Юрьевич : другие произведения.

Зеленый пароход имени Штирлича

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
   На палубе было мокро и скользко, чертовски воняло недавно пролитым коньяком и свежим угольным дымом, отовсюду дул неприятный попеременный ветер, а сверху, пронзительно крича, то и дело гадили чайки.
   Стокс, одной рукой крепко держась за страховочный канат, крупными глотками почти допил коньяк и, примерившись, бросил бутылку за борт.
  "...Спасибо, товарищ..." - затихающе донеслось снизу.
   Стокс вздохнул.
  
   - Зря вы так, - бывший замполит сводной Десятой Отдельной дивизии, а теперь вполне успешная свободная гражданка Анна, как всегда, подошла незаметно, словно посланница судьбы, - Хороший коньяк нынче в цене.
  
   - Вам ли - не знать, - усмехнулся Стокс. - "Тот - не дурак, кто хлещет коньяк..." - продекламировал он.
  
   - С утра, - хохотнула Анна, отсвечивая из глубокого декольте привлекательным телом.
  
   - Круглосуточно.
  
   - Но - с регламентированными перерывами! - Анна беззаботно развлекалась, попутно устраивая один из бесконечных самопоказов.
  
   - Возможно, - согласился Стокс.
  
   - Достоверно, - пароход слегка качнуло, и Анна, как бы случайно, прижалась к Стоксу теплым бедром, - О перерывах я знаю все, товарищ Стокс.
  
   - Не сомневаюсь, - сказал Стокс.
  
   - Как ваша пассия? - Анна заговорщицки подмигнула, - Не хворает?
  
   - Немного.
  
   - А приходите ко мне, - предложила Анна, - Развлечемся...
  
   - Коньяком?
  
   - И коньяком тоже.
  
   - Я подумаю, - сказал Стокс. О вечерних посиделках у Анны, неминуемо переходящих в неописуемый разврат, по пароходу ходили устойчивые легенды.
  
   Анна поджала вызывающе накрашенные губы.
  
   - Думайте быстрее, Стокс. Семеро одного не ждут.
  
   - Семеро?.. - искренне ужаснулся Стокс.
  
   - Нет, конечно... Знаете, что такое оборот речи, Стокс? Вот, как Марта поправится - так и приходите. Посидим втроем, поговорим...Коньяк у меня есть, не беспокойтесь.
  
   - Лучше чай, - сказал Стокс, - С вареньем. Малиновым.
  
   - Будет вам и чай... Придете, Стокс?
  
   - Я постараюсь, - сказал Стокс.
  
   Спереди и с левого борта на пароход надвигался обязательный вечерний туман, душный и плотный. Проснулся и подал тревожный голос гудок, пугая слишком близко подлетевших чаек, а внизу послышалось какое-то звяканье и железный голос сказал: "Строй - р-равнять! Ать-два!..Ать-два!..Загре-е-е-бай!.."
  
   - Ну, почти, как раньше, - с неожиданной тоской сказала Анна. Глаза ее увлажнились, - "Пой мне песню, гудок, мы пойдем за тобой..."
  
   - "Все презрев быстротечную смерть...", - продолжил Стокс, - Не терзайтесь, Анна. Все прошло. Просто - прошло.
  
   - Хорошо вам говорить, Стокс. У вас вон - Марта. А вот я...
  
   - Что? - сказал Стокс.
  
   - Ничего, - Анна тряхнула головой, словно отгоняя что-то, - Просто - ничего.
  
   - Вот так-то лучше, - сказал Стокс.
  
   Снова закричал и торжественно-скорбно заплакал гудок, а вспыхнувший носовой прожектор безжалостно резал причудливо змеящийся в луче света туман прямо по живому.
   И туман, казалось, поддавался и отступал, но это только казалось, и на границах луча вырастали и вырастали, словно живые, новые подвижно-изменчивые стены, и они обступали судно везде и всюду, и не было этому конца, и вообще - ничего не было, и не могло быть, и щуплый прожекторист, подбадривая себя солеными словечками, упрямо и настойчиво наводил прожектор на очередную бесплотную колышущуюся цель, но все, все было бесполезно, нудно, бесперспективно - и зря.
  
   Стокс потянул из внутреннего кармана плоскую фляжку. В ней еще должен был оставаться коньяк. Судя по весу - так и было.
  
   - Будете? - спросил Стокс.
  
   Анна кивнула.
  
   А где-то там, за туманом, обязательно были звезды.
  
   * * *
  
   И вот опять, в строго заведенное время открылась дверь и придурок принес нам еду. Еда, хоть и была не первой свежести, зато ее было много. Я, Филимон, Арчибальд, Блондин и Степан аккуратно так собрались возле еды и, совершенно не толкаясь и не мешая друг другу, приступили к трапезе. А придурок взял ведра и пошел за водой. Ну, придурок, что тут скажешь.
  Ели мы долго, с аппетитом, но Степан ел меньше всех. Хорошо, видать, запомнил отцовы наставления. А конкретно ему, видя его слабую на еду натуру, отец и говаривал: "Не переедай, Степка, не переедай. Все беды на свете - от переедания, да от глупости". Золотые слова!
   Ну, вот, пока ели мы, размеренно и не спеша - и придурок объявился. Воду притащил. Мы попили немного - и опять к еде. Ах, если б знали вы, какое это блаженство - после холодной, чистой водички вновь и вновь ощутить непередаваемый вкус сытной и питательной еды!
   Я даже подметил, что Степан - слишком уж увлекаться стал. Я так посмотрел на него - строго, да головой поводил укоризненно. Помни, мол, Степан, помни отцовы наставления. Смотрю - вник Степан напоминанию моему, отодвинулся от еды чуток, и жевать стал правильно - равномерно, то есть, и тщательно пережевывая.
   Вот и хорошо.
   Придурок, тем временем, опять куда-то пропал, а потом смотрю - уже здесь он. Пол моет. Старательно так и тоже - равномерно. Молодец!
   Хорошо - когда есть придурки на свете, точно!
   Потом, когда наелись мы до полного ощущения сытости приятной, то, согласно зову природному - вздремнули мы. Придурок - удалился уже, и ведро свое для мытья - с собой утащил. Правильно все понимает, хоть и придурок, не надо нам отдыхать мешать, не надо.
   А потом вот помню, смутно правда, потому что сонный я был сильно - открылась снова дверь, появился снова придурок, растормошил Степана -
  да повлек его куда-то наружу. Наверно, персонально обхаживать его будет - помыть там, причесать красиво, лакомствами какими дивными попотчевать... Повезло Степану, правда. Ну, ничего, знаю я - и до меня очередь дойдет, ну, до ухаживаний персональных.
   Придурки, они ведь по-другому - не могут. Устроены они так, болезные.
   И на том им - спасибо.
  
   * * *
  
   - Слушай, брат-продармеец, вот пароход наш - имени Штирлича. А кто такой, Штирлич этот? Начальник какой, что ли?
   - Эх, Леха - темнота ты, темнота. Ладно, устраивайся-ка удобнее, да слушай. Расскажу я тебе всю правду, а то так ты дураком неотесанным - и останешься.
   Слушай, значит.
   Жил когда-то на белом свете богатырь былинный - Штирлич. Давно это было, еще до пред-пред-предпоследнего царя-батюшки. Великий, скажу я тебе, был человек. Глыбища. Настолько, значит, великий, что, когда не стало его, про жизнию его - специательную фильму сняли. Фильма та не сохранилась, сгорела дотла на пожаре каком-то, вот, но что было в ней - народ не забывает, Леха.
   А содержание у фильмы, значит, было такое. Жил да был добрый молодец по имени Штирлич, верный слуга царю-батюшке, да не один жил, а с полюбовницей своей Мэт - Матреной, то есть. И жили они душа в душу, и жили бы так - до самой смерти, да только люб уж сильно стал Штирличу мужик один, что по имени - Бармен. И стал Штирлич ему названивать - и днем, и ночью, хочу, говорит, Бармен, с тобою встретиться, да за жизнь, да про любовь - поговорить. Долго, долго не соглашался Бармен, изводил Штирлича отговорками всякими, да причинами уважительными - кобенился, короче. Но потом - согласился все-таки. А Матрена, значит, тем временем - подозревать что-то стала, и подбила она авторитета одного криминального, деда Шлака - во всем Штирличу препятствовать. И натравил дед Шлак на Штирлича кодлу беспредельную, и еле успевал Штирлич от кодлы этой поганой - отбиваться. Короче, Леха, победил он их всех, и, заметь - в одиночку, совсем в одиночку! - и встретился он, наконец, с Барменом, и случилась у них любовь великая, и стали они жить вместе, да любить друг друга, и произошел от этой любви великой другой богатырь былинный - Лев Давидович Процкий, ну, тот самый, который Александра Федоровича потом спас, основателя династии царствующей - Керенских, значит. А святому Митрофанию нашему - родным прадедом Лев Давидович приходится. Такой, значит, вот, родственный расклад. А Матрена-Мэт поревела-поревела - да сошлась с помощником уцелевшим деда Шлака - Маляром. Так вот - в фильмии все и закончилось, Леха. Счастливо. А снимали фильму ту - ирманцы, Леха, редкие затейники по этим делам, ажно цельных двести серий наснимали.
   А Штирличем, Леха - народ его назвал. Беспредельщики уголовные Штырем его звали, потому как разговор у него с ними был короткий - заточку, али штырь какой острый в ухо - и все, финития, а имечко-то настоящее у него было - Владимир Ильич или просто - Ильич. А вместе и вышло - Штырлич, ну, а потом, для простоты - Штирлич.
   Вот так вот - все и было, Леха. И не знать, кто такой Штирлич - стыдно это, Леха. Ну, ничего, теперь-то - знаешь ты. Только гляди, Леха, чтобы потом ничего, значит, ты - не перепутал.
   Даже, короче - и не думай, вот.
   Одного только я никак не пойму, Леха, если, как в фильмии показано, случилась у Штирлица, в конце концов, любовь с Барменом - так каким-таким способом у них Лев-прадед на свет появился? Почкованием, что ли? Жалко, конечно, Леха, что не сохранилась фильма эта ирманская, посмотрел бы я ее обязательно - и сам бы во всем разобрался.
   Но, не зря, видно, в народе-то говорят, Леха: не судьба, значит - не судьба.
   Хотя, конечно - обидно немножечко, самую малость, правда.
   Но, ничего, ничего, Леха, главное, ты меня во всем слушай, а остальное - как-нибудь мы переживем.
   Так ведь?
  
  
   * * *
  
  ЗАВЕТ ПЕРВЫЙ. Любая работа - грех. Если можешь не работать - не работай. Если не можешь - все равно не работай.
  
  ЗАВЕТ ВТОРОЙ. Не тревожься ни о чем - и все само со временем образуется.
  
  ЗАВЕТ ТРЕТИЙ. Сказано было ранее - не возжелай жены или мужа ближнего своего. А я, Митрофаний, говорю - возжелай, ибо вижу я, что нет в этом никакого греха.
  
  ЗАВЕТ ЧЕТВЕРТЫЙ. Главное в жизни - это любовь. А самая главная любовь - любовь к себе, грешному. Люби себя взапрежде всего - и простятся все грехи твои, большие и малые.
  
  ЗАВЕТ ПЯТЫЙ. Утешай плоть свою бренную любыми способами, ибо плоть эта хрупкая - и есмь ты, а себя надобно любить.
  
  ЗАВЕТ ШЕСТОЙ. Все - можно, только работать - нельзя.
  
  
   * * *
  
   В каюте было сумрачно и душно, хотя иллюминатор был приоткрыт. Стокс щелкнул выключателем. Стало светлее - но не очень, потому что генератор на пароходе был непростительно стар, маломощен и все еще работал просто вопреки всему. Марта спала, отвернувшись к стене.
  
   - Это я, милая, - сказал Стокс.
  
   Марта застонала.
  
   - Нет...нет... не сейчас... - пробормотала она, - Только не сейчас...
  
   - Смотри, милая, - сказал Стокс и выпустил кролика.
  
   Кролик мягко застучал лапками по полу и забрался под стол.
  
   Марта повернулась и открыла глаза.
  
   - Это мне?
  
   - Конечно, милая, - сказал Стокс.
  
   - Спасибо, - сказала Марта. Под глазами у нее чернели огромные круги, - Мне так плохо, милый.
  
   - Я знаю, - сказал Стокс. - Скоро все пройдет.
  
   - Позови его, - сказала Марта, - Он красивый?
  
   - Да, - сказал Стокс, - Степа... Степа.. Иди сюда...иди...
  
   Кролик осторожно выглянул из-за привинченной к полу ножки и тут же спрятался обратно.
  
   - Какой хороший! - Марта села на кровати и знакомым движением пригладила волосы. Это было так похоже, что у Стокса в который раз защемило в груди. - Я так рада, милый.
  
   - Я тоже, - сказал Стокс.
  
   - Так хочется пить, - пожаловалась Марта, - Просто ужасно!
  
   В эту игру они играли уже давно, и все ходы были отрепетированы и заранее известны.
  
   - Что тебе принести, милая? Сок или лимонад?
  
   - А сок какой?
  
   - Яблочный.
  
   - Светлый?
  
   - Нет.
  
   - Тогда лимонад, милый. Большую бутылку.
  
   - Я скоро, - сказал Стокс.
  
   - Да-да, - рассеянно ответила Марта. - Спасибо, милый.
  
   Стокс вышел, аккуратно прикрыв за собой дверь. Буфет работал крайне нерегулярно, поэтому идти нужно было прямо к интенданту, потому что ключи от подсобки, в которой стоял сатуратор, были у него.
  
