Альбенис удивительно хорошо ложился на тихо стелющийся снег. И на промозглые потемки неухоженной квартиры он тоже ложился недурно - еще более удивительно, учитывая его южное происхождение.
"Впрочем, на то и художник", - решил Станцев.
Он и сам был художником, хотя и написал в своей жизни всего одну картину. С тех пор она висела на однажды занятом месте и молча скрадывала одиночество своего непутевого творца. Словно солнечный зайчик на пыльной стене...
На самом деле картину Станцев давно уже не различал, но в том и не было нужды: внутри себя он видел ее гораздо отчетливее, чем позволило бы слабое старческое зрение при самом ярком освещении. В ней воплотился не только образ, много лет терзавший его воображение, но и образ самой его жизни - образ, без которого он не мог.
На этот Образ музыка Альбениса тоже ложилась как надо...
Он не мог вспомнить, в каком порту впервые услышал эту музыку. Память подводила и прежде, но почему-то ранее никогда не было так обидно. Можно подумать, название порта имело какое-то значение... Да и в порту ли это было? Неважно.
Станцев никогда не задавался вопросом, почему так случилось, что он шел по жизни в одиночестве и в одиночестве же остался под ее занавес. Он давно знал, что именно так и будет, более того - так и должно было быть. Он знал, что родился для этого.
Если не изначально, то в одно из последующих своих рождений. А было их немало - одно время они служили ему вместо жертвенных овец в угоду бессоннице. Потом их стало многовато для точного учета...
Во второй раз Станцев родился, когда впервые поднялся на борт корабля, а в последний - когда навсегда сошел на берег. Где-то между этими вехами осталось множество жизней, непостижимым образом слившихся в одну, совершенно непонятную (как ему казалось) с точки зрения простого человеческого смысла. И где-то там же он родился с еще более бессмысленным предназначением умереть в одиночестве.
Жизнь Станцева, хотя ничем особо не примечательная, мнилась ему столь бестолковой и надуманной, что он искренне радовался, приблизившись, наконец, к ее завершению...
- Это только в книгах бывают хорошие концы, - говорил он сам себе очевидное, - а в реальности все кончается смертью. - И добавлял, помешкав для вида: - Впрочем, на фоне иного эпилога и смерть хорошим концом покажется...
Снег за окном все шел. Самое подходящее одеяло для покойника ...
Многие его товарищи задвинули нежелательные воспоминания в какой-нибудь пыльный угол или в коробку на дальней полке шкафа, вместе с наградами и потрескавшимися фотографиями, чтобы доставать во время праздников и поминок, с каждым разом все реже.
Станцев не смог. У него был Образ.
Вот если б он еще не уплывал временами, уступая место совершенно лишнему, нарушающему гармонию мира и, прямо скажем, какому-то неприличному видению, в фокусе которого пребывала далеко не романтичная, местами даже оплывшая и скособочившаяся старушка, укоризненно качающая головой - не вернулся, мол, а ведь обещал...
Ничего общего с Образом у этой старушки не было. Даже глаза стали иные, что злило Станцева неимоверно - какое право имеет она являться и нарушать его опостылевший покой, четко расписанный до самого последнего вздоха?.. Добавила бы еще, что, мол, не по-комсомольски он поступил... Тьфу!
Центром Образа на картине представало женское лицо, полусмазанное снежной завесой, похожей на ту, за окном, но только злее, и гребнями неспокойных волн. Кажется, его разрывал наискось залп орудий - это Станцев отомстил Образу за свою расчлененную на нелепые фрагменты жизнь...
Единственное, что было четко видно - это глаза. "Мой свет беспечный..." - думал Станцев, выводя их жесткой кистью...
Они встретились случайно, и знакомство их было мимолетным. Маленький эпизод из тех, что во множестве могут случиться в краткой увольнительной. Ненароком оказавшаяся рядом подруга девушки, которой он принес посылку от дружка своего Мишки, балагура и несостоявшегося пьяницы. "Умирать надо так, - вещал тот, - чтобы не было мучительно больно"...
