Яблоки нынче вышли такие крупные, каких не может быть у полу-яблочка, такие сочные, белые и блестящие в куцей листве.
А лето это нехорошее. Ещё две недели, и я домой уеду, наверное, насовсем. И то ли было оно само слишком капризным, то ли просто "люди пошли мелкие, ведь все беды от людей". Куда, зачем и почему мы пошли, я не знаю, а тётка Таня, теперь почти каждый день повторяя это по нескольку раз, объяснять отказывается. И вот, отправленная родителями на воспитательный отдых, я сижу за домом, подальше от неё, и думаю, может ли человек быть мелким. Скорее он будет мелочным, жестоким, злым или просто глупым.
Глупая я. Глупый Тоська.
Обычно мимо нашего двора ходят соседские гуси. Ходят к бурому, заросшему всякой илистой мерзостью мелкому пруду, рассмотреть который у меня получается, даже не залезая на низкий покосившийся забор, поставленный только что от скотины. Ходят дружной стайкой, как положено: вслед за гусаком. Страшным, большим и точно тяжеленным. Я бы кричала ему вслед: "Эй, Детина!", если бы не боялась, что поймает и цапнет. Ему и через забор этот ко мне перемахнуть ничего не стоит, а на улице я теперь редко бываю.
На улице всё так же, как и во дворе, только хуже. Хозяйка гусей, баба Надя, хорошая, только слабая на голову немного, но вот внучка её - Наська - вредный зверь, не лучше Детины. Разве что гусак умнее Наськи в сорок раз. Она считает себя существом нежным, как сама говорит, "воздушным и ужа-а-асно мечтательным". Каждое свое "а" Наська вытягивает, а каждую "р" пытается глотать, хотя от природы она голосистая: так заорёт, что на другом конце села слышно. В свои семнадцать Наська не глупая, а просто дура, просто дура и всё. И голос у неё дурной, и слова дурные. А у меня, только посмотрю на важно вышагивающего Детину, в голове стучит дурным Наськиным голосом, вредным Наськиным тоном: "Ой, ка-ака-ая же ты сча-астлива-ая! Чтоб по мне та-ак какой-нибудь па-а"ень сго"ел!". И если бы не получалось каждый раз у неё это до тошноты противно, я бы ей сразу так дала, что она все "р" в момент бы выплюнула обратно. Я ведь, хоть и младше "воздушной" нашей насколько, дать могу.
А яблоки - только тронь, одно движение! - сыплются под ноги, на рыхлую перекопанную землю, и кажется, что вязнут в ней, пыльно-серой, но влажной, щедро удобренной.
Тоську закапывали не этой, совсем не яблочной землёй, не из нашего сада. Тяжелые и черные комки глухо стукались о крышку грубо сколоченного необтесанного гроба, даже не рассыпаясь. Вместе с ними туда, к Тоське, летела трава, шишки, мелкие веточки. Загребали его с такой злостью и так быстро, что я почти не заметила, как он исчез.
Я вот рыжая, с противными веснушками на всё лицо, а Тоська был не таким, он был хорошим. Всё время молчал, иногда хмурил брови, только упрямился, как настоящий баран, и торопился куда-то вечно, подгонял меня, из речки вытаскивал рано. Целовал легко в холодные губы, рубашкой своей большой укутывал и смешно глаза отводил. И казался он мне совсем-совсем взрослым, сильным, таким, который всё на свете может. До темна домой провожал, почти сдавал на руки ворчащей тётке Тане, а засветло пряники притаскивал: к завтраку. Где он эти пряники брал, чтобы на каждый день? Восемнадцать пряников мы с ним пополам съели. Мягких, сладких, сухих.
Тётка Таня всю траву выдирает из-под яблони, начисто, по дорожкам выдирает, вокруг одной-единственной некрасивой клумбы полудохлых ноготков - везде! Словно трава эта её укусить может.
Раньше я сердилась, а теперь думаю, что пусть дерёт, так даже лучше. Теперь, на этой одинаково везде серой земле, я уже не найду, где ту проклятую скобу похоронила. Здесь, под яблоней, а она давно старая, раскидистая, всё вокруг себя яблоками засыпала.
И яблоки эти, никем не подобранные, гниют, которое - медленно, другое - быстрее. Жирные бледные черви их, наверное, едят, а тётка Таня не хочет. И варенье затратно, во-первых, сахару туда сколько уйдёт, а вредно потому, во-вторых, и пюре вредно, и даже компот.