Одинаково всякий год в конце апреля начиналось с вятским дядей Колей, - плакал бы дни и ночи, а мужчина, нельзя.
По городу старался ходить, быть на народе. Столбы внимательно осматривал, толстые стволы деревьев, двери подъездов. Листочки отыскивал из школьных тетрадок, самые дорогие душе детские поздравления. Так, как они, и открытки лощеные с золотыми буквами не радовали.
Подходил близко, читал. Криво красная звезда большая нарисована, сбоку - "Дорогие ветераны! Ученики четвертого класса школы номер семнадцать поздравляют Вас..." Танки наши, впереди взрывы цветными карандашами нарисованы детьми, ниже - "Дорогие наши ветераны-фронтовики! Октябрята сорок шестой школы поздравляют Вас с самым радостным..." Переживая, что другие живые фронтовики не увидят, один из детских листочков дядя Коля осторожно освобождал от кнопок, нес домой и прикалывал у себя в переднем углу. А уже вокруг размещал приходящие по почте праздничные открытки.
В такие дни дядя Коля опять обидно убеждался глазами: старики в городе редки, и по старушкам на улицах видно, сколько нужного народа погибло тогда. Еще и после сорок пятого года поумирало от фронтовых болезней и ранений, особенно в первые десять лет.
Дядя Коля ждал каждую открытку, и подписывал тоже, фронтовым соратникам. Раньше знал он сорок семь адресов. Письма почти не писал, а на все праздники обязательно поздравлял открытками. Если получал телеграммы, на похороны ездил. В апрельские дни все равно подписывал сорок семь открыток. Тридцать четыре - с именами и фамилиями, без адресов только, относил к Вечному огню и оставлял среди цветов, возложенных молодоженами. Другие отправлял по почте, как положено. Если горит Вечный огонь, - знал дядя Коля, - сюда и нужно отнести открытки со словами от чистого сердца фронтовым умершим соратникам.
Май начинался, и быстро, быстро вслед за первым праздником подходил девятый его день.
Ранним утром дня Победы дядя Коля специальной пастой до блеска вычистил серебристого цвета подстаканник с выбитыми наискосок буквами "НКПС". Все, что из вещей с самой войны осталось. После боя в одном городе нашел, там, за родной границей. Стакан сполоснул, в него вставил. Как запоют по телевизору песни военных лет, в самый раз с таким подстаканником чай пить. От водки врачи давно отучили, чаем радовался в праздники. А водка была. Дядя Коля налил стопку, сверху закрыл кусочком черного хлеба. Поставил на тумбочку, перед фронтовой фотографией. Может, их танк на снимке, его экипажа, может нет? Кто знает... Спереди танк сфотографирован, бортового номера не видно. Главное тот, воевал в каком, тридцатьчетверка с десантом. Такой вот обгоревший раз открыли - от всего экипажа что осталось, в противогазной сумке похоронили вместо гроба. Так пусть и стоит стопка водки с хлебом, по русскому обычаю. Всем, всем, всем, всем...
Радио в праздник с утра, в одиночестве невозможно выключить. Последние известия - ничего, а "Синий платочек", да "Землянка", да Руслановой голос, - сразу и сшибаешься с последнего спокойствия, а итак... Да бог его знает, может, кому и вправду и такой день причина да повод лишний раз выпить!
Собрался дядя Коля, ушел на улицу. Легче, где люди. Таблетки успокоительные глотай не глотай, надо когда-то и ясной головой пожить. Трудное встретить чистым сердцем.
Мужчина собаку прогуливает. Лайка охотничья. В спортивные старые штаны мужчина одет, сапоги резиновые, голенища короткие. Вроде не праздник ему. А и хорошо. Как в будний день бродит за псом, а и хорошо, рядом нервами отдохнуть можно. Да и от улиц центральных, - там милиционеры в мегафоны переговариваются, движение транспорта меняют, - подальше от улиц центральных к берегу надо идти, к Вятке серебристой, вода на душу легко действует. Пустой берег, холодный. Вода высокая, на том берегу по деревне в лодках плавают. Не теряются мужики. Отбившиеся от плотов бревна цепляют баграми, ко дворам своим буксируют. И светлая, слабая еще над берегом зелень деревьев. Куда она, рано-то так? День серый да дождливый, холодно, еще снег мокрый по радио обещали на сегодня. Может прояснится?
Музыка и сюда доставать начала. Повернул дядя Коля к городским улицам от реки. Ну, - праздновать, так с людьми. Со всеми живыми.
