовал "прекрасного юношу" весь вечер, все приглашал пойти немедленно в нумера, за любые деньги, руки целовал, на колени падал - пока не получил от Джиро по щам.
А потом появился и Яська. Бача иногда приходила на лекции как вольный слушатель, благо мундирчик у нее был и неплохо на ней сидел. Латынь и греческий, что никак ей не давались на материнских уроках, здесь, в Альбертине, преподавали так, что Бача наконец-то стала их понимать. У Яноша Сташевского, богатого польского паныча, проплачен был курс, и на лекциях они с Бачей оказались рядом, на одной скамье. Два мрачных гордеца со склонностью к азартным играм. Маленький испанец Базиль Оскура и белокурый высокий Янош Сташевский, с головой, занесенной высоко, с улыбкой змеи и осанкой принца крови. Яноша чем-то заинтересовал его миниатюрный нелюдимый сосед, он заговорил с ним первый, подсел поближе, склонился к самому уху, и запел, как сирена. И опять, черт все побери - Бача и оглянуться не успела, как они сидели рядом в игорном доме, и у нее была первая рука, и карта шла, и к финалу игры Бача осталась в плюсах. Джиро за соседним столом смотрел с одобрением - на новую, богатую жертву. Янош плохо играл, и не умел останавливаться, и совсем не видел берегов. О, Джиро он очень нравился. И только у Бачи отчего-то дрожали руки. Нет, она не стала хуже играть, и по-прежнему машинально просчитывала, что ей выпадет, и как пойдет дело - просто дрожали руки. Дурное предчувствие, не иначе. Она пожалела тогда Яську, дала ему отыграться - чтобы он пришел потом еще. И дома она зажгла свечку для мадре Эрзули Фреда, так ей захотелось опять его увидеть.
Он был добрый католик, Янош Сташевский. И в другой раз он увидел Бачу - в церкви, за клавиатурой органа, в женском ее обличье, с высокой прической и в розовом платье. Бача решила - сбежит, но глаза его вспыхнули, как у кота в ночи. Янош Сташевский не сбежал. Янош Сташевский обвенчался с Бачей Оскура в этой самой церкви, через две стремительные недели. Семейство Сташевских было категорически против, а Джиро Оскура - очень даже за, оттого, что он все просчитал, и плюсы от неожиданного брака перевесили в его расчетах все неизбежные минусы. Так Бача и потеряла себя - ненадолго, а сейчас, похоже, все опять возвращалось - на круги своя. Круги ада...
Они приближались к Волковыску, и чувствовалось, что кони уже устали. Петек, старый бедолага, тоже как-то подозрительно свешивался из седла. Следовало отыскать постоялый двор, чтобы кони смогли отдохнуть, а путешественники - наконец-то вытянуть ноги. Баче сделалось стыдно, что она втравила старину Петека в свое, с позволения сказать, приключение.
- Тебе следовало оставаться в Шклове, Петек, - сказала она, глядя на пепельно-серого своего спутника.
- Пан Янош велел мне оберегать вас, - напомнил Петек. Бача лишь фыркнула - заботливый Яська, вольно ему оберегать супругу из подвала Amoklaufer Фрици.
Волковыск оказался названным братом города Шклов - такие же лопухи на обочинах, и церковь с тонкошеей колоколенкой, и беленые домишки с добродушными простецкими физиономиями. На постоялом дворе для них отыскалась лишь общая комната на шестерых. Нет, был, конечно, и отдельный, так называемый губернаторский номер (не иначе, в Волоковыске все надеялись на визит господ Чарторыжских), но с деньгами, оставшимися от продажи Бачиного колечка, им выпадало лишь два спальных места на общей шестиспальной кровати.
По счастью, в номере у них был только один сосед. Сосед этот с любопытством наблюдал, как два скромных и опрятных господина заходят в номер, без багажа, и на лице его было написано - "эх вы, нищета нищебродная".
- Герасим Василич Прокопов, - по-русски представился старожил. Было ему за тридцать, одет как приказчик, лупоглазый, лысеющий кудряш.
- Базиль Оскура, - Бача чуть склонила голову, и подвитые темные букли дрогнули на ее висках, - и мой слуга, Петер. Будем знакомы.
- Из Шклова, - кратко ответила Бача, давая понять, что на этом стоп, разговор дальше не пойдет. Впрочем, сосед и не думал расспрашивать дальше, уселся в кресле и развернул газетный листок. Грамотный. Он читал, лишь шевеля губами, а не по слогам и вслух, и, сам того не ведая, в Бачиных глазах поднялся на ступеньку выше.
Петек прилег на край кровати и прикрыл глаза. Он сделался совсем уж воскового цвета. Бача надеялась, что хотя бы после ужина ему станет получше. А сейчас она кликнула полового и попросила принести воды для умывания - чтобы выйти к ужину хотя бы с чистым лицом. Половой явился с кувшином и тазом, Бача ополоснула лицо, обтерлась шершавым сомнительной чистоты полотенцем и взглянула на свое отражение в маленьком зеркальце. На посветлевшем лице отчетливо проступили темные глаза и брови, прежде припорошенные дорожной пылью.
