Ночь, а я не сплю. Пропускаю через себя море новых ощущений. Какие-то странные звуки: как будто где-то распиливают металлическую трубу; одинокий и потому раздражающий храп; волнообразное тарахтение автомобилей.
Ноздрями втягиваю необычный запах, вернее сказать - отсутствие всяких запахов: ставшей привычной портяночной вони и тяжелый букет выпуканных газов плохо переваренной пищи.
Мне неуютно. То, на чём лежу, - узкое и продавленное. Одеяло короткое. Мерзнут ноги. Рискуя упасть, сжимаюсь калачиком. Только-только начинаю согреваться, как накатывает сладкая нега. Веки тяжелеют, слипаются. "Не спать! - приказываю себе, - скоро подъем".
Вдруг мой полусонный мозг разрывает острое, как бритва, нестерпимое, как ожог, и бесконечное, как вселенная, осознание того, что никакого "подъема" больше не будет!
По телу волной пробегает холодок. Сон как рукой сняло. Широко раскрытыми глазами всматриваюсь в темноту.
Вчера я вернулся из армии домой! Два года показались вечностью. Но теперь всё: ни сегодня, ни завтра, ни послезавтра и, вообще, никогда над моим ухом больше не раздастся разрывающий нервную систему подло-радостный крик дневального "Рота, подъем!", заставляющий "через не хочу" впрягаться в день, до краев заполненный бессмысленными делами и выдуманными заботами.
Я лежу на старой раскладушке в комнате своих родителей.
Одинокий храп - это храп моего родного отца, скрежетание по металлу - это тиканье настенных часов, волнообразное тарахтение - это бесконечные потоки автомобилей у меня под окном.
"Спасибо. Спасибо. Спасибо", - кого-то благодарю я.
Просыпаюсь от осторожного покашливания, шарканья ног, шума льющейся воды, звона чайных ложек. Мои родители собираются на работу. Они стараются не шуметь, но получается только хуже.
За два года моего отсутствия в квартире ничего не изменилось, если не считать того, что до армии на этой раскладушке спала моя старшая сестра, а я обитал в маленькой комнате. В нашей квартире две комнаты: "большая" - родительская и "маленькая" - моя. В моё отсутствие сестра вышла замуж и заняла мою комнату. Ее муж, Борис, приехал в Москву из глухой деревни Калужской области. Здесь он устроился милиционером. Борис, на мой взгляд, полный идиот. Однако себе на уме. Моя сестра инвалидка, у нее укороченная грудная клетка, делающая ее похожей на маленькую горбуншу. Фактически она даже не женщина. Я уверен, Борис женился на ней с одной целью - получить московскую прописку. Моя бедная сестра даже думать об этом не хочет. Она увлечена игрой в нормальную семью. Ну что же, поживем - увидим.
К моей раскладушке по очереди подходят родители. Старики не верят до конца, что их сын вернулся живой и невредимый.
Я делаю вид, что сплю.
Наконец все расходятся, и наступает тишина. Откидываю одеяло и, как был в трусах и майке, мчусь на кухню. Я голоден еще со вчерашнего ужина. Содержание холодильника приводит меня в уныние: он почти пуст. И всё же из остатков колбасы, масла и хлеба удается соорудить нечто, похожее на бутерброд. Ставлю чайник на газовую плиту. В ожидании кипятка гипнотизирую еду, отсчитывая последние секунды ее существования вне моего огромного, как фюзеляж самолета, желудка.
Отвлекают неясные звуки через стенку в туалете, которые заканчиваются урчанием сливного бачка и ружейным щелчком задвижки. На пороге кухни вырастает фигура Бориса.
Так же как и я, мент в трусах и майке казенного фасона. Такое впечатление, что в России армию и милицию одевают с одного склада.
Поражают ступни ног Бориса: огромные, с бледными пальцами, похожими на виноградины сорта "дамские пальчики". На холодном полу "виноградины" играют, словно клавиши у рояля.
Борис смотрит на меня, но такое ощущение, что не видит. Он неторопливо, до хруста в плечевых суставах, потягивается и зевает. При этом глаза его превращаются в веселые маслянистые свиноподобные щелочки.
