Слова не надобились, видимое счастливило настроение. Из глубины синее светились предвечерние толстые январские снега, прищёлкивающей торопливостью кричали галки рядом, в голых тополях парка, - жить тянуло быстрее и ярче. На том краю центральной улицы села бурчал и стрекотал бульдозер, студент Борис Акчурин ступал по свежим твёрдым прямоугольным плитам снега, раздельно придавленного гусеницами тяжёлого трактора, понимая расчищенный путь знаком хорошим, с бутылкой портвейна "Розовый" идя к совхозному клубу. В дни, стариками называемыми рождественскими, ему надоели каникулы в городе, в пустом без разъехавшихся сокурсников общежитии. Он утром попал в поезд, смотрел в окна вагона нетерпеливо, но часа три, - в день субботний от станции не нашёл попутной машины, лошадей, и, двадцать два километра отшагав по снежной и ветреной степи, без вина знал себя сейчас приподнятым и летящим над миром. Год, год не видел приспущенных к закольцованному горизонту краев степи, на шоссе воображал себя попавшим на макушку земной закругленности всей, всей планеты и пел на морозе, сам же вылавливая из одиночества припеваемые слова, слушаемые спокойным небом и тянущими идти от столба к столбу инеями натянутых проводов. Ему и сейчас, ему сначала хотелось знать и верить, - дорога к селу детства та же, село стоит тут же, река Ишим возле крайних домов и он тут, и сам он будет всегда. Детство, попрятанное вокруг и видимое только Борису и заборами, где рвал штаны, и берегами, где удил рыбу, выглядывало и полузабытым подросшим деревом сразу за перекрёстком, сразу родным оборачивая в жаркую святость улавливаемое не глазами и не острым теперь, посреди своего села, слухом...
В самой большой комнате клуба ребята раздёргивали, разносили ко всем стенам рейками сбитые в ряды стулья, стоявшие рядами после законченого кино, с потолка висели на нитках не убранные полностью ватные снежинки, бумажные цветные флажки и над сценой в белых гуашевых снежинках зеленело поздравление с Новым годом, наступившим недавно. На столе светилась желтоватой подсветкой панели включенная радиола, девушки и в платьях и в пальто, и в валенках и переобутые в туфельки разглядывали, перебирали пластинки, Борис обрадовался: субботние танцы и были, и есть обязательным местом всех встреч.
Из одноклассников бывших пришли трое, все парни. Порадовались, вышли в холодный коридор, курили. Ребята рассказали, кто из своих в институтах по разным городам и кто на каникулы приехал да только в клуб сегодня не пришёл. Акчурин учился в городе четвёртый год, малознакомые ребята и девчонки, собирающиеся к началу танцев, отчуждением гасили настроение всех своих встречать безоглядными ятиями и криками, не по имени называя, а прозвищами недавними, школьными.
- У нас в институте когда вечер отдыха, буфет открывают. Вина нет, лимонад с пирожными, и конфеты, чай.
- Мы без букета, сам знаешь. С собой прихвачено.
- Я тоже портвейна бутылку взял встречу отметить. Розовый называется, самый дешёвый. Мига, выпьем на танцах? Я помню, как мы тебя Мигой называли за то, что подмигивать любил. Слушай, у тебя глаза болели, что ли?
- Да не болели, да сам не знаю. Подмигну и теперь чего-то ни с того ни с сего, сам не знаю, привычка. За печкой пойду место устрою нам, там тихо, подбивайтесь.
- Сейчас я, - сказал Акчурин и кивнул на выход.- Холод поджал...
- Понятно, сбегай, туалет не забыл где? За печку потом подбивайся.
Там, на улице, в отчётливой черноте начатой ночи хлопнув полуоторванной дверкой деревянной будки туалета, Акчурин проскрипел ботинками по снегу и остановился, как уперевшись в трудный и непроходимый воздух.
Сразу внизу под ногами, под тускло светящимся зимним обрывом высокого берега ровно белел остановленный Ишим, свой Ишим, своя река, тугая течением, когда переплывалась поперёк и ласковая, если в жару плескался у берега, играл с другими в доброй воде в догонялки. Ни плавающих стаями гусей, ни коров, забредающих в воду по круглые широкие животы, ни верхних шевелений воды под луной зимней, повисшей матовым оловом, а тишина, а звоны снега под каблуками, а блески каких-то дальних искорок на льду заснеженном глубоко внизу, как в памяти, как во снах, но перед глазами сейчас...