- Скажите, милостивый государь, а можно ли в Волковыске где-нибудь в карты сыграть? - спросила Бача у соседа с ленивой, барственной интонацией. Тот поднял голову от газеты и смерил оценивающим и любопытным взглядом красивого господинчика:
- У Паливцов играют. И девочки там есть, если вас интересует. Я всегда у них играю, как бываю здесь проездом. Купец я, коробейник, - господин Прокопов кивнул на ящик, прислоненный к стене, - А вы, любезный, кем будете? Никак, студент?
- Угадали, - Бача кивнула, - студент-медик.
- Есть тут один, в Волковыске, медик, - отчего-то недобро усмехнулся господин Прокопов, - да бог с ним. Вы гранд, наверное, испанский?
Простецкий он был парень, судя по всему, и наглый, этот Герасим Василич. Бача ответила легко и дружелюбно:
- Господь с вами, не все испанцы гранды. Оскура испокон веков отворяли кровь или составляли завещания, в нас и капли нет благородной дворянской крови. Я и не видел никогда живого гранда, разве однажды, да и то не испанского. Отец мой имел честь выбирать коня для принца Курляндского, и вот этого светлейшего господина я единственного и видел. Поистине небогато.
- Какого принца - Карла или Петера? - вдруг уточнил господин Прокопов.
- Младшего, Карла, - вспомнила Бача бледного, женственного ломаку-принца. Она была тогда в своем студенческом, как мальчик, и принц не сводил с нее внимательных подведенных глаз.
- Братец Карл, - с горестной фамильярностью отозвался Герасим Василич, - А ведь признал бы меня герцог, старый черт, и я бы мог коней выбирать. И арабской породы, и испанской.
Бача обернулась к нему от окна - кто он, опасный безумец? Или так, дурак? Коммивояжер, тайный брат светлейшего принца Карла.
- Да, представьте себе, я его сын, старого герцога, - насмешливо проговорил Герасим Василич, поймав недоуменный Бачин взгляд, - Байстрюк, конечно. Нет, всем я это не рассказываю, но вы, господин Оскура, случайный попутчик, мы сыграем с вами в карты и наутро расстанемся навсегда. Хочется же хоть с кем-то поделиться, тем более, вы знакомы с Карлушей.
Бача молчала, изумленно подняв брови, и думала - славная подобралась у них в Волковыске компания.
- Гера Копчик, принц в изгнании, - Герасим Василич шутовски поклонился, и кудри его взлетели, - Что-то паладин ваш тихо лежит, толкните-ка его, он, похоже, не дышит.
Бача шагнула к кровати и склонилась над Петеком - тот и в самом деле лежал тихий, бледный, с заострившимся синим носом. И не думал дышать. Бача тряхнула его - голова качнулась и свесилась набок.
- Дай сердце послушаю, - принц Гера Копчик был тут как тут, раскрыл на старом слуге кафтан и приложился к груди ухом, - Нет. Не бьется. Помер.
Бача бессильно сползла на пол, села на попу, опершись спиной о столбик кровати, и закрыла лицо руками. Она не плакала, просто оцепенела. Что делать ей дальше? Что делать с телом, в конце концов? Теплая ладонь легла на ее плечо:
- Не плачь, красавчик.
Бача подняла лицо - с сухими глазами - принц Гера Копчик смотрел на нее сверху вниз, дружелюбно и с сочувствием:
- Родные есть у него?
- Вроде нет, - постаралась припомнить Бача, - он вдовец был, родители умерли, детей нет. Мне нужно как-то хоронить его, и позвать, наверное, полицмейстера или попа.
Бача вспомнила, что по документам она дама - то-то обрадуется полицмейстер.
- Полицай тут злющий, до денег жадный, скажет - вы сами и убили, и немедленно в острог, - просветил Герасим Василич, - А таких, вроде вас, содомитской наружности, и вовсе на дух не переносит. У него сынок с таким щеголем в Амстердам сбежал.
Бача смотрела на него снизу вверх - не верила почти ничему, но все равно боялась. Но тайный принц, кажется, что-то собирался ей предлагать - оттого и пугал.
- Послушай, красавчик, - сказал Герасим Василич, - Могу я тебя выручить. Он же, выходит, не нужен никому? - тайный принц кивнул на серого безжизненного Петека. Бача старалась на Петека и вовсе не смотреть, боялась.
- Только мне, - сказала она тихо.
- И тебе - одна обуза, - резюмировал цинично ее собеседник, - Я вот что предлагаю.
Он сделал паузу и поднял указательный палец:
- Есть тут, в Волковыске, врач один. Хирург. Черным копателям деньги платит, чтобы мертвецов раздобыть. Нужно ему, для науки. Ну, ты меня понял. Завернем деда в мешок, и снесем к нему - не только не потратишься, еще и заработаешь. Я сейчас к нему метнусь, чтоб ждал, и мешок заодно у него прихвачу. Вот только пускай сперва на ужин позвонят - что еду-то пропускать, раз заплачено, - как ни в чем не бывало улыбнулся Герасим Василич, - Ну что, согласен, красавчик?
Бача кивнула. Тайный принц расцвел еще пуще, протянул ей руку и помог подняться с пола:
- Ты, главное, не трясись и не ссы. Прорвемся.
Он приоткрыл дверь, выглянул в коридор - в губернаторский номер заносили чью-то поклажу, нашелся, видать, миллионщик и на эту роскошь.