И ведь перед самым возвращением понес! Когда уже не оставалось ни единого шанса узнать друг друга поближе, даже если б вдруг возникло такое желание. Их связали лишь несколько наивных детских реплик, оброненных, когда девушка друга вышла, чтобы прочесть письмо в одиночестве.
- Эх, счастливая Таська!.. - вздохнула подружка.
- Ничего, - утешил ее Станцев, - и вам напишут, дайте время.
- Нет, не напишут - некому писать-то. Одна я... И ждать мне некого. Грустно это. Таська смеется, говорит, что я счастливая, потому что ждать трудно. А по мне - когда ждешь, своя беда меньше кажется!
- А вы меня ждите, - засмеялся Станцев. - И вам хорошо, и мне помирать легче будет.
- Вы помирать не смейте! - разгорячилась девица.- Раз уж я вас ждать буду, обещайте вернуться во что бы то ни стало! Обещайте!
- Обещаю, - окончательно развеселился Станцев. - Кто б другой велел - я б еще подумал, а вам разве откажешь?
- И не смейтесь! Я вас серьезно ждать буду!..
Станцев честно попытался не смеяться и даже почти преуспел в этом, пока девица бегала в комнату за своей фотографией (чтобы все, как полагается).
- Помните же, что я вас жду! - Шепнула она ему на прощание. - Всегда помните!
Тем, собственно, и ограничилось. Он даже именем своей предполагаемой невесты поинтересоваться забыл, глупый дурак, а на обороте фотографии был только адрес, куда Станцеву полагалось вернуться, и чего он вовсе не собирался делать.
Не смотря на это, он честно хранил фотографию при себе и даже временами доставал и разглядывал, невольно поражаясь, до чего ж светлый взгляд у девушки на ней, да и весь вид такой весенний, никак не вяжущийся с окружающей Станцева обстановкой.
Он сам не заметил, как разглядывание фотографии вошло в привычку, да столь явную, что над ним начали беззлобно подшучивать.
Сначала это было лицо Надежды.
С каждым днем оно становилось все светлее и нездешнее - глядя на него, Станцев начинал верить, что действительно вернется и найдет свою знакомую незнакомку, и все будет хорошо, и от войны останутся лишь кривые шрамы, да светлая память о погибших товарищах.
Не первый и не последний, Станцев открыл простую солдатскую истину - свои беды кажутся меньше не только, когда есть, кого ждать, но и когда знаешь, что кто-то ждет тебя. Терпеливо и неустанно ждет, и потому ты что-то значишь для мира...
Каждый раз, когда первым глотком ледяного до колючести воздуха обжигало горло, лицо с фотографии вставало перед ним и, вроде бы, улыбалось ободряюще, и Станцеву становилось легче дышать.
И когда обледенелая палуба ускользала из-под ног, и когда пули визжали над головой - призрачная Надежда всегда приходила на помощь. В бесконечные часы изнуряющего холода и отупляющей усталости его согревала мечта о ясном солнечном дне, в котором они встретятся, чтобы начать новую жизнь. Чудесную и незабываемую, как и полагается в радужных фантазиях. Так, постепенно, но с чем-то пугающей неизбежностью, лицо Надежды превратилось в лицо Мечты...
Она была светла, эта Мечта, и проста, как полет бабочки в весенний полдень. В ее глазах плыл солнечный ветер... Станцев всегда думал, что самое прекрасное и одухотворяющее в жизни - это исполнение мечты, - не важно, своей или чужой. Миг окрыляющей истины... Он не помнил, почему отказался от нее.
Перед ней отступали самые жуткие кошмары, живущие наяву в северных водах. Она, как и положено Мечте, не ведала страха. Она позволяла оставаться на плаву, когда все остальное уже пошло ко дну. Когда захлебываясь кровью и обмораживая конечности, он каждым шагом и каждым хриплым вдохом преодолевал себя.
Она позволила ему сохранить здравый рассудок и способность делать то, что следовало, а не то, что подшептывали порой червячки человеческой слабости, присущие каждому двуногому на свете. Он видел гибнущих в ледяной воде товарищей, видел развороченные тела и умирающие корабли. Он сполна изведал чувство собственного бессилия перед смертью и ощущение своей незначительности перед миром. По ночам ему снился запах крови и горелого мяса, а когда не было их, снилась тьма и вой ветра в такелаже. Он видел то, что предпочел бы никогда не видеть. И выжил.
