Аннотация: Два отравителя на венецианской премьере фьябы синьора Гоцци
...Я был оленем, но теперь Тартальи
На мне надета гнусная личина
Занавес принялся возноситься, и застенчиво примолкла бравурная прелюдия. Начался спектакль, поскакали на сцену статисты - люди-олени в носатых-рогатых масках. Служители притушили свечи на монументальной театральной люстре, ловко орудуя черными колпаками на длинных палках - чтобы свет в зале не перебивал света на сцене. Мотыльки, доселе порхавшие около светильников кругами, теперь растерянно разлетались кто куда, и кое-кто - с горящими крылышками...
Граф Даль Ольо лениво наблюдал в миниатюрный бикуляр с высоты собственной ложи - не за спектаклем, за зрителями. Граф был осанистый пожилой красавец, с глазами змеи, всегда сонно прикрытыми припухшими нижними веками. Он смотрел вниз, в партер, в темную, бархатно-алую пропасть, похожую на нёбо зевающей кошки. Из партера, да и из соседних лож кое-кто поглядывал - и на него самого. Вдруг несколько одновременных дамских лорнетов сверкнули, нацелившись на что-то за графской спиною. Даль Ольо повернулся, привстал в своем кресле:
- Наконец-то, дотторе!
В ложу просочился молодой человек, черноволосый, нарядный и напудренный, словно варшавское бисквитное пирожное.
- Простите, граф! - проговорил он, одновременно сокрушаясь и радуясь. - Чертовский город! Спешил к вам - так кортиджанка выпала из своего портшеза - и прямо мне на руки, пришлось поддержать, а дальше, сами знаете, как водится... - молодой человек невинно улыбнулся и пожал плечами. Он был демонски, зловеще красив, но когда вот так улыбался - лицо его мгновенно простело.
На руке его на каждом пальце надето было по перстню - два с черными камнями, и три с красными. Граф ответил вялым пожатием - а визави его явно ожидал чего-то совершенно другого - так раскрылись его глаза.
- На нас слишком многие смотрят сейчас, - вполголоса пояснил Даль Ольо, - присядьте в кресло, побудьте со мною. Премьера, сочинение знаменитого нашего графа Гоцци - посмотрим ее вместе, вдвоем, хотя бы недолго, дотторе Шкленарж. Это обещает быть забавно...
Дотторе Шкленарж кивнул, присел на краешек бархатного кресла - как будто его вот-вот должны согнать - и, прищурясь, стал наблюдать за сценой. На сцене представляли охоту, и видно было, что люди-олени в ботфортах и рогатых шапках волнуют простодушного дотторе чрезвычайно.
- Жаль, что я не знаю вашего языка, - искренне пожалел молодой человек. Шкленарж был цесарец, а граф говорил с ним по-французски - и дотторе изъяснялся, как настоящий француз. Но по-итальянски он знал разве что "пута мадре".
- Возьмите бикуляр, - Даль Ольо протянул Шкленаржу свою золоченую игрушку, - костюмы божественны, декорации оригинальны. И пьеса весьма проста. Не нужно знать слов, чтобы понимать...
Дотторе принял из рук у графа бикуляр, и первым делом оглядел ложи напротив:
- Кажется, мы их фраппировали. На нас так некоторые уставились...
- Еще бы, моя репутация и без того нехороша, а тут еще вы, - карминный рот графа Даль Ольо скривился в усмешке.
- А я ведь еще и подыграл вам, оделся, как "бузеранти", - искренне рассмеялся и Шкленарж, - смотрите, какие на мне чулки!
Он откинулся в кресле, забросил ногу на ногу - чулки на нем были весьма рискованные, с нашитыми стрелками - такое немногие решались носить. И накрашен был этот дотторе чуть ли не более, чем актеры на сцене - грим в углах его глаз даже принялся трескаться кракелюрами.