- И я бы мог, если бы... - начал было сетовать тайный принц, но речь свою не продолжил. С первого этажа раздался трезвон колокольчика - гостей созывали на ужин.
- Надо есть, раз деньги плочены, - Герасим Василич всунулся в комнату обратно и прикрыл дверь, - деда запрем, чтоб никто не трогал, поужинаем на славу, и потом - ага.
Бача только кивнула, совсем очарованная его невозмутимостью и жизнерадостным цинизмом.
3.Он вам точно не нужен?
За ужином сидели они втроем - чуть позже спустился из своих губернаторских апартаментов и новый постоялец, "миллионщик", как назвал его остроумный Герасим Василич. Кристиан фон Диглер смотрел на соседей, деливших с ним трапезу, как на низших существ, вернее даже, смотрел сквозь них, брезгливо отправляя в рот ломтики мелко нарезанного антрекота. Был он бледен, невзрачен, словно вымоченный в щелочи, со стеклянными прозрачными глазами и пепельной гривой, небрежно собранной в хвост нехитрого "катогэна". Бледная и надменная моль - только перстни на точеных ухоженных пальцах могли выдать в нем "миллионщика", наряд же был категорически прост и потрепан.
- А слуга ваш не выйдет к ужину? - спросила у Бачи хозяйка.
- Болен, спит, - отвечала Бача, и колени ее под столом задрожали. Тайный принц Прокопов тут же ободряюще толкнул Бачу под столом ногой и промолвил:
- Не волнуйтесь, хозяюшка, мы ему отнесем.
Кристиан фон Диглер завел горе свои прозрачные остзейские глаза, и на лице его читалось, как в книге: "О презренные свиньи, жрущие в номере!"
Герасим Василич и в самом деле прихватил с собою в номер пирог с рыбой и кружку пива - "а что, деньги-то плочены". В номере он поставил снедь на подоконник, прикрыл покойника покрывалом, чтобы Бача не пугалась, и сбежал - договариваться. Бача опустилась в кресло, взяла газету. Сумерки сгущались, но у окна буквы еще было видно. Газета рассказывала про то, как прусский король посетил в Берлине новую церковь, и про то, что граф Фридрих Казимир фон Левенвольде получил какой-то почетный чин или орден - в сумраке не разобрать - в городе Темишоары.
Бача судорожно вздохнула - не то чтобы она прежде как-то определенно представляла себе свой путь до Вены. Когда решилась ехать - думала: "Беги, а куда - сердце само подскажет, ты, главное, беги". Проклятый Джиро Оскура, это его кровь. Бача думала явиться к Фрици фон дер Плау, возможно, сесть с ним играть - где он там в Вене играет, или просто действовать по наитию... Она не знала, не знала, как собирается поступать - но ты беги, не останавливайся, сердце подскажет тебе, куда бежать...
- А вот и я! - в дверь просунулась голова тайного принца, а потом и весь он зашел, с мешком в руках, - Не грусти, красавчик! Ждут нас, давай, помоги мне, - и Герасим Василич, не раздумывая, развернул покойника от покрывала и ногами вперед стал толкать в мешок, - Да подними его, что ты ждешь?
Бача трясущимися руками подняла середину негнущегося тела, и сообщник ее споро, явно не в первый раз, натянул на труп мешок и мешок завязал веревкой:
- А теперь понесли! Ты голову, я ноги. Мне врачишка наш на радостях телегу выдал, ждет внизу. Он сам не свой стал, как услышал, что покойнику и дня нет, - весело и бодро Герасим Василич подхватил тело за ноги, кивнул Баче, та взялась за плечи, что ли, - Ты же сам лекарь, что же ты трясешься? - удивился Герасим Василич.
- Я только начал учиться, - пояснила Бача блеющим голосом, - Как же мы понесем, там в гостиной люди?
- Да спят они все, как куры - стемнеет, и все уже на боковую, - беспечно пояснил тайный принц, - правда, шел я сюда - повстречал в коридоре миллионщика нашего, фон Диглера, тот в шляпе, с тросточкой, и на меня смотрел как на говно, а сам небось туда же, к Паливцам, других-то мест у них нет.
Герасим Василич приоткрыл дверь, выглянул, махнул рукой - и они понесли. По коридору, по лесенке, по полутемной гостиной - на улицу, на телегу, и сразу же под рогожу. Герасим Василич уселся на телегу, взял вожжи, цокнул:
- Нно! - и кивнул Баче, - Запрыгивай, красавчик!
Бача села на край телеги - выходит, покойнику в ноги - и телега поехала. Милейший городок был Волковыск, особенно в темноте, и хорошо, что быстро закончился, и телега выехала на окраину. В дороге Герасим Василич болтал ногами и даже пел - такой он был оптимист. Бача все пыталась унять скачущее сердце - ей мерещилось, что из темноты вот-вот вышагнет по их душу полицейский патруль.
- Вон гнездилище его, - тайный принц кивнул на беленый скромный домик, - А вон и он сам, ждет, трепещет, не терпится ему, душегубу.
- Отчего душегубу? - не поняла Бача, ведь лекарь извлекал мертвых из могил, а не резал их на большой дороге.
- Оттого, что из-за жадности своей люди грех на душу берут, - отчего-то зло ответил Герасим Василич, - Лекарь за свежих вдвое платит, вот и делает ему кое-кто... свежих...
