В начале последнего десятилетия века двадцатого город-городок жил-стоял, смотрел на него в окошко Черезов Иван Борисович и излагал, авторства своего полного при всём явном труде единоличном сильно не утверждая.
Неожиданных летающих появилось - летают, летают... Кто они? Что есть сущность их? Круги светящиеся и с лицами треугольными коротышки - тут понятно, они неопознанными называются и предметность их видна встречающим. Признать за кого, назвать как неопознанных летающих? Засну, отойдя на краткий покой от жизни кошмарной, всегда усталой, прилетает какой-то прозрачный и требует во сне моём: пиши, с утра яркости любой до вечера тёмности разной, пиши историю лет жизни, было что вчера и сегодня есть. Кто же он, прозрачный? Ангел небесный светлых забот? Призрак демонических злых сил? И доброе ли дело есть называемое литературой? Нельзя искушаться, может, ни чтением, ни письмом?
Думаю, бодрствуя, спрашиваю во сне и мягко, по-человечески, и требую сурово, пристрастно подступая, - пиши, отвечает, дело реки течь, Иоанн Златоуст завещал, - напоминает. Пишу, что же мне... Велено посланным в судьбу мою, велено. Тем более жизнь в нашем городе плохая стала, словно в лагере для воров и бандитов, по вечерам на улицу нельзя выходить. Дунут под нос из баллончика газом отравляющим и всю одежду снимут, без сознания пребываешь пока. Могут и не взять ничего и избить сильно, ногами в живот и по голове пиная, развлечения ради инвалидом запросто делая.
Хочешь не хочешь, сиди дома, пиши. Образ светлый, прозрачный во сне требует: пиши правду, она ненавидима тёмнодушными и ценится людьми, ищущими её, и присно и ныне, и во веки веков. Существо я смиренное перед диктующим во снах и наяву, только записываю дозволенное им ко всеуслышанию, из менять, отвергать слова отдельные не смея. Правду пиши. И продиктовал началом, что сейчас изложу словами общепонятными.
Русь, российский городок... Век твой двадцатый заканчивается нищетой и разорением, прахом, пылью по ветру пущены изо дня на день, из века на век собираемые богатства и достоинства твои. От крестьян, от воевод и монахов, от царей и дворян что набиралось по полушке, по пуду серебра, по сундуку золота, по капле крови - пыль, пыль и пустота, и стаи крыс по замусоренным городам под стаями ворон на небе концом доблести и славы перед народами мира, позором, теперь.
Полусогнутая рабскими трудами старушка бредёт мимо избушек-развалюх, на палку подобранную опирается, - не разогнуть изуродованной трудами спины, не улыбнуться ярко изморщенными щеками, райской вечной жизни хочется, а и смерти нет, не протолкаться, не просунуться к господу Богу, капельки осталось глотать аптечные шестилетней давности, новых не купить, их нету и денег нету.
Плоский, модный, престижный, облагораживающий как-бы любую тупую рожу иных стран автомобиль на колдобинах ухает, гукает, тыркает в ямы низким передком, - вчерашний обещальщик светлого будущего, по припугнутости сейчас безбилетный партийный вождик несётся тайно скупать, припрятывать, что осталось на складах государственных, до взвинчивания цен, до миллионных состояний личных, от народных денег начатых, до заветного паспорта заграничного и сматывания подальше и навсегда от обворованных. До Бога высоко, проскочить под ним выйдет, - надеется, - а до царя навсегда далеко стало с того дня, как свои, большевики Николая с семьёй расстреляли. Нет винтов крепёжных, нет и ограничений в стране беззаконий, кроме литров дефицитного бензина в баке добиваемого на ямных дорогах русских нежного авто да лицензий на отгрузку товаров, по блату подписываемых с долевым участием в прибыли того, секретно разрешающего скупить гостовар по дешёвке, подпорченным, по документам, а продать в сорок, в семьдесят раз дороже. Кто умеет, тот живёт, живёт!..
Мужичек бредёт в старой фуфайке, вязанку дровишек на спине тащит, себе, в полусырую не свою каморку, даденную от властей грабителей и обманщиков кругломордых, свой дом так и не разрешили построить решениями, постановлениями, задурившими голову и связавшими руки бумажками с печатями. Хламная одежонка в каморке, хламное барахлишко вместо стола, кровати, постели.
Громадными яблоками сросшимися наплывает на глаза круглота женского зада, вертится, приманивая вытянутыми голыми ногами, - ваши деньги ничто, отдайте их сейчас же нашей фирме, с нами у вас появится надёжный успех! По такой же заднице раздадут за последние выманенные рубли, что ли? Им-то деньги, когда бумажки ничто, зачем? Врут бесы проклятые, снова последнее отобрать хотят, не матроской винтовкой со штыком так бабской задницей голой.
Молока ребёнку не найти - Россию представляющие вертунчики валютно-костюмные пьют по разным городам шампанское на разных презентациях, унижаясь и унижая всю страну перед иностранцами, прося их научить способам нового рабства, верным условиям нового обмана работающих, перекладывая шампанское бутербродно глупоглазыми украшенными стервочками, забыв и не зная царских перед примчавшимися на поживу гордостей, продавая воровски, что детям и внукам природой оставлено.
Наместник господа Бога на земле, среди распределения продуктов по карточкам масляный духовник о нищете церковной среди бедных старушек свято плачется, деньги их похоронные выпрашивая, сам настоятель храма, сам в три месяца на зарплату невеликую по ценам спекулятивным успевший купить не для процветания храма и дела Христова автомобиль, новейшей электронной придумки стиральную машину, японский холодильник, сигналящий отказ на хранение отечественной колбасы дурного качества, русский сосновый сруб на дачу в два этажа, всю размерами побольше деревенского дома...
И над полузабытой могилкой русского поэта постоянны в воздухе видимые честным тревоги: - "Россия, Русь, храни себя, храни..."
Чтобы больше доверяли, - подумав, написал Черезов Иван Борисович, - надо бы мне немного рассказать о себе.
В зиму девяносто первого года вошёл я с кровоточащими дёснами, а к весне хуже будет. Читая книги о сталинских лагерях, набрался опыта нужного и начал ездить в лес, собирать и отваривать сосновые иголки, уберегаясь выпиванием отвара от выпадения зубов и цинги. Плохо я сострадал миллионам безымянных великомучеников российских, голодавших то и дело начиная от семнадцатого года под игом коммунистов, далеко они от меня, думал, на выдумку похожи их несчастья и с трудом верится. Политвоспитанием руководящие коммунисты всем знать беды прошлые людские запрещали, говоря: партия в своё время осудила так называемые издержки, нет к ним возврата ни на практике руководства страной, ни в наших теоретических разработках и мечтаниях. Но возвратили с ума сошедшие на свои идеи чужестранные, возвратили, проклятую перестройку начав, и братоубийственные сшибки и войны, и бандитизм, и нищету, и голод из забытого вернув. Слава Богу, недоглядели они несколько и отпихнули их от власти, в России партию преступную запретив. На память осталось, что с ранней осени я груши и яблоки, арбузы и дыни из-за дороговизны не ел, масло сливочное, имея карточки на него, третий месяц не пробую, яйца второй месяц, кашу гречневую седьмой год не вижу, а икру чёрную, красную и рыбу под названием стерлядь, в реке нашей коммунистам обкомовским артель ловила, не пробовал никогда. Я-то ладно, а каково детишкам без пряников, без конфет пятый год, седьмой, может, старикам без витаминов и еды хорошей?