Отзевавшись по полной программе, Борис лезет пятерней под майку и чешет себе живот. Неожиданно он запевает красивым баритоном:
Поручик Голицын, тра-та-та, тра-та-та,
Корнет Оболенский, налейте ля-ля,
Зачем нам, поручик, тра-та-та, тра-та-та?
Чужая ля-ля-ка, нам совсем не ля-ля.
Исполнив куплет, Борис марширует мимо меня к плите. Открывает крышку чайника и сует указательный палец в столб пара. Выдержав пару секунд, он, воздев глаза к потолку, начинает орать благим матом:
- Мать твою! Кипяток! Зараза! Падла!
Борис выдергивает руку. Крышка чайника с грохотом летит на пол. Его указательный палец дымится и на глазах принимает морковный цвет. С поднятой рукой Борис убегает к себе, точнее, в бывшую мою комнату, цокая босыми ногами по линолеуму.
Я впервые стал свидетелем, как степень нагретости воды определяли путем окунания в кипяток собственного пальца. Очевидно, в деревне, откуда родом Борис, это в порядке вещей. Ну и дикие же нравы царят на периферии! Вид заживо сваренного пальца отбивает аппетит. Иду к себе. Собираюсь подождать, пока Борис не уберется на службу.
Часть 2. Лысею.
Выражаясь по-военному, решил "заправить" кровать, то есть сложить раскладушку. Моя подушка вся усеяна короткими волосками. Это мои волосы. Я лысею, и лысею давно. Однако каждое новое свидетельство данного факта приводит меня в бешенство. Вот и сейчас, назло себе, с силою провожу рукой по волосам. Из-под руки сыплется дождь моих бедных маленьких и мертвых волосинок.
- Мать твою! Зараза! Падла! - восклицаю я и бью подушку кулаком. За спиной раздается издевательски-веселый голос Бориса.
- Не убивайся так, чувак! В нашей роте половина мужиков лысых - и ничего, никто еще не умер. Все находят себе баб-москвичек и живут припеваючи. А тебе, чувачок, повезло: ты - москвич! Красота тебе ни к чему. За тебя любая деревенская красавица пойдет, только свистни. Хочешь, сосватаю?
От того, чтобы послать Бориса, останавливает только то, что он одет по всей форме. На нем шапка с кокардой, серая шинель, перетянутая крест-накрест кожаными ремнями, кирзовые сапоги, остро пахнущие скипидаром. На животе покоится облезлая пистолетная кобура.
Говорят, московские менты в кобуре вместо пистолета держат жратву. Наверное, это неправда.
Кто бы раньше мог подумать, что в нашей рабоче-крестьянской квартире появится свой милиционер!
Не скрывая раздражения, спрашиваю:
- Чего тебе?
- Я того... почапал на службу, - явно смущается он. - Закрой за мной дверь, пожалуйста.
Неожиданная вежливость Бориса озадачивает. Возможно, я несправедлив к простому деревенскому парню. Но продолжаю по инерции злиться.
- А сам закрыть дверь не в состоянии?
- Не могу. У меня того... ключей нет, - объясняет Борис по дороге. - Твои родители-чудики не дают. Боятся, сопру чего-нибудь. Смех, да и только! Чего у вас брать-то? Живете хуже нищих.
- Ну, хватит болтать, - говорю я. - На службу опоздаешь.
- Ерунда. У нас сколько хочешь можно опаздывать.
- Везет же некоторым, - неосторожно произношу я.
- Еще как везет! - смеется довольный мент Борис уже за порогом. Я пытаюсь закрыть за ним дверь, но не тут-то было: носком огромного сапога он блокирует дверь. Борис бесцеремонно тычет в меня обожженным пальцем.
- Слушай, чувак, я чего надумал. Приходи работать к нам в ментовку. Москвичей у нас сразу того ... на должность ставят. Через год, глядишь, и того ... большим начальником заделаешься. И меня, по-родственному, на теплое местечко пристроишь. Клевая идея?
- Палец-то того... не болит? - спрашиваю я, нажимая на дверь. Борису хоть бы хны, стоит, как бревно.
