Шёл дождь, и двое служек в чёрных путающихся рясах отворили тяжёлые ворота раньше, чем обычно, чтобы впустить прихожан, собравшихся на дневную службу. Горожане, кто усаживался на сиденья, кто стоял у входа, смотря на лица прохожих. Собрались хористы, ещё в обычном платье, и ушли куда-то внутрь за беззвучно жестикулирующим регентом. Служки подмели пол у алтаря. Молодой господин, по-видимому, студент, громко произнес женское имя, рассчитывая найти свою знакомую среди пережидающих дождь в соборе, но только церковный сторож зашикал, да зашуршали сухими листами старушки.
Дождь уже переставал. Кто-то выходил на улицу, на сырые камни мостовой, из ближайших домов, наоборот, спешили на службу. Появился органист в очках и с толстой кипой переписанных нот подмышкой. Топая выглядывавшими из-под длинной пообносившейся рясы тяжёлыми башмаками, он стал подниматься по лестнице наверх к органу. Наконец, толпа успокоилась и расселась за партами. Держась за руки, вышли священник и диакон; принесли свечи, выбежали и построились по рядам хористы, и служба началась. Любуясь красивыми расшитыми золотом концами своего священнического облачения, патер хорошо поставленным голосом прочёл проповедь и улыбнулся. Зазвучали трубы органа, и хор стал возглашать латинские гимны. Потом патер ещё раз благословил паству и удалился. Наиболее страстные верующие подбежали к алтарю и стали молиться, протягивая сложенные ладони ко сводам храма. Хористы, толкая друг друга и развязывая на ходу одежды, убежали обедать. Девушка, вся в лентах и цветках, быстро сунула клочок бумаги сидящему с края юноше и стремительно вышла из церкви. Собор опустел. Органист наверху ещё несколько минут перелистывал протершиеся на сгибе рукописи, а потом поднял руки и заиграл, теперь уже для себя.
Он играл с полчаса, увлекаясь и забывая заглядывать в ноты, а на одном из узких переходов рядом с ним стоял юный служка и слушал. На нем было что-то вроде рясы, но еще не как у священника, неоформившейся, подобно тому, как студенческий мундир отличается от военного. Его коротко остриженные волосы низко, мыском находили на лоб, в горле у него было сухо, и даже дышать он старался как можно реже. Между тем, органист решил сыграть ещё раз Deus и Erbarme и, помедлив, вступил.
Снаружи, на улице, уже опять шёл проливной дождь, а внутри играл музыкант, как слепой, ощупывая клавиатуру и качая правой ногой мех. А потом что-то как будто треснуло, и вдруг юный служка с удивлением различил яркий свет, заливающий всё вокруг.
Он находился на ступенях, а вокруг строились, поднимались и опускались миллионы сверкающих граней, происходила какая-то сложная работа, что-то сооружалось, вздымалось, росло, и он шёл по ступеням, ведущим к его священству. На нём была золотая одежда, он одолевал ступень за ступень вверх, видя всё дальше окрест, и, наконец, когда он ступил на вершину, работа завершилась, вещи слились, исчезла разница, и он проник всё.
Органист кончил, и в соборе установилась тишина. Внизу, перед алтарем, где горели поставленные с разными мольбами свечи, лежал в обломках ветхой ограды пятнадцатилетний мальчик со сломанной шеей. Сияние от свеч поднималось вверх и таяло в темноте вместе с последними созвучьями, ещё висящими под куполом, где, ничего не соображая, ворковали голуби. Органист встал, собрал ноты и стал осторожно спускаться по лестнице, держась за узкие перильца.