   - Мария, - тихо сказал Стокс в гулкую коридорную пустоту, - Мария...
  
   Марта повернулась и опустила ноги на пол. Глаза ее расширились, а зрачки вытянулись в узкие вертикальные линии. Пароход немного качало, но это было неважно.
  
   - Ну, иди же сюда...хороший...
  
   Кролик испуганно пискнул и, выскочив из-под стола, забился в угол.
  
   И тогда Марта прыгнула.
  
   * * *
  
   Почему, говоришь, пароход наш зеленого цвета?
   Тут целая история вышла, Леха.
   Ну, значит, старались они, старались - и подремонтировали худо-бедно пароходик этот наш, а до того стоял он на приколе, никому и даром не нужный, лет, почитай, двадцать, а может, и все пятьдесят.
   Но вот, поди ж ты - пригодился, все-таки.
   А ремонтировали его долго, потому как занимались ремонтом старички безумные, которых товарищ Стокс с собой привел откуда-то, а отыскал он их, я так думаю, не иначе, как в доме, наверно, каком для умалишенных уцелевшем.
   Совсем, скажу тебе, Леха, тронутые головой старикашки-то были, верняк.
   То книжки какие-то ветхие перечитывают, а то и, вообще - со всяким инструментом вида загадочного бегают и что-то все постукивают, крутят и пилят, причем, без всякого принуждения.
   Грешники закоренелые, одним словом, и единственное было им оправдание, не ведали они, что творят, потому как - разумом явно убогие.
   Так вот, как ремонт-то закончился, один из старичков этих и говорит, что два дела только осталось - покрасить пароход исправленный, ну, и - поименовать его обязательно. А без этого, говорит, можно и не плыть никуда - все равно потому как не доплывем, во как.
   Оно, хоть старичок-то и безумный вроде, а делать, чего он говорит - надо. Кто его знает, может и вправду не доплывем, ежели по евоному не сделаем?
   Собрался тем же вечером Комитет Временный, ну, и давай этих два вопроса незамедлительно решать.
   Первый вопрос, ну, про парохода покраску, решали они, значится, до самого утра - и так и не решили.
   Некому просто добровольно красить оказалось, а насилие над любой личностью бесценной - не приветствуем мы, как святой Митрофаний учил.
   Один только вопрос с наименованием к утру и решили, но про наименование - уже ты все знаешь, Леха. Так в протоколе и записали -
  поименовать пароход так-то, а вопрос с покраской - отложить, пока сам собою он не решится.
   Так ведь, Леха, в заветах сказано, а как сказано - так тому и быть.
   А товарищ Стокс как раз в отъезде был, со всею свитою своею уродской, как назло. Возвращается он через три дня, ну, и вопрос задает старичкам - как там парохода готовность?
   Старички ему, как есть, и докладывают. Готовность, говорят, полная, окромя покраски, по причине отсутствия желающих покраской этой самой заниматься.
   Скрипнул товарищ Стокс зубами и спрашивает - где, мол, Комитет этот Временный, ну-ка, сюда его, быстро.
   Ну, собрались, значит, опять, и давай снова вопрос решать.
   Только в этот раз быстро решили, минут за пятнадцать управились.
   Пальнул товарищ Стокс пару раз в потолок из маузера, и спрашивает,
  ну, так как, будем красить или нет? И что за название еще вы идиотское придумали? Будем, конечно, отвечают комитетчики, мы уж и сами надумались, только вот с цветом определиться не можем. Есть, говорят краска голубая, зеленая и розовая еще. Розовой, как - ничего будет? А что - название? Обыкновенное такое название, не хуже других.
   Побелел весь товарищ Стокс и тихо им, аж еле слышно, и отвечает, а сам в маузер вцепился, ну, словно прям сейчас стрелять собирается. Ладно, говорит, называйте, как хотите, ваше дело. Розовый и голубой, говорит, очень настоятельно я вам не рекомендую, а дальше - сами разберетесь, и чтоб через полчаса - начали уже. Понятно, говорит? Понятно-понятно, отвечают комитетчики, мы, вообще-то -сами так и думали.
   Сплюнул товарищ Стокс, убрал маузер, дверью хлопнул и ушел по своим делам.
   Так вот и покрасился пароход наш, Леха, в зеленый цвет. А что, нормальный цвет, приятный, мне нравится даже.
   Зажигай, Леха, спиртовку, чаек будем пить. С сахаром. Завалялось у меня еще кусков двадцать в заначке. Ты воду грей, а я пока схожу, сахарку принесу.
   Только - чур, не подглядывать!
   Понял, Леха?
  
   * * *
  
   Каюта интенданта была заперта, а к ручке двери была прикреплена записка: "Ушел на совещание". На легком сквозняке записку немного качало из стороны в сторону, и в мерцающем свете тусклой аварийной лампочки надпись временами принимала вид: "..ел.. совещание".
   Стокс грустно усмехнулся.
   С едой уже начинали возникать вопросы. Из тридцати бычьих туш в холодильнике оставались только две, запасы крупы тоже были не бесконечны, и потому, предвидя очевидные будущие трудности, почти с самого начала пришлось ввести жесткое нормирование. Народ, понятное дело, перешептывался и роптал, но до открытого недовольства дело пока не доходило. На еженедельных обязательных расширенных совещаниях Стокс несколько раз пытался протолкнуть вопрос о начале ловли рыбы, благо сетей было погружено достаточно, но понимания не встретил. "А кто ловить-то будет?" - каждый раз спрашивали Стокса, - "Ловить - нехорошо ведь это..." Повторять одно и то же Стоксу изрядно надоело, и он махнул на все рукой. Вот, как закончится еда - тогда, значит, и посмотрим - кто ловить-то будет...
   Стокс зачем-то еще раз дернул за ручку, повернулся и пошел к лестнице, отбрасывая в безумном свете умирающей лампочки совершенно невообразимые, неестественные тени. Впереди, под лестницей, что-то зашуршало, и из-под нее, настороженно озираясь, вылез солдатик-продармеец, прижимая к животу какой-то пакет.
   - Эй, воин, - окликнул его Стокс, остановившись и уже привычно нащупав рукоять маузера, - Ко мне!..
   Воин замер на месте.
   - Ко мне!.. - повторил Стокс, повысив голос.
   Воин неловко прикрыл руками пакет и мелкими шажками засеменил в требуемом направлении.
   Стокс терпеливо ждал, когда солдатик, наконец, приблизится на достаточное для осмотра расстояние.
   - Стой! Раз-два... Ну, что у тебя там?
   Солдатик переминался с ноги на ногу и молчал.
   -Ну?..
   - Сахар тут... - жалобно сказал воин, часто хлопая глазами. В изменчивом свете аварийки он казался каким-то внезапно ожившим невероятным и слегка бестолковым чудовищем из детских сказок-страшилок, - Чайку попить.
   Солдатик протянул пакет Стоксу.
   - Вот...
   - Да, действительно, сахар, - сказал Стокс. - Ладно, иди, боец, куда шел. Не шастай только больше здесь. Понял?
   - Так точно, товарищ Стокс! - радостно доложил солдатик, - Разрешите идти?
   - Давай, - сказал Стокс и отпустил рукоять маузера, - Бегом!
   Солдатик гулко затопал сапогами и исчез. "Где я его видел? - подумал Стокс, - А...Молчаливый это, вот... Жив-здоров, значит...Это хорошо".
   Вообще говоря, к солдатам бойцов Продармии можно было отнести только весьма условно. Да и сама Продармия армией называлась, скорее, по глубокому недоразумению. Единственной задачей этого пестрого сообщества был поиск пропитания для собственного прокорма, что включало в себя отыскание сохранившихся от докатастрофной жизни продовольственных складов и конфискация любой еды у оставшегося населения, то есть, если называть вещи своими именами - неприкрытый грабеж. Короче говоря, это была просто стихийно образовавшаяся внушительных размеров банда, в целях некоего самооправдания громко называвшая себя не бандой, конечно - а продовольственной, значит, армией. Соответственно, как и следовало ожидать, и "солдаты" в этой армии были еще те.
   Интересно, подумал Стокс, если, вот, не плыть бы им было никуда, а на месте оставаться, закончилось бы все это мероприятие, после иссякания окончательного всех источников пищи - чем? Плохо, наверное, бы закончилось, правда...
   Где-то сзади хлопнула дверь, и до Стокса донеслось:"Полюби меня, красивый..."
   Тьфу-ты, подумал Стокс, вот еще кого не хватало, и ускорился.
  
   * * *
  
   Сирин сидел на кухне и вот уже второй час пил кофе.
   Настольный телевизор что-то нудно бубнил про перестройку, гласность и безостановочную борьбу с пьянством, но Сирин его не слушал. Голова была забита совсем другим. Узел предельного контроля , в связи с температурным дрейфом и деградацией дискретных светодиодных излучателей нужно было непрерывно перекалибровывать эталонными импульсами, и Сирин, уткнувшись невидящим взглядом в холодильник, вертел в голове примерную схему автокалибратора с учетом гальванической развязки.
   В принципе, все должно было получиться, но это было - в теории, а на практике - всегда обязательно вылазила какая-нибудь незапланированная и никем не учтенная ерунда. Тема висела, сроки поджимали, а недремлющее руководство периодически интересовалось, как идут дела. Да нормально они идут, неизменно отвечал Сирин, и в помощь никого мне не надо, потому что - бесполезно это. Будут сидеть помощнички все рядом, и ждать, когда же это я задачку-то, наконец, решу... Вот и вся помощь.
   Понятно-понятно, благосклонно говорило руководство, сам, значит, справишься... Ну, давай, справляйся, только, гляди, не подкачай, вся надежда
  на тебя...А если надо тебе чего, микросхемы какие там редкие, транзисторы исчезающее шумящие - ты заявку-то снабженцу - дай, он такой, он из-под земли достанет...
   Снабженец, по слухам, действительно мог достать все, но, к сожалению, как сдвинуть застопорившуюся работу по теме, он тоже не знал.
   Вы лучше заму по хозчасти скажите, чтоб потерпел он с актами своими на списание спирта, говорил Сирин, напишу я ему эти акты, обязательно напишу, не сейчас только. Ну, это ты загнул, отвечало руководство, науки никакой без порядка в документообороте быть не может, так что и с актами этими ты, смотри, значит, больше не затягивай...
   В дверь позвонили.
   Ключи, наверное, опять в самый низ сумки сунула, а теперь - достать не может, подумал Сирин, и пошел открывать дверь.
  
   * * *
  
   На палубе было сумрачно, сыро и неуютно. На носу, пробиваясь через бесконечные туманные стены, отчаянно и обречено метался из стороны в сторону прожекторный луч, а откуда-то сверху, с невидимых печальных небес, то и дело начинал бесшумно моросить мелкий редкий дождь.
   Присутствующие на палубе пассажиры из числа руководящего состава и сопутствующих, о чем-то негромко переговариваясь, прятались под зонтами и кутались в дождевики.
   Унылая каютная жизнь уже всем порядком поднадоела, поэтому уходить никто не спешил. Здесь можно было хотя бы поговорить - и не думать ни о чем.
  
   Стокса заметили.
  
   - Идите сюда, Стокс! - это снова была Анна, лицо ее было мокрым, и волосы ее были мокрыми, и платье ее тоже было мокрым, облегая и подчеркивая все, - Не пожалеете!
  
   - Подходите, товарищ Стокс, - бархатный бас принадлежал ностальгическому поэту Юлиану Прометеусу, любимцу здешней публики, потому что других поэтов на пароходе просто не было, - Сейчас я буду читать свои новые стихи.
  
   "А - нужно ли?", - подумал Стокс, но ближе, все-таки, подошел.
  
   - Вот и умничка! - Анна схватила его за руку. От нее пахло духами и вином, - Сейчас начнется! Курить будете, Стокс?
  
   - Пожалуй, - сказал Стокс. Курить действительно хотелось.
  
   - Держите, - Анна сунула Стоксу раскуренную сигарету. Сигарета была вся в помаде и раздраженно шипела огоньком, когда на нее сверху падали крошечные, почти невидимые капли.
  
   - Друзья! - Юлиан воздел руки к небу, которого уже давно никто не видел, - Сегодня вы услышите стихи о вечной любви. Все, пройдет, друзья, и рассеется пыль времен, и солнце погаснет, и мир обратится в прах, и придет вечное Забвение - но любовь, нет, друзья мои, Любовь, Любовь с большой буквы! - будет вечна!..
  
   - Слышите, Стокс? - Анна подмигнула, - Только любовь.
  
   - Несомненно, - сказал Стокс.
  
   - Не стойте вы так, - сказала Анна, - Идите под зонт. Идете?
  
   - Уже, - сказал Стокс.
  
   Под зонтом было немного лучше. Промокшая Анна прижималась к Стоксу, то и дело закуривая новую сигарету. Смешанный запах духов, вина и табака ударял в голову. Юлиан продолжал свою обширную вступительную речь про не имеющую никаких мыслимых границ любовь, поражая слушателей все новыми и новыми восторженными оборотами. Речь его эта казалась бесконечной и уходящей куда-то в Вечность, и еще, тоже бесконечным, предопределенным и единственно возможным, казалось все, что было вокруг - ночь, туман, печально оседающий влажной пылью дождь, иногда доносящиеся то с левого, то с правого борта подбадривающие крики невидимых гребцов...
  
   - Что это у вас там, - спросила Анна, - Пистолет?
  
   - Да. Маузер.
  