К старушке, соседке бывшей, в коммуналку захожу - размачивает сухарик в пустом кипятке, вот и весь обед. Я ей чего могу заношу, в кафе на соседней улице бутерброды с колбасой за тройную цену против настоящей покупаю. Жалко, от голода умрёт, натешатся пока депутаты болтовнёй в парламентах московских.
Родился я сорок девять лет назад и сорок семь лет прожил в коммунальной квартире на улице Труда Красного Молота, следственно, при социализмах простом, развёрнутом, с человеческим лицом а так же при временном построении запланированного вечного коммунизма. Не сказали, что дальше, за ним, значит - вечно должен был быть, так и не построенный. На митинге человек кричал: мы победили страшный фашизм с немецкой земли пришедший, да вот как нам извернуться и победить коммунизм проклятый, Марксом с их же земли нам посланный через большевиков, надумавших так подорвать Россию, чтобы с колен нам не подняться никогда? Да, с коммунистами поразбежавшимися... При Хрущёве, при Брежневе слышал я торжественные, судьбоносные речи их, запоминал радостно, что с коммуналками и прочими пережитками царского позорного наследия покончено у нас. Видно у них покончено было, а я-то речи слушал и жил в коммуналке, не бывшей в городе как бы!
Трудно в России жить, а писать о нас намного трудней: заново переживать приходится, оказывается. Сидя на пляжах Таиланда, махнул бы на прошлое рукой, а, было да сплыло, зато кругом тепло и еды полно, да какой хочешь, и какой не пробовал никогда, но вот писать в изуродованном месте земли и откус вспоминая сахарного печенья, бывший лет шесть назад, - а и это не верхнее, - думая о страшной жизни других людей рядом и слова о них выбирая из сердца своего... горе и за них переживая и стараясь не обращать внимания на бандитство, воровство, бардак вокруг себя - где хорошее для людей найти и им рассказать, печалюсь. То-то и не удивляюсь, отчего русские и не писатели водкой мозги мутят, намного больше пили бы все, когда бы писать начали о жизни, видимой вокруг, намного. Я трезвым пишу, со вежей головой разобраться бы...
Боли душевной не могу где выдержать, неопознанный пускай, во не диктующий сам берёт перо и трудится пока сплю темно и, слава Богу, ничего не осознаю, как Витя, дурачок наш городской. Он ходит по улицам зимой и летом одним манером, в пальто толстом и тёплой старой шапке, говорит себе под нос постоянно, не кусается, не наскакивает на прохожих. Он самый счастливый человек в городе, мир его постоянен: что военный переворот, что в тридцать раз повышение цен, а продукты, что болтающие тетерева-политики со всех сторон - года ему одинаковы, бормочет и бормочет самый счастливый в городе...
Я в сумасшедших побывал, мне сильно понравилось. Сорок семь лет из сорока девяти прожил в комнатке коммуналки, и когда вдруг дали квартиру после восьмилетнего пребывания в очереди уже первым - так-то что считать, сколько полностью отстоял... я заперся в ней и несколько летних месяцев не ходил на работу, пока деньги не кончились, пока не продал телевизор, самовар прошловековой и подсвечник, пока не проел и эти вырученные деньги. Сумасшедший, мне говорили, с работ выгонят. Но я знал, в нашей стране рабы под названием трудящиеся всегда нужны. Плотницкое и столярное дело знаю толково, смогу, заработаю кроме специальности и по высшему образованию, готовых сесть на шею умельцу да понукать у нас всегда больше, чем деревьев в лесах.
Я зашёл в новую отдельную квартиру, двери, стены, полы, ванну, газовую плиту расцеловал, достать до потолка рвался. Заранее долго копил досточки, бруски, шурупы, клей, гвозди, обои, мел, краски масляные и водные, кисточки. Не один день стены, полы, потолки подробно осматривал, ремонт начал такой, что по квадратным сантиметрам выскабливал, выглаживал, затирал, подколачивал, выклеивал, красил, за хлебом выходя на улицу а товарищей указывающих из месткома и парткома не понимая, позже не слушая. Сказали, с ума я сошёл, и отстали. Тогда и я начал хорошо жить, квартиру постоянно ремонтируя и ею, высветливающейся, приводя в восторг и блаженство душу свою.
Заканчивая первую главу, прощения должен я попросить у всякого читающего за время жизни, занятое мною. Прошу прощения. Что президенты, что музыканты козлопрыгие, любой и всякий не скромно пишет книги о своей жизни, не прилично поступая, не видя, - всякого человека время жизни драгоценно и не надо чепухой, эгоизмом губить его.
Глава 2
Спокойно ты выбрал...
Чего-нибудь плохо, плохо, и надо менять, - при постоянном, врожденном требовании гармонии. Невозможно, часть своего тела менять. Ты отмахиваешься от... пробуешь забыть свою ущербность. Возможность появляется вариантами из сказки: направо пойдёшь - калекой станешь, налево - ущербным так и будешь, прямо - заново как народишься, только на этой дорожке возможно полное исчезновение, смерть.
Посоветуешься. С кем ни говори - идти тебе, переделывая, перекраивая тело своё от убогости к общечеловеческой, незаметной нормальным полноценности. Благополучие не замечается и страной, и человеком, во благе пребывающим.
- Самой операции я не боялся, - говоришь ты мне, лечащему врачу, и пробуешь улыбнуться. Угадываешь по глазам моим, - я точно знаю, кто боялся и кто - нет. Тебе верю. - Наркоза опасался, начитавшись перед больницей Вересаева. Помните, у него описан тот случай, когда опробованный на тысяче больных наркоз вдруг убивает тысяча первого? Я на столе вдохнул газ, и второй вдох, - поверил, что останусь живым...
Слушать интересно, по поводу тебя у меня настроение удачника. Ободряюще успокаиваю глазами, иду к следующей кровати. В палате семеро больных, и четырнадцать - в двух соседних. Обход, плановые операции, перевязки, беседы с родственниками - дел хватает. Ты соглашаешься: спасибо и за внимание в четыре минуты.
Теперь убеждён, руки хирурга волшебны.
Как всякий мужчина, поднимал тяжёлое. Подложив металлические колёса под укороченную ногу, выталкивал наверх штангу. Не заставляли, хилым сам оставаться не хотел. Пришлось идти в поликлинику. До конца не хотел верить в почувствованные неприятности.
- Дальше может стать намного хуже, - честно сказал врач, проводивший приём. - Почему не прооперироваться? Поставят аппарат Илизарова, год лечения, по времени.
- В стране, где не хватает лекарств и врачи то и дело вынуждены бастовать?
- И так, и не так... Хуже оставаться в вашем теперешнем положении.
- Если хочешь быть красивым, поступай в гусары?
Правильно Козьма Прутков говорил. Направление на анализы выписываю, если шутить умеете? Лечение не для слабых волей...
Давайте попробуем...
Ты пятилетним знал так мало, что был смелым везде и всегда, боялся не сделать. Поспорил с мальчишками и спрыгнул с лестничной площадки второго этажа. Перелом шейки бедра, узнал в медицинских документах, научившись ходить. Вырастал, и прибавлялось укорочение одной из ног, хромота делалась заметнее. И всё детство тебе говорили, лечение невозможно. Менялись года, поездки в различные больницы, клиники, мелькали кандидаты наук, профессора - приговор оставался прежним. Узнав о чудесах известного миру доктора Илизарова, не обольщался: там очередь на несколько лет людей престижных, иностранцев...
