Раздались свистки, гудки, стелящийся пар окутывал большие масленно блестящие колеса локомотива. Какие-то тихие слова, медленно летящие от одного служителя к другому; оба в форме и с фуражками в руках. Какое-то бурное приветствие приехавших встречающими. И надо всем этим стеклянная тишина ночи, не переставшая быть из-за творимых вокзалом звуков и несозвучий. Поезд прибыл. Обжившиеся за два дня пассажиры выбрались из купе, оставляя на полу под окнами шеренгу липких темных бутылок с косо наклеенными этикетками, а в вагоне - запах дорожной провизии, которая всегда заготавливается в ненормальных количествах; с другой стороны - есть чем кидаться в окно. Проводники лениво пили чай в плохо освещенном салоне. Машинисты переругивались из-за слишком быстро кончившегося вина, взятого на дорогу в большой оплетенной соломой бутыли. Группа молодежи с развратными лицами выносила из вагона неправильной формы черный бархатный футляр, который никак не проходил через дверь. Встречающие брали багаж еле поспевающих за ними прибывших и несли куда-то с завидной целеустремленностью.

      Корогов вышел на перрон из ресторанчика. Свежесть заставила заправить внутрь концы болтавшегося на шее шарфа. До отхода было еще два с половиной часа.

      Становиться первым пассажиром не хотелось, поэтому Корогов вернулся в выдуманный уют заведения, сел опять за тот же стол, за которым только что сидел, и с которого усталый половой еще не успел убрать.

      Зачем-то полез в карман, стал доставать что-то, спички, водобоязненная ручка, бумажник, карточка с каким-то адресом. Что же он хотел достать? Какой-то душевный цензор запретил думать дальше, и Корогов стал класть все обратно в карман, не замечая заодно полезших туда смятых салфеток и чайной ложки. Подошел половой и вывел Корогова из задумчивости вопросом о содержании заказа. Корогов спросил графинчик прозрачной, всенепременнейших огурцов, какой-то невнятной закуски. Пока половой ходил туда и обратно, Корогов смотрел на растущие в кадках и массивных горшках около стеклянной стены южные растения, кажется, даже лимон, потом пытался пить, но выходило против воли, хрустнул два-три раза развеселым огурцом. Часы силились изобразить некий прогресс, но получалось только тиканье.

      Тут вошла какая-то семья, мать принялась громко осуждать за привередливость сына, который с тоскливым видом смотрел на пальму.

      Тем временем потенциальные пассажиры начали понемногу прибывать. Ресторанчик наполнился, наконец, толпа делегировала из своих недр первого пассажира; Корогов воздержался. Первый пассажир подошел к двери второго класса, где был встречен выставленным от партии проводников. Они выполнили полагавшийся церемониал, пассажир сокрылся в тамбуре, а за ним пошли другие, просачиваясь в вагоны и, хотя этого и не было видно снаружи, занимая места согласно билетам.

      Корогов встал, вылил водку в кадку с псевдолимоном, у которого один бок был даже красным, может, как раз из-за таких вливаний. Потом он прошел в вагон, отыскал свое выкупленное целиком отделение и, закрыв дверь, начал кидать вещи по местам, полотенце на вешалку, ботинки под стол, а на ноги мягкие туфли, пальто с шарфом на крючок, чемодан на полку. И вдруг все показалось каким-то срамным, позорным, и дрянная ресторация, и ее идиотская флора, и убогие лица людей. Корогов повалился на постель, повернулся к стенке искаженным лицом, стукнул в нее несколько раз кулаком и носком ботинка. Тут постучали в дверь купе. Надо было разобраться с формальностями, которые почему-то всегда необходимые. Наконец Корогов остался один. Он достал бритвенный прибор, две книги. И еще мягкий-мягкий пул-овер, чей-то, кем-то данный, кем... Вдруг раздался гудок, речь людей на перроне участилась, начались прощания, проводники замахали белыми с красным центром кружками с плоской ручкой, все засуетились, усаживаясь, какой-то юноша уже бегом догнал медленно уплывавшую дверь и еще с минуту стоял ни внутри, ни снаружи, думая, что на губах у него горечь разлуки. В окне замелькали слабоосвещенные постройки, несколько раз блеснули соседние пути, спутывавшиеся и распутывавшиеся прихотливым образом, участились стыки... Корогов вздрогнул. Из-за стенки, в которую он ударил кулаком, постучали. Корогов взял свое полотенце и даже мыло и открыл дверцу. Потом, вспомнив, что все еще одет, вернулся, надел халат с длинными болтавшимися концами пояса. Умываясь, Корогов вдруг удивился странно малому количеству степеней свободы. Ему стало как-то тоскливо и пусто, он вышел и поплелся по коврику к себе. Дверь в соседнее отделение была открыта, внутри сидела, положив одну гармонично развитую ногу на другую подобную же ногу, барышня в некотором роде кимоно, где только возможно укороченном. Рядом с ней спал пожилой господин, очевидно, отец, или даже лучше отца. Барышня, как будто готовая к появлению Корогова, обнадеживающе улыбнулась. Обнадеживала она в данном случае только себя.