   - Какой большой... Пострелять - дадите?..
  
   - Не настрелялись еще?
  
   - Как сказать... Наверно - нет.
  
   - Не сейчас же, - сказал Стокс, - Не поймут. Скажем, завтра. Устроит?
  
   - Договорились, - Анна прижалась к Стоксу еще сильнее, - Согрейте меня, Стокс.
  
   - Вы бы лучше переоделись, - сказал Стокс.
  
   - Потом, - сказала Анна, - Все - потом.
  
   - ...Итак, друзья мои, слушайте, - голос у Юлиана, надо отдать должное, был силен. Казалось, что и темнота, и туман, и сама Судьба отступают, и как-то съеживаются от этого громыхающего, всепобеждающего голоса. Но это только казалось. - "Смятение".
  
   Благодарные слушатели редко поаплодировали - авансом.
  
   Юлиан театрально откашлялся и продолжил.
  
   Душа - в смятении порой. Она
   Пред выбором решающим стоит,
   Уйти в покой чарующего сна -
   Иль - только делать вид, что спит?
  
   Но что - есть сон? Обман - или покой?
   Иль только просто - бегство от Любви,
   Душе без коей - уж не быть душой,
   Живи - с Любовью! Только с ней - живи!
  
   Любовь же ведь - она и есть душа,
   Которую вручил нам - сам Господь,
   Жизнь без души - не очень хороша,
   Ты отрекаться от Любви - погодь!
  
   Любовь, она - спасение твое!
   Живи - в Любви! Она - не подведет!
   Не упусти же - счастие свое!
   И жди - свою Любовь! Она - придет!..
  
   Юлиан картинно воздел руки к небу, давая понять, что пришла пора аплодисментов, цветов и оваций. Цветов и оваций, впрочем, вполне предсказуемо не случилось, а вот аплодисменты - были. "Браво!.. Браво!.." - кричали некоторые восторженные барышни, не переставая хлопать, - "Бис!.."
  Юлиан, вдохновляемый осознанием собственной значимости, церемонно кланялся, упиваясь долгожданным мигом славы. Дождь все шел и шел, то затихая, то усиливаясь.
  
   - Складно излагает, - сказал Стокс, - Правда?
  
   - Молчите, Стокс, - Анна сердито тряхнула головой, и в лицо Стоксу с ее волос крохотными сверкающими алмазами полетели пахнущие духами и табачным дымом прохладные брызги, - Что вы в этом понимаете...
  
   - Конечно, - согласился Стокс, - Даже не буду возражать.
  
   - Вот именно, - сказала Анна.
  
   Юлиан все еще кланялся. Судя по всему, кланяться ему нравилось. Публика энергично хлопала, явно рассчитывая на продолжение.
  
   - Я, наверное, пойду, - сказал Стокс. - Поздно уже.
  
   - Боитесь? - Анна снова подмигнула, заговорщицки и таинственно, - Не бойтесь, Стокс. Я ведь с вами. Я хорошая. Честно.
  
   - Верю, - сказал Стокс, - Но мне, все-таки, надо идти. До завтра, Анна.
  
   - До завтра, товарищ Стокс, - сказала Анна.
  
   * * *
  
   Наливай, наливай, Леха, чаек-то. Сахарку вон - цельная куча лежит. Сохранился, все-таки, значит, в целости. И мне вот - тоже еще налей.
   А товарищ Стокс, скажу я тебе, Леха - не тот уже, не тот. Даже маузер свой страшенный - не вытащил. Аж удивляюсь я этому, Леха. Как погрузку парохода нашего вспомню - так и удивляюсь... Чего удивляюсь, говоришь?
   Ну, тогда - слушай.
   Повезло тебе, Леха, крупно, что только перед самым отплытием ты к нам прибился. Потому как перед отплытием - еще и погрузка была, Леха. Жуткое дело, правда. До сих пор, как вспомню - так совсем не по себе становится.
   Ну, в общем, как краска-то подсохла, собрал товарищ Стокс снова совещание расширенное, ну, и говорит Комитету Временному, готово все, мол, друзья-соратники дорогие, для плавания, осталось только - пароход под завязку загрузить, да как можно скорее.
   Да нет, говорит товарищу Стоксу Комитет Временный, не можем мы такой вопрос важный самочинно решить, нам - с народом посоветоваться надо. Да вы что, говорит им товарищ Стокс, какое там посоветоваться, когда через день-другой - и сюда бледную чуму принесет, и вымрем мы тут все до одного, а? Ветер-то, говорит - как раз в нашу сторону дует, уже неделю как.
   Нет, говорит ему в ответ Комитет Временный, все мы понимаем, товарищ Стокс, но без народа мнения вопрос этот решить - ну, совершенно ведь
  невозможно. Недолго мы совсем, товарищ Стокс, хорошо?
   Ладно, отвечает им товарищ Стокс, часа вам, как - хватит? Хватит-хватит, товарищ Стокс, говорят ему комитетчики, ну, тогда, значит, пойдем мы. С народом советоваться. И - ушли.
   А через час, как и обещали, вернулись.
   Нет, говорят, товарищ Стокс, не выйдет ничего, потому как грузить народ - отказывается. Не по Заветам, потому что это, а, значит - грешно. А мы, что, товарищ Стокс? Мы - как народ, мы ж - народом этим самым в Комитет и выбранные, самым справедливым образом.
   Ладно, говорит им товарищ Стокс, а построить-то хоть народ на площади старой - сможете? Важное я заявление я для него, для народа приготовил. Сможем-сможем, говорят ему комитетчики, вот построить людей наших драгоценных, да поговорить о чем - это мы завсегда готовы.
   Короче, собрали нас всех, Леха, на этой самой площади, да в четыре шеренги выстроили. Хотел я, как обычно, подальше от начальства пристроиться, но не вышло. И оказался я в самой, что ни на есть, первой шеренге. И выходит, значит, на площадь товарищ Стокс, и говорит, что надо, мол, пароход-то, грузить - и прямо сейчас. А ему кто-то из второй шеренги и отвечает, громко так, что грузить - это работать, а по Заветам священным - сильно неправедное это дело и истинный грех. Ну, народ и загудел сразу, что - верно из второй шеренги говорят, так оно на самом деле и есть, и святой Митрофаний не этому совсем, короче, учил, и что погрузки, в общем, никакой не будет - и точка.
   Ладно, говорит товарищ Стокс, будем обсуждать дальше. И руки-то из карманов - вынимает, и в одной руке у него маузер знаменитый, а в другой - пистолет аглицкий шестнадцатизарядный.
   Шум среди народа как-то сам по себе прекратился, и тихо стало - невозможно передать. А товарищ Стокс идет себе вдоль первой шеренги и у каждого десятого спрашивает, грузить-то как - грешно или не очень?
   Ну, первый из спрошенных ему и отвечает, как есть - грешно, совсем грешно. Товарищ Стокс маузер тогда поднял и - б-бац! - у бойца, значит дырка прямо во лбу, посередке. Все - так и замерли, Леха. И сказать даже - нечего. А что тут скажешь, когда справа, чуток дальше, за товарищем Стоксом - девка евоная, Марта, вся в коже черной, словно ведьма, одетая, за пулеметом, а слева - старички пушку автоматную скорострельную вроде как чинят, только ствол у пушки почему-то - аккурат на нас наведенный.
   А товарищ Стокс дальше себе идет, и то же самое - спрашивает. И опять, значит - б-бац! - и пошел следующего спрашивать.
   А следующим, Леха, как раз я и оказался. "Ну, что?" - говорит мне товарищ Стокс, - "Грузить будем - или как?"
   А я, значит, стою перед ним, и смотрю на маузер его проклятущий.
  А из ствола-то у маузера, Леха - дымок еще свежий вьется. И, онемел я,
  Леха, совершенно, и сказать - совсем ничего не могу. Губы - словно каменные стали, а голове все картинка крутится, как пуля-то вот по стволу ползет, ползет, а потом выползает и прямо в лоб мне - б-бац!..
   Посмотрел на меня товарищ Стокс, усмехнулся, маузер опустил и говорит: "Ответ принят". А потом на шаг от строя отступил, и громко так всех спрашивает: "Больше возражающих - нет?.."
   Ну, все молчат, значит, а товарищ Стокс - продолжает: "Через пятнадцать минут чтобы - грузить начали. А грехи я вам - прощаю".
   А потом повернулся и ушел. Ну, он-то ушел, а девка его с пулеметом - осталась, лежит и скалится, зараза. И старички, пушкой озабоченные, тоже, значит, никуда не делись, чинят и чинят себе, и вроде как - и не утомились даже.
   Ну, постояли мы еще чуток, Леха, помолчали - да пошли пароход загружать.
   А несогласные которые были, ну, те, что до меня с товарищем Стоксом неудачно побеседовали - так на площади лежать и остались, потому как возиться с ними некогда уже было.
   Есть такое слово волшебное, Леха, оказывается - надо.
  
   * * *
  
   И вот только мы проснулись, и воды даже попить не успели - опять придурок появился. Грустный какой-то, печальный даже.
   Но мы, конечно, внимания на это особо не обратили. У них, у придурков - свои странности, и понимать их нам - совсем незачем. Тем более, что Филимон так разоспался, что чуть трапезу нашу обязательную - не пропустил. И пока его мы расталкивали, придурок-то уже успел за ведром с тряпкой сходить и почти убрался совсем. Старательный он, ничего не скажешь.
   А я вот все думаю - как там Степану-то в хоромах персональных живется, а?.. Хорошо, наверное. Да при таком старательном придурке в услужении - чего не жить-то?
   А придурок уже - аж возле дверей пол домывает, и Арчибальд в бок меня подталкивает тихонечко, и шепчет: "Смотри, смотри - точно, сейчас заплачет...Правда ведь, заплачет..."
   Но - не заплакал придурок, сдержался. Пол дотер, тряпку выжал и скрылся.
   А мы, как трапезничать закончили, вопрос интересный обсудить решили - откуда, вообще, придурки-то берутся? И спорили мы долго, пока Блондин непробиваемой силы мысль не высказал. Зря, говорит, выяснить мы происхождение придурков наших незаменимых пытаемся. И так ведь понятно, что таким вот образом мироустройство всеобщее единственно верно организовано, что для нашего с вами удобного существования - и есть придурки на свете. Такое, стало быть, истинное их, придурков, предназначение, а потому и обсуждать тут - просто нечего. И завидная судьба Степана нашего, сейчас в блаженстве полном пребывающем - наглядное тому подтверждение.
   Подумали мы все, подумали, и с Блондином согласились.
   А по другому - как?
  
   * * *
  
   Бывшего профессора Долгопятова в округе знали все.
   Тем более, бывшим он был весьма условно. Звания, должности и возможности заниматься научной деятельностью профессора никто не лишал, и имеющее в настоящий момент место противостояние его со всей официальной наукой и текущей линией партии, было целиком и полностью обусловлено личной профессорской инициативой.
   Профессор периодически совершал набеги на самые высокие кабинеты, и неутомимо требовал оборудования, материалов и людей на свои совершенно безумные личные проекты. Профессора терпели, но людей - не давали. А все остальное профессор, формально остающийся действующим научным руководителем обширного направления закрытой тематики, брал сам. Порядок в этом процессе однажды попытался навести институтский парторг, но профессор, прилюдно обозвав парторга последними словами, пообещал позвонить своему старому приятелю из очень правильных органов, и с тех пор несчастный парторг от профессора - прятался, как мог.
   Трудовую дисциплину профессор полностью игнорировал, и работал, то есть, занимался тем, чем ему лично было интересно, дома. Иногда, для того,
  чтобы получить в пользование очередной, очень всем нужный, дефицитный прибор, профессор мимоходом решал накопившиеся в институте задачи по множеству тем, и, как говорил в узком кругу замов директор, толку от него было больше, чем от всех остальных, вместе взятых.
   Жена профессора, миловидная барышня с высшим музыкальным образованием, не вынеся нарастающих странностей супруга, на неопределенное время уехала к маме, забрав с собой детей, и профессор, воспользовавшись этим обстоятельством, в одной комнате оборудовал лабораторию, во второй - испытательный стенд, а в третью перетащил половину книг из институтской библиотеки.
  
   - ...Мне незамедлительно требуется ваша помощь, молодой человек, - бесцеремонно заявил профессор, едва Сирин открыл дверь.
  
   Профессор был бодр, энергичен, и глаза его выражали крайнее нетерпение.
  
   - Надолго? - поинтересовался Сирин. Спорить с профессором было бесполезно.
  
   - Часа полтора. Может - два.
  
   - А спектроанализатор на месяц - дадите? - спросил Сирин.
  
   Спектроанализатор был нужен позарез, и бегать одалживать его в соседний корпус Сирину изрядно надоело.
  
   - На месяц? - профессор прикрыл глаза, что-то прикидывая в уме, - На три недели. А потом, дней через десять - можно и на месяц.
  
   - Я сейчас, - сказал Сирин, - Только телевизор выключу.
  