Ты нервничал, когда я прочитывал твои анализы уже в кабинете травматологической больницы, - близко от лечения снова не остановят? "Противопоказаний нет, мы вас вылечим, мы можем." "Когда на операцию? Завтра?" "Мешают некоторые причины. Звоните, узнавайте." "С заведующим отделения можно поговорить?" "Я заведую отделением восстановительной хирургии. Как врачу мне ваш случай интересен, но подождать придётся, и зависит не от меня."
Ты впервые услышал, существует хирургия восстановительная. Разрушать и восстанавливать. Мы занимаемся вторым...
Звонил. В отделении объявлен карантин, дней на двадцать. Мы оперировали больного гангреной. Не наш случай, санавиация привезла из района. Потом и я вертолётом срочно в район. Оттуда в другую область на зональную конференцию. Встретился с тобой в коридоре своего отделения - первый снег летел.
Уже в больничной пижаме ты прислушался к разговорам больных - с температурой на операцию не берут. Боялся улететь в сторону из-за пустячной простуды. Тебе назначили день операции. Боялся - не будет крови для переливания, или отключат электроэнергию, или, или, - их много, когда в городах стоят очереди за хлебом, даже за солью, и когда бесконечно идёшь к единственному дню спасения, единственному, как тебе воспалённо казалось тогда.
Предел. С коллегами я веду подготовку к операции на тебе. Ты рассказывал, когда одна нога короче другой сантиметров на десять, мир прыгает в глазах. Небо, деревья, дома, люди. Ты человек, не хуже других, ты хочешь пусть один день в жизни походить нормально, чтобы не оглядывались на тебя другие, придавливая без слов.
- Да, - подтвердил тебе врач-рентгенолог, рассматривая свежий, мокрый ещё снимок твоего позвоночника, нижней его части, - есть сильное искривление. Последствия? Вероятные последствия... Лет через десять отложение солей, передавливание спинного мозга. Ноги отнимутся, частичный паралич, до пояса. Вполне возможно. Повезло, оперироваться не поздно. Короткую ногу удлинят, позвоночник выправится. Возраст? Да, не поздно.
Ты способен не побледнеть от такого предсказания? Мужчина...
В отделении, где ты лежишь, есть и женские палаты, сразу три без свободных коек.
У твоего соседа по койке на голени левой ноги укреплены металлические кольца, соединенные короткими и длинными шпильками. Болтики, гайки. Дистракционный аппарат Илизарова. Уважаемого нашими больными Илизарова. Соседу за пятьдесят лет. Может быть, и сорок пять. Высокий рост, по-офицерски прямая спина, седые виски. После очередного года его жизни, всё-таки прошедшего на земле, можно поседеть не от возраста. Он вежливо говорит с любым человеком, страдания не смогли сделать его злым.
Не знать, не видеть человеческие страдания... Не ты первый, и не ты последний. Тому, кто переменить что-то в своём теле решится, станет легче, когда он будет знать, как выкарабкивались другие. Почему-то история человечества всегда только записывалась чернилами, а добывалась...
Ты отталкиваешься от больного народа. Ты не их, не такой, ты не хочешь смотреть на больных, гуляющих по коридору отделения. Себя таким не воображать упрашиваешь, давишь на себя, себе приказываешь не видеть железа аппаратов, костыли, гипсы. До операции ты здоров, почти.
Живя и приближаясь к развалу, к инвалидности. Как родная страна. Тоже было полно желающих не знать, - к обрыву дела идут, к полёту с откоса...
Мужчина, запакованный в гипс от груди до пятки. Левая нога свободна, опирается на неё, передвигаясь еле-еле на костылях. Женщина с рукой, загипсованной в позиции на отлёт. Словно взмахнула и так осталось, на несколько месяцев. Молодой парень с аппаратом Илизарова на руке, в предплечье. И все кто с рукой в переделке, кто с ногой. Гипсы, аппараты. Сколько здесь больных? Сорок? Шестьдесят? По привычке едва не подумал - людей, вместо - больных. Ты тоже теперь больной. Пока не такой, как они, не прооперированный.
Теперь, а не раньше? Ну, помнить... Главное впереди, ты никогда не будешь больным. Выйдя отсюда.
Могут унести на носилках.
В самом деле ты рискуешь. Кому на все сто известно, где тысяча первый случай? Волей-неволей вспоминаешь, как в одной из больниц без проверки подключили к системе баллон, и тому, кто лежал на столе в операционной, вместо кислорода дали вдохнуть углекислый газ. Несколько минут, и смерть.
Ещё ходячий и с руками целыми, ты помогал санитарке привезти обед. Лифтом в подвал, по длинному подземному тоннелю к кухне, стоящей ей отдельным домом, и назад с тележками, заставленными бачками. Вы ждали лифт, в подвале. Хмурые бетонные стены, сыроватые, тусклость лампочек...
- Никого в комнате под лестницей сегодня нет? - спросила себя санитарка и отошла за угол, посмотреть. - Нет, а вчера лежал один. Помрёт кто, сюда несут, а потом в морг отправляют.
Ты постарался не услышать.
Место в подвальной комнате. Конкретная реальность. И в своё отделение вернулся лифтом, в тёплый коридор, звуки разговоров людей, но и в тот день, когда дверь приёмного покоя захлопнулась за тобой и переодевался в больничную одежду. Заходил - рядом с крыльцом увидел марлевый тампон. Кто-то промахнулся, тампон лежал рядом с урной для мусора. Кровавое пятно на светящемся белизной снеге.
Испугался. Маленького тампона, ярко-алого.
Где-то перед более-менее нормальной жизнью, перед выпиской домой через несколько месяцев, лихо сдвинешь в сторону простыню с пятнами крови, лежащую на каталке, упираясь костылями, сумеешь кое-как взобраться наверх, усесться, и рядом встанут твои соседи по палатам, - вы станете фотографироваться на память, не обращая внимания ни на какие пятна. На этой штуке с колесиками вас отвозили в операционную и возвращали к нормальному дыханию, простыни и под вами меняли стерильность на кровавые пятна.
Отвозили, возвращали...
До времени прошедшего вначале было слишком далеко. Вначале, и все трудные дни и ночи здесь, часто тянущиеся до удивления долго, надо было суметь не потерять главного, ради чего все вы хотели сюда: не сами страдания помнились постоянно, а надежда на исцеление, на других, выписываемых, видимая впереди. Ты только запомнил, какая дверь в больнице куда ведёт - для иных настало хорошее время, выписывались выздоравливающие. Тебе они напоминали альпинистов, добравшихся до вершин. Уже противно опираясь на укороченную ногу, прощально зная себя хромым, видел их взбудораженную радость, надеясь узнать свою.
Вначале были хорошие слова.
Ага, - легко сказал я тебе, быстро просмотрев последние рентгеновские снимки и анализы лабораторий, - мы вас вылечим.
Кто будет делать операцию? Вы? - Окончательно уверился в надёжности. Хотел, чтобы именно я работал...
- Возможно я, возможно, мои коллеги.
И на одном из ночных дежурств моих за полуночным чаем ты сказал: почему-то тебе всегда представлялось, сложные операции делают седые пожилые хирурги, похожие на портретного Юдина. Моих коллег ты узнал всех, по возрасту они едва за тридцать...
А самая первая надежда, проблеск, светлая полоска появилась до встречи со мной. И не на приёме в районной поликлинике, не когда забродил по кабинетам с пачкой направлений на анализы. В рентгеновском попросили раздеться и лечь на стол, а ты сидел, безразличный.