- Ничего, друг мой, скоро настанет момент, когда все любопытствующие лорнеты отвернутся от нас к другой цели, - пообещал Даль Ольо, - такова уж эта пьеса. Таит в себе нежданный сюрприз...Подождем немного, друг мой...
Граф почти с нежностью наблюдал за своим соседом, ему явно нравилось, как дотторе увлечен происходящим на сцене. Молодой Шкленарж лишь выглядел, как тонкий петиметр, наряженный и надушенный по самой последней моде. Манеры выдавали в нем персону простецкую, низкорожденную, возможно, воспитанную подворотней и лишь вызубрившую галантные приемы, как семинарист - выучивает латинские неправильные глаголы. Конечно, непосредственное простодушие Шкленаржа тоже было лишь маской, из тех, что мошенники меняют без счета, граф отлично это знал, но не мог противостоять наивному обаянию - этого авантюриста, конквистадора, сухопутного корсара. Граф всегда питал слабость к таким, темнейших кровей обаятельным негодяям.
- Обмен телами! - взволнованным шепотом воскликнул Шкленарж. - Я же правильно понял? Пьеса - об обмене телами? Душа короля перешла в тело оленя, а душа вот этого, черного...
- Тарталья, министра Тарталья, - подсказал с улыбкой Даль Ольо.
- Да, вот его - наоборот, в тело короля. Я ведь верно понял? И тело короля с душой злодея - сейчас отправятся на свидание к королеве?
Дотторе сопровождал свою горячую вопрошающую тираду не менее огненными красноречивыми жестами - о, очаровательное создание...
- Все верно, друг мой, - умиленно согласился с ним граф, и тут же, не сдержавшись, спросил ехидно, - а в ваших краях, дотторе, играют подобные пьесы?
- В наших краях, граф, ставят пьесы иного рода, - хищно рассмеялся Шкленарж, - последней игралась куртуазная миниатюра "Ампутация без анестезии". Русского драгуна задело ядрышком, и ваш покорный слуга давал ему грызть свою трость, пока мой почтенный папи - вы ведь знаете папи! - пилил ножовочкой его раздробленную ногу. Все оттого, что днем ранее папи со скуки уговорил весь наш медицинский лауданум - это водка с опием, граф, если вы не знали. Папи, старый черт, весь его выпил. И потому-то назавтра мы и оперировали - без анестезии. В наших краях сейчас премерзко, мор, война, голод, русская оккупация...
- И я бы забыл, - вздохнул Шкленарж, - с радостью. - и тут же вопросил громким шепотом. - О, королева немка? Я не знаю итальянского, но немецкий акцент я в силах расслышать. Это оттого, что актриса немка, или же авторский штришок?
- Второе, дотторе. Вы умны, друг мой, вы интуитивно раскрыли нашу здешнюю интригу, - с теплой радостью признал Даль Ольо, - взгляните в ложу напротив, туда, где множество публики и все в белом. Только не таращитесь слишком явно.
Дотторе скосил глаза, не поворачивая головы. В ложе напротив - в герцогской ложе - помещался господин, молочно-белый, с веером, и с таким ледяным, неподвижным лицом - словно фарфоровая карнавальная маска. Вокруг цветами кремовых кружев расположились дамы, в локонах, перьях и бриллиантах. Ложа кипела теплой белизною, словно ковшик с подогретым молоком.
- Его светлость, - загадочно аттестовал Даль Ольо господина в ложе.
- Кто он из пьесы? Король или Тарталья? - тут же спросил Шкленарж.
- А вот бог весть. В пьесе Тарталья приходит к королеве - после того, как дух его вселился в тело короля, ее супруга. И королева видит, что муж ее уже не тот человек... Что перед нею - другой... Она узнает его тело, но не узнает - души. А потом к бедной женщине является старый нищий - и вот в нем-то она и видит своего любимого...
- Что же было у вас такое - после чего сочинили подобную пьесу?