   * * *
  
   Дверь в каюту была приоткрыта, и Стокс, зная почти наверняка, что Марты в каюте нет, просто вошел без стука.
   Марты действительно не было, кровать была аккуратно собрана, а на столе лежала кроличья лапка, мертвая и жалкая.
   Стокс опустил бутылку с лимонадом в специальное гнездо, и сел прямо на кровать, напротив низкой старинной тумбочки из красного дерева.
   Надо с этим что-то делать, подумал Стокс, хотя прекрасно знал, что сделать ничего нельзя, вот, когда доплывем, наконец, обустроимся, пойду я с Мартой по самым лучшим докторам...Нет, пожалуй, не по самым лучшим, а - по лучшим из лучших, точно...И уж эти-то, лучшие из лучших - обязательно помогут, не могут не помочь...а как же Мария?..
   Мария.
   Верхний ящик был немного выдвинут. Стокс потянул его на себя. В ящике, поверх всяких мелких побрякушек, лежал маленький автоматический дамский браунинг - очень капризная машинка, к которой, к тому же, было очень трудно достать патроны.
   Где ты сейчас, Мария, с тоской подумал Стокс, и тоска эта безгранично
  ширилась, вытесняя и замещая собой весь мир, и все вокруг становилось таким же бесконечно черным и безысходным, как и она, всемогущая и всепоглощающая тоска, безраздельно властвующая над всем, что пока еще оставалось в этом сжимающемся в ничто бесполезном мире, и ничего, ничего уже, абсолютно точно, не было сейчас - и гарантированно, достоверно, не могло быть впереди... Мария... Мария...
   Мария.
   Где-то там, вовне, огромной раненой птицей закричал гудок, а в открытый с целью борьбы с неистребимой духотой иллюминатор, налетевший порыв беспокойного ветра решительно вбросил внутрь вечные слезы нескончаемого и печального дождя, и отчетливый, резкий запах дыма.
   Пароход качнуло.
   Стокс взял пистолет из ящика. Браунинг приятно тяжелил руку и, судя по весу, был полностью заряжен. Потом Стокс внезапно увидел в небольшом овальном зеркальце, закрепленном над тумбочкой, чье-то чужое, незнакомое и страшное лицо, и лишь секунду спустя понял, что это - он сам, совершенно лишний и ненужный никому в этой непонятной и непознаваемой глупой жизни.
   Стокс перекинул предохранитель и приставил пистолет к виску.
   Браунинг в руке почему-то казался безобидной и безвредной пустяковой игрушкой.
   Мария, подумал Стокс, и потянул спусковой крючок.
  
   * * *
  
   - Что ты делаешь, милый?
  
   - Ничего, - сказал Стокс, - Просто сижу. Надоел этот дождь.
  
   - Да, милый, - Марта всегда соглашалась с очевидным. - Где ты нашел лимонад?
  
   - У интенданта. Сначала он отказывался, но я пообещал его пристрелить.
  
   - Он сообразительный, хоть и пухлый, - Марта поставила бутылку обратно в гнездо. - Наверно, потом, милый.
  
   - Конечно, - сказал Стокс.
  
   - Ты не беспокоился за меня, милый?
  
   - Немного, - это было неправдой, но таковы были правила игры, - Тебе уже лучше?
  
   Если Марта была не голодна, волноваться за нее - особо не стоило. Но Стокс все равно волновался. Он хорошо помнил, что стало с тем нагловатым типом, который вздумал еще на берегу как-то поздним вечером прижать Марту на тесной лесенке в штабе. Похороны были недолгими и без сочувственных слов. Больше Марту - никто не трогал.
  
   - Да, милый, - сказала Марта, - Уже совсем хорошо.
  
   Это хорошо, что - хорошо, подумал Стокс, только что я буду делать, когда кролики закончатся? Ладно, что-нибудь - придумаем. Рыбу, наконец - ловить, может, начнем...
  
   - Ты брал мой сувенир, милый?
  
   Стокс поморщился - ящик тумбочки так и остался наполовину выдвинутым.
  
   - Ерунда это все. Патроны - очень старые. Три осечки подряд.
  
   Марта как-то странно посмотрела на Стокса. Лицо ее дрогнуло.
  
   - Не делай так больше, милый.
  
   Стоксу стало неловко - словно он действительно в чем-то был виноват. В чем?
  
   - Не буду. А патроны я достану. У интенданта. Он запасливый.
  
   - Наверное, поэтому он - интендант, - сказала Марта, садясь рядом, - Это его судьба - быть интендантом.
  
   - И умереть - интендантом. Когда-нибудь я его, все-таки, пристрелю. За жадность.
  
   - Тогда ты больше не найдешь патронов, милый.
  
   - Это противоречие окончательно сведет меня с ума, - сказал Стокс.
  
   Марта засмеялась и погладила его по волосам.
  
   - Не думай об этом, милый. Хочешь, я расскажу тебе добрую сказку перед сном?
  
   - Хочу, - сказал Стокс.
  
   Он лег и закрыл глаза. Марта осторожно примостилась рядом и тихо, почти шепотом, начала говорить. Слушая этот размеренный, неторопливый голос, Стокс, как-то незаметно для себя, задремал, и ему, в который раз, начало сниться душное жаркое лето, опушка в лесу и похабно гогочущие продармейцы, сдирающие со связанной Марты последнюю одежду. И он опять достает маузер и стреляет куда-то вверх, в воздух, а потом разрезает веревки на щемяще тонких исцарапанных руках, и еле успевает уклониться от стремительно взвившегося в неожиданном броске почти обнаженного тела, и смертельный ужас в глазах сбившихся в кучку продармейцев сменяется сдавленными криками и короткими затихающими хрипами, а потом Марта, страшная и нечеловечески прекрасная одновременно, вся забрызганная чем-то красным, поворачивается к нему, хищно, по-звериному, раздувая ноздри, и опять задает все тот же вопрос: " Кто ты?..", и он, как в каком-то бесконечном и невозможном спектакле, снова отвечает ей, предельно коротко и просто: "Стокс". А красные капли медленно ползут и ползут по ее лицу и, отрываясь от него, чтобы окончательно упасть вниз, в пожухшую короткую траву, вспыхивают в слепящих лучах яркого летнего солнца алыми сверкающими искрами...
   Стокс вздрогнул и проснулся.
   Марта спала, положив голову ему на плечо, и сон ее был глубок и безмятежен. Потом опять хрипло и тоскливо закричал и умолк гудок, и, через краткий миг внезапной и оглушительной тишины, из открытого настежь иллюминатора снова стал отчетливо слышен шелестящий шум вечного и бесконечного дождя, а сквозь тихий плеск волн иногда пробивались обреченно-бодрые крики гребцов.
   Стокс вздохнул и снова закрыл глаза.
   Все было так, как должно было быть, и все шло своим чередом, и впереди еще обязательно должно было быть утро.
  
   * * *
  
   Ну, ты, Леха, и вопросы задаешь, скажу я тебе. Если б не знал я точно, что из тайги дремучей ты, то, вот святой Митрофаний мне в помощь, подумал бы, что, не иначе - какой румынский шпион ты. Или аглицкий, к примеру. Или - еще чей. Но то, что шпион - наверняка.
   Вот, значит, спрашиваешь ты, почему девка-то товарища Стокса, ну, Марта, которая - странная такая? Темный ты, все-таки, Леха, правда. Получается, ты у себя там, в тайге, и про воду живительную, потемкинскую -
  ничего не слышал? Что, правда, не слышал?.. Да, Леха, так ты в жизни - еще и не узнал ничего. И что ж это тайга ваша с людьми-то делает, а? Ну, ты не обижайся, не обижайся, Леха. Сейчас, просвещу я тебя, честно.
   А дело, значит, было так.
   Как-то вот, годков под двадцать назад, удумал помещик один, Потемкин, того самого графа Потемкина - дальний-предальний родственник, то ли жижицу золотоносную, то ли источник какой минеральный во владениях у себя изыскать.
   Выписал он специалистов, аж из самой столицы, и говорит им, ищите, братцы, ищите, нюхайте, измеряйте, копайте там, бурите, где хотите, а как найдете - отблагодарю я вас щедро. Ну, и принялись специалисты эти самые скопления всякие подземные искать. Ищут все, ищут - и никак ничего найти не могут. Пришли они, в конце концов, к помещику Потемкину, и говорят - так, мол, и так, нетути ничего хорошего, в смысле залежей ценных, на землице вашей, уважаемый. Выслушал их Потемкин, спокойно как бы вроде, а потом на колени перед ними - бух!.. Найдите, говорит, ребятки, ну, хоть что-нибудь, а то мне теперь - хоть в петлю лезь, потому как соседям-то смотреть в глаза, опосля поисков ваших этих долгих, да безуспешных - стыдно.
   Ладно, говорят тогда специалисты столичные, войдем мы в положение ваше безвыходное, уважаемый, и скважину еще одну, самую последнюю - пробурим. Как можно глубже - и пробурим. А вдруг - и повезет вам, уважаемый. Но, если, все-таки, не повезет, уж не обессудьте - уедем мы в столицу обратно, потому как дела у нас там - поднакопились.
   Ну, и давай они скважину бурить, как обещались. Бурят они, бурят, а Потемкин-помещик ночи напролет не спит, переживает, все о результате волнуется.
   И вот, как ты думаешь, Леха - бывает ли удача неземная на этом свете? Оказалось - бывает, Леха. На шестой день, значится, содрогнулась скважина,
  загудела, и ударил из нее в небеса фонтан высоченный, да такой силы необычайной, что - не подойти. Повезло, все-таки, оказывается, Потемкину-то, повезло. Как ни крути - нашли ведь что-то специалисты столичные, не зря, значит, столько времени искали.
   Ладно, Леха, поставь-ка ты, пожалуй, еще чайку. Попьем, сахарку погрызем, а тогда - и дальше тебе все расскажу.
   Дело-то оно - неспешное, рассказывать, правда?
  
   * * *
  
   А проснулись мы сегодня почему-то раньше обычного. Даже придурок - и тот еще появиться не успел. Ну, доели мы, не спеша, то, что с вечера осталось, водички прохладненькой попили, ну, и давай - разговоры разговаривать. Делать-то еще нам - что, пока придурок, наконец, приползет?
   Да и разговоры сегодня - интересные получились. Сначала Степана вспомнили, позавидовали, но - по-доброму, без зависти. Правильно Арчибальд сказал, что всех нас, в конце концов, впереди - счастье такое же ожидает, никуда оно не денется. И, ведь что интересно, против слов его, единственно верных - и возразить было нам нечего. Ну, потом помечтали мы немного, само собой, как жить мы будем сладко, когда наступит оно, счастье заветное и прекрасное. Хорошо оно - мечтать-то было, ну, а уж жить в счастье беспредельном - еще будет лучше. И я вот, втайне от всех, подумал даже - вот почему не мне, а Степану благодать такая выпала?
   Такая вот загадка природная.
   А потом - еще интереснее разговоры пошли - на темы общие и отвлеченные. Блондин, вот, разошелся совсем и мысль очередную великую высказал. Вообще - головастый он, Блондин, давно я это заметил.
   И сказал Блондин, что пути разные могут быть у существ разумных и здраво мыслящих. Можно трудится упорно, штуки всякие полезные придумывать, и потом, поколений через несколько - жить, ни о чем не думая,
  в изобилии полнейшем. Это - один путь, самый простой, но долгий очень. А второй путь - вывести колонию придурков специальных, которые добровольно и с радостью огромной за нас и работать, и делать все будут. И путь этот второй - не всем он доступен, а только особо развитым существам, разумом истинным наделенным. Вот мы-то все, сказал Блондин - по второму и пути пошли, потому что путь этот - самый правильный.
   И вот опять же, возразить Блондину - нечего нам было. Чистую правду опять он сказал, а правда, она такая - не поспорить с ней никак. Арчибальд только попытался что-то про пользу взаимную для нас и придурков сказать, но - засмеяли мы его дружно. Глупости все это, если подумать хорошенько. Ну, Арчибальд подумал, и к нам, конечно, присоединился. И правильно, кстати, сделал.
   Потому что в правде-то - главная сила и есть.
  
   * * *
  
   - А это зачем? - назначение огромной батареи высоковольтных конденсаторов Сирину было совершенно непонятно. К батарее из стены комнаты тянулись толстые бронированные кабели, в некоторых местах небрежно обмотанные синей изолентой.
  
   - Не задавайте излишних вопросов, молодой человек, - сердито буркнул Долгопятов, - Значит, так нужно.
  
   Сирин пожал плечами. Спор с Долгопятовым не имел смысла по-определению.
  
   - Хорошо, профессор. Что нужно делать?
  
   - Подождите немного, - отмахнулся Долгопятов, - Хотя, нет...Встаньте на эти весы...да-да...вот сюда...Так, запомним вес до второго знака...Я сейчас, молодой человек. Сядьте пока вот сюда - и ждите.
  
   - Долго? - поинтересовался Сирин.
  
   - Совсем нет, - профессор сунул в руки Сирину какой-то журнал, - Вот, полистайте. И, садитесь же, садитесь! Не мешайте. Я скоро, не волнуйтесь.
  