Конечно, он был не один такой. Были и многие другие, которые прошли все то же, не погибли и не сломались, и смогли жить дальше. Станцев не знал, что помогло им перенести все выпавшие на их долю испытания. Возможно, у каждого было что-то свое, а иным наверное хватало и просто внутренних сил - ведь человек может все, как известно...
Он не знал, что спасало других, но он знал, что спасло его. Даже тогда, когда всеобщая усталость сделала само понятие мечты смешной нелепостью. Кто станет тратить на пустые фантазии время, которое можно потрать на сон и хотя бы подобие отдыха?.. Да Станцеву уже и не нужна была Мечта. Ее лицо превратилось в лицо Спасения.
Оно стало совсем уже потусторонним, изливая из глаз нечеловеческий, невыносимый свет, но Станцева это не беспокоило - он знал, что никогда не вернется к девушке, которая его ждет. Даже под угрозой неминуемой смерти от прямого попадания торпедой в его персонально голову (что было бы уже забавно) он не захочет увидеть ее иначе, как в своем воображении.
Лицо, которое когда-то было лицом с фотографии, уже не было лицом Спасения. Оно ступило на новый круг своих странных метаморфоз и превратилось в...
Музыка оборвалась. Станцев едва не застонал - так болезненно внезапно упавшая тишина нарушила поток воспоминаний. Тишина была неправильной и неприятной. Столь неприятной, что впервые за многие годы Станцев почувствовал острое желание действия. Не исключено, что то заговорили в нем отголоски давно минувших лет, в которых его память плавала весь сегодняшний вечер. Ведь тогда был самый искренний период в его жизни. Несмотря на все мерзости, сопутствующие войне. Когда кажется, что идешь по пути к Истине, и не имеют над тобой власти никакие сомнения.
Но Станцев все же был склонен винить тишину.
Он редко выходил из дома и старался не попадаться лишний раз на глаза соседям. Ему почему-то была неприглядна мысль, что они могут запомнить его, будто тем самым он натопчет во вселенной грязными сапогами... Свой самый яркий отпечаток Станцев уже оставил - там, много лет назад, и не хотел портить его нынешней неуклюжей поступью.
Но на этот раз Станцев не сдержался.
С кряхтением выбравшись из кресла, он все в той же темноте добрался до входной двери, повозился со старым, заедающим временами замком, и оказался на лестничной площадке.
Перед соседской дверью он немного помешкал, в смутной надежде, что музыка сейчас возобновится и он сможет удалиться к себе, никого не тревожа. Но нет. Тишина почти осязаемо продолжала давить на плечи.
От звука звонка у него зачастил пульс.
"Совсем сдал", - подумал Станцев с неожиданной тоской.
На пороге возник паренек лет, эдак, двадцати, и уставился на Станцева с легким недоумением в ошалелых (не иначе, как от просиживания за компьютером) глазах.
- Добрый вечер... - Начал Станцев.
- Добрый.
- Я ваш сосед, - он махнул рукой в сторону своей полуоткрытой двери. - Прошу прощения за беспокойство...
- Нет-нет, я, напротив, хотел спросить, нельзя ли запустить еще разок...
- Что?..
- Я бы послушал еще немного.... Э... - Станцев окончательно сбился, чувствуя себя последним идиотом. Он пытался натужно вспомнить, как сейчас принято выражаться у молодежи, чтобы доступнее получилось, но только окончательно запутался, а вслед за тем и рассердился. В конце концов, их бабушки с ними как-то общаются!..
- Стены тонкие, - невпопад пояснил он, - акустика хорошая... Так я от вас обычно и слушаю.
- А... - парень почесал в затылке и поглядел на Станцева с непонятным умилением. - Понял. Вы - тот сосед, который никогда не жалуется. Проходите, что ли. Сейчас запущу.
- Да нет, спасибо, я лучше у себя... - начал Станцев, но хозяин уже ушел, оставив дверь нараспашку.
