У командира нашего полка полковника Бабича была собака. А точнее, собачка. Белая болонка Чапа - вздорное визгливое существо с невзрачной внешностью и вконец испорченным характером.
Обычно по утрам командир лично выгуливал свою собачку. Выглядело это так.
Около семи часов утра в командирском подъезде щёлкал дверной замок, по бетонным ступенькам лестницы быстро процокивали маленькие ножки, и из дверей подъезда пулей вылетала встрёпанная Чапа. Попав на улицу, она тут же оглашала окрестности своим звонким радостным лаем. Чапа радовалась новому дню, солнцу, голубому небу, чирикающим на кустах воробьям. Она как бы говорила: "Привет! Привет вам всем! А вот и я - самая замечательная, самая расчудесная в мире болонка!" Голос у неё был высокий до визгливости и удивительно громкий. Мне всегда было интересно - где в таком тщедушном теле помещается столь оглушительный звук?
Итак, Чапа вырывалась на свободу и тут же заливалась лаем. Её голос отражался от стоявшей напротив пятиэтажки и, ничуть не потеряв в силе и высоте звука, возвращался обратно к ней. Чапа слышала, что её кто-то передразнивает, и тут же отвечала длинной матерной тирадой, которой пыталась припечатать на месте беспардонную выскочку, имеющую наглость вторить ей - командирской собаке. Но невидимая наглая псина отвечала не менее громко, не менее вычурно и замысловато. Чапа, постепенно распаляясь, поливала оппонентку всё более отборной бранью, переходя со своего подобия лая на совсем уже неприличный визг. Её альтер-эго отвечало ей тем же самым. Ситуация развивалась по спирали. В информатике подобное явление называется рекурсией. В Орловке его называли проще: "Чтоб ты сдохла!.." Через несколько минут казалось, что Чапу сейчас просто-напросто порвёт от внутреннего непереносимого давления.
Наконец хлопала подъездная дверь, на улице появлялся хозяин, в истерический Чапин визг вплетался басовитый добродушный мат, и несчастное охрипшее животное уводили за дом - в начинающийся тут же, за городком, редкий сосновый лес.
Процедура эта повторялась неизменно каждое утро, и если зимой, при закрытых окнах, она особо никого не задевала, то летом, когда все окна стояли нараспашку, утренний выход Чапы будил в большинстве безвременно разбуженных обитателях командирского дома самые кровожадные, самые первобытные инстинкты.
Командир жил на третьем этаже. В квартире под ним обитал лётчик нашего выпуска, на тот момент старший лейтенант - Вова Супрун.
Каждое утро невыспавшийся Вова появлялся в лётной столовой, играя желваками и понося на чём свет стоит саму Чапу, всех её родственников до двенадцатого колена, весь собачий род и, заодно с ним, всю четвероногую фауну. Жители его дома, почуяв соль на ранах, тут же подключались и начинали активно подливать масло в огонь, жители других домов, лишённые радости утренних собачьих концертов, как могли, утешали возбуждённого собаконенавистника.
Тем не менее жизнь продолжалась. Продолжалась и лётная работа. На одном из полковых предполётных контролей готовности, который проводил непосредственно сам командир полка, история с болонкой получила неожиданное продолжение.
Контроль готовности подходил к концу: были разобраны все теоретические вопросы, отработаны вводные и рассмотрены действия при возникновении нештатных ситуаций в полёте. Всё было тихо и мирно, личный состав показывал, в целом, устойчивые знания, отстранённых от полётов или отправленных на доподготовку не было.
Наконец командир захлопнул журнал контроля, сказал пару заключительных напутственных слов и поднялся из-за стола.
- Вопросы? - традиционно спросил он.
Над задней партой поднялась одинокая рука.
- Супрун? - удивился Бабич. - Что тебе не ясно?
- Товарищ командир, - вставая, сказал Вова, - у меня проблема - я не могу соблюдать предполётный режим.
