И была война. Да, та самая, большая, тяжкая, за своё Отечество - с немцем. Не поверил немец полякам, не поверил немец шведам, не поверил немец французам - никому, собака, не поверил. Решил окаянный сам напасть, чтоб ему совсем пропасть. Ещё, главное, сомневался: нападать или не нападать. Бросил жребий дешёвою белой немецкой монеткой - выпало: не надо лучше нападать. А всё равно напал, сукин сын, подлюка, из гадючьей вредности, чтобы свою фашистскую я показать. Хоть Сталин и не верил, а он напал всё же, чёртов Гитлер, птвою мать. Потом-то спокаялся, да уж, видать, поздно было, край пришёл. Зато сколько живых душ зазря погубил, зараза, - нипочём не счесть. Сначала-то он ходко двинулся. Попёр-попёр, прошёл, считай, до самой до матушки Москвы-столицы. А потом наши ребята, которые в живых остались и в плен к немцу сами не попались, помаленьку оклемались, прочухались, собрались с могутной силушкою, упёрлись, встали мёртво - ни шагу назад. Тут, надобно ещё сказать, сибирские мужики шибко подмогнули. И начали скопом немцу, свои жизни не жалея, потихонечку отменных биздюлей вешать, пока совсем не погнали прочь, чтобы его нигде на нашей земле не было, чтобы его духу-запаху даже не осталось в России. Разве только в российском плену ещё несколько лет отрабатывали немцы аккуратно своё подлое окаянство, душегубство поганое своё отстирывали. И запах от них шёл - не приведи господь! Не из приятных, кислый какой-то. Прямо сказать, чужой, не наш. Похоже чуток на протухшую квашеную капусту, приправленную тёртым зелёным сыром для макарон. Словом, по-нашему говорить не стану, оно и так понятно, а по-ихнему - полный капут. Вот чем в итоге закончился для немца быстрый "дранг" на восток. А пошла ли наука эта кому в прок, то никому не ведомо. И всё ж нет-нет, а кой-кому неймётся. И свербит, свербит где-то, будто чешется в одном месте. Зарятся, видать, на чужую сладкую землю, где полно всяких полезных ископаемых, лесов, полей и рек,. Забывают про медленный запряг и быструю удалую езду, не иначе. Думают: сказки это всё про загадочную русскую душу. А копни поглубже да поройся и поскреби - чистая правда.
I
Незадолго перед войной в городе Ерёме случились заметные и радостные события. Во-первых, ударными темпами, с повседневным использованием отшлифованных до яркого блеска загадочных приёмов социалистического соревнования, был построен за железнодорожным переездом, на базе бывших Миловановских винокурен, крупный шинный завод. Он, этот завод, по праву получил звание одного из первенцев знаменитой индустриализации страны, сыгравшей, как стало в дальнейшем видно, значительную роль в победе над фашистской Германией. Одно время старые винокурни величались винокуренным заводом, который производил порой высококачественный спирт для нужных технических целей и заодно для местной пищевой промышленности. Кроме того, нередко, как водится, немудрёными окольными путями попадал непосредственно к столам сильно жаждущих жителей города, которые из этого спирта получали отличную водку посредством технологического разбавления его обычной водой. А воду брали кто где: большинство из водоразборных уличных металлических колонок с крючком, чтобы на него вешать ведро, другие, в основном на выселках, - из замшелых бревенчатых колодцев, а иные, кто ближе к реке, - из студеных ключевых камневых родников под крутым берегом Золотой Мечи.
По заведённому тогда советскому обычаю, винокуренному заводу был присвоен со смыслом порядковый номер и дано политическое наименование "Красный Пролетарий". А после того, как в торжественной праздничной обстановке, под бравурные звуки духового оркестра местного военного гарнизона, был подписан акт государственной комиссии о приёмке в эксплуатацию шинного завода и разрезана ножницами алая ленточка перед новыми железными воротами, от трудящихся вскоре поступило естественное и прогнозируемое предложение о переименовании нового завода в "Красный Шинник". Что получило всеобщее одобрение рабочих и ИТР путём единогласного поднятия рук на собрании партийно-хозяйственного актива.
Во-вторых, этот коллективный порыв породил, точнее, возродил в руководителях города нестерпимую тягу к переименованию улиц, на что имелись свои веские исторические причины. На одном из заседаний Исполкома Городского Совета депутатов трудящихся был поставлен вопрос о возвращении центральной площади города исторического названия Красной, а прежнее сравнительно недавнее решение о переименовании Красной площади в Площадь Коммунаров признано политической ошибкой. Ответственность за допущение ошибки была простодушно возложена на людей, которых давно уже не было в городе, а многие из них вообще пропали неизвестно куда, проще говоря, навеки сгинули. Одновременно, чтобы каким-то образом пригасить напрашивающееся горячее желание вспомнить в очередной раз о дураках и дорогах, было решено уравновесить вызывающий кой у кого оскомину возврат к старому названию площади переименованием Красного проспекта в улицу Свердлова. К этому времени очень кстати подоспела двадцатая годовщина со дня безвременной смерти этого выдающегося партийного и советского деятеля первых лет советской власти. Кроме того, это переименование позволяло немного разбавить навязшую в зубах красноту в некоторых названиях улиц, переулков, предприятий и районной газеты. Таким образом, в обоих переименованиях, как видно, был заложен глубокий политический смысл, который, если честно признаться, никто до конца так и не понял. А в остальном жизнь в городе Ерёме мало в чём изменилась и текла себе помаленьку, напоминая своим однообразием тихое вековое течение замечательно красивой реки Золотая Меча.
Далёкий ранний голубой, с малиновым подбоем по нижнему краю высоких сиреневых облаков, тихий рассвет, тревожимый пока ещё только начинающимся пробным пением соловьёв, когда немец напал на западной границе, пришёлся на воскресенье. В это время в городах и сёлах в серёдке России было уже вполне зрелое утро, а то и, дальше к востоку, полновесный ясный день. В городе Ерёме, что на Золотой Мече, был, как и везде, свободный от работы день недели, когда можно было поспать подольше, потянуться всласть, широко зевая, наполовину проснувшись, и не вставать с первыми петухами, чтобы поспеть к первой смене на завод или ещё куда по заведённому рабочему либо служебному делу. К тому времени закончил Вовка Черных семь полных классов в знаменитой по городу Первой Образцовой школе, что на Пролетарской улице, а дальше уж пора и честь знать: сколько можно приживалом на чужой шее сидеть? Хоть и сирота круглый, а всё равно совестно: пора самому свой кусок хлеба зарабатывать, чтобы не нарываться зря на лишние попрёки. Поэтому с прошлого лета стал он работать учеником аппаратчика на шинном заводе "Красный Шинник", построенном в годы предвоенных сталинских пятилеток на основе, уже сказано было, винокуренного завода "Красный Пролетарий". И стал приносить без заначки два раза в месяц свою потную трудовую копейку в семью Таракановых, принявшую его после загадочного исчезновения отца и скорой смерти матери.
И как раз в это необыкновенно солнечное воскресное утро настроение у Вовки было особенно радостное. Сначала-то он не понял, с чего бы это вдруг, потому что забыл во сне. А как совсем пробудился и вспомнил, так сразу вскочил, как ошпаренный или как ужаленный - это уж кому как нравится. Дело в том, что именно сегодня он должен был отправиться на Красноармейскую улицу, которая находилась на другом конце города, ближе к славной роще, где ему обещали по знакомству насовсем отдать желанного щенка неизвестной дворовой породы.
