Под «белорусами» понимается славянское население феодального государства Великое княжество Литовское, на той части его территории, которая примерно соответствует современной Беларуси, Белостоцкому краю в Польше и Виленскому краю в Литве, а также западным областям России (Смоленская), входившим и в ВКЛ, и в Московское государство. Это уже не кривичи, дреговичи и радимичи, общность уже феодальная, – но ещё и не белорусы, поскольку национального самосознания ещё нет.

     У этих как бы «старобелорусов» на самом деле используются три языка: книжный, городской и деревенский.

     Книжный язык, язык государственных документов, язык грамотного общения – тот самый церковнославянский, проживший в местной языковой среде 500—600 лет (более половины тысячелетия!) и, соответственно, вобравший в себя многие местные языковые особенности, которые известны также и в современном (народном) белорусском языке, почему этот извод церковнославянского и называют старобелорусским или западнорусским.

     Название, под каким этот язык был известен в 16—17 веках – «словенский», но также мог быть назван «руским» или «руським».

     Поскольку книжный язык взаимодействует с городской средой, где в первую очередь сказалась полонизация, в нём, как и в городском, довольно рано (с конца 14 века) обнаруживается также и польское влияние.

     Пример книжного языка 1581 года – стихотворная хронология Андрея Рымшы «Которого ся месяца што за старых веков дѣело короткое описанїе» (подчёркнуты явные белорусские/польские заимствования):

     Месяца сентебра, по-гебрейску елю́ль, просто врéсень. // Двадъцать четвéртого дня мѣсяца сенътебрà // дорóблен Еросоли́м, стáлася рéч добрà.

     Месяца марта, по-гебрейску адар, просто марець. // Въ том месецы господа жиды крижовáли, // собѣ ли́хо, нам добро тым паном з’еднали. // Марта 25 дня.

     Все «простые» названия месяцев совпадают с современными польскими, кроме ноября, который вместо «листопада» назван «грудень», и декабря, который вместо «грудень» назван «просинец» (как у чехов).

     Со временем всё большая часть городского населения переходила на польский язык, так что в книжный язык проникало всё больше польских заимствований. «Чистый» книжный язык становится непонятен грамотному человеку. Так, князь Курбский пишет князю Острожскому: «Пишишь, ваша милость, аже бы ихъ, лѣпшаго ради выразумѣнія, на польщизну приложити далъ» (Сочиненія Курбскаго, 1914, С. 413). Перевод: «...чтобы их, ради лучшего понимания, дал перевести на польский.»

     Карский полагает даже, что «в это время в Западной Руси легче было найти человека, знающего латинский и греческий языки[, чем человека, знающего церковнославянский]».

     Переводчики «Учительного Евангелия Каллиста» (1616) говорят в предисловии:

     «Зась пре незнаемость и неумѣетность языка словенского многихъ, многимъ малопотребенъ и непожиточенъ ставшися, знову. переложеньемъ его на языкъ нашъ простый, русскій, якобы з мертвыхъ вскрешонъ... За тымъ‚ тотъ, который, тыхъ часовъ, хоть въ зацнѣйшомъ, пенкнѣйшомъ, звязнѣйшомъ, суптельнѣйшомъ и достаточнѣйшомъ языку словенскомъ, пре неспособность слухачовъ. немногимъ пожиточенъ былъ: теперь хоть въ подльйшомъ и простѣйшомъ языку, многимъ, албо рачей и вcѣмъ руского языка. яко колвекъ умѣетнымъ потребенъ и пожиточенъ быти моглъ».

     Следующий перевод на литературный русский сделан как можно ближе к подстрочнику: «А из-за непонимания и невладения многими славянским языком, [сей текст] ставший многим мало нужным и бесполезным, вновь, переложением его на язык наш простой, русский, [сей текст] будто из мёртвых воскрешён... Потому [что] тот [текст], который [происходит из] тех [давних] времён, хотя и на достойнейшем, красивейшем, связнейшем, тончайшем и богатейшем славянском языке, из-за неспособности слушателей, [в наше время] немногим был полезен: теперь, хоть и на нижайшем и простейшем языке, многим, а вернее и всем, ибо знают [простой] русский язык, нужен и полезен может быть.»

     Помимо очевидных полонизмов, есть и неочевидные: пре – польск. przez – через, из-за; достаточный – польск. dostateczny – зажиточный, богатый; подлый – польск. podły – низменный, низкий (по происхождению).

     Таким образом, в 17 веке книжный церковнославянский («словенский») путём постоянного включения белорусских и польских заимствований фактически превращается в «простой, русский», на котором разговаривает город.