      Корогов вернулся к себе и закрылся. Он был в том состоянии, когда всякое действие вызывает отвращение. Душа отторгает те немногие занятия, которые мы можем предложить, и это было б забавно, не будь столь мучительно.

      Он с усилием дотянулся до чемодана, достал бутыль джина и приложился к горлышку, но тут же закашлялся, выплевывая жидкость и как-то наивно стеная.

      Он сел на постель, закрыв руками лицо и раскачиваясь, брошенная квадратная бутыль изрыгала на полу последние недомеренные глотки. Потом он бухнулся лицом в подушку и лежал так, не шевелясь, вечность.

      А люди в это время пританцовывали, подпрыгивали, пили, пели. В салоне вагона-ресторана тридцатилетняя молодежь с увлечением спорила о литературе, о музыке, об искусствах, причем аргументы говорящих никогда не находили отклика в их оппонентах. Или спор переходил на вопросы любви и брака, запутанности и сложности мира и свободы мысли. Тут они были едины, и когда кто-нибудь говорил о людях уже отживших, но с упорством не дающих дороги молодым, им хотелось бороться. Но, в основном, им хотелось совсем другого.

      Страдая от сознания, Корогов сел. В окне видна была несущаяся вдогонку за поездом луна. И вдруг он пожалел о том, что купил это купе в полупустом первом классе, ему вдруг захотелось человеческого общества, и он пошел в ресторан, где, несмотря на глубокую ночь, а, может, именно из-за этого обстоятельства, сидела публика. И Корогов сел. И немедленно выпил.

      Играла музыка. Несколько пар даже пыталось танцовать в узком пространстве между столами, а сидящие мужчины иногда в шутку хлопали выделывавших около них фигуры знакомых дам по ягодицам. К Корогову подсели. Сначала было двое мужчин, а потом к ним присоединились еще две молодых женщины в одинаковых шелковых платьях и лысый человек в спортивных штанах. Как человек новый, Корогов стал центром этого общества; к нему обращались, что-то рассказывая, собеседники, его расспрашивали, к нему апеллировали в спорных случаях. Компания эта была вполне приятной, те двое мужчин более всего ценили легкое и веселое времяпрепровождение, две молодые женщины, поражавшие Корогова необычайной запутанностью многочисленных замужеств, были интеллектуалки, несмотря на то, искренни и просты, и, в общем, это были милые люди. Когда же лысый спортсмен начал рассказывать случаи из своей жизни, Корогов совершенно излечился от владевшей им тупой тоски.

      Потом все пошли в отделение к нему. Там еще посидели. Заметив на столе книгу Разнобокова, одна из молодых женщин, Наташа, спросила короговское мнение о ней. Он отвечал серьезно и обстоятельно, зашел разговор, и дух интимности окончательно укрепился в этом собрании. Меж тем небо стало синим с красным, потом пронзительно синим, потом белесым, и стали видны сменявшие друг друга с неуловимой быстротой деревья, обступавшие насыпь и колею. Наконец, зевая и ежась, все разошлись. Корогов немного посидел, усмехнулся своим мыслям и лег. Засыпая, он чувствовал упоительную приятность от соприкосновения с чистым свежим бельем, что-то бормотал в одеяло, которое натянул на голову...