Вовка сбегал босиком, в одних трусах, на реку. Искупался, проплыв вразмашку сгоряча до самой серёдки. Вернулся, охолонув, уже потише, фыркая и гребя по-собачьи, обратно. Поднялся, как был мокрый, по косой тропке на бугор к Набережной улице. Дома обтёрся досуха стираным вафельным полотенцем, натянул штаны, рубаху, обулся в почти новые, подкованные отцом братьев-близнецов башмаки, обметав ладонью шершавые, не обсохшие ступни от лишнего сора. Пригладил перед треснутым зеркалом на стене в кухне влажные волосы на тёмной голове. Присел на лавку, готовясь тут же вскочить. Выпил, прихлёбывая торопливо, кружку парного молока, едва пережёвывая его с ломтями духовитого кислого подового хлеба, испеченного накануне тёткой Авдотьей в русской печке. Сказал в тесное пространство душной избы, ни к кому конкретно не обращаясь, зато веско, стараясь произносить слова грубым голосом, размеренно, как совсем взрослый, заматеревший от трудовой жизни мужик:
- Я - скоро!
Вышел проворно наружу, на утоптанный пятачок земли перед домом, где уже привычно давно стояла в затейливых чугунных завитушках водоразборная колонка, предмет давнишнего спора, и зашагал торопливо по крутому Татарскому спуску вверх, аж запыхался попервоначалу от быстрой ходьбы. Но вскорости отдышался и пошёл легко и ходко мимо нарсуда и дальше по каменистой Державинской улице, слушая с удовольствием цокающий стук своих каблуков. Миновал красные кирпичные здания казарм, не предполагая, какую важную роль через пару лет сыграют они в его жизни. Пересёк пустынный в это время бывший Красный проспект, переименованный недавно, уже сказано было, в улицу Свердлова, и спустя примерно полчаса был в условленном месте возле покосившегося от времени дома, где жил его бывший школьный приятель, обещавший дать щенка.
Как и все мальчишки зрелого романтического возраста, его сверстники, Вовка мечтал, конечно, о настоящей овчарке, но досталась ему обычная вислоухая дворняжка, сплошь рыжая, только влажный нос чёрный, как начищенный носок сапога. Да и то сказать: кто ж отдаст за просто так породистого щенка? Зато эта собачонка такая милая, ласковая и славная, что другой не надо. Хвостиком виляет часто-часто, чтобы на неё обратили желанное хозяйское внимание, смотрит преданно и норовит, когда возьмёшь на руки, лизнуть прямо в губы. И пахнет из жаркой пасти сучьим молоком. Так сразу и прилепилась кличка Милка. Прижал Вовка щенка к груди и пошёл в обратную. А когда приблизился к Свердловской улице, заметил возле водонапорной башни собравшихся под пыльными раструбами чёрных репродукторов, прикреплённых на высоте к электрическому столбу, хмурых людей, молчаливо слушавших глухой далёкий голос.
Хотел мимо пройти, но что-то заставило его направиться к группе слушателей, может быть, необычайно серьёзное выражение их серых, будто давно небритых, лиц. Когда подошёл поближе и разобрался в чём дело, понял, что по радио передавали выступление наркома иностранных дел Молотова о том, что германские войска сегодня вероломно напали на нашу страну и уже бомбят наши города. Вовка не придал этому сообщению большого значения, ибо, как и всё население необъятной советской страны, был твёрдо уверен в непобедимости Красной Армии, которая любому супостату даст прикурить, пусть только сунется. Его лишь покоробил тот возмутительный факт, что немец напал без объявления войны. Однако, рассудил Вовка, скорая победа, которая, как и сказал Молотов, будет за нами, станет гадам фашистам суровой отместкой тем более поделом.
Когда Вовка вернулся домой и сообщил между прочим о начавшейся войне с Германией, никто из домашних, естественно, сильно не обрадовался, но и не сказать чтобы шибко всполошился: других дел было полно. Гораздо больший эффект произвело появление в доме забавного рыжего щенка по кличке Милка: надо было придумать, где его законное место в доме, и решить, чем его кормить. Этими заботами был заполнен весь остаток дня. Вовку распирало от гордости, ибо все: и тётка Авдотья, и подросшие братья-близнецы Иван-да-Марья, и старый дед Таракан, и вернувшийся вечером с работы необычно хмурый дядя Демьян, и даже слепая Тоська безоговорочно признали, что он - хозяин. Судя по всему, и собачонка это тоже поняла без подсказки, ибо в ответ на призывный свист сразу же бежала, суетясь всем гибким телом и припадая на вихлявые лапы, к своему новому хозяину. "Вот подрастёт немного, и буду ходить с ней на охоту", - подумал Вовка.
Однако когда на следующий день он пришёл в свою смену на завод, то сразу же попал на митинг, на котором сделали экстренные тревожные доклады: хмурый директор - раз, волевой и собранный, как дверная пружина, секретарь парткома - два и потерявший свою обычную задорную весёлость председатель завкома - три. Все они напирали от растерянности в основном на повышение производительности труда, что очень важно для фронта и для победы, так как без шин тоже далеко не уедешь. Выступили также несколько рабочих, изъявивших сгоряча желание немедленно отправиться на фронт добровольцами, чтобы приблизить как можно скорее День Победы. Вовка, особенно не задумываясь, принял для себя твёрдое и окончательное решение последовать примеру последних. И вчерашняя светлая радость от получения в подарок замечательного щенка отодвинулась, поблекла, стушевалась и спряталась далеко вглубь его совсем ещё юной ранимой души. На передний план выдвинулась непривычная растущая ноющая тревога, которая свила себе гнездо в самой серёдке груди.
Дабы не откладывать скоропалительно принятого важнейшего для его молодой жизни решения на неопределённое время, он вскоре, как только подоспел день недели, когда ему выпадала вечерняя смена, отправился с утра пораньше в военный комиссариат, загодя беспокоясь, чтобы его не подняли зря на смех по причине лишнего для такого ответственного дела малолетства да и, прямо сказать, небольшого роста.
В длинном, узком коридоре, плохо освещённом единственной, голой, свисавшей уныло на витом шнуре с белёного извёсткой потолка, слабой электрической лампочкой, стояла, иногда чуть продвигаясь вперёд, длинная живая очередь. От горячего дыхания молодых тел вокруг лампочки образовался едва заметный туман испарины, который пронизывали мерцающие лучики электрического света, как в предбаннике. Вовка робко спросил:
- Кто крайний? - Он был научен, что надо всегда спрашивать не "последний", а "крайний", ибо у нас, в советской стране, последних людей нет. А то, что у очереди два края, ему не приходило в голову.
Ему никто не ответил, и Вовка нерешительно пристроился в хвосте очереди. Состоявшая в основном из парней призывного возраста вереница плотно прижавшихся друг к другу потных оробевших людей двигалась медленно и большей частью молчала, так как неопределённость их судеб и естественная тревога, казалось, висевшая в воздухе, к шуткам не располагали, а о чём говорить серьёзно, никто толком не знал. Иногда только раздавалось одно и то же предупреждение:
- Осторожней, тут пол проваленный!