   Сирин сел. Профессор немедленно скрылся в соседней комнате, что-то бормоча про поправочный коэффициент и флуктуации конечной функции.
  Кресло было неудобным и жестким, и читать как-то не хотелось.
   Сирин положил журнал на колени и осмотрелся.
   Комната, плотно заставленная крупногабаритными агрегатами неизвестного назначения, ничем не напоминала жилье человека. Судя по всему, профессор, увлеченный воплощением какой-нибудь своей очередной идеи, совсем потерял чувство меры. Иначе объяснить наличие на двух противоположных стенах присутствие огромных самодельных соленоидов из медных труб, подвешенных с помощью колец из плетеного технического асбеста на грубо вбитых крюках из арматуры, было просто нельзя. В трубах что-то булькало, а змеящийся прямо по полу спаренный черный шланг явно был уложен в направлении ванной. Охлаждение у него такое, подумал Сирин, примитивное, но достаточно эффективное. Это ж какие токи он тут гоняет, озадачился Сирин, стенки-то у труб толстые, а трубы, все-таки - медные...
   Возле двери Сирин с удивлением разглядел покрытый налетом пыли сверхмощный магнетрон, который в свое время соседняя лаборатория использовала для испарения разнообразных тарированных металлических мишеней. Тема, не без участия профессора, была благополучно закрыта, а магнетрон по всем бумагам был сдан на склад.
   Сирин еще какое-то время рассматривал прочие приборы и установки из обширной коллекции профессора, тщетно пытаясь угадать их назначение и, заодно - происхождение. Но загадка эта, скорее всего, не имела никакого ответа - и Сирин, в конце концов сдался. Бесполезно, подумал он, все бесполезно, ну, не понимаю я этого, хоть убей, но, вот что, интересно, он вообще тут изобретает и, главное - зачем, вот в чем вопрос?
   Делать больше было решительно нечего, профессор, временами достаточно внятно чертыхаясь, все еще возился в соседней комнате, и Сирин, проклиная себя за необдуманное согласие, немного подвинулся, пытаясь устроиться поудобнее в явно пыточном, в истинной сути своей, кресле, и открыл журнал.
  
   * * *
  
   - Ты опять уходишь, милый? - Марта была явно расстроена, хотя изо всех сил старалась этого не показывать, - Надолго?
  
   - Как получится, - Стокс на самом деле не знал, насколько затянется очередное совещание, - Я постараюсь не задерживаться.
  
   Марта молча отвернулась к стене. Из открытого иллюминатора знакомо и едко потянуло дымом. Закрыть его, что ли, подумал Стокс, или, вообще - кликнуть кого из машинного, да заварить наглухо, только ведь задохнемся же тогда, точно. Марта тихо и безутешно плакала в подушку. Плечи ее вздрагивали, и это тоже было знакомо, очень знакомо, но легче от этого не было.
  
   - Ну, не могу я не пойти, - объяснить в этой ситуации было ничего нельзя, но Стокс все же решил попытаться, - Повестка у них там какая-то чрезвычайная, ты пойми.
  
   - Ты всегда так говоришь, - глухо сказала Марта и всхлипнула.
  
   - Нет, не всегда, - Стокс был терпелив и кроток, потому что, во-первых, ругаться уже было совершенно некогда, а во-вторых - потому что Марту было действительно жалко.
  
   - Всегда, всегда, - голос Марты дрожал и прерывался, - Я помню.
  
   Ну, вот, подумал Стокс, опять. Началось.
  
   - Конечно, родная, - как можно мягче сказал он, - Я был неправ. Но так надо, правда. Ну, прекрати же, пожалуйста. Хорошо?
  
   - Хорошо, - сказала Марта и подняла голову. Лицо ее было мокрым от слез. - В последний раз?
  
   - Да.
  
   - Точно?
  
   - Ну, конечно, - завтра, подумал Стокс, завтра еще только будет, а сегодня - уже есть. Разберемся.
  
   - Так я пойду? - спросил он, - Опоздаю ведь.
  
   - Иди, милый, - сказала Марта, - Но я буду ждать, помни.
  
   - Обязательно, - сказал Стокс.
  
   * * *
  
   ...И наступило тогда неслыханное изобилие, Леха. Вам там, в тайге вашей - и присниться такое даже не могло. Все, значит, что только душа пожелает - завсегда доставлено будет в самом лучшем виде и, заметь - без всяких там денег. Народ сначала - даже одурел немного от жизни такой сказочной. Мыслимое ли дело - все, значится, есть, а чего нету - так это только от того, что не додумался еще никто, что нужно оно вообще.
   Государь-император, батюшка наш, народ-то - ведь не обидел, да. Графам да князьям, само собой, не в пример больше от изобилия перепало,
  но и простым людям на жизнь жаловаться было - грех. За воду-то живительную потемкинскую заграница всяческая кормить, поить и желания наши любые исполнять готова была до скончания веков. А самому, значит, Потемкину государь-батюшка титул графский пожаловал, и памятник ему повелел прям при жизни в столице поставить, за заслуги его величайшие.
   Так и зажила держава наша, Леха - в счастии полнейшем и всеобщем.
  Крестьян всех, по высочайшему повелению - освободили, потому как надобность в них для государства - отпала напрочь. Свобода, свобода долгожданная наступила, наконец, Леха! Сбылась, значится, вековая мечта каждого простого человека. Изобилие, Леха, изобилие! И причиной тому - водица была живительная, чудесным образом графом Потемкиным открытая.
   А товаров-то всяческих понавезла нам сколько заграница, Леха! Всего - и не перечесть даже. Ну, а про еду разнообразную заморскую - я уже и не говорю, Леха. Вкуснятина, как ни крути, и, главное, даром совсем.
   Ну, даром ведь, Леха, понимаешь, даром!
   Никогда, короче говоря, так хорошо народ еще не жил.
   Одно только малозначительное обстоятельство имелось, да. Провели ученые аглицкие исследование дотошное водицы живительной, и царю-батюшке нашему результаты труда сего - предоставили. И говорилось в результатах тех, что, да, пользительная очень водица животворная, болячки лечит любые и навсегда, и жить опосля прима регулярного ее можно совсем, значит, долго, а сколько именно - неизвестно, потому как, кто водицей этой воспользовался - ни один от причин естественных так еще и не помер. Только вот лет до четырнадцати, а еще лучше - до пятнадцати, воду сию употреблять никак нельзя, во избежание последствий самых наиужаснейших. Так вот и написали, понимаешь, Леха, на языке чистом аглицком - нельзя, совсем нельзя, ни при каких условиях.
   Но ты ж сам знаешь, Леха, наш человек, ежели написано что, да еще на языке каком непонятном, обязательно поперек сделает - из принципу.
   Так и в этот раз вышло.
   Выбрали наши грамотеи-ученые два городишка захолустных - и давай опыты ставить, из самых лучших, значит, побуждений. Сначала водицу животворную раздавать начали всем без разбору, а потом, как во вкус окончательно вошли - прямо в водопровод ее втихаря и пустили.
   И действительно, Леха, как и предупреждали ученые аглицкие, последствия от опытов этих случились - наиужаснейшие.
   Совсем.
   Сначала детишки некоторые шерстью обрастать начали, самую малость. А у других ребятенков потом - когти полезли и хвосты. Но это еще - ничего было, потому как начали вскорости у народца городского младенцы шибко странные нарождаться, даже, считай - и не младенцы совсем.
   Одно слово - ужас, Леха, полный ужас.
  
   * * *
  
   Стокс пришел даже раньше, чем требовалось. В кают-компании пока никого не было, что, впрочем, было совсем не удивительно - времени до назначенного заседания оставалось почти полчаса.
   Где-то снаружи, на палубе, кто-то принялся злобно и очень громко ругаться ужасными словами, всенепременно получая в ответ монотонно-однообразное: "Полюби меня, красивый...".
   Стокс вздохнул и, чтобы не слышать всего этого безобразия, прошел внутрь.
   Стол для заседаний был безнадежно окружен тяжелыми креслами, когда-то временно, наспех, привернутыми к полу. Временность эта, само собой, постепенно и незаметно плавно перерастала в неизменную и привычную постоянность - как всегда обычно и бывает. Кресла были слегка потерты, пусты и молчаливо многозначительны, словно намекая на предположительно особую важность предстоящего мероприятия.
   Стокс подошел к ближайшему креслу и сел. Деревянная кобура маузера неприятно давила в бок, и Стокс отстегнул ее и аккуратно положил перед собой на мерцающий слабым зеркальным блеском стол.
   Все было вроде бы хорошо и правильно, только ужасно хотелось спать.
   Стокс положил голову на кобуру и задремал.
   Спал он недолго. В дверях послышался какой-то шум, яростная возня, истеричный фальцет проверещал: "Уйди, уйди от меня!..", а потом опять послышалось знакомое: "Полюби меня, красивый..."
   Сна сразу как не бывало. Стокс повернулся.
   Интендант, растрепанный и красный как рак, вцепившись в ручку обеими руками, с переменным успехом из последних сил пытался удержать дверь. Дверь же, вопреки всем усилиям держащего, периодически приоткрывалась, являя в образовавшийся просвет распаленного нешуточной страстью дурачка Бобо. Несчастный гермафродит уже явно не осознавал что делает. Из расстегнутой рубашки наружу у него вывалились огромные дебелые груди, а штаны спереди неконтролируемо и совершенно неприлично дыбились.
   Некоторое время борьба за дверь шла с переменным успехом, но потом Бобо, изловчившись, просунул внутрь голову и, глядя куда-то в пространство стеклянными глазами, вывалил неестественно большой язык и лизнул интенданта в лоб.
   Интендант обреченно завизжал, понимая неизбежность печальной развязки.
   От отвращения Стокса передернуло. Он бы уже давно выписал калечному мутанту одноразовый билет за борт, но Марта и слышать об этом не хотела. Стокс, конечно, понимал, что несчастный уродец - единственное, что напоминало Марте о том, что прошлая жизнь не просто набор воспоминаний, а когда-то действительно была, но пределы, какие-то пределы, все-таки, должны были существовать.
   - Бобо! - строго сказал Стокс, - Пр-р-рекратить!..
   Ничего не изменилось.
   Противоборствующие стороны, по-прежнему упорно не замечая ничего и никого, продолжали яростное сражение за дверь. Победа Бобо, судя по всему, была неизбежна, но тут Стокс, которому это противоестественное зрелище успело изрядно поднадоесть, выстрелил из маузера в потолок.
   Интендант, мгновенно понявший, что он убит, без чувств упал на пол и, кажется, уже совсем не дышал.
   Простодушный Бобо, еще до конца не поверивший в наступившее счастье, сначала, оцепенев, постоял на пороге, растерянно переводя взгляд с бездыханного интендантского тела на маузер в руке Стокса, а потом, что-то сообразив, бросился наутек.
   Стокс вздохнул и убрал маузер в кобуру.
   - ОН ушел? - почти не шевеля губами, трагическим шепотом спросил интендант, предусмотрительно не выходя из образа убиенного.
   - Вполне, - сказал Стокс, - Поднимайтесь.
   - Он ТОЧНО ушел? - интендант был само бесконечное сомнение.
   - Точно, точно, - терпеливо сказал Стокс, - Поднимайтесь. Нехорошо ведь так. Стыдно.
   - Хорошо вам говорить, товарищ Стокс, - интендант приоткрыл глаза и косил ими в сторону двери, ничему и никому не веря, - А мне вот - не стыдно. Нисколечко. У вас вот - пистолет имеется. А мне что делать? Не люблю я эти пистолеты, правда! Даже - побаиваюсь несколько.
   - Тогда терпите, - пожал плечами Стокс, - Или научитесь быстрее бегать.
   - Да-да, конечно... - интендант был все еще напуган, - Скажите честно, товарищ Стокс, для мня это очень, очень важно - ОН, все-таки, ушел?.. Понимаете, товарищ Стокс, я всего лишь хочу быть уверенным... Вы понимаете?.. Я, конечно, осознаю, что просьба моя кажется вам достаточно малозначительной, но, тем не менее, товарищ Стокс...
   Стокс рассеянно слушал его сбивчивые объяснения, незаметно перетекающие в невнятное бормотание. Объяснения были унылы, пугающе однообразны и бесконечны, хорошо просматривающийся коридор был совершенно пуст, и все это было скучно и никому и никогда не нужно, и еще, почему-то, очень хотелось встать, скомандовать парализующим душу ревом: "Смир-р-но!.." и снова выстрелить в потолок.
  
   * * *
  
   Сирин, в ожидании профессора, дремал, прикрыв ладонью глаза. Слышно было, как профессор гремит инструментами, вполголоса чертыхается и бубнит под нос какие-то совершенно незнакомые формулы, и Сирин, упорно намереваясь из вежливости дождаться завершения подготовительного процесса, решил хотя бы немного отдохнуть.
   Отдыхалось плохо. Кресло было неудобным, угловатым и жестким, и Сирину удавалось только какими-то случайными короткими урывками проваливаться в беспокойный неглубокий сон, откуда его немедленно выбрасывало в предельно насыщенную неугомонным и вездесущим профессором реальность, из-за чего ожиданию, казалось, не было конца.
   Но потом профессор, наконец, радостно прокричал: "Готово!", слышно было, как где-то неподалеку загудело и с характерным треском заискрило, отчаянно воняя озоном, затем что-то оглушительно громко, по всей видимости, взорвалось, и откуда-то повсюду, со всех сторон, появился свет.
   Сирин убрал руку и, совершенно ничего не понимая, огляделся вокруг. В глаза нестерпимо било слепящее горячее солнце - и это было необъяснимо и странно. Кресло осталось на месте, но все остальное отсутствовало. А на месте отсутствия, прямо здесь и теперь, была большая лесная поляна, поросшая выгоревшей пожелтевшей травой, в центре которой в данный момент Сирин и находился.
   Потом откуда-то сбоку налетел легкий ветерок и в этом невероятном и неожиданном лесу тихо зашумели сосны.
   "Да что же это такое?" - в легкой панике подумал Сирин, - "Розыгрыш? Мистификация? Сон?.. И где профессор?.."
   - Профессор!.. - на всякий случай позвал Сирин, - Профессор, вы где?..
   Но никто не отозвался, только в лесу, словно тихонько переговариваясь, все о чем-то шумели и шумели сосны. Сирин в полной растерянности снова закрыл глаза и принялся пытаться найти какое-нибудь правдоподобное и логически непротиворечивое объяснение происходящему.
   Так, думал Сирин, предположим, что профессор мог запросто соорудить сферический киноэкран и, используя специальную оптику, через несколько проекторов выводить картину полного обзора местности. Со звуком. Мог ведь? Вполне. А есть еще такая штука, как голография. Или, например, чтобы не усложнять, предположим, что профессор незаметно так, шутки ради, распылил усыпляющий газ, а потом вывез меня сюда. И кресло - вывез. Тоже, кстати, мог. Зачем, только? И хлопотно, к тому же. Нет, тогда должно быть что-то другое. Гипноз, например. То есть, должен тогда был где-то в квартире прятаться и гипнотизер. Где? А в ванной он и прятался, потому что только туда я и не заглядывал. Так, решено, все это - просто гипноз. Сейчас я открою глаза - и все будет, как раньше.
   Сирин открыл глаза, закрыл и снова открыл.
   Ничего не изменилось. Из объяснимой реальности присутствовало только кресло, такое же угловатое и неудобное.
   Шутка, похоже, затянулась. Нет, подумал Сирин, вот когда профессор, наконец, объявится, я ему все выскажу, все. Некоторое время Сирин подбирал слова, которые он обязательно скажет упорно скрывающемуся неизвестно где профессору - но это не помогло. Растерянность понемногу начинала перерастать в злость, и шутнику-профессору в ближайшее время на глаза Сирину было лучше не попадаться.
   А потом в лесу, где-то сбоку, женский голос отчаянно закричал: "Помогите!..", потом еще раз, и Сирин вдруг с ужасом понял, что это голос Маши.
   Конечно же, Сирин ошибся.
   Голос был похож невероятно, но это, все-таки, была не Маша.
   Сирин понял это только после того, как, задыхаясь и обливаясь потом, добежал до места, где происходило что-то ужасное и дикое.
   Две личности весьма потрепанного вида озабоченно и торопливо срывали остатки одежды с той, чей голос был таким знакомым и близким.
   В голове у Сирина словно что-то замкнуло.
   "Да вы что!.." - взревел он и, не помня себя от ярости, бросился вперед.
  
