Странный сон мне приснился однажды. Немало времени пролетело с тех пор, но картина в памяти ясная - до малейших деталей. Порой закрою глаза - и снова вижу...
Вижу себя в небольшой горенке - самая настоящая русская изба, почти сказочная, почти фантом - но такой рельефный и категорично настоящий, как бывает лишь во сне. Вот бревенчатые стены, и низкий потолок, и большая беленая печь, и широкая лавка у стены - все вижу, как сейчас. И веду я разговор с благовидной старушкой... странный разговор. Впрочем, во сне беседа наша казалась мне самым естественным делом. То есть, можно ли назвать происходившее беседой или разговором - не знаю. Говорила одна старушка, но тем не менее монологом это не было. Она словно отвечала на мои не высказанные вслух чувства, мысли, порывы... Сложно связно объяснить, но было именно так.
Помню ее доброе лицо, словно вылепленное из одних морщинок, старческие блекло-голубые глаза с неожиданно молодым блеском и не по-старушечьи твердый взгляд. Белоснежные прядки кое-где выбиваются из-под неплотно повязанного цветастого платка. Руки - такие теплые, одновременно ласковые и крепкие. Тяжелые, натруженные, с грубой кожей - они удивляли уверенностью и нежностью прикосновений.
И голос. Он лился, журчал, словно родник, он и утешал, и завораживал, словно лесной ручей. Слова тоже были странными, сказочными, но только ли в них было дело?
- И-и, касатка, - говорила она, - да ты, я гляжу, изголодалася... Да уж вижу, что не по вареникам да галушкам, не по борщам да окорокам. Дитя ты малое, неразумное, ласки тебе хочется, любови да жалости - ан их другие от тебя требовают... Дак ведь не просто так оне требовают-то, в праве они своем. Если тебе так худо, гляди-ка, то им-то каково ж? То-то и оно, милая, то-то... Хошь, не хошь - а семья-то на тебе держится. Ага, как на ржавом гвозде, ага.
- Да ты не соромься, - ласково шептала она мне на ухо, - ты поплачь, я ж тебя не обижу, я ж тебя приголублю, ты поплачь. Ай, как редко ты навещаешь бабку-то, совсем забыла. Вот и маешься. А ты поплачь, поплачь - а я тебе спою.
Помню, как уткнулась я ей в плечо и уж как выплакивала тяжкую свою долю! - а она тихонько гладила меня рукою по спине да напевала негромко что-то протяжное и светлое чуть надтреснутым, но приятным и сильным голосом. И когда слезы кончились, пришло недоумение: да что ж такого сиротского-то в моей доле? И о чем я так убиваюсь?
- И то, краса, и то правда, - старушка мягко улыбнулась. - Доля твоя счастливая. Ты Господа Бога-то не забывай, благодари за долю-то, ведь как Он утешает тебя - знаешь сама. Да только не хочешь утешений видеть, искусы все ищешь - вот и находишь кругом печаль. А радость-то, дитя, радость искать и легше и труднее. Велика она, рядом она с тобой, в тебе она да в ближних - оттого и не видишь ее, что велика. Блоха, поди, и не поверила, когда б ей о собаке кто сказ завел...
- Ты заходи, не забывай бабку-то, слышь, не забывай. Поплакать приходи, помолиться... Ты приходи...
Странным был сон, странным и пробуждение. Весь мир неожиданно показался мне каким-то иным. Более чистым, более светлым, более настоящим. И кольнуло: да как же это мне... такой... Господь дарит... такое... И теплые слезы согрели щеки, и душа отогрелась молитвой. "Слава Тебе, Боже наш, слава Тебе!"