Действительно, в середине коридора, под отодранным лоскутом грязно-рыжего линолеума, угрожающе прогибались, противно, со стоном поскрипывая, почерневшие трухлявые доски, готовые вот-вот треснуть пополам и сломаться, чтобы образовалась опасная яма.
- Ты с какого года? - поинтересовался у Вовки один из парней.
Вовка насторожился, потому что больше всего боялся именно этого вопроса, но ответил довольно спокойно, потому что заранее подготовился:
- Я не знаю. Сирота я.
Кто-то авторитетно заметил:
- Доброволец он, не иначе. Не видишь, что ли?
Никто на эту реплику не отреагировал. Каждый был занят своими нелёгкими мыслями.
Когда, наконец, подошла его очередь, Вовка услышал приглушённый тонкой деревянной перегородкой окрик из-за высокой двери, завершавшейся наверху пыльной остеклённой фрамугой:
- Следующий!
Вовка робко вошёл и тихо поздоровался. За столом, на котором с двух краёв лежали высокие стопки картонных папок, по всему видно, с важными бумагами, сидел старший лейтенант, что можно было заключить по трём алым кубикам в каждой петлице гимнастёрки, - разбираться в воинских званиях Вовка умел. Лицо старшего лейтенанта было утомлено. На стене, за его согнутой спиной, высоко над головой, висел портрет товарища Сталина. Его родное лицо с привычно большими усами тоже не выглядело бодро, зато взгляд казался всё знающим, всё понимающим. В то время не было таких присутствий в стране, где бы ни висело подобных портретов.
- Давай живей повестку! - сказал хрипло военком, протягивая руку, не глянув на вошедшего.
- Я хочу, значит, на фронт, товарищ старший лейтенант, - произнёс не совсем уверенным слабым голосом Вовка после небольшой паузы. - Потом добавил уже немного увереннее: - Добровольцем, значит.
Военком поднял взор, сильно сморщив лоб, который стал напоминать собранную гармошку, поиграл желваками, помолчал немного, потом медленно, отделяя друг от друга слова, спросил:
- Тебе сколько лет?
- Пятнадцать, - не смог соврать Вовка, хотя прежде собирался. И обречённо добавил: - С половиной.
- А звать-то как? - Военком отстучал пальцами по столу дробь, словно барабанными палочками отыграл парадный марш на плацу.
- Володимир, - ответил поникший Вовка. И вновь после непродолжительной паузы добавил: - Георгиевич.
- Ну вот что, Володимир Георгиевич, - военком ещё раз отстучал дробь, - потерпи немного, успеешь навоеваться. Ступай домой. На заводе работаешь? Вот и работай пока. Дело нужное. Через пару лет мы тебя сами вызовем. - И, уже не обращая внимания на этого очередного за день юного добровольца, крикнул в дверь:
- Следующий!
II
Через два с лишним трудных, полуголодных года, пролетевших, впрочем, как один напряжённый день, Владимир Черных действительно получил повестку явиться в военкомат. А ещё через пару дней был призван в армию и направлен по разнарядке в пулемётно-пехотное училище, созданное в самом начале войны в городе Ерёме. Оно размещалось в красных кирпичных казармах на Державинской улице. Здесь когда-то нёс мирную военную службу небольшой местный гарнизон. Он славился бравым духовым оркестром, игравшим, когда надо было, в городском саду разную танцевальную музыку и весёлые песни. А то нередко и бравурные марши, чтобы городским мирным жителям веселее было шагать по новой, захватывающей дух жизни.
К этому времени на фронтах Отечественной войны произошли большие изменения. Уже погрузился в героическое небытие и задвинулся в Историю разгром немецких войск под Москвой. Завершилась окружением и пленением огромной массы немецких войск главная, Сталинградская битва. Отгремели небывалым танковым сражением и громовым салютом бои на Курской дуге. Оставалось совсем немного до прорыва тяжелейшей, мучительно-голодной, многодневной блокады Ленинграда. Советские войска, начиная от рядового солдата-окопника и кончая Верховным Главнокомандующим, научились, наконец, воевать. Наступил коренной перелом в ходе войны. Войсковые соединения с нашей стороны всё чаще и повсеместно переходили в долгожданное решительное наступление.
Как известно из раздела военной науки под названием "Тактика", а также из практики реальных боёв, наступательные операции отличаются от оборонительных значительно большими потерями в живой силе. Поэтому фронтам нетерпеливо требовались всё новые и новые свежие пополнения, чтобы заменить ими многочисленных убитых и раненых. Поэтому обучение новобранцев в Ерёмском пулемётно-пехотном училище проходило по ускоренной, немного урезанной программе.
День начинался, как водится, с одного и того же громогласного окрика: "Подъём!" После побудки обалдевшие от непродолжительного и поэтому особенно крепкого сна пехотные курсанты вскакивали, спрыгивали со своих двухъярусных железных коек, судорожно пытаясь как можно быстрее натянуть к коленкам расширяющиеся, а ниже колен сужающиеся, плотные, цвета хаки форменные штаны с завязками на уровне щиколоток. Потом неумело упаковать застиранными, цвета "въевшаяся навеки грязь" портянками ступни. Всунуть их в грубые растоптанные ботинки, едва успевая завязать непослушные шнурки. И затем торопливо обернуть винтообразно ноги чёрными обмотками, согнувшись в три погибели. В завершение надо было успеть заправить аккуратно свои койки, взбивая ватные подушки и подоткнув байковые одеяла. А в это время уже звучала команда: "Выходи строиться!" Некоторые особо нерасторопные не успевали в отведённое время выполнить всё положенное по уставу и выбегали к построению с волочащимися по полу обмотками или развязанными шнурками. Такие растяпы получали от старшины или сержанта как минимум матерную взбучку, а иногда и наряд вне очереди по чистке гальюнов.
После построения и переклички разрешалось всем быстро оправиться. И вскоре обутые, но пока ещё наполовину одетые роты, в нижних полотняных рубахах уже выводились в просторный замкнутый двор на утреннюю зарядку. Она была обязательной, но непродолжительной, так как пока ещё не сошёл весенний снег, да и время подпирало. После зарядки курсанты возвращались в казармы, где завершали своё облачение в форменную одежду. Напяливали через голову на худые, молоденькие торсы тесные гимнастёрки. Подпоясывались широкими ремнями с глухой увесистой пряжкой, заправляя торчащий низ гимнастёрки под ремнём назад, в обтяжку. Надевали пилотки чуть набекрень и шли вновь на построение, чтобы отправляться к завтраку в солдатскую столовую. Еда была, конечно, не ахти какая: два куска ржаного хлеба, пшённая каша и пустой жидкий чай. Но все понимали, что время военное, и не роптали. Старшина Заворотнюк утешал:
- Вот попадёте на передовую, там будут всех кормить на убой! - И добавлял: - И ещё сто грамм нальют для храбрости сражения.