- Не слышали? - Напомнила торопливая сестра.
Знали бы вы, как надоело. Снимки за снимками несколько лет, и никакого толка.
Будет, - дежурно бросила она пророчество, просто так, заполняя графы документов. И почему-то почувствовал, разглядывая за рентгеновской аппаратурой сероватый в сумраке потолок, что скоро увидишь и круглые лампы над собой, в операционной. Как проступили из ничего.
А ешё начальнее было... твоё желание? Способности и возможности наши? Или одно-единственное, природная необходимость гармонии?
Я отправил тебя в палату для двоих и не сказал, конечно же, она у нас для трудных. Твоим первым соседом оказался молодой мужчина с подпрыгивающей походкой. Яша, так его звали. Врождённый вывих бедра, укорочение ноги на много сантиметров, рассказал он тебе. И что согласился на обе операции сразу, одновременно. "Пусть вправят сустав, - хлопнул по бедру, - да и ногу удлинят, шкандылять надоело."
Ты никогда не видел человека перед операцией. В назначенный день он сидел на стуле в коридоре, возле двери в палату. Медсестра повязала ему голову марлевой косынкой. Глаза от избыточного внимания расширились. Он постоянно смотрел в правый край коридора. Там лифт, там на каталке поднимают на пятый этаж, в операционные. Первой с утра оперировали женщину, он ждал последней минуты своей многолетней очереди. Уже позвонили сверху, попросили подготовить окончательно. Уже дежурная медсестра сделала Яше предоперационный укол. Он сорвался со стула и поспешил, насколько получалось, в туалет, курнуть перед важными в судьбе часами. Ребята ободряли, среди табачной нищеты дали сигарету, какую он выбрал. Самую крепкую.
Помогая сестре, ходячие подкатили к палате каталку. Яша лёг на белую простынь.
Его увозили наверх, в таинственное для тебя. Как перестраивается тело человека, меняя и его самого отношением к жизни?
В оставшиеся минуты ты тоже захотел хоть что-нибудь сделать хорошее для него. Слово заботливое сказать, подмигнуть, даже когда он отключился от вас - "всё, мужики, всё", - и начал смотреть в поплывший над ним потолок отрешённо, сосредотачиваясь...
Идиотизм, превратившийся в жестокость. Прямо напротив окон больницы туповатый проектировщик поставил здание судмедэкспертизы, и покойницкая оказалась как раз вместо сцены театра последнего действия, просматривалась полностью. Короткие деревца не загораживали. Волей-неволей больные видели, как подъезжали машины, ходили, заглядывали в окна морга родственники, их впускали, и они выносили очередной гроб. Однажды покойника долго вытягивали с заднего сиденья легковушки. Его закоченевшие руки, расставленные в стороны, цеплялись за машину изнутри, словно он не хотел отправляться туда, и двое мужчин вертелись, торопясь от него избавиться.
Насмотревшись, некоторые из моего отделения поднимались на строгий этаж, в операционную.
Страна обнищала, в отделении на семь многоместных палат работает только одна дежурная медсестра, без санитарок. Ходячие ценятся, умеющие помочь. Ты увидел - Яша как-бы без сознания, заснувший на пути от операционки под влиянием остаточного наркоза. Тяжёлыми увиделись большие полукольца бедренного аппарата Илизарова, шпильки с резьбой и гайками, металлические спицы насквозь, бинты, дренажные трубки, протянутые из-под них. Тебе казалось, что дотрагиваться до Яши нельзя, ему станет больно.
Здесь дольше побывшие вместе с сестрой подняли, переложили на кровать, хлопали его по щекам, тормошили. Он через время начал бормотать, приоткрыл мутные глаза. Сестра выпроводила лишних из палаты, заставляла его не спать, дышать глубже, - глазами ты учился жить после наркоза.
Без просьб ты понял, надо помогать. Стакан с водой подержать, пока трудно пьёт, одеяло поправить. Кормить с ложки. И в первые дни Яша благодарил и благодарил. Так и говорил, благодарю, - торопливо, как цепляясь вежливостью за желание удержаться. Он оборвался, когда впервые начал выпрашивать обезболивающий укол сверх назначенного, - надеясь на наркотик, потерял возможность задавливать боль в себе. Чем? Ты торопился узнать...
Вежливые слова заменились матерщиной, он начал переругиваться с дежурными сестрами безмолвными и ребятами, тоже помогавшим ему. Но в первые дни человек держался и многое пытался сделать сам. Пробовал встать, что было нельзя. Встать, доказать своё умение дойти до туалета... А ты неожиданно проснулся, ночью, тащил его обратно на кровать, тяжёлого, матерящегося.
Трудно ему было лежать. Только на спине, всегда на спине. Под прооперированную ногу то и дело ему подкладывал клеенчатые подушки, выискивая безболезненную позицию. Хватало минут на двадцать. А как ему протянуть полгода, год?
Психика физически неполноценного тебе известна с детства: постоянно помнится затаённое понимание личной ущербности. И когда мягко пожалеют - спасибо, лучше бы не замечали, и когда милость в виде подаяния невозможна восприятием для тебя...
Здесь всё понятно, противопоказаний нет, - передал я снимки, анализы сестре, глазами в глаза согласившись с коллегами. - Завтра оперировать.
Хорошо, - сразу согласился ты. Заулыбался. Пять хирургов смотрели на тебя, на твои ноги. Что-то прикидывали? Нет, план операции мы уже обговорили с чёткостью до минуты. Начиналось наше общее...
Про себя ты не согласился, что называют больным. Больной твой однопалатник, а ты встал после обхода и пошёл к другим, пока ходячим, радоваться тому, что завтра на операцию. Ты радовался, а иные смотрели на тебя как на чокнутого.
А я в отделении начал перетруски, палату на двоих сказал приготовить для женщин, завтра им тоже на операции, сложные. Вы мужики, а женщинам в нашем отделении восстановительной хирургии...
В палате на семь человек ты стал соседом Алексея Алексеевича, долготерпца нашего с седыми висками. Твоя кровать оказалась у окна с панорамным видом нормально, более-менее, живущего города, и окно, город потянуло зашторить наглухо, до нормальности твоей. Рядом - идущие куда хотят люди...
Куда хотят...
И все эти дни старательно отключаешься от жизни той, деятельной до больницы. Собраться в тонкую иголочку, сосредоточиться остриём и проскочить...
Мысленно благодарил друзей, всякого хорошего человека в жизни прошлой, отчёркнутой новой границей.
Маска наркозного аппарата. Даже и любопытство к первому глубокому вдыханию, - о, прошло нормально? Забеспокоила странная глупость: врачи говорят о снегопаде, вдруг начнут оперировать, а ты ещё не уснёшь? Вдыхаешь торопливо холодящий горло газ двенадцатым, тринадцатым счётом, действия никакого...
Низко видны упругие крупные ресницы сестры, дающей наркоз. Хочется сказать ей о красивых ресницах, хочется пообещать быть послушным пациентом, пообещать поскорее заснуть, хочется на равных говорить с хирургами о погоде, - тебе надо остаться с ними. Крупно начало трясти, как самолёт, входящий в толстую тучу. Темно. Отщёлкнули.
..что-то слышишь подводно и чувствуешь надоедливое хлопанье по щекам. Туман. Сильный туман. Летишь и летишь, и вроде - пугает, - снизу наверх, потому что не чувствуется вес тела при одновременной жуткой тяжести. Странно, так бывает? Белесые пятна перед глазами, трудные. Глаза тянет закрыть. Седой висок Алексея Алексеевича. Ещё голоса, другие. Не надо стонать, мужчина. Больно. Сразу перехватить, пересилить боль. Надо сказать что-то, и они поймут - ты проснулся.