Внизу у реки он немного застыл, и хорошо кафе встретилось, "Золотой теремок". На стенах всякие зверушки из латуни золотистой, плакат висит праздничный, салют вокруг кремлевской Спасской башни. Горячим кофе пахнет, пирожные на витрине, даже бутерброды с колбасой лежат свободно, по подходящим ценам, не по кооперативным. Хотя удостоверение участника войны было в кармане, возле народа побыл дядя Коля в очереди, прикинул, брать чего. Молодая продавщица поставила для него на прилавок чашку кофе. Бутерброд на синей оберточной бумаге шлепнула рядом. Под руками ее горкой стояли блюдца. Дядя Коля дотянулся, одно блюдечко поставил под чашку с кофе, на другое положил хлеб с колбасой. У продавщицы глаза зазлились. Ты чего? - спросила, - не поняла! И блюдца выдернула назад, хлеб с колбасой на синюю оберточную бумагу перебросив. Дак нужно, чтобы культурно, сказал дядя Коля. Чего культурно? А тут тебе как? - ткнула пальцем в прилавок. А так-то - хамство, - разозлился дядя Коля. А и иди где культурно, напасусь на вас на всех чистых блюдцев!
Дядя Коля опустил в карман плаща приготовленную трешку, тяжелое свое настроение застегнул на все пуговицы, пошел к выходу. Вы что, не видите, у него орден за войну! - возмутился кто-то сзади. - Руки вы ему должны целовать! Дак чего я, я чего? Начальство не велело, а я чего? - отговаривалась продавщица. - Им говорите, не мне.
От дверей вернул незнакомый человек. Посадил за столик у стеклянной стены. Принес две чашки кофе, на блюдечках, и два бутерброда, на блюдечке. Деньги отказался передать за прилавок. Заплачено, сказал. Так у меня свои деньги есть, настаивал дядя Коля. Какая разница? - ответил незнакомый человек. - В такой день всех вас чем-нибудь отблагодарить надо. Ну, спасибо...
...К родной своей улице Красной дядя Коля подошел со стороны, где-то на половине ее. Остановился возле перегородившего перекресток милицейского "газика". Серым день разворачивался, хмурым, северным, а улица и впрямь расцвела красным цветом. Алые флаги со стен домов свисали, кумачовые лозунги протянулись поперек пути, красногалстучные пионеры с обеих сторон стояли шагов через пять, в две линии. И почти все, кто за ними собрался, и они, и милиционеры глядели в сторону Главной площади.
Идут, идут. Подкашлянул дядя Коля, волнение прижало тесней. Сигарету прикурил, крепкую. Что с тем делать, что где-то в глубине встрепенулось, с долгого места опять как осколком не вынутым пошло по живому?
Идут. Впереди серебротрубный воинский оркестр, весь в парадной форме, свой, дорогой марш "Прощание славянки" играет. Вроде даже смирно вышло встать само собой, и такое придавило от музыки больное состояние, такая обида за тех, за многих, - они, подумал, погибшие на фронтах, может быть по разным городам на вокзалах последнее и слышали от Отечества, "Прощание славянки".
Рабочие - орденоносцы, комсомольцы гирлянды несут хвойные, длинно перевитые гвардейскими лентами. Большие венки впереди: красные звезды выложены гвоздиками, розами живыми, на других искусственными алыми цветами. Ломаной шеренгой шли, поведением предупредительным выделяя среди себя первого, партийные областные и городские верха. Один, лицом знакомый по телепередачам на идеологические темы, кивнул дяде Коле, словами поздравил с праздником. Приятно сделалось потому еще, что ни с кем из них знаком не был. Тот заметил, наверное, орден Великой Отечественной войны, когда ветром плащ отдуло.
В штатской и сохранившейся старой воинской одежде проходили свои, ветераны боев. Мундиры тех лет, со стоячими воротничками. Гимнастерки. Матросские бушлаты из черных серыми стали. За войну ордена, медали. Пионеры вдоль пути салютовали, когда подходили ветераны. Еловые веточки под ноги бросали. Так по всей улице.
И в ряд не в ряд, маршируя под воинский марш и просто шли пожилые, молодые, с детьми люди, с флагами, лозунгами "Миру - мир", "Нет ядерному безумию", рабочие, пенсионеры, с корзинками цветов, студенты, старушки, с портретами членов Правительства, с маленькими букетиками первых лесных цветов, школьники, папы и мамы с колясками, интеллигентного вида люди,- все шли, весь город, почти, трудно умещался в ширину Красной улицы. Дядя Коля стоял и смотрел на многочисленный народ, смотрел, радуясь: благодарные, значит, выросли потомки, если в праздник Победы ото всего привычного оторвались, в плохую погоду без приказа от начальства к Вечному огню идут. На первомайскую демонстрацию попробуй не выйди, прорабатывать станут, - сейчас сами идут. И пошел дядя Коля тоже. Вроде в колонне, вроде и не с ней. То незаметно в середину затягивало, то к пионерам, шеренгой стоящим, прижимало. Пионеров становилось ему жаль: в белых праздничных рубашках стоят, а холодно, погода подвела. Ветер, мокрота из-за крыш, деревьев падает. Дождь не дождь, так мокрота. Ребятишек жаль.