   * * *
  
   И опять, вот, Арчибальд отличиться сумел. Только пожевали мы снова и водички похлебали, как с вопросом очередным каверзным он и вылез.
   Интересно, говорит, а вот придурки - осознанно за нами ухаживают или, все-таки, инстинкт у них такой, как у пчел?
   Хитрый вопрос, ничего не скажешь. Даже Блондин сразу не придумал, что ответить, а уж мы с Филимоном - вообще растерялись. Хотя, конечно, не так все просто может быть, как с первого взгляда кажется. С одной стороны - вроде как вполне разумная деятельность у придурков на предмет полного благополучия нашего, но ведь, однако, забывать не следует, что и инстинкты - очень даже сложные бывают.
   Спорили мы, спорили - до одурения полного и, в результате, разделились наши мнения ровно наполовину.
   Я, по размышлению здравому - к разумности ограниченной придурков вознамерился склониться, Блондин все шумел и доказывал, что не ведают они, что творят, а Арчибальд, как и обычно всегда и бывает - воздержался.
   А Филимон - со всеми мнениями согласен был, так, на всякий случай.
   И, раз гармонии полной мы не достигли по вопросу этому, то решили, что за придурками мы теперь, в перерывах между едой, внимательней наблюдать будем, а за нашим - особенно, пока ясности исчерпывающей, наконец - не достигнем.
   Интересно ведь нам это, все-таки, правда.
  
   * * *
  
   ...И была такая жизнь счастливая, Леха - долго. Так долго, что и позабыл народ, что по другому жить можно.
   Да что народ, Леха! И государь-батюшка, и все вокруг него светлости да сиятельства уверовали чистосердечно, что иначе - быть не может никак.
   И случилось из-за этого, Леха, время длительное сплошных праздников. Каждый день - что-нибудь, да праздновали, не поверишь. Ну, а где праздник - там и возлияния всяческие. Так вот и жили - в праздниках и возлияниях бескрайних. Только тем несчастным, что водицу живительную на продажу, на обмен, то есть, в емкости агромадные закачивали - не до веселья было, потому как влаги этой животворной все больше требовалось, ибо пахать, сеять и вообще делать чего-нибудь - прекратили в государстве совсем.
   А смысл? Все равно ведь, и еду, сытную и разнообразную, и напитки всяческие горячительные, а також одежонку модную и сувениры бесчисленные заморские - все с превеликим желанием заграница эта самая нам перла в любых мыслимых и немыслимых количествах, а взамен - водичку только давай чудодейственную. А нам, что - воды жалко, что ли?.. Чай, не убудет, вода-то. Вон сколько ея из-под земли хлещет - и конца ей никакого не видно. На наш век - точно хватит, верно?
   И так - все рассуждать стали, Леха. И, скажу тебе честно - правильно стали рассуждать. Потому как работать в любом виде - большой грех, это, Леха, не обсуждается, так сам святой Митрофаний завещал, а что, вот, товарищ мой Леха, земледелие да хозяйство всяческое - как не работа мерзкая и естеству человеческому противопоказанная , а?.. Вот то-то и оно, Леха. Сам видишь, работа эта проклятая - супротив самого глубинного устройства человека нашего. И порядок такой извечный установлен Создателем от самого мира сотворения и до окончания времен, просто не знали мы об этом ничего, пока святой Митрофаний глаза нам, грешным, на истинное жизни назначение и Творца великий замысел - не открыл. И ведь не просто открыл, Леха, а тем еще, кто из-за незнания нечаянного или темноты своей непростительной, работою до прихода его, святого Митрофания, вольно аль невольно согрешил - дал он полнейшее прощение во веки веков.
   Одно слово, хоть и святой, а - человечище, Леха, человечище! Всем, значит, человекам - человечище!
   Ну, про святого Митрофания я тебе поболе - в другой раз расскажу, отдельно. Историческая личность! Дал он нам всем великое счастие Знания истинного и, хотя уж и нету его больше с нами, Знание это теперь в каждом из нас, Леха, точнехонько - есть.
   Всегда.
   А со Знанием этим, единственно верным, и помереть даже - нисколечко не страшно.
   Вот так-то, Леха.
   Но, чисто для справедливости, хочу сказать, Леха, что не все, не все к свету Знания этого прекрасному готовы оказались. Некоторые крестьяне отпущенные свободою своею распорядились самым, что ни на есть, бестолковым образом.
   Заместо того, чтобы, значит, вместе со всем отдыхающим от жизни прежней невыносимой народом, возблагодарить, от всей души, святого Митрофания великого и Заветам его неукоснительно следовать - принялись они, побуждаемые предрассудками дремучими, пуще прежнего хозяйствами своими, никому, окромя них самих не нужными, заниматься. Мужичье - оно и есть мужичье, Леха, да и наставлять их на путь истинный - только себе дороже будет. А потому поудивлялся народ явлению этому занимательному - и забыл про них совершенно. Хотят, мол, сами себе хуже делать, темные - ну и ладно, пущай делают.
   Такой вот занимательный факт, Леха.
   Не зря ж говорят, все-таки - в семье не без урода, вот.
  
   * * *
  
   Повестка дня была краткой.
   Среди товарищей гребцов нынешней ночью по неустановленным причинам неожиданно вспыхнул бунт.
   Описания произошедшего отличались деталями, но сходились в главном - бунт был бессмысленный, бесцельный и непродолжительный. Смотрящего на одной из лодок выбросили за борт, и так потом и не нашли - из-за тумана. На других лодках смотрящим просто намяли бока, хотя первоначально намеревались убить. Короче говоря, идеи у стихийного восстания никакой не было, просто вот, как часто бывает - надоело все. Бунт, конечно, был быстро подавлен, а троих зачинщиков, по распоряжению капитана, уже успели расстрелять. Стокс хотел было устроить кому-нибудь выволочку за то, что ему ничего не доложили, но потом подумал, что, да, капитан, безусловно, был в своем праве, и предъявлять теперь кому-либо претензии - бесполезно и глупо.
   Обсуждение было недолгим и прошло без особого энтузиазма. Поступило и было поддержано ценное предложение, для недопущения подобного впредь, наделить смотрящих чрезвычайными полномочиями по наведению порядка и выдать им револьверы.
   "А если отберут револьвер-то, тогда - как?" - хотел спросить Стокс, но не стал, потому что было совершенно очевидно, что это не поможет и никак не повлияет. Спрашивай, не спрашивай - один черт. Все равно ведь, привычно и обыкновенно, преобладающим большинством постановят, проголосуют и запишут, а потом, само собой - разойдутся, с греющим душу чувством добросовестно исполненного долга.
   Стокс обвел взглядом присутствующих.
   Присутствующие, судя по всему, искренне считали, что заняты очень важным делом, хотя, если честно, некоторые осмысленные действия можно было наблюдать только у Анны, деловито и быстро пишущей протокол. За ней, вернее, за ее формами неотрывно следило подавляющее большинство во главе с уже пришедшим в себя интендантом, вид которого, по причине горящих глаз и обильного потоотделения, вызывал некоторое сочувствие. И только один ностальгический поэт Юлиан Прометеус, как и полагалось полномочному представителю от культуры, мыслями был где-то далеко, в стране возвышенной и абстрактной любви, время от времени трагически закатывая глаза и шевеля губами - наверное, подбирая верную рифму.
   Стокс еще раз посмотрел на интенданта. Весь розовый и неотрывно следящий за всецело поглощенной важным протокольным процессом Анной, чуть, как бы между прочим, наклонившейся вперед, для лучшего обзора всего, что должно было быть обязательно замечено, он удивительно кого-то напоминал.
   - Бобо?.. - негромко сказал Стокс. Интендант вздрогнул, побледнел и опасливо покосился на дверь.
   Вот и все, пожалуй, подумал Стокс, допишет сейчас Анна свои бумаги и - конец совещанию, как всегда. А вот про то, что рыбу ловить пора начинать готовиться - опять молчок. Удивительные люди! Хотя, святой Митрофаний конечно бы одобрил, да. Хорошее учение, однако, удобное, потому как, получается, не работать нужно не потому что запредельно лень, а потому, значит - что очень грешно. И, при всем желании - совершенно никакого изъяна в логике этой непоколебимой обнаружить невозможно, никак. И все бы ничего, правда, только вот, скажите на милость, рыбу-то, все-таки, ловить будет - кто?..
   * * *
  
   Это послание, которое будет, сразу после написания, собственноручно запечатано мною в герметичную капсулу из чистого беспримесного золота, я адресую потомкам.
   То, что вижу я вокруг, я, отец Митрофаний, в миру Моисей Аврамович Бронштейн, повергает меня в ужас, и не усматриваю я никаких пределов этому ужасу.
   А вижу я, если ничего не менять, бесславный конец человечества, скорый, мучительный и неизбежный.
   Падение и деградация нравов стремительно нарастают, и люди, в массе своей, все более уподобляются примитивным животным, если изъясняться вежливо, а если сказать, как есть, мерзким кишечным паразитам - глистам.
   А глистам, гадам слепым ползучим, как известно, искра Божия - совсем не свойственна.
   Прадед мой, Лев Давидович, искренний и пламенный революционер, осознав в какой-то момент, всю глубину и опасность кровавой пропасти грядущей мировой Революции, понял, что нет, еще не пришло время, и, приняв православие, посвятил остаток жизни служению Господу и реставрации монархии.
   Мероприятие это, как известно, ему вполне удалось, но, до самого конца своих дней, так и не понял выдающийся мой прадед - верно ли поступил он, всего лишь отодвинув на некоторое время страшное и неизбежное?
   И сейчас, глядя на вокруг происходящее, и я на вопрос этот ответить затрудняюсь.
   Нарушен, нарушен повсеместно изначальный Творца замысел, ибо сотворил он человека по образу своему и подобию, а значит - Творцом, а не бесцельным разнообразной пищи поедателем.
   Для поедания бесконечного и безостановочного, с перерывами на размножение, сон и прочие естественные надобности - другие твари, безмозглые и бессловесные, в великом множестве созданы и назначены Им были, и противиться решению этому божественному - и есть величайшая практическая ересь.
   И ведет эта ересь прямиком к превращению нас, творений Господних, в многочисленное сообщество двуногих теплокровных гельминтов на земной тверди, которую Всевышний же и создал - но не для этого, совсем не для этого!
   Усматриваю я в повсеместном и стремительном распространении этой молчаливой ереси чревоугодия и бездумной погони за разнообразными плотскими удовольствиями очередные происки Диавола, вечного и неизбежного спутника истинной Веры, и появляются у меня вполне обоснованные опасения, что на этот раз - может ведь и восторжествовать Диавол!
   И, проведя не одну неделю в неустанных молитвах, внезапно осознал я истинные намерения Господа, избравшего для претворения их меня, верного слугу его. Словно пелена спала с глаз моих, и увидел я, в мгновенном чудесном озарении, какое испытание последнее и решающее приготовил Он людям.
   А единственно истинный, как и все деяния и помыслы Его, План Господень, открывшийся мне в миг ниспосланного Им прозрения, таков.
   Если и хотят дети Его неразумные упорствовать в ереси своей губительной чревоугодной, то препятствовать им в этом - ни в коем случае не надо.
   Пусть упорствуют.
   И пусть они упорствуют, и, если так и не одумаются, пусть последовательны будут в упорстве своем этом до самого печального конца, ибо, в бесконечной своей милости, дарует им Господь неотъемлемое и свободное от всякого давления право: быть детьми Его праведными - или не быть совсем.
   Как повадился нынче народец говаривать - выбор за тобой, брат.
   И, чтобы не мешало ничего выбору этому эпохальному, понял я, устранить надобно всякие факторы, индивидуумов колеблющихся от выбора решающего отвлекающие, и, в первую очередь - труд в любых проявлениях. Глисты, они ведь не работают, правда?
   Вознамерился я, беспрекословно волю Господа нашего исполняя, создать учение, для особей, поеданием и развлечениями озабоченных, красивое, простое и очень привлекательное.
   Если устоят они против учения этого обманчиво-сладкого, значит - продолжится род людской, ну, а если нет - так тому и быть, недостойны они существовать.
   И сформулирую я это учение, исконно ложное, в нескольких Заветах нехитрых, буквально каждому близких и понятных.
   И самый первый, наиглавнейший Завет начинаться будет так:
   "Любая работа - грех. Если можешь не работать - не работай..."
   * * *
  