..сквозь плотнейшие слои к земле, в жизнь...
В голову звенящая глупость лезет, что нога отнята по колено. Просишь, с ног убирают простынь. Всё, аппарат на месте. Начало перемен, и сразу тянет освободиться от этого металлического кольцевого сапога, назад, в кисленькую привычность...
Невозвратимую.
Глава 3
Подрабатывая на продукты, в павильоне перед стационарной камерой городского телевидения Таисия читала городу прогноз погоды: снег, местами сильный, дальнейшее усиление морозов, но виделось самой - не позади, вокруг стояло лето вчерашнего девяносто первого года.
В той очереди на карточки выдавали по килограмму сахара в одни руки. Матерились мужчины и женщины, в магазин по десять человек пускали милиционеры, выпускали в двери с другой стороны, и сию торговую лавку люди теперь полгода называли мавзолеем, труп здесь наблюдая не гениального основателя государства грабительского, то ли великого философа, то ли величайшего российского преступника Ульянова-Ленина, - прах наблюдая самого социализма, изображённого пустыми полками. Не зля себя рассуждениями, достанется ли всем сахар, Таисия посылала мысли в нервную густоту воздуха, молча внушая очереди людей: - "Не душите себя пустотой материальности. Свободно купайтесь в творчестве, спасая себя и мир, юными богами кувыркаясь начале вселенности, кувыркаясь в первых пышных белых облаках, чистых. Счастьем преобразования, изменения скучного счастьем перемен проветривайте, наполняйте себя..."
..матерщина, матерщина, короткий матерок, матерщина с припоминанием триед...
..напряглась девушка, в незримости странного нежностью поля очутившись мгновенно...
..наброшенного облака...
..отпали любые заботы и пошла, не спрашивая адреса места, помня кошмары прочитанных в газетах уголовных преступлений, отбрасывая, отбрасывая мерящиеся глупости, пошла, успевая рядом с шагающим быстро, уверено. "Леонид имя его? Да, Леонид, не спутала..."
Две остановки проехали автобусом, на третьей перешли улицу, сразу дом, лифт, седьмой этаж, квартира в четыре комнаты - пыль тонко на полу, душно, летнее пекло, - открыли балконную дверь и окна, он, чтобы не смущаться и дальше, прогудел пылесосом, колбасу бурого цвета зажарил, несколько огурчиков нашёл, съели, болтали до вечера, и по узнанному из разговоров смущению осторожному продолжением начал стелить Таисии в самой большой, красивой комнате...
Мне? В самой красивой комнате мне отдельно? Какою, что видит он во мне со стороны, какою, своими глазами и тем, что он есть? Не толстый не худой, на ладонь, повёрнутую вертикально, ниже моего роста, не прилипающий и не истаскавшийся, вроде, - что видишь?
..не спросила...
Меня отстраняя, наказывая вероятностью не быть, а в очереди, под неожиданным облаком со стороны его, зачем ворвалось в тело нетерпение, рук дрожание, накатывания торопливые волнений неубийственных электричеств...
..видел задумчивые глаза, обрисованные коричневато-чёрным, концы подводок подтянуты к бровям, загадочность подающие, предлагающие предполагать... сказочность будущую? Сказочность, сказка, когда на самом деле съесть чего не бывает, - думал, - надеяться на что лучше и не надо, не огорчить чтобы себя... Радостно рядом с ней, - спасибо судьбе и за это.
..рвануть как на последнем балу в школе, когда перед кем сильно гордилась быстро пригласил избранную, и я вынуждено кинулась к любому: пожалуйста, пригласи меня танцевать!
Я, стыдясь собственного унижения...
..называли, когда увидел твои загадочные глаза.
..говорили, говорили об унижении, обворовывании всех нас, всей страны, о бардаке кругом, отказываясь от приблизительности существования, от не жизни среди злых на всех улицах лиц людей, обманутых развалившимся диктаторским государством...
Отказываясь от желания знать то, оставшееся за дверями.
..загадочные, знаю много таинственного, глаза мои показываются на люди только такими, и улавливают отражённое впечатление невозможности вообразить меня бытовой, невероятности не картиной не воспринимать меня, - картиной, картиной, оживлённой кистями старинного бесфамильного великого живописца.
Гляди, обыкновенна и юбка, над коленями обтягивающая скульптурно, сзади, по бокам, и делящая провальной долинкой - недлинно, - сжатые вогнутости ног, кругло прижатых одна к другой...
..блескучая высвеченность коленок...
..без просьб оглянулся на сидящую - длинные бёдра, длинные ноги, упёртые в туфли небольшого размера...
Дорогая новая мебель, дорогие люстры, гасящие яркость ламп в коврах, играющие искорками по золотым стёртым местами буквам старых больших книг, бабочки и стрекозы под стеклом в специальных ящиках, плоских, засушенные, надписи на латыни, фанерно трещащая разамываемая, разворачиваемая его руками для меня наволочка... Безрукавка, вязанная самой для себя, жаркая...
- Леонид, извини. Можно, я сниму безрукавку?
- Как тебе нужно. Веди себя здесь, как удобно тебе. Блузка под сдёрнутой безрукавкой помятая, пускай, как есть, пускай...
Часов семь стоял я в очереди за сахаром, предупреждённый, что передо мной ещё один покупатель. Вообразить не мог, кто. Ты пришла, начала выяснять, твоя ли очередь передо мной... Видел тебя только в аквариуме кинескопа, за толстым стеклом... Я решил, вы снимаете сюжет методом скрытой камеры, а меня рвануло, потащило непонятно куда и почему...
И мы как дураки бросили очередь, забыли о сахаре, и я как дура поехала, куда ты позвал, не зная куда...
Ради всего, не называй себя дурой. Не знаю как определить возникшее не плотского характера, не сексуального трепета желание неожиданное быть с тобой постоянно, секунду разную...
- Я поверила, ты не обидишь. С тобой узнаю не тоскливые, не бесконечные разговоры о повышении цен и пустых прилавках. В кино в подобных местах музыка начинает играть, иначе тему любви изображать не умеют, я имею в виду кино.
..внимательно переживая, не отрываясь от меня глазами, в этой же комнате расставляя для... се-бя... раскладушку под люстрой.
- Тоже, я тоже воспрял, обворожился теперь не сквозь толстое стекло аквариума-кинескопа, поверил в свою доверчивость к тебе посреди скучного нашего мира с постоянными измывательствами над чеснотью людей, растаптыванием верящих в доброту и в светлость душ не убитых... Я видел тебя раньше на улицах города, замирал дыханием при любом жесте, движении твоём, ты обозначилась для меня неизвестной и недоступной, и рядом говоришь сейчас...
..как в каком-то кино, - начатом и для меня, - сама подтекстово расстегнула поясок на юбке...
- Я забыл, прости ради всего, забыл дозволение узнать: могу ли ночевать в одной с тобой комнате? Не больно ли отягащающе твоё смущение? Мечтаю и стараюсь, со мною зазорного, трудного для тебя появляться не должно, - свалился опять Леонид в высокопарное косноязычие, показывая беззащитную серьёзность распада панциря недоверчивости, быстрого после искорок, взорвавшихся между нашими взорами в случайной очереди за сахаром.