Ученье заключалось в основном в том, чтобы уметь, зажмурившись, разобрать и собрать затвор винтовки, автомат, ручной либо станковый пулемёт. Но время будоражило, торопило, поэтому необходимой сноровкой овладевали лишь самые толковые. Большинство же так и не успевало освоить эту трудную науку и нередко путалось в разборке-сборке даже с открытыми глазами. Изредка проводились стрельбы на полигоне, который был специально устроен в широком овраге подле рощи, которую красноармейцы в мирное время называли почему-то "трипперной". Однако приходилось экономить патроны, поэтому жёсткий расчёт командования училищем заключался в том, что необходимые навыки стрельбы курсанты получат в боевой обстановке, а сейчас впору хотя бы научиться правильно целиться и прилаживать к плечу приклад, чтобы смягчать отдачу. И ещё, конечно, необходимо было освоить строевую подготовку, чтобы как следует маршировать, а также совершать изнурительные марш-броски по пересечённой местности с полной боевой выкладкой.
От строевой подготовки старшина Заворотнюк, казалось, получал особое удовольствие. Он носил на левой стороне груди медаль "За отвагу", а справа - две нашивки, одна из них тёмно красного, другая золотистого цвета, что свидетельствовало о двух ранениях: тяжёлом и лёгком. Он потерял на фронте левую руку, зато сохранил зычный хрипловатый голос, поэтому лучше всего у него получалось командовать строем.
Тактическую подготовку и политзанятия проводил рано поседевший капитан Фокин, получивший на фронте тяжёлое осколочное ранение в ногу, отчего она не сгибалась в колене, и он её сильно приволакивал. Начальника училища, подполковника Нестеренко, почти никогда никто не видел, хотя все знали, что он есть, и от этого чувствовали свою защищённость.
Однажды в Ерёмском пулемётно-пехотном училище произошло нечто неординарное, совершенно невероятное, проще говоря, настоящее ЧП, про которое лучше бы вовсе не знать. Однако шила в мешке не утаишь, земля слухом полнится, и ничего нет такого тайного, что не стало бы когда-нибудь явным. И как ни старался подполковник Нестеренко скрыть это ЧП от известных компетентных органов, ничего из этого, разумеется, не вышло, ибо на то они и компетентные, чтобы уметь раскручивать и не такие дела. В результате начальник училища по собственной дурости накликал на себя лишнюю вину и попал после завершения разборки ЧП прямым ходом на фронт в штрафной батальон.
А случилось вот что. Обычно рота молодых новобранцев, проходивших перед отправкой на фронт надоевшее, однообразное, наскучившее обучение, после возвращения со стрельб или, к примеру, из бани, куда водили каждую пятницу на положенную помывку, изображала на плацу перед столовой, синхронно покачиваясь, строевой шаг на месте. Однорукий старшина Заворотнюк, перед тем как скомандовать: "Стой!", долго тянул время. Он с видимым удовольствием прислушивался к размеренному, грохочущему топоту сотен ног, прикрыв бледными веками глаза, словно петух, зовущий кур, и повторял почти напевно: "Рота-а-а...", через небольшой промежуток времени снова: "Рота-а-а..." - и так до трёх, а то и четырёх раз. Иногда, правда, разбавлял это монотонное привычное повторение решительным советом: "Выше ногу! И раз-два-три!" И только добившись особой, почти парадной чёткости и звучности шага, наконец, произносил отрывисто:
- Стой! - И рота останавливалась, как вкопанная.
Какие-то остряки по молодости лет, а может быть, даже со скуки уловили на свой изощренный слух в первой половине своеобразной певучей команды старшины для марширующего строя едва ощутимые, но всё же явно полувопросительные интонации. Это звучало примерно так, как будто он собирался задать всему строю целиком некий важный вопрос, но никак не решался этого сделать без соответствующего разгона:
- Рота-а-а?..
И вот однажды веселые ушлые ребята из первого взвода, поддержанные, правда, далеко не всеми из других взводов, хихикая, как нашкодившие, слюнявые малолетки, сговорились произнести негромко, но внятно и дружно после третьего раза под левую ногу: "Что?"
Так и сделали. Хоть сказали это короткое слово тихо, зато все вместе, почти всей ротой, и прозвучало оно поистине, как гром. Старшина так растерялся, что утратил дар нормальной командирской речи и напрочь забыл скомандовать: "Стой!" Рота долго ещё бойко отбивала шаг на месте, синхронно покачиваясь при перемене ног, пока какой-то сержант, оказавшийся в это время на плацу, не подбежал рысью поближе и не выкрикнул, гогоча, нужную зычную команду. Рота последний раз качнулась из стороны в сторону и остановилась. Теперь она испуганно молчала, будто сразу утратив весёлость, и не на шутку струсила. Старшина молчал тоже. Стояла мрачная гнетущая тишина, как перед сильной грозой в жаркий полдень. Наконец старшина очухался, едва придя в себя, с поникшим видом нерешительно и даже как-то особенно задумчиво скомандовал: "Вольно! Разойтись!" После чего так же задумчиво, тихо удалился по направлению к спальным корпусам казармы, втянув голову в плечи и неловко качая в такт своим торопливым шагам единственной, оставшейся после фронта рукой.
Случись это в мирное время, скорей всего никто не придал бы такому происшествию особого значения. Поржали бы над незадачливым старшиной, пустили бы по городу ещё один анекдот, возможно, кого-то отправили на гауптвахту, прогнали бы роту несколько раз по штрафной полосе с препятствиями, даже, не исключено, оставив солдат без сытного обеда, - на том бы дело и кончилось. Но время было военное. И действовали другие законы. В мирном времени, может быть, и не всегда достаточно понятные для простодушных граждан.
Буквально через пару-тройку дней после случившегося в расположении Ерёмского пулемётно-пехотного училища появились два молоденьких подтянутых офицера из Дульского отдела контрразведки "СМЕРШ". Оба лейтенанты: один старший, другой просто лейтенант. И оба в одинаковых фуражках с краповым околышем и голубой васильковой тульёй, обведённой по донышку малиновым кантом. За эту фуражку звали таких в армии "васильками". К ним относились не то что со страхом, но на всякий случай настороженно - это уж точно. Они, эти ребята, видно, неплохо знали свою трудную чекистскую службу, ибо в одночасье разобрались, что к чему и почему и что именно произошло. Да ещё, видно, неплохо разбирались в делах, которые не входили в их компетенцию, зато каждому вновь прибывшему мозолили глаза. Поэтому они параллельно основному следствию нашли заодно кучу всяких мелких и средних нарушений, касающихся пыли-грязи в спальных помещениях, старой электрической проводки, противопожарной безопасности и антисанитарии на пищеблоке - это уж как всюду водится.
В предварительных выводах проведенного тщательного расследования, доложенных ими пока ещё только начальнику училища подполковнику Нестеренко, говорилось, что наличествует факт грубейшего нарушения воинской дисциплины, граничащий с опасным преступлением против воинской присяги. При этом не исключалось, но даже, напротив, подчёркивалось, что отдельные курсанты могли быть завербованы вражеской разведкой, направившей своих переодетых диверсантов в глубокий тыл, чтобы подвергнуть моральному разложению готовящиеся свежие пополнения, в которых так нуждается наступающий фронт. Ещё отмечалось явное глумление над вышестоящим командиром, в данном случае старшиной Заворотнюком, имеющим высокую воинскую награду и невосполнимую потерю руки в результате серьёзных боевых ранений.
- Вы что же, товарищ подполковник, - спросил в лоб начальника училища старший лейтенант, сощурив исключительно редко мигающие серые, как кованая холодная сталь, глаза - всерьёз полагаете, что ваши курсанты с подобными развязными настроениями и издевательскими смехуёчками смогут достойно заменить наши потери?