Студент быстро, отчего-то перебито вздохнул и подумал, пробуя подступить ближе к обрыву и не боясь слететь в нижние сугробы, что все ответы на ожидания счастья - стоять на своей реке в половине нового января неведомого тысяча девятьсот шестьдесят пятого года, счастье - быть на месте, где неизвестно что и удивительно - всё сразу делает напряжённым, сильным желание жить и оно, непонятное, затапливает колкой, похожей на промороженный воздух взбудораженностью, бросающей блеск, становящийся длинным блещением, то ли в глаза, то ли из глаз...
За Ишимом на берегу низком выстукивал дизельный двигатель сельской электростанции. Заглушат, - вспомнил Акчурин, - после третьего мигания в двенадцать ночи, и стучанье двигателя толкнуло: иди, торопись жить...
2
Сели в углу зала, за круглой печкой, обшитой железом и покрашенной чёрным цветом. Бывший одноклассник принёс из коридора от бака с питьевой водой алюминиевую кружку. Втроём выпили по очереди, без закуски. Вино не нравилось, - традиция выдерживалась.
Играла радиола, рядом танцевали. Борис старался быстрее выдохнуть из себя горьковатый вкус розового портвейна, слушал одноклассников и сильно хотел сейчас и сала своего, домашнего, с коричневатым просолившимся мясом, и жареной картошки, скользящей плоскими круглешками по тёмному и жирному дну сковороды. Вино, само своё село со многими толкало разговаривать, а оглядывался на зал - из однолеток или не приехал на каникулы, или не пришёл сегодня в клуб никто.
Из шума музыки, гуденья собравшихся кто-то выкрикнул: - "Дамский танец! Приглашают дамы!"
Акчурин помнил, по сельским правилам неожиданные дамские приглашения объявлялись нарочно, - ребята хотели поглядеть, к кому чьи тянутся симпатии. Он не был тут слишком давно и сидел спокойно, со своей компанией и одной алюминиевой кружкой на всех.
Подошла девушка и пригласила его. Потанцевал, прислушиваясь к пению радиолы, забавной после институтского эстрадного оркестра. Сказал спасибо за приглашение и пробрался за печку, к своим. Кто та девушка, и спрашивать не стал ни у неё, ни у ребят.
Второй раз объявили приглашать дамам и девушка между сдвинутых стульев прошла, позвала его. Встал, - отказывать стало бы нехорошо, стыдно для неё.
- Вы меня снова пригласили, я вас боюсь, - сказал открыто.
- Почему? Такой высокий, на голову выше меня... Почему?
- Сделаете чего-нибудь со мной.
- Мне приглашать больше нельзя?
- Я не знаю, - сумел улыбнуться напряженный Акчурин, помня опасение наступить на её туфельки. - А можно и я вас приглашу, чтобы сравнялось? Вы не откажите? Плохо идти через зал назад на глазах у всех.
- Я вам не откажу. Вы откуда у нас взялись?
Рассказывал, а пластинка кончилась. Акчурин и за печку пробрался, и через весь зал прошёл к приподнявшимся заранее, ждущим рукам и глазам приветствующим. Танцевали, он подробнее рассказывал, что сам отсюда и родители живут на той стороне парка. Говорил и смотрел осторожно, незаметно для девушки разглядывая шевеление чёлочки над бурыми широкими бровями, и новогоднюю гирляндочку напоминала её свисающая перед ушком, спиралькой шевелящаяся широкая нить волос. Он и проводив до места, и издалека смотрел, - в редких здесь капроновых чулках лёгкие ноги, жёлтая новая косточка, гладкая, без воротничка по моде, - навстречу ему, приглашающему, кидающиеся блески глаз, блещенье на улыбающихся щеках... Она ждала, и она не стояла, шла навстречу, всех голосом, руками зазывая танцевать и хмурясь на отворачивающихся, - "тоненькая царица танцев," - сказал ей подуманное Борис и она ответила: - "всем надо радоваться, радоваться!"
- Лариса, - тоскливо осмелел Борис на объявленном последнем танце, - тебя до дома проводить можно?