- Ерунда. Я еще разок пописаю, и палец пройдет. Слушай, чувачок, - Борис переходит на шепот, - дело говорю: греби к нам. Ты не смотри, что мы как бы не шикуем. Это только того ... для видимости, для простаков. На самом деле у нас денег можно срубить, сколько хошь. Только того ... делиться с начальством надо. Дело нехитрое. Я тебя научу. А бабки будут, и ты сразу того ... про свою лысину забудешь. Бабам-дурам только деньги неси, остальное им до фени. Ну что, замолвить о тебе словечко командиру? Он у нас мужик головастый.
- Нужно подумать.
- Ясный красный, думай, только недолго, - говорит Борис и заговорщицки подмигивает.
- Ну что, чувак, вечерком покалякаем за жизнь? - Борис намекает насчет выпивки.
- Там видно будет, - уклончиво отвечаю я. Борис понимает по-своему:
- Не дрейфь, чувачок. Не в деньгах счастье, а того ... в их количестве. Сегодня шмонаем продуктовую точку в центре Москвы. Конфискату будет!.. Вагон! Так и быть, принесу пару бутылок чего покрепче. Ну, будь. Жди вечерком.
Борис отпускает дверь. Под лязг подков, гундося мотивчик на тему о поручике Голицыне, легко и весело мент сбегает по лестнице. Возвращаюсь на кухню за своим бутербродом. Но нахожу лишь засохшие хлебные крошки. Мент сожрал мою еду! И когда только успел? И даже не удосужился замести следы преступления.
Нет, под одной крышей с Борисом нам не ужиться.
Сегодня собираюсь пойти в магазин. Нужно приодеться. Мои доармейские вещи никуда не годятся: либо малы, либо вышли из моды. Деньги взял у родителей. Не просил, сами дали.
За неимением лучшего, надеваю дембельское обмундирование: солдатские брюки, китель с предварительно отпоротыми погонами, зеленую рубашку, остроносые черные ботинки. Вместо шинели - отцовское выходное пальто из коричневого драпа с белым каракулевым воротником. Прикрыть голову нечем. Армейская шапка-ушанка с отцовским пальто абсолютно не сочетаются. Пойду без шапки. На дорожку смотрюсь в зеркало. Ужас! Ни дать, ни взять - помесь пациента дурдома с лысым бомжом.
У подъезда нос к носу сталкиваюсь с моим старым приятелем Шуриком. До армии мы с ним ухлестывали за двумя хорошенькими девушками, Ниной и Милой. В Нину я влюбился по-настоящему. Нина сама виновата. Она давала понять, что я ей нравлюсь. Однажды я набрался храбрости и признался ей в любви. Получил отказ. Выяснилось, что Нина ждала парня из армии, а со мной просто убивала время. Обиднее всего то, что, как выразилась Нина, выбор пал на меня по той причине, что ко мне "нельзя приревновать". Я страшно переживал эту историю. Боль не утихла до сих пор. Это понятно: первая любовь не забывается долго, а безответная не забывается никогда.
За два года Шурик здорово изменился. Он как будто стал меньше ростом, потолстел и постарел. Мой приятель и раньше не отличался аккуратностью, а теперь выглядел откровенно неряшливо: на щеках щетина, во рту недожеванная папироса "Беломорканал". На нем простая турецкая куртка из грязно-красной кожи с надорванными карманами, пузырящиеся брюки и стоптанные, никогда не видевшие щетки ботинки. Неизменным в Шурике остался только кусок ваты, торчащий в ухе. В детстве он переболел гриппом. С тех пор у Шурика гноится ухо. В дни обострения от него неприятно пахнет. Из-за больного уха Шурика не взяли в армию. По этому поводу я когда-то ему завидовал.
Устремив тяжелый взгляд под ноги, Шурик разговаривал так, как будто мы расстались на той неделе:
- Что делаешь вечером? - спросил он.
Отвечаю коротко, по-деловому:
- Я абсолютно свободен.
Шурик одними губами ловко переводит папиросу из одного угла рта в другой и подсасывает. Папироса оживает, вспыхивая красным огоньком. Шурик щурит глаз и вкусно пыхает дымком.