- Да я сам только от вас об этом ЧП узнал, - попытался схитрить Нестеренко, чтобы себя выгородить, но сразу понял, что допустил промашку, потому тут же добавил от растерянности: - Дети ведь по существу...
- Эх, товарищ подполковник, - мгновенно отреагировал старший лейтенант, - эти вот слова сейчас вы совсем зря сказали.
А другой следователь, просто лейтенант, немного поразмыслил и произнёс уверенно и веско, как будто к сказанному до него старшим лейтенантом требовались детальные дополнительные разъяснения:
- Такая лихая братва - самая ненадёжная. Это я вам, товарищ подполковник, точно говорю. Здесь смешки и издёвки, а там - сразу в штаны наложат. Стоит им на передовую попасть и послушать свист пуль, так сразу при удобном случае руки вверх и в плен к немцам. Надо им обязательно патриотический дух поднять. Чтобы на будущее не повадно было. Чтобы крепко-накрепко запомнили на всю оставшуюся жизнь.
С целью непременно выявить зачинщиков и через них выйти, возможно даже, на след диверсантов, ребятами из "СМЕРША" была проведена серия энергичных перекрёстных допросов. Ответ перед ними держали многие из непосредственных участников и свидетелей недопустимого чрезвычайного происшествия. Сначала, разумеется, однорукий старшина Заворотнюк, у которого к этому времени появилась сиплая одышка и стало прихватывать сердце. Потом сержант, который тогда на плацу, перед столовой, остановил маршировавшую на месте роту. Этот держался уверенно, бодро и отвечал только по существу. Ну и в завершение, конечно, десятка два, а то и три курсантов, любителей коллективно задавать нелепые вопросы, чтобы строить насмешки над воинской дисциплиной во время войны.
В результате были выведены на чистую воду трое, призванные все вместе из районного центра Привалово. По-видимому, они были связаны привычной круговой порукой, потому что никто из них не решался честно сознаться, что именно он и есть главный зачинщик. Они упорно кивали друг на друга, каждый пытаясь в меру собственной изворотливости отвести вину от себя и перевести её на другого. И как ни старались ребята из "СМЕРША" применять к упрямцам самые совершенные формы допроса, им так и не удалось распутать клубок взаимных обвинений. Зато все трое дружно отрицали возможность контактов с посторонним подозрительным элементом, а также знакомство, возможно, даже невзначай, с опасными и вредными листовками. В результате следователи изрядно упарились и не нашли ничего лучшего, как позвонить в Дулу. На том конце прямого провода всё внимательно выслушали и дали строгий приказ: одного из зачинщиков расстрелять перед строем, а двух других отправить без проволочки сразу в штрафную роту, не дожидаясь срока окончания военного училища.
- Что же касается начальника училища подполковника Нестеренко, - завершил свой ответ голос из трубки, - решение будет принято позднее, когда вернётесь в Управление и доложите о выполнении приказа. Точка. Повторите, как поняли.
- Так точно, товарищ майор, одного - в расход. Для наглядной острастки. Чтоб другим острякам неповадно было.
Скоро сказка сказывается, да не скоро дело делается. Приказ получен, но как его выполнишь, коли неизвестно, кого расстреливать из троих подозреваемых. Думали-думали, рядили-рядили и решили: пусть тянут жребий. А поскольку все виновны, нехай за невезуху пеняют на себя. В конце концов, война дело не шуточное, там всё равно долго в живых не проходишь, особенно в пехоте. Днём раньше, днём позже - не всё ли равно. Зато дух остальных будет на должной высоте, такой как надо для полной победы.
Однако предстояло решить, как именно тянуть этот треклятый жребий. На этот счёт ведь есть много разных способов и разнообразных нужных предметов: монеты, игральные карты, камешки, скрученные листочки бумаги, палочки разной длины и так далее. Тут вмешался начальник училища подполковник Нестеренко, желавший затушевать свои недавние промашки, и сказал, что у него в шкафу имеется пяток битых бильярдных шаров, оставшихся от мирного времени.
- Нарисуем тушью на одном из трёх шаров крест, и готово дело. Как говорится, дело в шляпе.
- Ну а крест-то здесь причём? - выказал своё неудовольствие и недоумение старший лейтенант, главный из следователей.
Нестеренко забеспокоился, что опять допустил промашку, и торопливо разъяснил своё скороспелое предложение:
- Нет, вы меня не так поняли: я хотел сказать, не такой крест, как на кладбище, а такой как - вроде санитарного.
- А, - сказал старший лейтенант, - это нам подойдёт.
Так и сделали. Один из срочно вызванных дежурных сержантов притащил со склада в красный уголок, где обычно проводились политзанятия, и теперь должна была состояться жеребьёвка, пустой металлический ящик из-под пулемётных лент. В него положили три щербатых шара, один из них - с чёрной меткой. Привели под конвоем трёх молоденьких курсантов, которые обвинялись в том, что были зачинщиками возмутительного ЧП. Они были без ремней и пилоток и, по всему видно, совсем не понимали, что происходит. Ящик прикрыли крышкой, но так, чтобы оставалась широкая щель, в которую можно было просунуть руку. Обвиняемым было приказано подойти к длинному столу, накрытому выцветшим красным полотном, на котором стоял ящик защитного цвета, и вытащить из этого ящика каждому по одному шару. Курсанты безропотно повиновались, и сразу же был выявлен тот, кому достался костяной желтоватый шар с чёрным крестом, похожим на санитарный. Арестованных тут же увели.
В это время несколько назначенных в наряд курсантов из других рот, под командованием опытного немолодого сержанта уже старательно копали сапёрными лопатами в мёрзлой земле, в овраге подле стрельбища, подходящую яму, которая была нужна для завершения расстрела.
Начальник училища подполковник Нестеренко не находил себе места, очень нервничал и переживал, как будто его самого собирались назавтра казнить перед строем. Наконец не выдержал высокого напряжения в нервах и позвонил по прямому проводу в Дулу, в отдел контрразведки "СМЕРШ". Он долго и сбивчиво говорил, пытался что-то объяснить, с трудом подыскивал нужные слова, путался, напирал на то, что сразу так нельзя, чтобы без трибунала и письменного приказа, и в заключение сказал:
- Готов нести персонально суровое наказание. Отправьте лучше меня в штрафной батальон. Я согласен. А ребят не надо расстреливать, дети всё же. Пусть в бою кровью смоют свою дурацкую вину. Очень прошу. Позор ведь для меня и всего нашего краснознамённого училища.
Трубка долго молчала, хотя, слышно было, задумчиво сопела, потому что, видно, думала. Потом, наконец, ожила и потребовала далёким голосом к прямому проводу старшего следователя старшего лейтенанта Валуева. Тот взял из рук Нестеренко трубку, медленно поднёс её к уху и внимательно выслушал то, что в ней произносилось. Время от времени он повторял:
Когда он осторожно положил трубку на место, на рогатый рычаг телефонного аппарата, и отдёрнул руку, будто невзначай обжёгся, отдёлНестеренко не вытерпел продолжавшегося в лёгком ознобе сильного напряжения нервов и из чистого любопытства, конечно, пожелал узнать, что далёкий голос из Управления сказал.
- Когда надо будет, узнаете, - отрезал Валуев и отправился вместе с напарником писать проект постановления военного трибунала и проект приказа по пехотно-пулемётному училищу.