Бача поняла, что не так далека она была от истины с большой дорогой и, возможно, спутник ее тоже был в этом деле не без греха. Доктор встретил их у калитки - лысый, рослый, больше похожий на мясника. В темноте не очень-то видно было, каков он, но, похоже, такой и сам мог по ночам промышлять. Он глянул вскользь на Бачу, сунул нос в мешок, раздул ноздри, принюхиваясь, и сказал удовлетворенно:
- Славно, Гера. Возьми ноги, мы сейчас вдвоем в подпол его оттащим, на лед.
Гера подмигнул Баче, подхватил покойницкие ноги, лекарь взялся за верхнюю часть тела, и втроем скрылись они за калиткой, в кустах акации. "Прощай, Петек" - с тоской и стыдом подумала Бача. Но со своей нищетой она могла предложить покойному слуге разве что общую могилу - а намного ли это лучше? Бача спрятала лицо в ладони и так сидела, пока не вернулся ее непризнанный принц. Герасим Василич вынырнул из куста:
- Слезай с телеги, красавчик, она не наша, - напомнил он и вложил в Бачину руку серебряную монетку, - Все по-честному, не обсчитал.
Бача спрыгнула с телеги, и лошадь махнула в темноте хвостом, отгоняя гнус.
- К Паливцам? - напомнил неунывающий принц, - Ежели ты не хочешь, то иди в гостиницу один. Я-то к Паливцам, играть теперь есть на что, и я своего упускать не желаю.
Герасим Василич вприпрыжку устремился по темной улице, и Бача волей-неволей поспешила за ним. Она устала и хотела спать, и играть ей давно расхотелось, но в незнакомом городе ночью идти одной было страшно. Город Волковыск в темноте был в точности как город Шклов, с такими же лопухами на обочинах, зонтами борщевика и кособокими белеными домами. И здесь, наверное, как и в Шклове, шныряли по ночам лихие ребята и бродили прожорливые загулявшие свиньи. И свиней Бача боялась куда как больше.
- Для чего лекарю покойники? - спросила Бача своего спутника, и веселящийся принц ответил:
- Изучает он течение жизни, отчего люди помирают, отчего живут. Книгу пишет, хочет в Сорбонне издать. В Париже его бы давно на костер, а у нас - беззаконие, раздолье. Дал полицмейстеру на лапу - и гуляй.
- Так он француз? - удивилась Бача.
- Не, из жидовинов, - отвечал Герасим Василич, - но родом откуда-то оттуда, из Марселя, что ли.
Бача хотела спросить еще, почему ее спутник считает себя сыном герцога, но тут Герасим Василич остановился под слабо горящими окнами, задернутыми плотной шторой, и произнес громовым шепотом:
- Приплыли. Вот они, Паливцы.
Он постучал в окно - трижды, причудливой трелью, и за руку втащил Бачу на высокое крыльцо. Дверь приоткрылась, высунулась голова, щедро одаренная усами:
Дверь открылась шире, они вошли. Здесь было светлее, чем могло показаться с улицы.
- Йонка Паливец, - представил Герасим Василич хозяина игорного дома, - друг мой лепший, мы с ним вот так, - и принц показал два прижатых друг к другу пальца.
- Базиль Оскура, - Бача поклонилась, как настоящий испанский гранд, взмахнув шляпой, и Паливец рассмеялся:
- Гишпанец? Ну, силен ты, Герка! Пойдемте, гости, рассажу вас, как раз за одним столом у меня только двое. Только не взыщите, спектакль сегодня у нас...
Паливец поманил их за собою. В гостиной, где никто в карты не играл, зато девица бойко бренчала на клавикордах, полукругом стоял народ - два купчины, две девочки и прапор - и все с интересом наблюдали "спектакль". Возле клавикордов, опираясь на них рукою, возвышалась, покачиваясь, пьяная в дымину белокурая бестия со свежей отметиной от канделябра на лбу. Бестия пела. Со лба стекала певуну на лицо тонкая струйка крови, волосы стояли копной, как нимб над мадонной, и в мертвенные, стеклянные глаза словно гляделся дьявол. Хорош, мерзавец... Певец помогал себе петь, дирижируя холеной изящной лапкой - Бача только по лапке с перстнями его и узнала. Надменный миллионщик из губернаторского номера.
"Universelle große Liebе... mein magisches Spielzeug in der Leere..."
- Вот-вот уберем-с, - посулил гостям Паливец.
Бача невольно - все же нужно ей было спать ложиться, а не идти играть - засмотрелась на поющего "миллионщика". Встала к нему в опасной близости. Забыла от усталости, какое действие ее испанская красота в мужской ипостаси производит на некоторых содомитов. Пьяный певец остановил на глазастом темноволосом кавалере свой жуткий стеклянный взор, качнулся, не переставая горланить, и сделал дерзкое поползновение. То ли обнять, то ли вовсе одарить поцелуем. Он весь подался навстречу, так и прянул - к сказочному красавцу, и даже успел уже дотронуться до рукава, и почти коснулся губами волос...Принц Гера не растерялся, осадил наглеца - пятернею в лоб:
- Ишь, разгубастился! Миллионщик сраный, - и за руку увел оцепеневшую Бачу в соседний зал.
- Уберем-с, - пообещал еще раз Паливец. К дебоширу спешил уже молодчик в русском платье, закатывая рукава. "Миллионщик" стоял с потерянным видом, больше не пел, провожал алчным взглядом исчезающего в соседнем зале красавца.