Она посмотрела улыбчато в самую дальнюю спрятанность лёгкой тоскливости, жданно разрешила, закрыв веки и вспыхнув близкими зрачками, сильнее тёмными над крутизной закрасневших щёчек.
- Только подожди на улице, я в валенки переобуюсь.
3
Улица от клуба тянулась под редкими лампочками на столбах.
- Нет-нет, - сразу потребовала Лариса, - мне нельзя, невозможно идти напрямую, - и повернула на тропку между двумя огородами, - бывает, завуч нашей школы специально приходит проверять, кто на танцы бегает, а я в десятом учусь, запрещают. Она вредная, родителей в школу вызывает.
За огородами накатанная дорога поворачивала над берегом Ишима. В темноте за рекой, знал Борис, степь до другого не близкого села, и просторность даже невидимостью вливалась в него, шире раздвигая в настроении высверли радости.
- Начались бы танцы снова, начался бы и вечер снова, - сказал Ларисе, - Хорошо сегодня, по душе! Звёзд смотри сколько, миллионами блестят!
- С неба звёздочку достану... - полупропела девушка, оборачиваясь подталкивающей к выполнению пожелания улыбкой. - Мой дом, - показала варежкой.
Чёрные окна блеснули прощальной минуточкой. В два окна на передней стене высокий дом, близкий к застывшей реке, на краю села...
- Вам за водой к Васильевскому роднику ходить близко.
- Мы на санках бидоном оттуда и привозим. Зайдём, попьём чаю из родниковой воды? - удивив, позвала девушка.
- Родителей твоих разбудим, отругают. Лучше днём...
- Они уехали к нашим в Малаховку, до понедельника. Мы в Малаховке раньше жили, я говорила тебе? Гулять на свадьбе поторопились со вчерашнего, а меня не взяли, - пожаловалась, двинув сжатыми губками под узкий носик. - Заходи, - махнула с крыльца рукой к себе. - Родителей нет, тем более... Узнают, как тогда?
Лариса приблизила лицо в шали, заиндевелой по сторонам, качнула вправо и влево, улыбнулась, как над глупеньким. И он загордился, обстучал снег с ботинок, видя рассыпанный блеск искр на пухлом длинном сугробе огорода.
Тёплый и чистый запах дома внутри, желтеющего светлыми крашеными полами, разделёнными дорожками вытряхнутыми, заставил снять ботинки и пальто. С шипением, с тихим звоном часы в другой комнате пробили получасье. Кухня, комната прямо и комната в сторону реки, понял Борис. Крашеный стол, крашеные табуретки, буфет. Неостывшая плита и бока печки - как у нас, - поймал и сказал Акчурин, - и диван мои купили похожий...
Лариса усадила за овальный столик в своей комнате. У ней радиола стояла, трельяж, шифоньер с длинным зеркалом посередине, пахло совсем особо, как в комнатах девушек, кремами какими-то, что ли, а на металлической никелированной спинке кровати висел привязанный широкий голубой бант рядом с прислоненной куколкой.
- Мама, - догнала девушка взгляд и немножко посмеялась. - Мама так и думает, что я маленькая. Господи, скоро старость.
- Откуда?
- Мне через пять недель станет семнадцать лет, - призналась, как в ужасном, обрывистом.
Борис протянул ей варенье на ложке, и губы улыбкой переменились. Она махнула чёлкой благодаря, повесила на спинку стула отвязанный от кофты поясок и неожидаемо мило, ступнями, обтянутыми тугим блеском капроновых чулок, прошла по тёплому гладкому полу поправить заслонку в печной трубе. Топка на кухне, видимая Борису, в маленьких отверстиях сильнее облилась жидким золотом.
Говорили, узнаваясь и прощаясь каждым словом. Через день ехать в город, весной она поедет куда-нибудь учиться, и где, кто... Трижды мигнула лампочка, предупреждая, и электрический свет погас. Молчали. Расплывчато на кухонном полу в открытые дверки комнаты тянулась оранжевая теплота света от поддувала.
Шевельнулась на стуле Лариса. Шевельнул руками на столе Борис.
- Мне уходить, - сказал обидно и вежливо, не обижая сказал, чего и думал и не думал.
Лариса не знала. Лариса поднялась и присела.