На следующий день, сразу после завтрака, напуганное просочившимися слухами училище в полном составе было построено на плацу перед столовой и колонной по четыре в ряд уже готовилось отправиться маршем по направлению к роще. Трое особо провинившихся в коротких шинелях, без пилоток и поясных ремней, со снятыми погонами, стояли, понурив почти детские стриженые головы, чуть в стороне. С обоих флангов к ним был приставлен конвой, состоявший из двух опытных сержантов с винтовками.
Томительное ожидание длилось довольно долго, так как начальствующий состав училища что-то всё ещё обсуждал со следователями "CМЕРША". Наконец прозвучала команда "Смирно!", и роты замерли. Вперёд перед строем вышел комиссар училища майор Поляков и стал с выражением читать по бумажке приказ. Он оказался довольно длинным, так как во вступительной части опытными авторами была сделана умелая попытка объяснить суровость приговора и его воспитательное значение во время войны. Приказная часть была значительно короче и звучала примерно так: "Троих зачинщиков (перечислялись в алфавитном порядке их фамилии) отдать под трибунал!"
Закончив чтение, комиссар сложил пополам лист бумаги, на котором был напечатан на пишущей машинке текст приказа, спрятал его в командирскую планшетку и сказал громко:
- А теперь приговор военного трибунала зачитает представитель Дульского управления старший лейтенант Валуев.
Сразу же после этого объявления произошло небольшое перестроение группы обвиняемых. Их вывели вперед, теперь уже без конвоя, одного оставили в центре лицом к строю, на расстоянии примерно десяти шагов от переднего ряда. Остальных двоих отвели по этой же линии немного в сторону и также поставили лицом к строю. Вперёд выдвинулся Валуев и встал прямо перед строем спиной к нему и лицом к приговорённым. Он медленно вынул из правого накладного кармана гимнастёрки вчетверо сложенный лист бумаги, на котором на той же машинке был напечатан приговор, и зачитал его. Вступительная часть его была значительно короче вступительной части приказа, но по сути своей ничем от неё не отличалась. Что же касается постановляющей части, то она повергла всё училище в ужас, близко к оцепенению. Было такое ощущение, что весь строй дружно вдохнул, замер и забыл сделать выдох. Когда же чтение закончилось, строй так же дружно с некоторым облегчением шумно выдохнул, неожиданно спугнув пару ворон на ближайшей ветке. Вот как примерно прозвучал этот приговор:
- За организацию грубейшего нарушения воинской дисциплины, что явилось следствием злобной вражеской пропаганды и привело к моральному коллективному разложению целой роты, а также за трусость и неприкрытое желание уйти от ответственности за содеянное путём перекладывания своей несомненной и доказанной вины на другого приговорить:
1. Основного и полностью изобличённого неопровержимыми фактами зачинщика дисциплинарно-воинского преступления рядового Иванова Петра Сидоровича - к высшей мере наказания: расстрелу перед строем... (здесь была сделана выразительная пауза) условно. Заменить расстрел отправкой в штрафную роту;
2. Двух других зачинщиков рядовых (следовало оглашение фамилий, имён и отчеств приговорённых) к отправке в штрафную роту;
3. Приговор окончательный и обжалованию не подлежит;
4. Приговор привести в исполнение в течение 24 часов.
В заключение были оглашены воинские звания и фамилии тройки трибунала, якобы подписавшей приговор, и дата.
По завершении чтения приговора штрафники были уведены, а рота отправилась по направлению к роще для совершенствования строевой подготовки. Сбоку от марширующей роты шагал старшина Заворотнюк и вдохновенно командовал:
- Раз-два-три! И раз-два-три! Запевай!
Голосистый курсант первого взвода, постоянный запевала, которого все звали в роте: "Рыжий, рыжий, конопатый", начал сразу высоко и задиристо под левую ногу:
Соловей, соловей, пташечка,
Канареечка жалобно поёт!
Остальные курсанты дружно и весело, в такт шагающих и немного скребущих по булыжникам мостовой подкованными каблуками ботинок, тут же подхватили:
Раз поёт, два поёт, три поёт,
Канареечка жалобно поёт:
И снова запевала брал высоко:
Все зовут меня морячкой,
Неизвестно почему...
Марширующая рота вдохновенно, словно только что у всех свалился с души тяжкий камень, продолжает многоголосо:
А потому, потому что мы пилоты,
Небо наш, небо наш родимый дом,
Первым делом поломаем самолёты,
Ну а девочкам, а девочкам - потом!
Вместе со всеми пел и растерянный Владимир Черных. Так же, как и все остальные, он был потрясён случившимся десять минут назад, но в общем строю, движущимся по улицам родного города в привычном направлении с бодрой песней, старался заглушить страх и укрепить дух.
Последствия ЧП этим, разумеется, не ограничились. Учитывая настойчивые требования фронтов ускорить присылку свежих пополнений, командованием Ерёмского пехотно-пулемётного училища по соответствующей авторитетной рекомендации было принято решение отправить курсантов провинившейся первой роты на передовую в качестве рядовых бойцов без присвоения им званий сержантов и младших офицеров, полагавшихся в случае завершения полного курса обучения. Старшина Заворотнюк был без промедления отчислен из училища во избежание возможных дальнейших, недопустимых в военное время насмешек. Начальник училища подполковник Нестеренко в соответствии с высказанным им ранее горячим пожеланием был разжалован и отправлен на фронт в штрафной батальон. Правда, учитывая его чистосердечное раскаяние, без лишения наград.
Через некоторое время первой роте выдали положенный по норме сухой паёк, одели в новые шинели и зимние шапки-ушанки, обули в новые ботинки, погрузили на станции в товарные вагоны-теплушки, собрали воинский эшелон и отправили на фронт. Так, не закончивший училище Владимир Черных в составе свежего пополнения попал на передовую, дав себе твёрдый зарок вернуться домой, коли останется в живых, всенепременно кавалером. А если вдруг не кавалером, то с медалью на груди это уж точно.
III
Оперативная задача по захвату и удержанию, насколько хватит молодой живой силы, древнего городского монастыря, который незадолго перед войной был превращён в колонию для малолетних преступников и детей репрессированных врагов народа, являвшегося, по мнению штаба дивизии, прекрасным опорным пунктом, была возложена на стрелковую роту лейтенанта Екельчика. Точнее того, что от неё осталось после многодневных, изматывающих боёв в чистом поле, в окопах разного уставного профиля. И даже не столько планомерных боёв, когда войска идут в тяжёлое наступление или занимают новые, иногда заранее подготовленные рубежи обороны, сколько бестолковых дёрганий по сохранению относительно ровной линии фронта, которую "фрицы" с железным упрямством и отвратительной немецкой настырностью пытались превратить в кольцо окружения. Они использовали для этого всевозможные сволочные военные пакости: то в виде воющих налётов штурмовой авиации, то ревущих и дымных танковых атак, то беспрерывного оглушающего артиллерийского и минометного обстрела окопов и траншей, где находились живые люди. Вот и попробуй всё это выдержать! Особенно когда ты из свежего необстрелянного пополнения...