В другом зале играли в "двадцать и один", Бача еще подивилась утонченности волковысских вкусов. Паливец усадил их за стол к двум другим игрокам и умчался разбираться с певцом-дебоширом. Как только начали раскидывать колоду на старшую карту, и банкир - Бача сидела от него слева, и у нее выходила последняя рука - дал ей срезать и раздал карты - все, кавалер Базиль Оскура проснулся. Кончились и усталость, и сонливость, глаза открылись и вовсю следили за игрой. Так старый, больной актер, как только загримируется и шагнет на сцену, забывает о своих болезнях и несчастьях, играет, бедняга, до самого антракта, и уж в антракте - помрет. Так и Бача играла, вернее, играл за нее красавец Базиль Оскура, и опять, стервец, остался в хороших плюсах. У принца Геры аж глаза раскрылись - кого привел он с собою за стол. Сам Герасим Василич свой ночной заработок продул. Продулся, засобирался, и Баче пришлось вставать из-за стола вместе с ним, чтобы вместе и дойти до гостиницы.
- И все в Гишпании вашей так играют? - интересовался усатый Паливец, провожая гостей. В сенях здоровяк в русском платье подал Баче ее шляпу, а Герасим Василич спросил у него:
- Что, Петруха, выдворил немца? Того, что песни пел?
- Сам он ушел, с солдатом под ручку, - отвечал честный малый, и от смущения зарделся.
- Universelle große Liebе, не кот начхал, - прокомментировал ехидно Герасим Василич. Они с Бачей вышли на темную улицу, и принц тут же спросил:
- И где ты так играть выучился? Правда, что ли, в Гишпании своей?
- Гувернер выучил, когда математику мне преподавал, - соврала Бача и зевнула, - А ты, Герасим Василич, - отчего ты зовешь себя герцогским сыном?
- Думаешь, вру? Мать моя была камеристкой у супруги его светлости, а герцог был господин любознательный, ни одной новой юбки не пропускал. Так я на свет и появился...
- А разве герцог - Василий? - удивилась Бача, - Он же вроде немец.
- Отчим мой Василий, - усмехнулся принц и сверкнул на Бачу в темноте своими веселыми глазами, - Вот в карете поедем - я тебе все и расскажу. Ты же богат теперь, наймешь карету? А я с тобою прокачусь до Варшавы, тебе же до Варшавы ехать?
- До Вены.
- Дотуда мне не надо. А до Варшавы доеду с тобою, если против не будешь.
- Вдвоем веселее, - согласилась Бача, - И от разбойников безопаснее.
Они подошли к гостинице, сонный слуга впустил их, и счастливые игроки поднялись наверх, в свои покои. У Бачи сил уже не осталось на рефлексию и сожаления - она упала на кровать, не раздеваясь и не снимая сапог, и уснула. Выигрыш спрятан был в ее наряде так хорошо, что и захоти принц в изгнании его стащить - руки бы не достали. Впрочем, принц и не думал покушаться на Бачин выигрыш. Когда шли они по коридору, он разглядел приоткрытую дверь губернаторского номера, в котором не было света. "Вот к кому в гости стоит наведаться" - рассудил Герасим Василич. Он справедливо полагал, что соседушка-миллионщик еще гуляет где-то в обнимку со случайным своим солдатом, а номер с миллионами в нем - стоит открыт. Сам бог велел. Герасим Василич подошел к подоконнику, откинул салфетку с припасов, доел пирог, допил выдохшееся за ночь пиво, и оглянулся на мирно сопящего во сне соседа.
- Вот и спи, красавчик, - прошептал он тихо, - а я погуляю.
Герасим Василич выскользнул за дверь, прокрался, озираясь, по коридору до губернаторской двери и текуче скользнул в номер. В номере, озаренном луною, все вещи были хаотически разбросаны, словно воры здесь уже побывали, и явственно пахло перегаром. Принц-грабитель собрался было удрать, но пригляделся - на роскошной губернаторской, с бомбошками и пологом, кровати, лежало безжизненное тело и, судя по всему, вполне себе мирно почивало. Герасим Василич прокрался по комнате - раскрытый багаж манил его несказанно. Герр Диглер еще в заведении Паливца был пьян в дымину - сейчас он, похоже, и вовсе спал мертвым сном, и вряд ли даже нападение гусарского эскадрона способно было его пробудить. Цель была совсем близка, и принц воров протянул уже руку к ближайшему из саквояжей - от кровати послышался то ли лязг, то ли клацанье. Герасим Василич повернул голову и взглянул на кровать, и на человека на ней - с нового ракурса. Ужас сковал горе-грабителя. У лежащего на кровати было словно два раскрытых рта - один там, где у всех, и один пониже, на шее. Собственно, человек на кровати вовсе не был миллионщиком Диглером, был он здоровее и темнее, и лунный свет позволял разглядеть его расстегнутую солдатскую форму, и закрученные темные усы, и раскрытые мертвые глаза. Лязг повторился - шел он от ножки кровати. Постоялец губернаторского номера, певец и миллионщик Диглер, сидел на полу возле кровати, совсем как недавно испанец Оскура. Он так же прислонялся спиной к столбику кровати и так же обхватывал бледной тонкой рукой колени - матово-белые в свете луны. Герасим Василич решил было, что лязгают зубы, но пригляделся - на господине Диглере был атласный шлафрок, раскрытый, и под ним из одежды - лишь странный набедренный пояс, вроде тех, что носят цирюльники, и на поясе том рядочком висели бритвы, и одну из них, белую и блестящую, Диглер держал в руке. Она и лязгала у него, складываясь и раскрываясь - он машинально ею играл. Диглер следил за воришкой своим странным стеклянным взглядом - без страха, без гнева, без любопытства. Герасим Василич еще подивился - как он сослепу не заметил его, душегуба проклятого, возле кровати, и как проглядел лужу черной крови, налившуюся на пол из перерезанного горла.