   Скитания их по опустошенным и умирающим городам были ужасны.
   Повсюду царили упадок, разруха и голод, и тот, кто не мог или не хотел больше так жить - уже не жил.
   Поля стояли заброшенные и пустые, повсеместно начиная зарастать колючей мелкой травой, в лесах хозяйничали огромные стаи одичавших собак, то и дело наведываясь туда, где еще жили люди и могла быть хоть какая-нибудь еда, а то последнее, что удавалось отстоять в отчаянной борьбе, отбирали продармейцы.
   Все было плохо, очень плохо, и надежды, похоже, уже не было никакой.
   А продармейцев становилось все больше и больше, потому что всем было очевидно, что теперь просто надо отбирать и делить, только делить было уже почти нечего.
   Настало ужасное время отчаяния для этого края, и податься отсюда было решительно некуда.
   Потому что, как понял Стокс, с совсем недавних пор, совершенно неожиданно этот край стал просто большим, километров так пятьсот на пятьсот, островом, и теперь, бесстрастно и холодно отсекая практически любую возможность спасения, его окружало со всех сторон молодое, чистое и безнадежно непреодолимое пресное море.
   И там, на тихом и спокойном дне этого моря, навсегда и окончательно остались славное безмятежное прошлое и вполне возможное счастливое будущее.
   А теперь было только настоящее, мрачное, постоянное и безысходное.
   Особенно тяжело приходилось с Мартой.
   Стокс понимал, что Марта, конечно, ни в чем не виновата, просто такой уж она появилась на свет, из-за каких-то давних и чудовищно бестолковых экспериментов.
   Но легче от этого не становилось.
   Обычная обработанная пища организмом Марты не усваивалась практически никак, ей обязательно было нужно сырое мясо, много сырого мяса или, в крайнем случае, свежая кровь достаточно близких в видовой эволюционной иерархии животных. То есть, теплокровные, в принципе, подходили все, а вот всякие там змеи, ящерицы и лягушки - нет.
   С теплокровными, правда, была беда.
   Домашняя живность, во-первых, в этих местах, по какой-то причине, особо народом не приветствовалась, а во-вторых, из-за наступившей анархии и произвола, которая и имелась - разбежалась по лесам, где была закономерно истреблена этими самыми дикими собаками. Собаки тоже подходили, но к ним было не подступиться, а еще лучше, в целях безопасности - и не соваться.
   Выручали только кролики, которых почему-то развелось столько, что переесть их всех не смогли даже собаки. Ловить их поначалу Стоксу было трудновато, но потом, разжившись на одном из заброшенных оружейных складов старым добрым маузером, он приловчился добывать юрких зверьков одним выстрелом в голову.
   Но иногда кролики, словно по команде, куда-то надолго исчезали, и тогда Марте приходилось туго. Она покорно съедала все то, что удавалось найти Стоксу, но стремительно худела и таяла на глазах, а в глазах у нее появлялся какой-то безумный блеск. За себя Стокс не опасался совсем, он точно знал, что Марта скорее умрет от голода, чем причинит ему хоть какой-нибудь вред, но вот продармейцев в тяжелые бескрольчатные времена приходилось обходить стороной.
   Стокс слишком хорошо помнил то, что случилось, когда они встретились в первый раз.
   На самом деле все было совсем не так, как в преследующем его теперь повторяющемся навязчивом сне.
   Марта, невероятно, просто до боли, похожая на ту, которую он, наверно, уже не увидит никогда, в неудержимой, звериной ярости рвала зубами шеи несостоявшихся насильников из продармейцев, которых он оглушил вовремя подвернувшимся под руку тяжелым камнем, а потом, совершенно не осознавая себя и глядя куда-то вверх, в пустоту, ничего не видящими глазами, жадно ловила губами их еще теплую и живую кровь.
   А немного погодя, когда он все-таки остановил ее, хотя смысла в этом уже не было, она, глядя на него исподлобья и иногда непроизвольно облизывая тошнотворно красные, из-за начинающей сворачиваться крови, губы, опасливо и очень настороженно спросила: "Что тебе нужно?.. Кто ты?.."
   Он не нашелся, что ответить, потому что в данной ситуации первый вопрос, пожалуй, был лишним. Она повторила, еще и еще, а в голове у него почему-то, совершенно некстати, прилипчиво вертелась формула закона Стокса для силы лобового сопротивления частицы в вязкой жидкости, и он, не думая ни о чем, но интуитивно не желая говорить всей правды, наконец, коротко ответил: "Стокс. Товарищ Стокс".
   Но все это было тогда и, как казалось Стоксу, уже невероятно давно.
   А теперь... теперь было теперь, и сожалеть о чем-либо было глупо бесполезно.
   А совсем недавно они с Мартой наткнулись на маленький поселок на берегу реки, когда-то, еще до эпохи великого процветания, застроенный по высочайшему повелению одинаковыми аккуратными домиками. Жили в этих домиках интересные люди - бывшие инженеры и ученые, только старенькие уже, правда.
   Во время изобилия старички эти оказались никому не нужны, а в нынешнем безнадежном кошмаре - и подавно.
   И осталось их, по причине вынужденного недоедания и внезапной неустроенности жизни, совсем мало, но старички не унывали, сажали какие-то грядки, ловили кроликов и все время что-то мастерили - по-привычке, наверное.
   И вот от этих-то старичков Стокс и узнал, что совсем неподалеку, вверх по реке, в разграбленном до основания речном порту, должен быть старый пароход.
  
   * * *
  
   ...А потом, Леха, приключилась с нами неожиданная и страшная беда.
   Аккурат на юбилея очередное празднование династии правящей - и приключилась.
   Решил, значится, государь-батюшка народ-то порадовать зрелищем каким чудесным и величественным, ранее никем не виданным.
   И обратился с вопросом этим он к советникам своим придворным - как, вот, советники мои дорогие, народ мы еще с вами потешить можем, а?
   Знаем-знаем, отвечают государю советники, все знаем.
   Ну, и - насоветовали.
   И куплена была в срочном порядке у одного шейха арабского, за воды живительной немыслимое количество, старая-престарая ядрическая бомба для устроения не имеющего ажно во всем мире никакого подобия, а по-научному, аналога, грандиозного фейерверкия торжественного. Ну, чтоб весь остальной мир смотрел, значится - и завидовал, нам, счастие это беспримерное познавшим.
   Были, правда, Леха, и малодушно сомневающиеся в фейерверкия знатного нужности - из ученых полоумных, да. Принялись они письма заумные писать на высочайшее имя бесконечные, а один, говорят - даже с плакатом предупредительным на площадь дворцовую выполз. Нельзя, мол, фейрверкий с бомбою ядрической сомнительной этой устраивать - и все.
   Потому как - опасно может быть.
   Жужжали, короче, ученые эти неразумные о своем, жужжали - и дожужжались.
   Дошел слух о них, все-таки, до государя-батюшки, осерчал государь и повелел всю компанию эту шибко умных объявить врагами государства и народа, в государстве этом счастливо проживающем. А врагам таким, Леха, испокон веков казнь смертная полагалась, путем прилюдного повешения.
   Ну, и приговорили их быстренько, всех до единого, к виселице - прочим возможным бунтовщикам в назидание.
   Но государь наш батюшка, великодушный в милости своей, прямо перед казнью простил их всех отдельным повелением, в честь праздника великого грядущего.
   А на вечер следующего дня и был фейерверкий долгожданный назначен, и кнопку главную, бомбию запускающую, самолично государь нажать был должен при огромном стечении ликующего народа.
   Так все и случилось, Леха, и саданула с адским грохотом неподалеку от столицы ядрическая бомба древняя, в шахту, специально для этого случая вырытую, помещенная, и озарились небеса неземным сиянием и содрогнулся весь мир от черной зависти к мощи великой державы нашей, под мудрым и дальновидным руководством государевым неуклонно к счастию полному и окончательному продвигающейся.
   И возликовал народ, Леха, и беспробудно праздновал три дня и три ночи, восхваляя государя-батюшку.
   А на четвертый день разверзлась неожиданно земная твердь, на месте бывшей шахты бомбической, агромадною дырою необозримых размеров, и хлынули из этой самой дыры неубывающие и нескончаемые подземные воды, и за какой-то месяц с небольшим затопили они сначала всю столицу с окрестностями, а потом и почти все остальное.
   Так и образовалось, Леха, море проклятое, по которому мы сейчас на пароходе нашем продвигаемся - из вод нутряных подземных, невесть откуда взявшихся. И не живительные уже воды эти - а самые обыкновенные.
   И потонуло народа во время бедствия этого - тьма, и осталась от всего государства нашего здоровенного только самая малая часть, на возвышенности естественной расположенная.
   И столица, значится, утопла полностью, и государь наш батюшка - тоже утоп, и знать вся его приближенная утопла, но, вот что примечательно, Леха, городишки-то, где опыты с водой живительной производились - совершенно целехонькими остались, со всеми людишками странными, на людей обыкновенных временами уже и не похожих. И - не понимаю я смысла везения ихнего, Леха, правда, потому как им, нелюдям, везение это - зачем?
  Ладно, вот, Марта, ее товарищ Стокс зачем-то опекает, а другим-то - все едино не жить. Даже товарищ Стокс - только Марту вот, да уродца этого богопротивного с собой на пароход взял, а которые остались - пропадут ведь, точно.
   Тут обычным людям под конец жрать стало нечего, а уж этим... сам, понимаешь.
   В продармию их, ясный пень, никто не возьмет, а кроме продармии - уже ведь теперь и нет ничего, одна дикость. Хотя, конечно, и продармия нынче стала не та, совсем не та.
   Раньше, бывало, выйдет Анюта-политначальница наша на утреннее построение, да толкнет речь пламенную, о том, значит, что дивизия наша Десятая, хоть и одна единственная, но - Отдельная, и задача у нее - мирового значения, в спасении рода людского и возрождении временно отсутствующего, по причине полного утопления, великого нашего государства. Потому как вода бескрайняя рано или поздно схлынет, и начнется, значится, на чудесным образом осушенных землях, новая прекрасная жизнь, ничем не хуже прежней, а чем-то даже - и намного лучше. Главное, только, до события этого обязательного - дотянуть, а чтобы дотянуть - поиск и изъятие припасов для продармии прокорма нужно производить добросовестно и своевременно. Потому что самая-самая главная и единственная задача продармии в том и состоит, чтобы себя самою, продармию, то есть, сохранить в целости и сытости для будущих, лучших времен.
   Такая вот идеология, однако.
   И, вроде как, на словах все правильно - но вот припасы изыскивать все труднее и труднее становилось. Начали голодать бойцы-продармейцы, и началось среди них некоторое роптание.
   И тут-то, как раз вовремя, товарищ Стокс со своею Мартою у нас и объявился.
  