- Я лично сегодня занят, - говорит он. - Иду к врачу. Что-то ухо разболелось.
Эту фразу Шурик и раньше произносил чуть ли не ежедневно. И каждый раз таким тоном, будто болезнь уха для него - полная неожиданность. Но услышать это сейчас было обидно.
- Зачем же тогда спрашивал? - не удерживаюсь я от вопроса.
- Просто так. Надо же о чем-то с тобой говорить.
Откровенность Шурика даже не сердит меня. Видимо, в мое отсутствие случилось нечто такое, от чего мой друг ослаб на голову.
- Как дела в целом? - спрашиваю я исключительно для снятия возникшего напряжения.
- Работаю, - уныло ответил Шурик и неожиданно замечает. - Однако ты здорово облысел!
- Ерунда, - отмахиваюсь я.
Пытаясь уйти от неприятной темы, интересуюсь, не женился ли он?
- Мне и одному неплохо. А у тебя, смотрю, плохи дела.
- Это еще почему?
- Скоро совсем лысый будешь. Как твой папашка, будешь зимой и летом ходить в берете. Смешно!
Сказано грубо, но верно. Мой отец лыс, как коленка, и, стесняясь этого, постоянно ходит в берете.
- Ерунда.
- Ничего не ерунда. Бабы лысых не любят.
- Схожу к врачу. За деньги вылечат. Шурик продолжает нудеть:
- Наследственная лысина не лечится. Тут никакие деньги не помогут. Посмотри на нашего президента. Если бы лысина излечивались, неужто президент не нашел бы денег?
Шурику, как видно, доставляет удовольствие обсуждать мою лысину. При этом он упорно смотрит куда-то вниз. Меня это стало раздражать.
- И пальто у тебя дурацкое, - ни с того ни с сего брякает Шурик.
Раньше Шурик был нормальным парнем. А сейчас стал полным идиотом. Только идиотам доставляет радость резать правду-матку. Шурик - идиот в квадрате. Он режет и режет, как заведенный, эту одному ему нужную правду. Его, видимо, не остановить. Делаю последнюю попытку. Пытаюсь перевести разговор в нормальное русло.
- Шурик, я вчера вернулся из армии. И еще не успел купить гражданскую одежду.
Шурик зевает. Ему абсолютно все равно, успел я купить одежду, не успел, где я пропадал два года, служил в армии, болел или сидел в тюрьме. Терпение мое лопнуло.
- Шурик, мне пора.
- Иди. Кто тебя держит? - ответил Шурик и, едва не задев локтем, уходит. Ни тебе "здравствуйте", ни тебе "до свидания"! Как будто меня не существует.
От встречи с Шуриком остается неприятный осадок. Мой бывший приятель не только постарел, он основательно поглупел. При случае обязательно ему скажу: "Знаешь, дорогой, прежде чем судить других, нужно посмотреть на себя в зеркало. Тупица!" Так и скажу: "Ту-пи-ца!" Терять мне нечего. Общаться с Шуриком в своей новой жизни я не собираюсь.
Часть 3. Крашеный кролик.
Трясусь в трамвае. Смотрю в окошко и думаю о своем. В армии было проще. Там моя лысина никого не волновала. А здесь, на "гражданке", это заботит всех.
Что-то заставляет меня обернуться. На очередной остановке в трамвай входит молодой человек. На нем белая курточка с капюшоном и металлическими пластинами вместо пуговиц. И пахнет от него свежим огурцом! Сердце мое екнуло. Классная курточка! Сразу видно, заграничная вещь! Хотел бы я иметь такую. И пахнет от молодого человека по-заграничному. Хотел бы я так пахнуть.
Моя остановка. В последний раз окидываю взглядом молодого человека и выхожу из трамвая. Прощай, незнакомец! Ты никогда не узнаешь, что стал для меня эталоном. Спасибо тебе! Теперь я точно знаю, что мне нужно.
К моей радости, магазин оказался битком забит финскими белыми курточками с капюшоном и металлическими пластинами вместо пуговиц, а также французской туалетной водой с запахом свежего огурца. Точь-в-точь как у моего трамвайного эталона.