- Его светлость женился по любви, на одной из своих фрейлин, - на ухо собеседнику прошептал Даль Ольо, - а через месяц его дукесита сошла с ума. Она утверждала, что душа ее мужа покинула его бедное тело, и вошла в тело какого-то... тут даже деликатно и не скажешь - кого. То ли в старьевщика, то ли в божедома - дукесита чуть не бежала потом с этим отребьем. Конечно, далее последовала поимка, монастырь - для нее, для отребья - плети и петля... Жестокая игра эта пьеса, друг мой - и все мы следим сейчас, как мужественно держится его светлость. Ведь граф Гоцци вложил персты в его свежую рану...
- А кто вселился в тело светлости? - спросил любознательный Шкленарж. - Ну, в жизни, по версии его безумной супруги?
Даль Ольо задумался, вспоминая.
- Пернель, управляющий имением, - припомнил он наконец, - он умер, и верно, за пару дней до этой истории. Он был заика, и наша светлость с недавнего времени тоже начал заикаться... Вы хотите сказать...
- Конечно же, нет, - рассмеялся Шкленарж, - я не верю в блуждающие души, несмотря на все пикантные совпадения. Все это цыганские сказки, бред чернокнижников, не более того. А имя Тарталья - значит злодей, персона без сердца?
- Нет, дотторе, по-итальянски Тарталья - это просто заика.
- Странно, папи говорил мне, что Тарталья - это злодей, коварный обманщик. Или Тартюф? Черт, не помню...
На сцене тем временем старик-попрошайка явился в покои королевы, и актриса, мясистая блондинка, произносившая свои реплики с нарочитым немецким шипением - начала с ним пространный диалог.
Дотторе Шкленарж снова скосил глаза на герцогскую ложу - его светлость истерически обмахивался веером - так, что в ушах его вздрагивали серьги. Дамы не сводили с патрона глаз. И весь театр, наверное, крутил головами - то на него смотрели, то на сцену.
В разгар - объяснений, узнаваний, признаний - двух героев, королевы и нищего, того, что с душою короля - на сцене появился и третий. Король - но теперь этот актер заикался, как прежде заикался несчастный черный Тарталья. Так, наверное, создатели пьесы очертили неповторимый рисунок переселенной души.
- Изменники! - воскликнул король-злодей патетически и бессильно. - В т-тюрьму, на п-плаху!..
И тотчас в герцогской ложе рухнуло тело, под томный шелест перьев и кружев.
- Вашу руку! - прошептал яростно граф.
Шкленарж протянул ему набеленную узкую руку - и Даль Ольо по одному принялся сдергивать с нее перстни.
- Все как вы просили, у тех, что с красными камнями - срок месяц, а те, что с черными - действуют быстро, день-два, и встанет сердце, - деловитой почти бесшумной скороговоркой пояснял дотторе, покорно шевеля освобождаемыми пальцами. Даль Ольо не стал надевать его перстни, ссыпал в карман, снял с пухлого своего мизинца кольцо с сияющим, крупным бриллиантом, и церемонно надел Шкленаржу на безымянный палец:
- Для вашего почтенного папи, дотторе... И поцелуйте его от меня.
Как ненавидел он этого его папи! Вот уж кто был человек - бесчувственный, бесстрастный, с кукишем вместо сердца. Граф Даль Ольо месяц назад виделся в Дрездене - с дотторе Шкленаржем и с его папи. Дотторе-сынишка нравился ему, наивный, даже добрый хитрец, забавный интриган. А его отец - и отец ли? - был змея, кукловод, алчное чудовище - и автор всех этих ядов, спрятанных под черными и под красными камнями. Алхимик, холодный убийца. Как боялся его Даль Ольо, и как же - незапамятно давно - любил...
Спектакль не прервался, хоть дамы и реяли в ложе заботливыми крылами над павшим своим сокровищем, словно наседки.
Дотторе Шкленарж вгляделся, сощурив ресницы, в блистающий на пальце камень - и остался доволен.