     Славянская часть городского населения феодального государства Великое княжество Литовское, естественно, разговаривала на «вчерашних» племенных диалектах (кривичи, дреговичи, радимичи) и, в зависимости от общественного положения и рода занятий, включала в свою речь больше или меньше польских (и даже немецких, латинских, чешских) заимствований. Со временем польские заимствования побеждают заимствования из всех прочих источников, и в 17 веке городской разговорный язык уверенно превращается в польский. «Простой, руский» язык сохраняется лишь в беднейших городских низах.

     Книжный же язык, который к тому же 17 веку фактически превращается в разговорный городской, в течение 17 века точно так же уверенно вытесняется польским.

     Считается, что именно разговорный городской язык документирован слабо, или вообще никак – документы составлялись «по-книжному», насколько на это был способен писарь.

     Славянская часть деревенского населения феодального государства Великое княжество Литовское также разговаривала на «вчерашних» племенных диалектах (кривичи, дреговичи, радимичи). Здесь, конечно, существовало местное разнообразие (например, разные названия одинаковых растений, животных, вещей), выработанное изолированной жизнью средневековой деревни.

     Такое языковое разнообразие сохранялось, собственно, чуть ли не до наших дней, и примеры его можно найти в т. наз. тематических словарях белорусского языка.

     В отличие от городского языка, язык деревенский получил неожиданную документацию – сохранились записи белорусской «мужицкой речи» 17—18 вв., введённые в сатиры и в так называемые школьные пьесы, составляемые для иезуитских и прочих церковных школ. Мужик в этих произведениях, как правило, выставляется необразованным и выгодно оттеняет образованных польскоязычных персонажей. Язык мужиков весьма напоминает современный разговорный белорусский; включает много полонизмов, иногда встречаются «малорусские» [«украинские»] особенности.

     Так, в 1642 году печатается иезуитская сатира по поводу приезда в Вильну новоназначенного лютеранского пастора, который в первой проповеди привёл несколько цитат на греческом языке. Сатира по-польски, т. е. шрифт – польская латиница. Среди персонажей – простой крестьянин-белорус «Сенько Налевайко», якобы понявший дело так, что речь о гречихе. Этот Сенька «поучителю саскому [саксонскому] поученье о гречихе приятельское [Pryiatelskoie] посылает [posyłáiet]»: «Вжож гэто по лиху сасы подурэли, коли нам тут грэчыху всеньку однели». Но потом выясняется, что хитрый крестьянин отлично понял, о чём речь, и ругает протестанта: «охти мне по грэчэску брусиш вельми много, а штоб тобе дав в губу нетути никого», и так далее.

     Пример речи Ивана-крестьянина [Iwan rusticus] из другого произведения 2-й половины 17 века (здесь и далее польский текст записан кириллицей): «Добра наша вера Унитицкая [униатская], да таки прауду мовячы лепша Ляцкая, та ы [польск. y] кониацкая. Бо счо Лях або Унят [Vniat], то Панок, а счо Усматык [схизматик, православный], то мужык лядасчо [убогий], да штож таки добро посеньку [posięku; по Сеньке] шапка. Мужыком добрая мужыцкая вера, собака зиесть [zieść, зъесть] ы [польск. y] бес соли...»

     И ещё: «Охтя мне, охти [современное белорусск. авохці – междометие со смыслом «ох беда, ох незадача»], утомиуся я, ах ледва магу тхнуть, охох, грудзи дух заимаить».

     В пьесе 18 века: «Ахте мнеж! людзей, людзей, як вады! але там рабята жэвжыки, уихер их носить, крутятса [kruciatsa]... Ах дарога, дарога праклятая, самые пекелишки, утамиуся як сабака, пашанаваушы ясного Соняйка, красного месечыка ы вас Паноу; прысяду трохи»; «калиб на Паньскую мудрость не мужыцкая хытрость, дауноб мужыки пагыбли»; «трэба бы троху па пальскему ензык пжеламать, каб не ушэнды, Васпанство, познали, жэ клоп [хлоп; крестьянин] простак».{1}

     К концу 17 века у «белорусов» на два столетия закрепляется следующая языковая обстановка: Церковнославянский язык «отступает» в восточный (православный и греко-католический) церковный обряд. Город в славянской своей части говорит по-польски, городские низы – по-польски и «по-простому», т. е. на белорусских диалектах. Деревня говорит на белорусских диалектах, заимствуя для новых понятий слова из польского, позже – и из русского.