..растеряно и боязливо, до сих пор не прикоснулись, не обнялись, мы до сих пор не поцеловались, при томлениях губ шарахаясь смущающимися глазами, - мы разговорами бегали торопливо по распахнутостям наших душ, влетевшие в неожидаемое, радующее, доверяемое сразу и неприкосновенно, почему-то... Последний тонкий лёд лопнет? Провалимся, заверченные струями на глубину и вдаль, вдаль от усталого берега твёрдости? Постылой...
- Само собой, оставайся, из разных комнат неудобно разговаривать, - сказала отстранённое и забелела телом в ковровой, после погашенной люстры, мрачности. Похрустела постелью, подворачивая руку, и выбросила из-под покрывала скомканный лифчик.
Вижу в себе потребность, - простодушно передал он голосом с раскладушки, - одним воздухом дышать, беседовать и беседовать именно с тобой как можно продолжительнее, до сна, оберегать до полной твоей уверенности, что бандиты не ворвутся к нам, защищать сон твой и покой будний, защищать постоянно.
- Я о страшном и неприятном не думаю.
Взвыв, с остановки под балконом отъехал поздний автобус.
Взвыв, неслышно хрустнула...
Теплела тишина, густая неулетающей взволнованностью, и к ликованию - ему я необыкновенна, я и нужна! - приклеивалась смешением век непонятность, странность ненужности меня полностью после слов, плотных к душе.
Левую сторону лица достало постороннее дыхание. Бледным близким знаком снижалось лицо Леонида.
- Страшусь обязать тебя безвыходностью, - объявил засохшим полуголосом, - обязать обидным принуждением... Возможно ли обоюдное желание достичь мечтаемой близости?
- Я сразу не поняла, почему ты постелил отдельно, - сев, первой, первый раз обняла задеревеневшего. Груди спружинено вложились в дрожащие встречные пальцы.
- Пугался, воспримешь моё желание попыткой насилия над помыслами твоими. Ты свободно отправляешь меня в пределы, откуда вижу неземную ослепительность праздника, и мне житейское, близкое к животному по похожести дико совершать с тобой, и дикая требовательность тела толкает на грубое, как видится мне, - вернул меня в тупик высокопарной странностью речи, а сам же лепестково поцеловал возле глаза...
- С тобой не за стеклом портретным, я, нормальных желаний девушка...
..горячие веки, другие сомкнутые веки, возле губ, губы, надвинувшись губами на жданную встречность. Убеждаясь в проломленности стеснений и переживая за неостановочное человеческое дрожание потрясённых рук, затягиваясь в ясную плотскую нужность ну кому-нибудь живому, как под солнечную зыбь озера вытянуто нырнула под нетяжкую плотность, ожидая сноса последней границы, - удивив забывчивостью оголить, приготовить путь, неясный ком надвинулся на последнюю предельность, придавился, поспешил в сторону, отыскивая точный подход и горячо растаял, приклеив ткань не сдёрнутых трусиков к бедру.
..торчащие остриженные волосы под рукой, гладкая молодая шея... углы лопаток сразу под кожей...
- Леонид, тебе сколько лет?
- Двадцать четыре.
- У тебя плохо получается с женщинами?
- Я их едва знал.
- Но я... со мной ты хочешь быть?
- Непременно, непременно и всегда.
- Кто тебе здесь чего-то запрещает, чего стесняешься и боишься? Мне нужно то же, как и тебе, и для начала мог бы с меня снять единственное надетое, это для меня приятно и не страшно с тобой.
- Я с тобой не могу разобраться, в других сферах нахожусь постоянно со встречи нашей, и тут нахожусь, раздвоился.
- Тебя поэтому трясёт? И лоб горячий? Горячее тело? - пробежала пальцами. - Боже, у тебя высокая температура!
- Высоким пусть остаётся всё: температура, слова, чувства, отношения...
- Ты подожди. Найди градусник.
- Мне приятно подчиняться тебе, Таисия.
- Вставай, иди, отыщи. За минуту мои груди не улетучатся, отпусти?
- Постоянно бы мои руки прикасались к ним, спать, просыпаться на них...
..полушария, после сброшенного камня стеснительности любованием юных мужских глаз поднимающиеся и поднимающиеся в лёгкость, верхнюю чистоту, оттолкнутое внизу превращающие в малости, точки, в общие расплывчатости, широко распускающие свободу оторванности от... разного, что пугало и тянуло вниз, к грубости жёсткой ходьбы по твёрдой окаменелости нежелаемых просыпаний, дел дурных с необходимостью заработать ругаемые пустые деньги, со скучной едой, постоянной невозрастной усталостью от хламности кучи всего, лгунами от самого детства называемого замечательной жизнью...
..узнанной по термометру в теле Леонида нормальной температурой. А вообразилось мне - под сорок; скорее всего нагналась горячечность взвинченности, поверхностных трений тела, резко ускорившегося в обрывном слёте к необходимости счастья...
- Остудить бы тебя!
Села, отбросила покрывало на пол, набрала за щёки воды, пробуя не рассмеяться сразу, и как смятое перед глажкой сбрызнула грудь, живот, ноги, последнее выдула на скомканный птенчик в густом гнёздышке буравчатых зарослей, и захохотала догонкой за возлюбившим в первую секунду рядом со мной взгляд глаз моих.
..бродившая по телам продолжающаяся ласковость глаз, потянувшая из нас остальное, что настало и завертелось продолжением, теребящим нетерпение.
Мир отчеркнулся на до и после, пока нам не требовался своими условиями, закрытый не одними шторами на окнах, а и ненужностью, сегодня. Ночь наступила длинною с полярную, на полгода.
- Таисия, ты всегда знаешь, что делать можно. Сколько тебе?
- Девятнадцать. Доволен, что девятнадцать? Подходит, что девятнадцать?
- Мне и выбирать было бы поздно.
- Да... Нет, нет...
- Приостыл? Командуй сам. Ты помнишь, когда ел последний раз в нашей коротенькой совместной жизни? Я хочу, я голодная. Тру-ту-ту, объявляется поход за едой, на кухню. А, ты объявляй.
- Забыл, забыл угостить... Я утром жарил капусту, на маргарине, она разогреется быстро, и ложка чайной заварки есть, может и хлеб, - поднялся, завернул себя по плечи в покрывало, - завернула себя в простынь, придерживая локтями и под горлом, дошла до освещенной давно настенным светильником кухни. Присела, помогая, чтобы достать из холодильника сковородку застывшей капусты. Плотная обёртка мешала... отпала. Подойдя вплотную, развернула и возлюбившего, равноправно глядя в молодые глаза:
- Начнём жить со времени начала мира, с естества. Прячемся, когда тянет друг друга разглядывать, знать...
- Предлагаешь? Мне непривычно.
- О, я с утра до вечера перед кем попало выгибаюсь голенькой? У нас всё равно до того горько с одеждой, - тело красивее имеющегося. Тебе нравится смотреть на женское тело? В журналах, по телику, рядом? - зажгла я газ и поставила на огонь застывшее.
- Где я видел?
- Нравится, нет?
- Любопытно, как-то...
- Как-то, не во все глаза?
- Они пропали сейчас, ты всех вместила в себя и заменила тонкой длинной фигурой.
- Спасибо, я одна тебе... Фу, лепили из нас ненавистников обнажённого человеческого тела! Я была уже не совсем маленькой и меня ошарашил сон, будто хожу в платье до земли, бальном, и сделано оно из старого деревянного шкафа. Доски по камням гремят, гремят, спину царапают...