Как весной сильно таять начнёт, на дне окопа или траншеи воды со снегом пополам - по колено. А как снарядом или миной накроет, так она ещё густо красным разжижается. И сидеть в ней сутками напролёт - никому не позавидуешь: и зябко до костей, и страшно, и голодно - не приведи господь! Если бы не вши, так и замерзнуть недолго. А так они кусаются, чисто волки; почешешься, поскребёшься - и чуток согреешься. Особенно эти бледные малюсенькие звери фурункулы человеческие любили. Там пили они солёную солдатскую кровь, закусывали гноем и грелись в складках неделями нестиранной одёжи от тепла пока ещё чуть живого тела.
Даже с учётом свежего пополнения из практически необстрелянных новобранцев, прибывших совсем недавно в новеньких, лишь забрызганных весенней грязью грубых ботинках и суконных обмотках, рота насчитывала едва ли не половину обычного своего состава, полагавшегося по штату. Строевой остаток вместе с пополнением составлял от силы 40 штыков, да и то примерно. Примерно - потому что несколько недавно легко раненных бойцов находилось на излечении в полевом госпитале, и не ясно было, успеют ли они вернуться в роту к началу задуманного командованием хитрого весеннего наступления. Штыков - тоже, конечно, не совсем точно сказано, скорее, по старой привычке, сохранившейся от старых времён и прежних войн. На самом деле в составе роты были не только просто стрелки, вооружённые устаревшими Мосинскими винтовками, но и автоматчики, ручные пулемётчики, бронебойщики и даже миномётный расчёт из трёх бойцов, таскавших на себе 50-мм миномёт и ящики с тяжёлыми промасленными минами, чем-то отдалённо напоминавшими дохлых, отвратительно вспухших, хищных, тупорылых чёрных рыбин.
Для достижения поставленной штабом полка цели лучшего командира, пожалуй, трудно было найти. Екельчика хорошо знали в батальоне, полку, да и отчасти в дивизии, как человека волевого, решительного, смелого, даже отчаянного и немного рискового, но в то же время чрезвычайно расчётливого и заботливого. Бойцы, находившиеся под его командованием, буквально боготворили своего молодого, пружинисто собранного, энергичного и весёлого лейтенанта, потому что он всегда берёг их неповторимые жизни и без особой надобности никогда не предпринимал ничего опрометчивого. Лейтенант Екельчик хорошо знал военное дело и отчётливо понимал, что для войны нужны живые люди, а убитые ей ни к чему. Да и от раненых мало проку, а то нередко и просто лишняя обуза. И ругался он, не в пример другим командирам, добродушно, весело, даже, пожалуй, озорно и радостно, поэтому совсем не обидно.
В армии без матюков дело вообще никогда не обходится, а уж на войне и подавно. Тем паче после наркомовских забористых боевых ста грамм, а то и поболе перед наступлением. Ругаются все, кому не лень. И не обязательно, чтобы сгоряча или со зла, а так, по привычке, для связки нужных слов. Чтобы понятней становилось, что хочешь словами сказать. Например, если надо окапываться в мёрзлой земле малой сапёрной лопатой или кому и куда бежать, ежели вдруг оперативная обстановка складывается неприятно соответствующая. Нет, ну не драпать, конечно, во все лопатки, а какую кому занимать нужную позицию или, к примеру, огневую точку, чтобы оттуда метко и желательно прицельно стрелять по врагам. Одно дело приказать: сбегай туда-то и туда-то, найди то-то и то-то и живо тащи сюда! Другое - вежливо и без задней мысли сказать: сходи, птвою мать, и принеси, птвою мать! Как говорится, пораскиньте мозгами, почувствуйте две разницы и сделайте правильные выводы. Нет, драп-марши, конечно, тоже случались, не без того. Но такое бывало в основном в начале войны, когда на ихней стороне была сила. А после Москвы и Сталинграда тут уж, как говорится, совсем наоборот. На нашу сторону сила переметнулась.
Сила - она порядок любит. Но не у всех и не всегда. Немец или, к примеру, финн - они с детства к порядку приучены. Они его с молоком матери впитывают, как морская губка воду. Для них нельзя значит нельзя. И никаких тебе поблажек. А у нас нельзя тоже вроде нельзя, но если очень хочется, то можно. Вот она разница. Если начать сравнивать немецкого солдата и нашего, то вроде всё то же. У них руки-ноги-голова, у наших руки-ноги-голова; у них устав полевой службы, у нас устав полевой службы; у них положенный сухой паёк, у наших то же самое. А коснись, кого убитых хоронить, то каждому немцу своя отдельная могила и в аккурате белый крест с ихней каской. И надпись по-немецки - кто похоронен. Всё чин-чинарём. А наших свалят вместе в общий ров и засыплют землёй по-братски. И фамилий даже не напишут. Вот она опять - существенная и обидная разница. Поройся в ихнем рюкзаке - там и щёточка зубная, и белый порошок, и эрзац-мыло с песочком, скоро не смылишь, и шоколад, и губная гармошка, и сигареты, и ещё всякого мелкого добра полным-полно. А у наших - гороховый концентрат, гречневая каша в брикетах, злая махорка, кусочек простого мыла да в лучшем случае смена белья.
Так вот этот Екельчик, если надо было доступно выразиться, всегда вспоминал мамашу какого-то паршивого Бени. И приплетал, надо сказать, её постоянно для обоснования своих рассуждений, предположений и, особенно, распоряжений. Видать, крепко та ему когда-то насолила в мирной жизни, потому что поминал он её по делу не по делу, надо не надо, в гневе и в радости - всегда. Будто без неё мысль, выраженная простыми словами, не являлась законченным предложением. Поэтому бойцы в роте промежду собой командира своего в шутку называли Беня-мать. В роте был один грузин, азербайджанец по национальности, его звали Вазген Манукян, он всегда говорил так:
- Беня-мать, вах! Настоящий щеловек, совсем как родной отец!
Да и в батальоне, а то и в полку, многие Екельчика под этой кличкой знали и отзывались о нём всегда хорошо. Потому что толковый был парень, складный, сноровистый и свой до последнего патрона. А как узнал он, какая перед его ротой поставлена непростая боевая задача, так сразу же сильно обрадовался и даже лицом покраснел, ибо понял, что несказанно повезло ему и на этот раз. Потому что спокон века известно: двум смертям не бывать, а одной никак не миновать, хоть тресни.
Если бы не метровой толщины необычайно крепкая кирпичная кладка стен вековых зданий, окружённых к тому же ещё и толстенной каменной оградой в виде неприступной стены с колючей проволокой по верху, долго удерживать захваченный смелым броском в ходе предстоявших уличных боёв старый монастырь вряд ли бы удалось. Это хорошо понимали в штабе стрелкового полка, на долю которого выпал не суливший особой славы отвлекающий боевой маневр. Он заключался в очередном взятии никому особенно не нужного в стратегическом плане общего весеннего наступления небольшого городка, который во всех письменных донесениях и переговорах по рвущейся без конца, птвою мать, проводной полевой связи фигурировал не иначе как город N-ск.
Согласно подозрительно небрежно на этот раз засекреченной директиве командующего армией истинное генеральное наступление должно было начаться несколько позже на совершенно другом участке растянувшегося фронта, значительно южнее этого городка. Однако точное место прорыва и время наступления держались в строжайшей тайне до самого последнего момента, как, впрочем, и сам последний момент.