- Спасибо, граф, - произнес он весело, - но теперь-то я вынужден вас оставить.
- И не досмотрите пьесу?
- А что досматривать? - с наивной грубостью удивился дотторе. - При подобном раскладе дальше последует разве что бог из машины - а на такое смотреть неинтересно. Мой добрый папи говорит, что бог из машины - прием, выдающий беспомощность драматурга.
Граф поднял брови - а ведь мальчик, кажется, угадал. Графу Гоцци оставалось только выпустить на сцену бога из машины - иначе сюжетные нити никак не развязывались.
- Ваш добрый папи знает о драме все, - не без горечи признал Даль Ольо, - и весьма искушен в создании сюжетных поворотов. Не забудьте - поцелуйте же его за меня.
- Если он изволит даться, - рассмеялся Шкленарж, и протянул графу руку для пожатия, на этот раз на прощание. Бриллиант перевернулся на его пальце, уткнувшись в ладонь - так свободно сидело кольцо.
- Прощайте, дотторе, - Даль Ольо нежно пожал протянутую руку, - вы успеете вернуться ко мне, если папи ваш останется недоволен оплатой. Я остаюсь в ложе до конца спектакля.
- Надеюсь, мне не придется возвращаться, - дотторе надел кокетливую серебристую шляпу, задорно приподнял ее над головой, прощаясь, и выскользнул вон.
Дотторе Шкленарж сбежал со ступеней, мгновенно оценив в толпе перед театром всех соглядатаев и всех хорошеньких девиц. От каналов пахло сыростью, солью близкого моря, йодом водорослей. И, увы, всем тем, что в каналах изволило плавать.
Дотторе свесился с моста, как кукушка свешивается из часов, и совсем по-разбойничьи свистнул. Из-под моста немедленно выползла лодочка, и прижалась к намокшим доскам причала. В лодке сидел гондольер - матерый медвежеватый человечище, но облаченный в чистокровное венецианское домино.
- Левка! - по-русски восхитился дотторе. - Лодочка, плащик... И где ты только взял?
- Сам-то как думаешь? - тоже по-русски откликнулся лодочник. - Прыгай давай, барин, хватит языком чесать.
Обращение "барин" в Левкином исполнении звучало как издевка.
Легкий стремительный дотторе змеей скользнул в лодку, присел на самый край скамейки - словно вот-вот его сгонят. Гондольер оттолкнулся веслом, и лодочка поползла по лазурной воде, среди плавающих цветов, перчаток, котят и кое-чего похуже.
- Мы счастливы? - спросил басом Левка.
- Счастливы, - на выдохе согласился дотторе. Он сидел, обняв колени, мечтательно вглядываясь в восходящую молодую луну.
Вечер прихлопнул город, словно муху, душной темной ладонью. Хорошо было плыть - в мерцающей мутной воде, в ущелье темных, мхом заросших домов. Окошки кое-где тепло и уютно светились, и люди в них двигались - контрастными абрисами, словно фигурки в театре теней.
- А почему ты не поешь? - спросил своего гондольера дотторе. - Здесь возницы поют.
- Сам пой, - прогудел Левка.
- А что наш папи? Не сбежал от тебя?
- Куда... Подагра прихватила - так цельный день сидел, читал. Меня гонял, как барбоску - то за вином, то за устрицей. Мерзость редкая - устрица эта, будто сопля...
- Я знаю...
Вода изнутри светилась - словно в ней обитали светляки. А может, так оно и было - морские какие-нибудь...
Дотторе вгляделся, сощурясь - точно так же недавно, в ложе, глядел он на бриллиант. В тепло-желтом квадрате окна, французского, долгого, до самого пола - сидел в разлапистом кресле небольшой печальный человек в парчовом тяжелом халате, и брезгливо перелистывал увесистую старую книгу. Отсюда, снизу, с темной воды, в своем медовом ореоле он казался игрушечно, фарфорово-красив, и не разобрать было, что на самом-то деле - он очень старый.