      Ощущение остановки разбудило его. Поезд стоял на полустанке, вдалеке гудели и пыхтели какие-то составы. Корогов вышел босой в коридор и прошел несколько шагов, потом вернулся, опять лег, подумал, что уже не заснет теперь. Хотелось еще немного постельного тепла, в голове промелькнула какая-то мысль, за которой невозможно было угнаться. И он задремал, к нему подошел подосланный сном агент, спрашивая о чем-то, а как с Наташей, да, пустяки, отвечал Корогов, она просто простудилась, довольно-таки просто простудилась, надо обратиться к врачу. И уже пребывая в том состоянии полусна, когда дело идет к пробуждению, Корогов сквозь туман соображал, что же так тревожило меня, что же так томило? Наконец, он проснулся и появившись опять наяву, подвел итог своему сну и бодрствованию. Обычно ломая во снах руки и ноги, Корогов просыпался с мыслью о том, что все страшное - всего лишь сон, греза. И теперь он думал, что что-то плохое, случившееся с ним, осталось на границе сознания. Он стал перебирать в памяти все, что могло произойти с ним, состояние? Благодаря удачным операциям, оно лишь умножилось. Тот Корогов, который был в зеркале, еще, слава Богу, не облысел. Наташа? Она просто, тьфу, простудилась, надо обратиться к врачу. Господи, к какому врачу, какому врачу! И Корогов все вспомнил. Он вспомнил свою встречу с ней в каком-то салоне, и то, как она легко преодолела короговское недоверие к людям, и то, как чудесно их вымочило дождем. В ней не было ни идиотской кокетливости, ни той ко всему восторженности, которая вызывала у него отвращение, ни мрачной заумности. А, главное, в ней Корогов таинственным образом ощущал присутствие внутреннего мира, в существование которого у людей он не верил.

      Корогов вспомнил их немногие встречи, всякий раз происходившие чудом, сами собой, без уговора. Как, бродя по лесам и полям и будучи застигнут небывалым дождем и ураганным ветром, Корогов набрел в овраге на наполовину землянку, наполовину избушку и там встретил ее.

      И как она сидела на плетне, совсем близко, но одновременно далеко, когда он шел в густом тумане по тропинке. И многие, многие вещи, которые нельзя рассказать словами...

      Она возбуждала в Корогове странное чувство. Даже какую-то зависть чувствовал он, будто желая стать ею. Что-то мучительное, горькое...

      А потом он вдруг знал, что она уехала с каким-то ученым в его имение. А еще позже знакомый живописец, который знал и ее, обронил в пустом разговоре, что она родила ребенка.

      Корогов встал, надел пул-овер, который она ему дала как-то, совершил привычный бессмысленный туалет, взглянул на свое отражение. Пора завтракать. Вдруг постучали. Пришел вчерашний лысый со своими подругами, одетыми тоже в толстые и мягкие свэтера: после тепла постели в поезде было зябко. Они начали уговаривать Корогова идти с ними завтракать. Прекрасно.

      Подали чай, Корогов отламывал уголки у прямоугольных печений и ел. Двое мужчин были еще спросонок, и женщины шутили над ними к удовольствию лысого.

      Небо за окном было бело, а скорее, серо.

      Заговорили о лысом и его карьере, которая всех волновала. Мужчины давали всяческие советы и прогнозы, а женщины вовсю трунили над ними.

      Один из мужчин спросил у Корогова, чем тот занимается.

      Вообще, я ученый, ответил Корогов.

      О, наука, с тонким пониманием сказал лысый. Я тоже когда-то, что-то говорил он. Все мы когда-то, смеялись женщины. А вы женаты, спросила та, которая еще интересовалась Разнобоковым, да, кстати, ее зовут, как и вас, Натальей, недавно она родила мне дочь, ответил Корогов. Лысый подал идею впить горячий пунш, и все начали заказывать что попало.

      - Ликер, пожалуйста,- сказала Корогов.- Что это за остановка?- спросил он у официанта. Тот ответил.

      - Я сейчас, друзья,- извинился Корогов и вышел в тамбур. Поезд, стоявший на какой-то небольшой станции, уже начинал опять свое движение. Корогов дернул дверь за ручку и спрыгнул вниз.

      Когда состав, стуча и прогибая своим весом рельсы, ушел, Корогов перешагнул пути, спустился с насыпи и вошел в лес. Как будто узнавая его, появились комары, попадающие в глаза и нос. По лбу его текли капли пота, его всего знобило, руки дрожали. Сухие ветки трещали под ногами, словно пылающие в том огне, который упругим шаром раздувался у Корогова в голове, лопаясь и опять наливаясь. Потерял тропинку, пошел напролом, напарываясь на суки. Вдруг за стволами стало светлеть. Сделав усилие, он зашагал быстрее и вышел на поляну.

      Омывая склонившиеся ветви ивы, медленно текла заколдованная река и не отражала обступившего ее леса, а на том берегу сидела она.

      Она повернула голову, посмотрела на Корогова и отвернулась, потом снова взглянула на него, чуть улыбаясь, и опять отвернулась, вроде что-то шепча. Потом она встала и, приговаривая, медленно пошла от реки.

      Корогов вдруг почувствовал невыносимый жар. Он как-то по-птичьи вспрыгнул на камень и, закрыв глаза, бросился в покойную студеную воду.