- Уже уходишь? - спросил Диглер у гостя ласковым шепотом.
- Желаете, чтоб остался? - нашелся бестрепетный Герасим Василич. Ужас его прошел, он понял постепенно, что случилось в губернаторском номере и почему, и догадался, что миллионщик-душегубец сейчас боится еще больше его самого, и вряд ли позволит воришке уйти из номера живым. Но бесстрашная, гениальная идея забрезжила в голове принца-грабителя, и он удержал мертвящий взгляд своего собеседника, указал на тело на кровати и как ни в чем не бывало вопросил:
- Он же больше не нужен вам, ваша милость? Правда ведь, не нужен?
4.Черный лоа и белый табак
Бача проснулась оттого, что ее трясли. Спросонья пригрезились ей гайдуки Безумного Фрици, настигшие жертву в гостинице Волковыска.
- Вставай, красавчик! - звал Гера Копчик, - В карете высписся! Дело есть, срочное, на миллион!
Бача открыла глаза. За окном чуть светало, Гера стоял над нею с огарком в руке и манил:
- Пойдем со мной, в губернаторский, помощь твоя нужна.
- Что случилось? - зевнула Бача.
- Фон Диглер, певун наш, солдата ночью до смерти отлюбил, теперь, как с твоим товарищем - повезем его к лекарю, за город. Солдата, само собой. Я за телегой, а ты с убивцем посиди, чтоб он не дурил.
- Вот радость-то, - Бача встала с постели, потянулась и пошла за своим принцем - по большей части из любопытства. Зловещий певец, тянувшийся к ней с поцелуями в заведении Паливца, вдруг оказался еще и убийцей. Забавно. Бача в тот момент рассуждала, сама того не ведая, почти как Герасим Василич. Беги - сердце подскажет тебе, куда бежать, ты только беги.
В губернаторском номере горел ночник, кровь была заботливо подтерта. Диглер уже запахнул свой щегольский кокетливый шлафрок и покойника прикрыл простыней - на белом проступила жуткая кровавая улыбка. Бритву он спрятал, и выглядел суровым и трезвым.
- Я за телегой, - пообещал Герасим Василич и убежал.
- Он кто? - спросил у Бачи Диглер, без всякого стеснения присаживаясь на кровать, у трупа в ногах.
- Бог весть. Похоже, черный копатель. Мы с ним день как знакомы, - честно отвечала Бача.
- А-а, - протянул разочарованно Диглер и закинул ногу на ногу. Бача вопреки собственной воле смотрела на его голые ноги - похоже, он брил их, такие они были мраморно-гладкие, кажется, в них даже что-то отражалось. На белоснежной коленке лежал медовый отсвет ночника. Миллионщик-содомит... Впрочем, после содеянного в ночи душегубства герр Диглер утратил к Баче весь интерес, смотрел в сторону и чуть вверх, и безмятежно зевал.
- Вы едете в Вену, герр Диглер? - спросила Бача. Белокурая бестия повернула к ней изящную голову:
- Желаете напроситься в попутчики? Воспользоваться бедственным моим положением?
- Это как-то иначе называется, - Бача кивнула на труп под простыней, - но, по существу, именно желаю напроситься. Я - до Вены, Герасим - до Варшавы, - ей показалось правильным блюсти интересы отсутствующего принца.
- Недаром говорят - наглость - второе счастье, - в пространство произнес белокурый убийца, - И ваше счастье - что я и в самом деле направляюсь в цесарскую столицу. Если же вы думаете, что я приглашаю вас в свою карету из-за сегодняшнего... инцидента, то - нет. Просто мне приятно будет видеть напротив себя ваше прекрасное лицо...
Бача проглотила содомитский комплимент и напомнила:
- И прекрасное лицо Герасима Василича.
- Увы, и его тоже.
- И часто в дороге с вами происходят подобные...инциденты? - не стерпела Бача.
- Да постоянно, - то ли пошутил, то ли нет герр Диглер, - мой слуга только и успевает отволакивать бедняг по кустам. Извините меня, прекрасный юноша, мне нужно одеться - сейчас явится наш друг, и нам придется нести тело. Вы можете не отворачиваться.
Бача и рада была отвернуться, но вовремя не успела - Диглер поднялся с кровати и стремительно сбросил на пол свой шлафрок - на нем остался лишь странный пояс, виденный прежде принцем Герой, набедренная повязка из ряда острых бритв. Как он с таким ожерельем не лишился еще своего хозяйства? Бача отвернулась, когда он вшагнул в панталоны, и отсвет белой мраморной статуи остался перед ее мысленным взором - на память. Впрочем, Баче никогда не нравились такие - тощие, грациозные, вот-вот соплей перешибешь.