Появление столь откровенной по своей обнажённости директивы многих в штабе удивило: такого раньше не бывало. Умные полковые штабные головы решили, что это нарочито выставленный на показ блеф, направленный на то, чтобы сбить противника с толку и заставить его путаться и сомневаться в расчётах, где ему сосредотачивать главные силы по удержанию фронта на случай, если эти настырные русские продолжат свой ставший уже привычным необычайный натиск. Это было время, когда немецкие войска всё чаще и чаще переходили от наступления к вынужденной обороне, теряясь в догадках, откуда у этих неотёсанных деревенских "иванов" берутся силы и загадочная сноровка.
План операции по захвату старого монастыря, расположенного почти в самом центре вытянутого вдоль небольшой речки города, был тщательно разработан в штабе дивизии. По сути дела на этом захвате базировалась вся дальнейшая идея тактического обеспечения придуманного Ковалёвым отвлекающего маневра. Монастырь представлял собою идеальную цитадель, почти как Брестская крепость, про героическую оборону которой в самом начале войны стало известно в войсках совсем недавно, из фронтовых газет. И именно она, если уж быть до конца откровенным, дала толчок фантазии Ковалёва по использованию старого монастыря в качестве готового опорного пункта, почти укрепрайона. Его удержание, в случае успешного молниеносного захвата, уже не представляло собой особой трудности и могло надолго сковать силы противника, образовав в глубине обороны города весьма чувствительную "занозу", вытащить которую немцам было бы совсем не просто. Вместе с тем, в этом плане было одно уязвимое звено, которое могло в случае его обрыва провалить всю красивую задумку. Дело в том, что для дальнейшего успеха операции было необходимо в обороне противника пробить коридор и удерживать его любой ценой. По этому коридору предстояло подносить боеприпасы, провиант, посылать подкрепления и в случае чего вытаскивать раненых. И это звено требовало дополнительного осмысления, на что было потрачено немало бессонных ночей.
Вообще-то говоря, эта идея была не единственной. У Ковалёва на этот счёт башка работала превосходно, за что и ценили его в штабе и в целом в дивизии как человека, который всегда что-нибудь придумает. Правда, не все. Были и такие, которым его "штучки" были, что называется, поперёк горла и вызывали, образно говоря, изжогу с оскоминой. Те, кто предпочитал простые решения, когда можно было ломить живой силой, проще говоря, закидать врага шапками, недолюбливали Ковалёва, считая, что он изображает из себя стратега, не имея к тому достаточных оснований. А то и просто мучается желанием прославиться любой ценой.
К таким в первую очередь относился начальник штаба подполковник Самохвалов. Известность и слава толкового штабного офицера, которой пользовался его заместитель, не давали покоя подполковнику и постоянно портили ему настроение. И если бы не доброе, даже в некотором роде покровительственное отношение к Ковалёву со стороны командира дивизии, то начальник штаба давно бы скушал своего заместителя с потрохами. Для этого имелось немало проверенных способов. Можно было, например, порекомендовать того на "повышение" в штаб армии, где давно уже искали офицера, умеющего быстро и хорошо отражать на картах постоянно меняющуюся оперативную обстановку и составлять подробные толковые донесения для доклада чуть ли не на самый верх. Но пока не представилось подходящего случая.
Старый городской монастырь располагался на невысоком холме, значительную часть которого опоясывала небольшая речушка. Она прорыла за многие сотни тысяч лет своего незаметного вольного течения в земле, набитой валунами, принесёнными сюда доисторическими ледниками, с одной стороны от холма теснину, борта которой поросли густым высоким кустарником. Глухие стены и башни монастыря в этом месте подходили почти к самому краю теснины, отделяясь от него лишь небольшой грунтовой полкой, по которой можно было проехать с грехом пополам разве что на подводе. Речушка в это время года ещё не освободилась ото льда, а снег по берегам уже начал бурно таять, особенно на южном склоне, обнажая прелую опавшую прошлогоднюю листву. Взбираться в лоб по этому склону, да ещё таща на себе груз вооружения и провианта, было чистой воды безумием. Это Ковалёв хорошо понимал и решил сам удостовериться в возможности реализации намеченного плана.
Из тщательно замаскированного наблюдательного пункта на пригорке, на подступах к городу, в бинокль проглядывалась сгущением голого чёрного кустарника косая балочка, по которой, не исключено, можно было незаметно подобраться к полке, а там уж как бог даст. Однако всё это требовало доскональной проверки, для чего в распоряжении командования всегда имелся набор проверенных средств, который объединялся в военной науке одним общим названием: полковая разведка.
Строго говоря, в башке Ковалёва гнездилась ещё одна идея, которая ничего не имела общего с захватом монастыря. Она строилась на двух одновременных фланговых ударах по окраинам города. Однако в этом плане были наряду с плюсами свои существенные минусы, которые, если уж быть до конца откровенным, сводились к тому, что требовали значительных людских ресурсов и грозили существенными потерями. Заместитель начальника штаба полка долго сомневался, какому из двух примерно равноценных в тактическом плане вариантов отдать предпочтение и какой первым докладывать командиру дивизии. В конце концов, решил машинально, по-мальчишески, бросить жребий. Отыскал в кармане галифе монетку и загадал: орёл - фланговый охват, решка - монастырь. Выпал орёл. Ковалёв поморщился и стал думать. В конце концов, верх взял всё же вариант с монастырём как наиболее привлекательный, хоть и противоречащий жребию.
Оперативные данные воздушной рекогносцировки подтвердили сведения, полученные от взятого накануне дивизионными разведчиками "языка". Поначалу тот глупо упирался, дескать, ничего от меня не добьётесь, не на того нарвались, даже попытался хрипло пропеть: "Deutschland, Deutschland uber alles..." (дескать, Германия превыше всего), но вскоре довольно примитивными стараниями опытного политработника, бывшего боксёра, во взаимодействии с молоденьким офицером службы "СМЕРШ", стал весьма словоохотливым. Когда пленному толково объяснили, что "alles kaput", он подробно, в деталях, то и дело размазывая кровь по лицу, охотно поделился с противником своими знаниями. Он поведал о том, что монастырь имеет свой внутренний колодец, располагает незначительным запасом продовольствия в виде мешков с мукой, хотя давно уже оставлен его недавними обитателями, то есть после разбежавшихся малолетних преступников русскими военнопленными, которых угнали в Германию, и практически пустует. Охраны никакой, если не считать, кажется, небольшой группы автоматчиков на мотоциклах "Цундапп", охраняющей практически единственные, оставшиеся не замурованными, тяжёлые дубовые ворота с восточной стороны. Численный состав этой группы он не знает, так как не имел к ней никакого отношения.
Несмотря на неожиданно в итоге проявленную "языком", представлявшим собою жалкое зрелище униженного рыжего верзилы, готовность к откровенности, она ему, увы, не помогла, потому что возиться с пленными было некогда, да и, признаться, хлопотно. Кроме того, не забылось его первоначальное горячечное упрямство, когда ему только ещё развязали крепкие волосатые руки и вытащили тряпочный, из старой вонючей портянки, кляп изо рта, посоветовав говорить чистую правду. К тому же быстро нашлись добровольцы-охотники без особого для себя риска пополнить (для будущего лихого хвастовства) список застреленных наповал врагов, дабы ответить делом на постоянно распространявшийся боевыми листками призыв: "Папа, убей немца!"