Шел дядя Коля вроде в колонне, вроде сам по себе, потому что другие людей, с кем рядом шли, знали. Ближе к предпоследнему перекрестку Василия Александровича Падерина с превеликой молчаливой радостью встретил, как-то случайно по остриженному седому затылку признав. Однопалатник, зимой прошедшей вместе в госпитале для ветеранов войны жили-были. Теперь дядя Коля пошел вроде как по закону, Падерин знал-то, что он воевал.
- Ты почему, Николай, позади? - спросил Василий Александрович после взаимного поздравления.
- Да иду... Дак стоял, стоял, думаю, увижу кого из знакомых. С чего мне в первые ряды выбиваться? Не герой а, как все. Ну, как мы.
- Живы до сего дня после всего, чего узнать там довелось, вот и герои, - бодро сказал Василий Александрович. - Видал, много народа собралось, много! Чтяяаат!
- Да, впереди офицерское училище красиво проходило. Полковник с почетной охраной знамя несет, в генерал сбоку идет. Молодой генерал, немного седой. Не воевал. Ну, может, в Афганистане прихватил?
- Внучек мой глянь что несет, - кивнул однопалатник, бывший фронтовик на мальчика лет семи.
Дядя Коля улыбнулся, глянув на листок, вырванный из небольшого блокнота. Красками бой нарисован. Фашисты с черными крестами на рукавах сдаются, наши со знаменем красным наступают.
- Куда ж несешь? - притворился дядя Коля незнающим.
- Я к Вечному огню положу на память про солдата погибших, - не совсем правильно, но с сильной уверенностью сказал мальчик. - Кто поглядит, тот всех солдат вспомнит. Дедушка говорил, - утвердил он детской убедительностью.
Дядя Коля погладил по голове, взял за другую руку. Шли по краю колонны. Приближаясь к Вечному огню, почему-то чаще и чаще останавливались, как на демонстрации, на Первое мая.
- Письмо в газету, областную, нашу, отправил, - стал рассказывать Василий Александрович. - Не напечатают, наверное. Мне один ветеран уже говорил, писал про это, и не ответили ему, и не напечатали.
- Гласность сейчас, должны напечатать.
- Кому она всю жизнь была, а кому и не наступила, гласность твоя. Недаром партия учиться демократии призывает, учиться. Честность никаким указом с понедельника не объявить, для всех, чтобы. Хочешь, и говори. Когда так будет?
- Так ты чего написал?
- Почему, спрашиваю, в стране с пьянством идет борьба, а нам, ветеранам войны, водку по спецталонам продают? Наденут пиджаки с орденами, медалями, за вином стоят. Стыд, ну ведь стыд! А тут же Совет ветеранов работу предлагает вести с молодежью антиалкогольную, и чего, Николай? Чему научим примером наглядным? Или мы за поллитровку воевали?
- Да уж куда...
- Ну вот, видишь! Другие льготы ветеранам - ладно, спасибо, дефицитную стиральную машинку без очереди продали, а с водкой чего? - на ходу сердился Василий Александрович.
Край Красной улицы, где горел Вечный огонь, людьми заполнился до отказа. Там, впереди, перед микрофоном, выступали и напоминали народу, сколько область дала стране маршалов, генералов, Героев Советского Союза, там молодой майор обещал высоко нести воинскую честь и доблесть, там побывавший в Афганистане паренек... ну, все шло, как положено. Привычно шло, и сильно не привлекало. Дядя Коля отошел с другом в сторону, к деревьям. Закурили. Внука однопалатник поставил на фундамент чугунной ограды.
- С праздником, - остановился рядом молодой человек с ребеночком в детской коляске.
Оба поблагодарили. Девятое мая, а снег полетел, быстрый какой-то, крупный.
- Вы не замерзнете? - кивнул молодой человек на легкий дяди Коли плащ.
- Да я вот, рядом живу, - показал дядя Коля на дом за спиной, углом, не фасадом стоящий к улице. - На втором этаже моя комната, вон окно.
- Как на фронте вы, фронтовики, не простывали? Ведь и зимой в окопах сидели сутками, а гриппа не знали?
- Сами не знаем, получалось, - обратил на него внимание однопалатник.
- Где вы были в этот день в сорок пятом году?
- Я в батальоне своем.
- Да здесь, в госпитале, - опять показал на свой дом дядя Коля, махнув рукой.
- Так вы живете... Здесь госпиталь был?