- Господа, телега подана, - явился в дверях всегда веселый Герасим Василич, - О, ваша милость изволила одеться! Браво! Что ж, пакуем товар - у вас товар, у нас купец!
На рассвете, когда безвременно усопший был уже пристроен, черная карета господина фон Диглера стартовала с постоялого двора в сторону Варшавы. В карете Диглера ехали они вчетвером - явился блудный Диглеров лакей, всю ночь прогулявший под луной Волковыска в компании гостиничной горничной. Бессонная ночь сломила его силы - слуга навьючил на крышу кареты многочисленные хозяйские саквояжи и, как только экипаж тронулся, заклевал носом. Сам Диглер, пока выезжали из города, все смотрел в окошко, и в стеклянных светлых глазах его отражались бегущие мимо пейзажи. Время от времени он бросал на Бачу взгляды, казавшиеся ему незаметными, и взгляды те полны были ядовитого интереса. Но пришла и для Диглера расплата за ночные приключения. Он зевнул, зябко передернул плечами - утро было прохладное - и сомлел, склонясь на плечо своего лакея. Теперь Бача смотрела на него с любопытством - к утру преступный певец увял, превратившись словно в восковой слепок с самого себя, и пудра припорошила волосы его и незначительные черты - словно пепел.
- Спят, котятки, - подал шепотом голосок Герасим Василич. Его чемодан коробейника привязан был позади кареты, и принц-коммивояжер чувствовал себя превосходно, словно не провел ночь в метаниях между игорным домом и каморкой тайного прозектора. Герасим Василич помахал аккуратной ладошкой с желтыми ноготками - сперва перед носом спящего Диглера, потом перед лакеем. Оба не шелохнулись, лишь Диглер во сне поджал изящные ноздри, словно гадость унюхал.
- Как убитые, - подтвердил довольный Герасим Василич, - Ну что, красавчик, как развлечем себя в пути? Сыграем в шарады?
- Я испанец, где я, и где ваши русские шарады, - напомнила Бача, - расскажи лучше, Гера, почему ты принц Курляндский? Мне с ночи нет покоя - так хочется узнать.
- Слушай, раз охота тебе, - легко согласился Герасим Василич, - никакой интриги здесь нет, - в голосе его послышалась отчего-то печаль, - история про слабость женскую, да про барское любопытство, да про милосердие - каким оно иногда бывает. Дело было в Санкт-Петербурге, тридцать три года тому назад. Ты знаешь, наверное, красавчик, что у русских можно продавать людей, как борзых щенков. Здесь, у литвинов, не столь все бесстыдно, и нет таких торжищ, как в Риме, чтобы продавали и покупали людей, заглядывая им в зубы.
- Я слышал об этом, - вспомнила Бача рассказы старой пани Сташевской о порядках, царящих в соседнем государстве, - кажется, до сих пор у них так.
- Мамашу мою продали в камеристки герцогской жене. Потом, правда, вольную дали, да не в этом дело - слуг все равно никто за людей у них не считал. Герцогиня собирала коллекцию из экзотических служанок, всех они были у нее цветов и мастей, и арапка была, и индуска, и турчанка. А моя мамаша была - японка, но ты не смотри, что я непохож, я в папашу удался. Вот этот папаша, герцог, был господин пытливый и любознательный, всех камеристок у жены перепробовал, как пирожные. Надеялся, наверное - вдруг у кого поперек...
Бача хихикнула:
- Забавный господин. И ты родился - в герцогском замке?
- Я родился - в тюрьме. Прилетел в Тайную канцелярию донос - о том, насколько барин был ласков со своей прислугой. Нет, не на герцога донос, на мамашу - на шпионаж в пользу Австрийской Цесарии и на прелюбодейскую связь с его пресветлейшей милостью. И последнее было смертным приговором, ибо герцог фон Бирон не был сам себе хозяин, может, слышал ты, чьей он числился любимой игрушкой? Его прозывали еще - ночным императором. Матушка моя из герцогских покоев прямиком отправилась в русскую тюрьму, и ждала, что тюремщики ее потихонечку задушат - чтобы не уронить светлейшей чести. Но случилось в тюрьме невероятное - офицер, что ее допрашивал, влюбился в преступницу, и пал ночному императору в ноги. Умолял пощадить. Звучит как сказка, признаю, но продаю, за что купил - так матушка мне поведала. Часто она герцога того поминала, и странную его герцогскую милость. А милость его была такова - отпустить камеристку из крепости на все четыре стороны, предварительно вырезав язык. У русского царя Иоанна Четвертого, помнится, похожие милости бывали. Чтоб не болтала преступница о своей былой прелюбодейской удаче. А так как в крепости она уже в тяжести была, то пока суть да дело - я и народился. Матушка моя вскорости обвенчалась с тюремщиком, спасителем своим, он дал мне и фамилию, и отчество. А мамаша...Помнила она всю свою жизнь про говнюка этого, герцога, только зла не держала, верила, что и в самом деле то была для нее милость. Ведь проще ему было убить и забыть - людьми он слуг не считал, и женщин, кроме жены и хозяйки своей, ни во что не ставил. Выходит, милосердие это было - по его мерке.
- Как же она рассказала тебе это - без языка?