- Что за хрень? - удивился командир. - Минлишев! - выцепил он комэску второй. - Твой?.. Разберись - что там у него не так? Потом доложишь.
- Товарищ командир, - ничуть не смутившись, продолжил Супрун. - Комэска тут ни при чём. Это всё ваша Чапа. Она по утрам не даёт мне спать.
- Ты что, лейтенант, совсем охренел?! - с присущим ему тактом заорал, наливаясь кровью Бабич. - Ты думаешь, что говоришь?! Минлишев! У тебя что, лётчики в эскадрильи в конец оборзели?! Собака ему моя мешает! Если тебе мешает моя собака, Супрун, закрой окно, а голову свою засунь под подушку! А ещё лучше - себе в задницу! И спи спокойно!..
- Товарищ командир, - не унимался Вова, - я вам честно говорю, если ваша Чапа ещё хоть раз тявкнет под моим окном, я ей голову сверну и ни разу не пожалею.
От подобной наглости Бабич покраснел и раздулся. Было такое ощущение, что он вот-вот, как и его болонка, разразится звонким бешеным лаем. Но когда командир открыл рот, он заревел как раненый пикадором бык.
- Супрун!!.. Мать!!.. Да ты!!.. Да я!!.. Мать!!.. Перемать!!.. Замать!!.. Обмать!!.. - Вову буквально впечатало в стену могучим потоком командирского красноречия.
Наконец командир выдохся.
- Супрун, ты меня понял?! - спросил он напоследок уже почти нормальным голосом.
- Так точно, товарищ командир! - отвечал великолепный Супрун. - А вы меня поняли?
Нового взрыва не последовало.
- Минлишев! - устало приказал Бабич. - Разберись с этим придурком, - и вышел из класса, хлопнув дверью...
Утро следующего дня началось, как обычно.
Стояло вёдро. В высоком голубом небе на немыслимой высоте неподвижно висели частые запятые лёгких перистых облаков. Солнце ещё не показалось из-за леса, и в городке было свежо и прохладно. Городок спал. Между домами стояла хрупкая утренняя тишина, нарушаемая лишь негромким чириканьем непоседливых воробьёв.
Без пятнадцати семь во втором подъезде ДОСа Љ 2, на третьем этаже, негромко щёлкнул дверной замок, маленькие коготки простучали по лестнице и...
- Ав! Авав!! Ававав!! Авававав!!!.. - хрустальную тишину двора расколол визгливый собачий лай. - Авав!!! Ававав!!! Авававав!!! - без пауз, без роздыху, расходясь и стервенея, срываясь на фальцет и захлёбываясь.
Десятки голов оторвались в этот миг от своих подушек, и десятки голосов призвали проклятья на голову маленькой противной, надоевшей, как застарелая зубная боль, неразумной болонки.
Эти проклятья материализовались в образе старшего лейтенанта Супруна, появившегося на балконе второго этажа: в синих семейных трусах, на удивление спокойного, с тульской вертикалкой двенадцатого калибра в твёрдой руке. Вова, не торопясь, взвёл курки, утвердил ружьё на перилах, тщательно прицелился в увлечённую собственным лаем, ничего не подозревающую болонку и нажал на спусковой крючок.
Оглушительно грянул выстрел. Десять картечин, каждая диаметром 8,5 миллиметров, ударили с расстояния не более двадцати шагов. Сорок граммов свинца, летящих со сверхзвуковой скоростью, сделали с командирской болонкой страшное. Когда командир полка выбежал во двор, в воздухе стоял едкий пороховой запах, а с высокого голубого неба всё ещё продолжали падать наименее значительные фрагменты несчастной Чапы...
С этого дня служба у старшего лейтенанта Супруна почему-то не заладилась. Он стал часто отстраняться от полётов, получать взыскания, и в конце концов весной следующего года был в первых рядах переведён из нашего полка в формирующийся на базе Орловки 216-й истребительно-авиационный полк. Как говорится, с глаз долой - из сердца вон...