- Ну. Я в нем находился, на первом этаже в палате лежал. Без памяти тогда лежал, ну, несколько суток.
- Вы и не знали, что победили?
- Дак потом ребята сказали. А тут и живу сейчас, госпиталь где в войну был.
Молодой человек покачал коляску, посмотрел на единственный орден дяди Коли, выданный к юбилею Победы, на единственную боевую медаль "За отвагу". Попросил у него крепкую сигарету. Чего-то волновался. Сказал:
- Вы победили. Все-таки вы победили.
- Гитлер, видите, - встрепенулся Василий Александрович, - народ наш завоевать хотел, ишь куда целил! Рабами сделать всех хотел. Я вам от души говорю, простите за слова, всем известные.
- Вы оба всю войну прошли?
- Я с февраля сорок первого.
- Я с двадцать девятого июля сорок второго.
- Попробуйте вспомнить, может, встречались где-нибудь с моим отцом, старшиной Александровым Александром Александровичем? Посмотрите, у меня есть одна послевоенная фотография.
Старшину Александрова оба не знали. Поспрашивали, откуда призывался, где воевал.
-Он после войны жил недолго, легкие ему вылечить не могли, ранение. Я мало о нем знаю, а надеюсь, кто-нибудь его встречал.
Объявили Минуту Молчания. Василий Александрович взял внука на руки, приструнил. Стояли сотни людей. Мужчины с непокрытыми головами.
Минута. Главная всего праздника. Дядя Коля вроде смотрел на живых людей спокойно, а сердцем скорбел. Он прошептал безмолвно имена, фамилии всех, открытки кому отнес раньше к Вечному огню, он прошептал безмолвно "старшина Александров", помянул своего командующего фронтом, того, в сорок пятом, маршала Конева. "И всех вас, имен чьих не знаю, поминаю светло от чистого сердца", - безмолвно проговорил он.
Молодой человек покатил коляску с ребеночком, к другим перешел ветеранам войны, с ними стал говорить. Под оркестр замаршировали офицерские роты и солдаты, стало можно подойти к Вечному огню. Люди расступались, пропуская сильно старого, в штатских брюках и военном, с тусклыми давними погонами полковника. Он стеснялся, что ему уступают место, всех благодарил и прощения просил за беспокойство, а девушка, что вела его под руку, просила народ пропустить его. По репродукторам песни начали петь про героев, от маршалов до рядовых, совершивших подвиг, вечный в веках грядущих. Вот и заканчивалась торжественная часть праздника.
Дядя Коля смотрел, как внучек друга кладет к цветам у Вечного огня свой детский рисунок? Думал, что день вроде обычный, дома, облака и тучи, деревья те же, да скорбный для страны день, памятный не одному его поколению. И не произнес вслух, а помянул душой и сердцем всех, всех, всех погибших за Отечество свое от самого начала России и Советской власти, и попросил неизвестно у кого, чтоб никогда больше не повторилось всяческое убийство.
Пусть бы хорошо все во всякой стране жили. Чистым сердцем попросил, стоя рядом с Вечным огнем, в себя забравшим:
Павла, Никифора, Андрея, Виктора, Бориса, Анатолия, Михаила, Ивана, Павла еще одного, Владимира, Александра, Бориса, тоже другого, Николая, Сергея, Георгия, Ксенофонта, Владислава, Алексея, Петра, Антона, Ивана второго, и третьего Ивана, и Аркадия, Льва, Евгения, Илью...
Только бы без войны все страны всегда жили. Чистым сердцем фронтовые муки испытавшего просил за каждого застреленного пулей, разорванного бомбой, проколотого штыком, убитого снарядом, погибшего от побоев и болезней на нарах лагерей, затравленного злыми псами, сгоревшего до пепла в танке, разбившегося вместе с самолетом, провалившегося в болото, утонувшего в реке, море, океане, раздавленного танком, отравленного газом в душегубке, доведенного до смерти голодом, замерзшего в снегах и льдах, повешенного, разрубленного на части, задушенного петлей, руками, прибитого к бревнам избы, маявшегося в смертных муках на госпитальной койке.
За всех тех фронтовиков просил, без теперешних льгот и почестей тысячами умерших в первые послевоенные годы, искалеченных жестоко физически и душевно. За всякого человека просил вятский дядя Коля, страданий и смерть принявшего от жестокости, страха "всевышних" на земле, от предательства, корысти, трусости, злости людской, от подлости и зависти, тупости, своеволия, - от всякой ненужной честному человеку гадости.
Горел Вечный огонь.
- Спаси и Сохрани, любой человек живой, - вслух сказал дядя Коля, видя и Огонь, и далекие заречные леса, и длинные, бегущие над страной тучи ненастья. - Поблагодари и Сохрани, человка.