- Так грамотная была, записочки писала, - ухмыльнулся Гера, - в нашей семье все были грамотные.
- И ты приехал к герцогу потом, чтобы он тебя признал? - попыталась угадать Бача.
- Знаешь, красавчик, он ведь даже помнил. И матушку, и ту давнюю историю. Принял меня - я семь кругов охраны прошел, прежде чем до его высочества добрался. Но он не признал, конечно. У него от дворни человек сорок таких сыновей, как я - он хохотал, как гиена, и сказал, что всех признавать - так имения его не хватит. Денег дал, и пинок под зад - для ускорения, - Герасим Василич опять театрально вздохнул, и запустил пятерню в свою кудрявую шевелюру.
- У меня впечатление, что вы издеваетесь, - Диглер раскрыл свои прозрачные глаза и смотрел на Герасима Василича с недоумевающим осуждением, - Ваша история похожа на какой-то нездоровый юмор. Как будто вы решили зачем-то подшутить надо мною. Разве мы были с вами прежде знакомы?
- Упаси господь! - всплеснул ручками Герасим Василич, - И в мыслях не держал! И увидел вашу милость впервые вчерашним вечером. Я рассказывал свою повесть шепотом, на ухо господину Оскура, и ведать не ведал, что вам ее слышно. А вы, милость ваша - никак, из того же помета? - вдруг осенило непосредственного принца, - Тоже плод любопытства известной особы?
Диглер от злости потемнел лицом, черты его заострились, но произнес он очень спокойно:
- Другой особы. Ваша история мне кое-что напомнила, из очень давнего прошлого, да, видать, померещилось. Простите меня, ведь ваша сказка была не для моих ушей, - Диглер извлек из кармана помаду и зеркальце и подмазал серые узкие губы - вдруг расцветшие на узком пепельном лице, - Паранойя. От долгой дороги и унылых пейзажей за окном я делаюсь - немного нервным.
Визави его мгновенно переглянулись без слов - если перерезанное горло и пение в притоне считается - немного нервно, то что же тогда...Диглер посмотрел на них, усмехнулся, и снова устроился на плече своего лакея, как на подушке, даже приобняв одной рукою спящего бедолагу.
Примерно на полдороге до Варшавы герр Диглер пробудился и потребовал у кучера немедленно остановить карету. То ли ночные возлияния дали о себе знать, то ли утренний гостиничный кофе - господину потребовалось "до ветру". Карета встала возле небольшой рощицы, и Герасим Василич выразил скромную надежду, что из этой рощицы не выскочат к ним разбойники.
Он растолкал своего лакея и под ручку с ним - наверное, необходим был ему помощник, штаны держать - танцующим шагом направился к рощице, по веселеньким белорусским кочкам.
- Ну что ж, красавчик, выйдем и мы. Мальчики - налево, девочки - направо, - провозгласил Герасим Василич и зайчиком выскочил из кареты. Бача решила было, что он догадался о ее маскараде, но потом поняла, что принц ее шутит.
- А ты чего сидишь, не идешь? - Герасим Василич не ушел далеко, пристроился у колеса кареты, - Вон и кучер наш к березкам побежал. Вылезай, не бойся, не засмею.
- Мне не хочется, - тихо проговорила Бача.
Ей и в самом деле ничего не хотелось - даже жить. Авантюра ее проваливалась с самого начала - Петек умер, а одной ехать в Вену было боязно, тем более, что Бача знала, к кому она едет, что за тип Безумный Фрици. Фридрих фон дер Плау грязно играл не только в карты. Одинокой женщине без особых средств, без связей, пусть даже и в мужском наряде, тяжело будет с ним тягаться.
- Эй, красавчик, - принц неожиданно оказался рядом, бесшумно вернулся на свое сиденье и приобнял Бачу за плечи, - Давай, расскажи мне свою страшную тайну, пока никого из них нет, - он кивнул на раскрытую дверцу кареты, - Я ведь поведал тебе свою. Я же вижу - что-то гложет тебя, а сказать ты не можешь.
И Бача решилась. Был этот принц мошенник и раздолбай, но раздолбай бесстрашный и хладнокровный - как он сходу решил вопрос с двумя за ночь покойниками, и поутру преспокойно сидел в карете с убийцей. И Бача помнила, что в игорном доме Герасим Василич вступился за нее, отбросив недрогнувшей рукою сладострастного Диглера.
- Друг мой Гера, - начала Бача, глядя в честные-честные, серые, навыкате глаза своего принца, - могу ли я заручиться твоим обществом по пути до Вены? В качестве, скажем так, конфидента? И в Вене мне понадобится помощник вроде тебя - бестрепетный и отважный...
- Ну, смотря сколько платишь, красавчик, - задумался принц, - Так-то я в Варшаве как ветер свободен, могу и с тобою прокатиться. Только чур - если нет в твоем деле политики. В политику я не лезу.
Кучер вернулся на свое место, Диглер с лакеем еще прогуливались в роще. Бача склонилась к уху Герасима Василича и прошептала:
- Никакой политики. Только любовь.
Принц сделал красноречивое движение бровями:
- Это пожалуйста. Да тебе и сам бог велел - такому-то сахарному. Тогда вопрос разве что в цене. Учти, я недешев.
- Ты не уходи от меня в Варшаве, в гостинице. Снимем номер, и в нем поговорим.