Станцев остался стоять столбом. "А не впадаю ли я в детство?" - Отстраненно подумал он. Никогда прежде так мяться не доводилось... Не иначе, сказывается отсутствие разговорной практики.
- Кто там пришел? - Услышал он голос, выдававший в хозяйке человека, довольно пожившего. - Опять от твоей музыки у кого-то голова заболела? Кто ж выдержит одно и то же по кругу...
- Сосед. - Подтвердил парень. В интонации его Станцеву послышался налет гордости. - Хочет "Астуриас" еще послушать. Я ж говорил: оркестр - это сила...
- А чего же он не проходит? - Огорчилась женщина, оставив посылку про оркестр без внимания.
- Стесняется.
Станцев увлекся первыми звуками мелодии, несколько усмирившими его неспокойное состояние, и не заметил, как в просвете коридора появилась старая женщина. Вид у нее был очень домашний и излучающий спокойствие.
- А вы что же не проходите? - Снова спросила она. - Давайте, я вам чайку налью. Посидим по-соседски...
Они встретились глазами и Станцев вспомнил. Вспомнил, почему не желал видеть воочию Образ, без которого не мог.
Лик Спасения вступил в силу в ту пору, когда у Станцева, да и у всех, кто был рядом с ним, давно иссяк запас сил человеческих. Казалось, они дошли до предела, за которым кончается все разумное, да и жизнь кончается тоже. А они почему-то продолжали жить и оставаться при этом людьми... ну, многие, по крайней мере.
Жизнь на пределе вскрывает скорлупу цивилизованности, являя миру реальное лицо человека. Ничто иное с такой легкостью не покажет, на какие самые жуткие вещи способен доведенный до крайности человек. И на какие чудеса героизма способен он же. Тут уже давно не было торжествующего самопожертвования склонных к суициду сорви-голов, нет, тут был апофеоз Пути, на котором не знают сомнений. Тут линии жизни становились прямыми, подобно Истине, и рвались как струны - в высшей точке.
"Высокопарно, - обругал сам себя Станцев. И добавил: - Но верно".
Самым захватывающим в движении к черте являлось наверное то, что никто не мог быть уверенным, в какую сторону его швырнет оттуда - к падению в бездну своей первобытности или к той самой высшей точке. Когда в один миг персонального апокалипсиса можно перечеркнуть все предшествующие годы и переписать всю жизнь наново, как черновик.
Никогда ни до, ни после Станцев не видел столь безобразных смертей, такого расцвета подлости и убожества. Поступков, от одной мысли о которых у нормального человека начинают шевелиться волосы не только на голове, но и в подмышках.
И никогда, ни до, ни после, он не видел, чтобы смерть была столь красивой и завораживающей...
Можно даже сказать - безупречной. По-японски...
"Она или не она? - Думал Станцев, глядя в лицо старушки. - Слишком странно, ежель она... Слишком банально и напыщенно. И глупо. Сколько лет я уже в этом доме?.. Эпилог для сентиментальной статейки в газете... Нет, и для того слишком глупо. Она или не она?.."
Уже тогда, делая все эти открытия, Станцев знал, что больше нигде не испытает того же, и что больше никогда, ни в каком мирном благополучии, жизнь его не будет столь полна... жизнью. Грешным делом, он даже надеялся погибнуть. Так же, на взлете... Кануть в те же воды, где упокоились его друзья. Но он остался жить зачем-то, терзаемый почкующимися в душе Образами, бывшими на самом деле одним.
"Я так люблю тебя, что больно дышать", - говорил он этому одному в моменты особо черной тоски...
Война неописуемо безобразна и отвратительна - Станцев ненавидел ее. Но жить в мире так скучно... Разве в мирной жизни можно дойти до своего предела и понять, что это совсем не предел?
Станцев чувствовал себя предателем мира, когда думал так. И не верил, что мир впустит его в свою уютную жизнь, не вполне душевно здорового, наверное, человека. Он принял одиночество без сомнений. Да и было ли то одиночество? С ним всегда была она, ждавшая, когда же он вернется. И ее лицо, в трудные минуты всегда встававшее перед его мысленным взором. Лицо, без которого он не мог. И которое ненавидел.