   * * *
  
   Когда уже все было обговорено, принято и оставалось только подписать протокол, вдруг встрепенулся и подал голос поэт Юлиан.
   - Одну минуточку! - внушительно произнес он хорошо поставленным басом, - Остался один нерешенный вопрос! Прошу внести ясность!
   Свершилось, подумал Стокс, неужели хоть кто-то вспомнил, что рыбу ловить надо? Вот уж от кого не ожидал, правда.
   Но дело, как оказалось, было не в рыбе.
   Ностальгический стихотворец откашлялся и разразился длинной, вдохновенной и малопонятной речью в высоком стиле.
   Опять, наверно, про любовь внеземную и вечную, как смысл всей бренной жизни, поведает, подумал Стокс, и снова ошибся.
   Речь, как ни странно, все-таки была о насущном, просто понятно это стало не сразу.
   К тому же Стокс, не очень желая осмысливать бесконечные напыщенные аллегории и сравнения, начал размышлять о том, когда же, все-таки, придется угрозами и стрельбой из маузера заставлять народ ловить эту самую треклятую рыбу. Судя по количеству наличных запасов продовольствия, время великой принудительной скорби для идейно неработающих должно было наступить достаточно скоро.
   Интересно вот, подумал Стокс, а святого Митрофания они опять вспоминать будут или так, очередным бурным обсуждением ограничатся?
   И тут, как-то сам по себе, урывками, до него вдруг начал доходить незатейливый смысл пламенного воззвания Юлиана.
   Стокс, все еще не веря, перестал строить планы неминуемой для последователей Митрофания рыбной ловли и вслушался.
   Да, действительно, верный служитель волнительных муз и воспеватель вечной любви предлагал ни много ни мало - а расстрелянных бунтовщиков не хоронить. Совсем. Не хоронить, значит, их ни по морскому, ни по какому сухопутному обычаю, а отправить на разделку. В качестве вынужденной, так сказать, меры и для благополучного достижения великой цели - бесперебойного пропитания и сохранения лучших из лучших, под которыми, естественно, подразумевались участники плавания.
   Стокс слушал, и волосы его вставали дыбом.
   Ему вдруг нестерпимо захотелось, без объяснения причин и не откладывая дело в долгий ящик, пристрелить явно сбрендившего оратора прямо на месте, потому что т а к было нельзя, нельзя совсем и никогда.
   Он уже было нащупал рукоять маузера, когда вдруг внезапно понял, четко и навсегда, что это бесполезно.
   Лица совещающихся выражали неподдельный и очень живой интерес к озвученной говорящим весьма, как казалось всем, кроме Стокса, верной и своевременной идее.
   Да они, похоже, все об этом подумывали, с ужасом понял Стокс, только сказать никто первым не решался. Все, абсолютно все... ну, кроме Анны, пожалуй. Вон она побледнела-то как, от злости, наверное.
   Анна тем временем резко встала, разбросав бумаги, и, со словами: "Сами это пишите!..", вышла, четко обозначая каблуками шаг.
   Юлиан запнулся и растерянно посмотрел на присутствующих. Он, до времен нежданного изобилия добросовестно и с похвальным усердием рубивший туши на главной столичной бойне, сейчас совершенно искренне недоумевал, а что, собственно, не так?
   В глазах собравшихся уже начал проявляться омерзительный плотоядный блеск, и Стокс, не желая больше на это смотреть тоже встал и, не оборачиваясь, вышел вслед за Анной.
   И, когда за ним, с характерным щелчком фиксатора, закрывалась влекомая привычной легкой качкой дверь, он, сквозь доносящиеся из кают-компании выкрики: "...а где же товарищ Стокс?.. ...очень дельное предложение... ...нет, я думаю, мы, все-таки, имеем налицо несомненный кворум... ...немедленно голосовать!.. ...вот здесь так и пишите - принято единогласно...", внезапно то ли вообразил, то ли услышал далекий звук одинокой, растерянной и навсегда потерявшейся в обозримой пустоте Вселенной старинной трубы, тихий, печальный и безнадежный, словно самое последнее прощание с окончательно прекратившей быть людьми пропащей частью человечества.
   ***
  
   А ведь, все-таки - есть счастье на белом свете, есть!
   И те, кто счастья этого достойны, обязательно его, счастья, дождутся.
   И мы вот - дождались.
   Ели мы снова, как обычно, еду нашу, аппетитно-обязательную, и тут вдруг - дверь и открылась.
   Придурок это был наш, сам на себя не похожий.
   Первым, скажу честно, Блондин обо всем догадался. Умный он, Блондин, не отнять. Я так думаю, если кто и может лидером нашим стать заслуженным - так это Блондин. Все, все верно предвидел он в целом, конечно. И в придурков предназначении истинном - опять он прав оказался.
   Голова!
   Вот, когда со Степаном встретимся мы, обязательно нужно правду, нами про придурков открытую, ему сообщить. Правду-то - нужно, все-таки, знать, на то она правда и есть.
   А встретимся мы со Степаном обязательно, причем - совсем скоро уже.
   Я же говорю - дождались мы, дождались.
   Придурок наш, весь бледный, видать, от волнения, из-за момента особой торжественности, обиталище наше походное протер от пыли всяческой и нас туда осторожненько по одному перенес. Нет, ценный, все-таки, придурок нам попался, обходительный.
   Готовься, Степан, готовься, увидимся мы скоро!
   Не все же тебе одному блаженством наслаждаться.
   Потому что, с какой стороны ни посмотри - есть справедливость высшая на свете, есть, о чем Блондин, светлая голова, нас ранее и предупреждал.
   Надо будет, все-таки, собраться как-нибудь - и самым главным среди нас его официально выбрать.
   Про других точно не скажу, а я вот лично считаю, что звание это почетное Блондин - точно заслужил.
   И есть еще одно соображение существенное, очень, снова честно признаюсь, для меня убедительное, если не Блондин - то кто?..
  
   * * *
  
   Ну, как, Леха, закипел чаек уже?
   А я вот сейчас товарища Стокса видел. Издалека, правда. Ну и хорошо, что издалека, а то мало ли чего, так ведь?
   Тем более, занят он был сильно. Клетку здоровенную куда-то тащил. А в клетке - кролики, Леха. Упитанные такие, ухи большие, а глазки круглые, блестящие - и умные.
   Хорошие кролики, тяжелые.
   Мясные, значит.
   Марте своей, наверно, поволок, кормить. Сам я не видал, но ходят слухи, Леха - сырыми она их ест, а иногда - прямо живьем.
   Народ даже как-то вот у нее самой про это дело спросить хотел, из чистого интересу. Дождался, значит, пока она воздухом подышать выйдет - и спросил. Зря, конечно. Глазищи она просто выпучила свои змеиные страшные - и на спрошающих молча так и пошла. Двое за борт прыгнули, Леха, с перепугу, а еще один - на мачту хотел залезть. Не учел он только, что нету мачты у парохода нашего, совсем. Труба вот есть, а мачты - нету. В гребцы потом бедолагу перевели - мачту искать.
   Но это так, вспомнилось, а рассказывал я, вроде, как до жизни мы такой дошли, вот.
   И когда, значит, Леха, двигалось дело к скорому бунту, заявился к нам товарищ Стокс, и не один, а с Мартою. Заявился - и прямиком в штаб, с предложением.
   Предлагаю, говорит он, Комитету нашему Временному, аккурат за день до того народом на собрании всеобщем выбранному, прекратить деятельность вам бессмысленно-добывательскую, а вместо этого, ко мне всем личным составом присоединившись, подремонтировать средство плавучее и отплыть на нем отсюда в иную, лучшую жизнь. Только, говорит, сильно долго над ответом не размышляйте, а то, слышал я, идет сюда бледная чума, от которой еще никого не вылечили. Смысл, значит, говорит, такой - или соглашаетесь вы на предложение мое рискованное, или перемрете здесь, все до единого, от чумы скоропостижной, страшной и неизбежной.
   Высказал он им все это - и вместе с Мартою прочь удалился. Недалеко, правда, к командии своей из старичков каких-то странных. Но это мы потом все узнали, про старичков-то.
   А еще в командии этой у товарища Стокса ужас этот ходячий, ну, уродец двоеполый который, еще зачем-то присутствовал. Это мы тоже потом выяснили. А с какого перепугу он товарищу Стоксу понадобился - до сих пор мы так и не поняли.
   Но вопрос этот выяснить мы тоже честно пытались, Леха. Подкараулили момент, когда товарищ Стокс вроде как в хорошем настроении находился, и намеком так - и поинтересовались. Нахмурился слегка товарищ Стокс - и к Марте нас за разъяснениями направил. Только к Марте не рискнули мы обратиться, правда. Потому как - боязно чего-то стало. Вдруг скажем чего не так, а?
   Такие вот дела, Леха.
   В общем, думали-думали комитетчики над товарища Стокса идеей неожиданной и заманчивой, спорили, кричали, аж до хрипоты, даже чуть не передрались было в момент самый волнительный - и согласились.
   * * *
  
   Стокс сидел на ящике с динамитом и курил, рассеянно стряхивая пепел на рифленый стальной пол.
   В секретном отсеке было жарко и душно, на стене, в решетчатом противовзрывном светильнике красноватым недокальным светом, часто помигивая, бесполезно жаловалась на жизнь покрытая доисторической пылью лампочка, заодно сигнализируя о том, что все пропало и генератору уже скоро - хана, а за переборкой глухо пыхтела и фыкала паровая машина.
   Отсек, по соседству с машинным отделением, в глубокой тайне, во время подготовки парохода к плаванию, соорудили мастеровитые старички по настойчивой просьбе Стокса. Натащили бесхозных листов железа из порта, нарубили электродов из проволоки, намешали мела с мылом для обмазки - и соорудили, благо, тогда генератор еще работал вполне сносно и простенькую сварку тянул без проблем.
   Стокс тогда наплел им что-то про вынужденную необходимую оборону при имеющем достаточно значимую вероятность внезапном нападении или, в другом возможном случае, про массовую добычу рыбы глушением в условиях отчаянного голода. Старички слушали, кивали, соглашаясь, но было видно, что все они понимают.
   Отсек удался на славу - неприметный, вместительный и снабженный практически незаметной в трюмном полумраке дверью с бесшумным сейфовым замком. Ключ был только один, и Стокс оставил его у себя.
   А в ночь перед отплытием он, вместе со старичками, доставил и перегрузил в отсек весь динамит, который отыскался на кем-то и когда-то брошенной и притопленной у другого берега военной барже. Динамитные шашки были старые, отсыревшие и взрывались далеко не всегда, но других взять было негде.
   К динамиту еще не хватало бикфордова шнура, но старички извернулись и вручили Стоксу здоровенный моток самодельного фитиля из тонкой веревки, пропитанной селитрой. Последующие испытания показали, что фитиль горит медленно, но достаточно равномерно и устойчиво, и на этом вопрос был закрыт.
   А сами старички плыть на пароходе решительно отказались, как Стокс их ни уговаривал. "Смысл-то в чем?" - отвечали они, - "Ваше дело молодое, а мы уж - доживем как-нибудь..." Стокс разворачивал перспективы, обещал нормальную и даже хорошую и интересную жизнь впереди - но старички только скептически хмыкали и были непреклонны.
   Возможно, они и были правы, подумал Стокс. Ведь наша жизнь всегда будет с нами, и никуда от нее не убежишь и не уплывешь.
   Хотя, конечно, в глубине души точно зная, чем все закончится, он, все же, надеялся до последнего.
   План был прост, хотя и изначально безнадежен.
   Взять Марту, а также всех, кто еще остался и не впал в смертельное оцепенелое уныние, и, погрузившись на подремонтированный пароход, добраться, все-таки, до обитаемых заграничных земель. А там, смотришь, и Марту вылечат, и Бобо, эту нелепую насмешку природы - тоже вылечат, и остальные куда-нибудь да пристроятся. Перестанут святого Митрофания вспоминать, начнут работать помаленьку, в меру сил, так сказать - и все у них наладится. Даже у Бобо - наладится. Он вообще ведь везучий, этот Бобо, из нескольких кварталов - из детей только он с Мартой и остался, потому что других младенцев, несмотря на строжайшее указание сдавать их ученым для дальнейшего изучения, увидев человеческую голову на теле ящерицы или змеи, просто тихо убивали при рождении.
   Вот Марта и уперлась: или Бобо тоже поплывет - или она остается.
   Пришлось согласиться, потому что участие в мероприятии Марты не обсуждалось, и с этим Стокс ничего поделать не мог, потому что Марта была - вылитая Мария, и бросить ее здесь было все равно, что хладнокровно и безжалостно стереть часть себя.
   Тогда было время быстрых, решительных действий и хоть каких-то надежд, и это было лучше, чем просто остановиться и покорно ждать неизбежного прихода чумы, и особо думать тогда было просто некогда, и это было хорошо.
   Вот только теперь Стокс совершенно точно знал, что все было впустую.
   Не будут они работать, хоть убей, а будут слоняться, цитировать Митрофания Заветы нерушимые, совещаться и употреблять друг друга во всех смыслах, пока не изойдут совсем. И - не исправить уже этого никак, и рыбу злополучную никто так ловить и не будет, и, все едино - никуда этот обреченный пароход так и не доплывет и доплыть не мог с самого начала, да и не нужно это никому.
   Так что, откладывать неизбежное - не надо.
   Стокс затушил окурок и, достав из кармана спички, поджег уже отрезанный и заправленный в подходящую на вид динамитную шашку кусок фитиля.
   Времени, судя по скорости тускловатой красной искорки, медленно ползущей вперед, оставалось минуты три-четыре, и еще можно было успеть приготовиться ко всему.
   И, почему-то, вспомнилось растерянно-радостное лицо Марты, когда он поставил на стол клетку с невозмутимо продолжающими жевать не очень свежую, но еще вполне пригодную траву кроликами, пухлыми, белыми и пушистыми. "Это... ...мне?" - робко спросила Марта голосом Марии, стараясь совсем, совсем, совсем не смотреть на них, но не в силах удержаться. "Да, милая," - сказал он, снова, в который раз, сходя с ума от этого голоса, абсолютно невозможного и лишнего здесь, в этом умирающем и уходящем в ничто осколке чужого и непонятного ему мира, но, тем не менее, бесспорно существующего и, несомненно, неопровержимо реального, и, по возможности незаметно, отвел глаза, - "Конечно."
   А потом он ушел, пока Марта не спросила еще что-нибудь - а он бы просто не смог ответить, потому что ответа в любом случае не было и не могло быть.
   Стокс закрыл глаза и попытался представить себе Марию - ту, настоящую, утраченную навсегда.
   Но ничего не получалось, и в голову лез какой-то теперешний бред, и мелькали какие-то беспорядочные отрывки воспоминаний, но все это было не то, не то, и Стокс, максимально сосредоточившись, наконец, почти увидел ее, да, да, да, сидящую вполоборота возле щемяще знакомого окна их маленькой, тесной, но очень уютной кухни, и вот она повернулась к нему, такая родная и близкая, и одновременно бесконечно далекая, но, тут, в совершеннейшем отчаянии, Стокс внезапно понял, что это опять Марта, Марта, Марта...
   Стокс вздрогнул и открыл глаза.
   Фитиля осталось уже совсем немного. Стокс потянулся было еще за сигаретой, но понял, что нет, уже не успеть.
   - Прости, Мария, - сказал он куда-то в равнодушную и безразличную пустоту впереди, - Прости.
   Фитиль догорел.
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"