- Красивое тело, а меня свихнутая система учила отвращению к человеку, к женской обнажённости. Ни моря у меня ни берегов, и неизвестно, на самом деле что плохо и что хорошо.
- Сами найдём, - улыбнулась, полуобернувшись от плиты. - Мне и сейчас дают читать с экрана тексты: в фильме вы увидите непристойные сцены, но в целом он весьма целомудренен. Подставку для сковороды на стол передвинь? Тоже постоянно чувствую, ни моря, ни берегов. Ой, - вскочила, попробовав присесть, - холодно на табуретке, буду кушать стоя.
- Эта тёплая, садись сюда.
- Мужественно голым задом пластик нагрел? На, кушай. Почему таращишься? Чего увидел обалденное?
- Так ответить честно, как никому?
- Соврёшь прохожему на улице, если она ещё есть. У меня появляется чувство - мы одни на земле. Ну, говори, - прислушалась, - говори скорее, скорее!
- Ты стояла у плиты, на сковородке перемешивала... Шарики за ролики заезжают... У тебя длинные, широкие книзу ягодицы и высокая, едва не до пупка, широкая тоже книзу разливчатость вскипевших волос...
..приостановила набранное на вилку и зажглась пунцово щеками...
- Нра... Нравлюсь?
- Держать на руках хочется, гладить нежно всю и везде.
- Насколько ещё помню и соображаю, запретов не было, для тебя, и нет. Хм, от слов твоих кипяточных качнуло. Согласен, я тут посижу? Завернуться в тебя, в твою нежность хочется.
- Как сделать?
- Не знаю, - уместилась не на его табуретке рядом, а подругой фламандской живописи на его коленях, и довольно ощутила дрогнувшей кожей крепкую ладонь, вдавленную в узкозть моей талии.
- У тебя треугольные, как наполовину выросшие груди, острые, а показались, когда впервые дотронуться позволила, с громадные мячи.
- Съедай капусту и не болтай.
- Съедать тебя? Не в прямом смысле...
- Ыыэээ... Мне ой как нравятся твои слова и настораживает пустой живот, волосатый и выше пупка, между прочим. Я на пляж хожу - доверчиво улыбнулась, - плавочки узкие и низкие, приходится пушистость подбривать. Кушай, кушай...
- Голова поехала... Не видел широко, много и пышно, и близко, и непонятно, что под ними бывает, есть где...
- Ну и правильно, мы из первого быта, а не менталитетные сексуально недоразвитые со стрижками, причёсками на лобках, как в Риге в салоне для молодожёнов свихнуто эстетствуют для импотенток и невозбудимых нормальным видом женихов. То природно природное хотеть, а то... ты поку... по-ку-шай, - трудно сумела открыть глаза, встрепенувшись. - Хитрец! Успокаиваешь, ах непонятно тебе, где что ожидает, словами отвлекаешь, а руки скоренько... разыс... ра-зы-ска-ли, тайное обнаружи...
..наружили, затрагивая внешним холодком вспухающие притекающим донным жаром толщинки-бархатки, тонкие до дотрагиваний, только-только укрытых тёплой круглотой коротких берегов спрятанной глуби. Ненароком прищемляя любопытствующую жемчужинку, неопасно заставляя терять тяжелеющее всё в невесомости, забывчивости нужнейшей...
- Пропусти...
Не возвращаясь в реальность, с закрытыми глазами уронила голову кивком, вяло полуистекая куда-то телом по телу и руки обнимающие боясь выровнять на сильной мужской широте плеч...
..на краю поперёк звенящего ложа, приподняв голову жадно и мутно убеждалась из горячего тумана - вытянутые ноги закинуты наверх, резко разброшены, в нежности вырывается не до конца и врезывается впереди рывка твёрдых бёдер, жёстко, требующе расталкивая верхние берега, разрывая в устье глубокой реки отдонные накатывания, мягкие, охватывающие звенящим мягким прикатом врывающийся плотно, удерживая обласкивающе и угодливо, выпрашивающе продолжения, раз который выплёскивая навстречу тянущееся к встречаемому ото всех ноготков, пружинящееся вскидами, выворотами бёдер, туго разделённых изнутри, горящих и как отлетевших от тела чувствительнейшей немотой...
..тёплых отсветов на двух телах вокруг древнего, - огня...
..вокруг длинного стебля огня на краю свечи...
- Легко, я в небе, из тумана выбираюсь назад... Тогда я подумала, после первого раза, у тебя стиль такой, прекратить через пару секундочек. Ничем мне сейчас не пошевелить, какую капусту зовёшь доедать, возлюбивший?
- Искала, как сейчас...
- Нравится, нравится! Хорошее...
..непонятное среди прозрачного сна шевеление возникшего змея, протёкшего толстовато между скользких изнутри ног, лениво поискавшего в запутанных кругляшках не травы, вползшего не слишком изгибчиво, устроившись, успокоившись в горячем донышке сонливой норки... притянув за собой, прижав к вздрогнувшей спине плоскую, твёрдую муж скую ширину плеч...
Глава 4
Простите меня все, Черезова Ивана Борисовича, горькое когда пишу и время вашей радостной жизни тяжестью в настроении порчу. Нет у меня злобы на вас, нет тайного желания трудным душе вашей досадить, с укором подойти, вы, мол, сладко больно живёте а нам досталось. Живите все и всегда сладко да горькое по бумаге знайте, поколения другие, самим чтобы в дни чёрные не попасть. Сам бы с радостью описывал пенье жаворонков, а вспоминаю звонких птах, когда на карточки, очередь отстояв ногами и нервами, получаю куриные яйца величиной с их почти яйцами, жаворонков. От бескормицы не быки и свиньи отощали, - куры мелкими яйцами несутся, а может, осознали они свой долг и торопятся народ подкормить, тут им и не до ядрёных...
Постепенно деньги заменились устойчивой русской валютой под названием водка. За что ни требуется между людьми платить - только её просят и берут. Мне для оплаты она потребовалась, стоял я в очереди на морозе, на улице, но водку не привезли. На другой день не привезли тоже, после выходной был в наполовину не работающем магазине. В день третий водку доставили к очереди, втрое большей. Народ кинулся на победный штурм магазина. Я стоял вдали, втрое отодвинутый очередью от позавчерашнего близкого к крыльцу места. На крыльце затрещали перила и металлические под ними подставки погнулись и вывернулись из бетона. Двускатный навес над крыльцом, крытый железом, и державшийся на двух опорных столбах - их сшибли, - опасно повис над людьми. Четверо, к ним присоединился и пятый совестливый человек, подхватили руками, плечами, спинами подняли навес, случайными атлантами стояли, удерживая, а густо-толкучая толпа народа валила меж ними в двери. Мужики, кричать они начали, возьмите на нас водку! Никто не принёс им и бутылку, мужики, кричать продолжили, держите крышу сами, мы за водкой пошли! И опустили навес, под ним спрятавшись, потому как навес передним краем до самого крыльца достал. Очередь на две реки разделилась, со сторон под навес на четвереньках полезли, и отодрали от стены навес, перевернули и оттащили, опрокинули на тутошних в очереди, отбежать кто не успел, сзади на них давили.
Выли ушибленные и кричали пораненные, водку требовали в первую очередь за кровь свою, по спинам и головам лезла милиция вызволять побитых, удерживал я надавливающих сзади и признаюсь честно, как перед смертью, - проклинал громко депутатов России и СССР разваливающегося, правителей городов и всей страны, устроивших скотский загон народу вместо магазина и нас заставивших выровняться по животным действиям с обезумевшим зверьём. Ударил меня какой-то старик очкастый в ухо и закричал: не позволит мне ругать принародно последними словами великую Коммунистическую Партию Советского Союза, стоящую в авангарде перестройки, а я видел впереди ещё одну за семьдесят с лишним лет их правления окровавленную голову человека невиновного и проклинал бандитов-коммунистов, доруководивших до плановых издевательств.