- Что папи злой-то такой? - спросил осторожно дотторе.
- Так книжка его - без картинок, - разъяснил Левка.
- Вот, проверьте, - дотторе снял с пальца перстень, и протянул ему. И уставился - вопросительно.
- Чистый камень, - папи посмотрел на бриллиант - сперва на свет, а потом так, - без трещин, без пятен. Ты молодец, спасибо. Что давали в театре? - и вернул кольцо на безымянный докторский палец.
Дотторе выдохнул с облегчением - он все-таки не опозорился. Он тотчас ожил, присел на поручень папиного кресла, заглянул в его книгу - и правда, без картинок...
- Пьеса графа Гоцци, - сказал он не без гордости, - "Иль ре черво", - старательно выговорил он по-итальянски, - об этом, вашем... Тортила... Тартюф?
- Тартюф? - изумленно переспросил папи, высоко задрав брови, - Правда? Тартюф - и вдруг у синьора Гоцци?
- Ошибся, - поправился дотторе, - не Тартюф, Тарталья. Черный злодей. Человек без сердца.
- А! - рассмеялся папи, - Ты их перепутал. Тартюф, Тарталья - признаться, я прежде никогда и не думал, в каком же они могут оказаться родстве?
Он поднял голову, и снизу вверх посмотрел на дотторе Шкленаржа, с нежностью, но не с вожделеющей и жалкой, как прежде смотрел на него Даль Ольо. Просто с теплой нежностью, как смотрел бы и настоящий отец на настоящего сына.
- Садись к зеркалу, я разгримирую тебя, - папи отложил свою книгу - без картинок - на тонконогий столик, - по всем правилам, а не как ты обычно это делаешь, при помощи воды и дегтярного мыла.
- Как будто ваши правила мне чем-то помогут... - проворчал дотторе, но покорно уселся на стул, перед стрельчатым мутным зеркалом. Папи встал за его спиной, снял с полки вазочку с корпией и бутыль с желтоватым маслом.
- Как поживает Даль Ольо, старый педик? - спросил он с лукавой улыбкой, делаясь похожим на хорошенького пожилого сатира. - Подурнел, растолстел?
- Больше, чем было, не растолстел, - честно признал дотторе, - но дурак дураком.
Папи стер с его лица - не без усилия - толстый слой грима. Под краской на тонком хищном лице дотторе проявились черные буквы, на лбу и на щеках, пороховая татуировка - "В", "О" и "Р". Черные клейма русской каторги.
- Я же говорил - никакой разницы, что вода, что масло, лучше не станет, - почти сердито проговорил дотторе Шкленарж, - зря только добро переводите.
Он увидел в зеркале, за плечом, в призрачном золоте старой амальгамы - грустную усмешку своего папи, и прибавил утешительно:
- Старый граф все еще умирает по вам...
- Когда-то он сочинял для меня дивные скрипичные концерты, - припомнил папи меланхолически и ехидно, - лет двадцать тому назад. И так ничего и не выклянчил - я всегда предпочитал любить сам, ведь только так ты можешь быть уверен, что ты сам этого хочешь, - он отошел к французскому окну, приоткрыл створку, выглянул вниз. - Чего только не плавает... Бог мой, там даже Офелия!
Любопытный дотторе вскочил со стула, подбежал и выглянул - тоже. Конечно, никакой там не было Офелии, мертвая болонка проплыла, да Левка с удочкой сидел, в свежекраденной гондоле.
- Граф Даль Ольо просил меня поцеловать вас - за него, - сказал дотторе мстительно, - правда, папи.
- Даже и не думай! - папи, смеясь, отступил от него на шаг.
Мотылек с горящими крыльями метнулся к ним от свечи, ударился о стекла, упал. Молодая луна глядела в окно - узкая, тонкая, злая, небывало прекрасная. А вода в канале пахла - как настоящее море, солью и йодом. И, увы, всем тем, что все-таки в ней изволило плавать.