4
Светлеющие в темноте, непонятные пухлости, выдавливаемые наверх, стянутые исподнизу тугой полосой чего-то мешающего, запретного для убирания руками чужими, отстёгнутого, и два белых бутона вышли в две стороны полностями, вытыкиваясь в опасения рук рубиновыми бусинами посреди круглых распустившихся цветков, алых и в светлой темноте...
- А я думал, они маленькие, - пугаясь называть пойманное словами, шепнул, как закруженный.
Пряталась, пряталась лицом в плече, настороженно прижимаясь. Вытягивалась, удерживаясь на носочках и оказываясь в воздухе вся.
- Подожди, одни у меня, рвать не хочу, - попросила и полуотвернувшись, скатила, уронила неслышный блеснувший капрон чулочек. Согласилась с вернувшими на цыпочки руками, встряхнула головой: - "сильный, дыханье мне остановил," - и тоже, и сама притронулась губами рядом, и утопающе, навсегда, и рядом с губами, и выходя босиком на плавящийся лёд, дрожа от другой отпущенности, в дозволение, в нырок с головой...
Туманно разглядев что-то, стянула на пол покрывало и свалившиеся подушки. Удивилась, о них споткнувшись, сдаваясь белым пятном коротенькой нижней юбки, и он попал на жаркое, лёгкое шелковостью тело, на крутящийся затягивающей воронкой запах неизвестной глубинности, ловил какие-то берега, какие-то цепляния и отталкивания, выныривания на холод воздушности - не поняв на что и поразившись до вскрика в глазах, наткнулся на шерстяную влажность, ударившую вогнанными гвоздями, на расплавление, жар, захвативший узко сильной, обнявшей желанностью, и обомлел, распадываясь, чувствуя себя выплывшим и разлитым в глуби тела её, в ней потонувшим, оставаясь почему-то наверху, над зрелым рубином бусинок бутонных грудей...
- Я не знаю как, я не умею как нужно, - прикрываясь юбочкой, пожалела она его, подув осторожно на огненное лицо и тоже возвращением своего дыхания немного отсуживаясь
- Мы попробуем как-то научиться, не торопись снова и не думай уходить сразу. Ха-ха-ха-ха!
- Надо мной смеёшься? Глупый я для тебя?
- Зачем? Ха-ха... Я вспомнила, отец быка приводил с кольцом в носу, с коровой нашей запер во дворике, а я в окно видела. Бык здоровенный, вскочил на неё - переломит пополам, мне показалось, и не поняла сразу, ну, понял? Подумала, у него пузо лопнуло и трубой кишка выстрелилась, ха-ха... А вот поняла и... дальше рассказывать буду, природное, - обняла, лицом запрячиваясь куда-то под его подбородок, раскрыто и встревожено ожидал всплеска обязательного, как на реке от ветра налетевшего...
Переплывающий по тугим переливам новых волн, вздрагивающий от ряби, бегущей от тонких пальцев со стороны, тонущий в харкоте бездонных кручений, страшных, узких книзу воронок затягивающих, бросающих кверху, к воздуху, он не помнил где живёт, он как вывернуло, из себя и назад не забирался, в себя же... он шёл под близкими звёздами, скрипя снегом бескрайней ночи, и сугробы удваивались холодностью, когда дотрагивался, - а казались пухлыми, пахнущими весной бутонами грудей, весной, весной раскрытой, первой неожиданной каплей влаги, упавшей с небес на щеку...
5
- Золотце, мы не запамятовали направить послание и поздравление с именинами моей подруге, супруге мадридского министра? - спросилось из отдалённой комнаты номера.
- Пакет передан фельдпочтой.
Одевшись в венском отеле в смокинг для встречи в Вене, как получилось на этот день, нового девяносто третьего года, здесь оказавшись проездом, дипломат господин Борис Евгеньевич Акчурин увидел ленту, повисшую на спинке стула, взял со стола "Атлас мира," нашёл свою землю детства и ниточку изогнутой своей реки и сквозь карту страны, времена разглядел тот поясок, повиснувший на спинке стул, в году... "Какая жаркая была," - сказал горько и не вслух, - жаркая... придти звала на другой вечер, а я, дурак..."
И попробовал увидеть праздник, горькими глазами минутно, пока подошла крупными серьгами и английскими бусами украшенная жена.
"Савельева," - вспомнил, прощая не себе. - "Савельева Лариса и река, оторванная... неужели навсегда?"