Год девяносто первый тянулся в тот день февральской студёностью, и слухи ходили, офицерам в армии водку так выдадут, даром, лишь бы они коммунистов защищали. Не знаю, дали им, нет? Пьяными их не видел. Жалко мне офицеров бывшей советской армии, тоже они бедные, обобранные государством, кроме генералов, не знающих, где заработанное, а где казённое.
Ночью явился мне неизвестно кто и велел: напиши обязательно, что с церкви, коммунистами при их правлении не взорванной и не до конца ограбленной, в глубокой ночной темноте воры срезали на колокольне все восемь медных старинных колоколов, с литой вязью снаружи сделанных мастерами давнишними. Большой колокол более двух пудов весом, украли и его, за границу продать коллекционерам. Бог, запиши, накажет воров, как наказал коммунистов за ограбления и уничтожения взрывами храмов, за убиения безвинных. Лишил Бог коммунистов-указчиков ума-разума, далее лишит и власти над людьми. И воров накажет, чего ты должен записать потомкам на поучение.
Есть сильнее хочется, чем жить.
Не во сне неопознанный мне сказал, - наяву, неопознанный тоже в отношении имени и фамилии. У дома, где живу, люди ямы понарыли и запасли на зиму в ожидании голода картофель, лук, солёные огурцы, помидоры, редьку и морковь. За месяц обворовал кто-то два хранилища, сорвав ломиком замки. Спрятавшись, поочерёдно жильцы стерегли грабителя и поймали при взломе третьего хранилища, вызвали милицию. Он сказал: из лагеря уголовного освободился, прописку не дают, на работу без прописки не берут, денег нет, но есть сильнее хочется, чем жить. Признался, в магазине схватил с прилавка два круга колбасы и убежал. Принужден ругаемой им совдеповской беззаконной действительностью обворовывать граждан, без злобы на них, просто чтобы от голода не умереть. До страшности какой жизнь с семнадцатого года в России догнила...
После несчастного бывшего заключенного снился сон: кости мои дробят и ломают, сердце выворачивают из груди для изучения какого-то, для очередного эксперимента, объясняли во сне мордатые, похожие на секретарей райкомов и обкомов. Российские депутаты мы теперь, говорили, ты терпи, новым экспериментом выведем тебя и всю России к близкому светлому пути. Болью окрашивался сон, я с пяти утра вспоминал и обдумывал, к чему явился таким страшный...
Две тысячи тридцать шестым по номеру, написанном на ладони, стоял я в очереди за растительным маслом с пяти утра до девяти на улице, и ещё на улице, пока наша очередь в магазин не вместилась. Две тысячи тридцать седьмым стоял за мной сосед по подъезду, с пятого этажа, одинокий, лет пятидесяти. В одиннадцатом часу дня сказали за прилавком, масла хватит человек на сто, и конец. Он посчитал - мы за вторую сотню попадаем. Схватил меня за воротник пальто, рот заоткрывал а слов нет, и рукой второй захватил воздух, пальцы растопыривая и сжимая, повалился на старушку позади и умер. А те торгуют, люди, говорят, так требуют. Милицию, говорят, и врачей вызвали и торгуют, а в очереди мёртвый. Сразу мы поняли, - мёртвый, втрое тяжелей он сделался, мы-то оттаскивали, пятеро мужчин. Положили на пол у пустого прилавка, в стороне. Врачи приехали - мёртвых не забираем, известили. Обёрточной серой бумагой лицо закрыли. Мертвец лежит - рядом последнее масло разбирают и объявили: творог начнут продавать сейчас. А я стою рядом с погибшим от жизни, сердцем не выдержавшим соседом, сердце у него лопнуло, думаю, в очереди нельзя считать, достанется тебе еда или нет. Милиционер с перекрёстка пришёл. Рассказал я ему, чего да как, где жил сосед мой одинокий, - увезём, сказал милиционер, в морг.
Пошёл я в свою очередь, доставать, что продают. Увидел со стороны - сосед мой, погибший от жизни зверской, с обёрточной бумагой на лице лежит, милиционер сторожит, а рядом мы покупаем... Нет, такой ценой еда в горло не полезет. И чтобы душа моя не сорвалась а тело не умерло, я ушёл.
По совести ли, стоять в магазине рядом с мёртвым телом за своей пайкой? У православного художника Бунина рассказ читал: умер человек на корабле, так его спрятали в дальний трюм потихоньку, не портить бы настроение всем другим и не потерять бы желающих на этом корабле плавать. От того человеческого к людям отношения скатились мы... При мёртвом не купить, при мёртвом и съесть и водки выпить смогут, горького стыда не почувствовав.
Да, отвращение от жизни появляется в такой стране, шаг тут остался до голода натурального и съедения человека человеком. Всякий при жизни судья, всякий при жизни и судим постоянно. Я из очереди ушёл, другие остались. И осудить их мне при сердитом соблазне - знаю, нельзя рядом с умершим за куском руку тянуть, и знаю: вот в очереди старики да старухи без провиантского запаса на дому, вот молодые матери за едой для детей, вот дети за едой для матерей, отцов, деньги на еду зарабатывающих, и нельзя жить без нравов, благе рождающих, и нельзя не жить совсем, - как из угла в угол ношусь, там тупик и здесь повторенье, взвыть остаётся: будьте вы все прокляты, кто народ наш до животного свинства доводил и довёл, будьте прокляты все, - жандармы, не повыведшие на Руси революционеров дочиста, царские генералы и полковники, предавшие своего царя, пропустившие в Россию немецкий вагон с Лениным и выводком палачей его стороны, будьте все вы прокляты, строившие смертями и горбами народа социализмы и коммунизмы, и выстроившие разруху и запустение.
А за народ, дозволивший измываться над собой, всё равно стыдно. Понаразводили вокруг народа похвальбы, как полыни на пустыре, и, хоть души меня кто, твёрдо скажу: раб кнута ждёт, раб кнута и получает, каким хозяином страны раба не называй. Жить людям должно хотеться вперёд и больше, чем есть.
Глава 5
Колкая, нежная зеленью майская трава. Ты чувствуешь её ступнями и бежишь босиком по речному берегу, в детстве. За зиму ноги отвыкли бегать босиком, во сне ты мечтаешь помчать по воздуху, слышишь запахи взорвавшейся цветением майской степи, ты ощущаешь голыми ступнями траву, комочки земли, и просыпаешься, и видишь на той стороне оконного стекла иней, и первый, пока первый сантиметр, выращенный на голени с помощью аппарата, отмеченный тобой на листочке, приколотом в изголовье кровати.
Низко, чтобы ты мог дотянуться лёжа и не поворачиваясь на левый бок. Тут лишний раз шевельнуться... Десять суток, десять миллиметров нового в теле твоём...
Общая палата. При желании замкнутого для информации пространства приходится терпеть включений кем-то телевизор: продолжение войны в Карабахе, двадцать погибших за ночь. Президент Дудаев угрожает провести теракты в Москве, в Чите запас хлеба на две недели, горняки и нефтяники собираются снова бастовать. Американские семьи усыновляют, вывозят из России брошенных матерями грудных детей.