Не раздумывая, покупаю курточку и бутылочку с зеленоватой жидкостью. На это уходят все деньги до копейки. Домой возвращаюсь пешком. Не то чтобы я боялся ездить зайцем, без билета. Нет. Просто не люблю.
Да и дорога совсем не в тягость. Теперь, когда есть белая финская курточка и французская туалетная вода, у меня точно начнется новая жизнь. И никакой Шурик не посмеет сказать, что я одет по-дурацки.
Много времени не понадобилось, чтобы осознать: финская курточка с капюшоном сидит на мне, как на корове седло. Шурик сказал бы "по-дурацки".
Не могу понять, почему на молодом человеке в трамвае такая в точности курточка смотрелась красиво, а на мне ужасно. Неудача с курткой действует удручающе. Даже французская туалетная вода уже не в радость. Скверно! Стыдно перед родителями. Их деньги потрачены зря.
Вечером демонстрирую покупки. Хотел показаться только родителям, но пришла сестра, а за ней подтянулся Борис. Сидят, смотрят, оценивают.
Курточка резко не нравится всем. Французская туалетная вода сначала не понравилась маме, а после озвучивания цены также и отцу. Сестра от комментариев воздерживается. Борис нюхал воду до тех пор, пока я не отнял флакон.
- Белый балахон и одеколон нужно вернуть в магазин, - говорит мама.
Отец не соглашается.
- Балахон вернуть можно, а вот одеколон - это вряд ли.
Ничего возвращать не собираюсь! - категорическим тоном заявляю я. - Вы ничего не понимаете в моде.
- Я тебя знаю - ты эту куртку носить не будешь?! - полувопросительно заявляет отец.
Справедливая догадка отца меня буквально взрывает.
- Откуда ты знаешь! - кричу я. - Если вам жалко денег, то так прямо и скажите.
Отец всегда был добр ко мне. Вот и на этот раз он первым меня жалеет.
- Сынок, мы ведь ничего. Если балахон нравится, носи на здоровье. И не думай, пожалуйста. Нам денег не жалко. Правда, мать?
Мама неопределенно хмыкает. Борис улыбается. Сестра отворачивается. Меня всего трясет.
- Никогда, слышите, никогда больше не возьму у вас денег! Ни копейки! - провозглашаю я приговор.
Так всегда: чем справедливее родители, тем сильнее я раздражаюсь. И пока не выплесну на них всю желчь, не могу остановиться. При этом я их искренне люблю. Необъяснимый парадокс!
На этот раз я захожу слишком далеко. Обычно сдержанная мама тоже начинает меня жалеть. Жалеет она не словами (слова - прерогатива отца), а делами. Мама жарит целую сковородку мяса. С утра у меня во рту не было маковой росинки, поэтому съесть всю сковороду не составляет труда. Насытившись, немного успокаиваюсь и прихожу в себя. Пытаюсь поговорить с родителями по-доброму. Интересуюсь, как у них дела на работе. Но родители - в своем репертуаре. Они сразу начинают нести чепуху.
- Послушай, сынок, - говорит отец.
Я весь внимание, папа, - отвечаю я, предчувствуя недоброе.
- На дворе ноябрь, холодно и сыро, а ты ходишь с непокрытой головой.
Я отлично понимаю, к чему отец клонит, но начинаю валять дурака.
- Да что ты говоришь? - ерничаю я. - А я и не знал. Так, так, ну и что из этого следует?
- Как это "что"? Ты можешь простудиться, заболеть. Наконец, ты можешь окончательно облысеть.
Далась им моя лысина!
- Ну, облысею, и что дальше?
Отец уже не знает, как со мной разговаривать, и тогда я выдаю с оттенком упрека:
- Да, папа, у меня нет шапки! И ты прекрасно знаешь, что у меня нет денег. Если тебе нравится издеваться, пожалуйста, продолжай.
- Зачем ты так? Я хотел сказать, что дам тебе деньги на шапку.
Покосившись на маму, отец уточняет:
- Не сейчас, конечно. Сейчас я на мели, но на днях у меня получка. А пока носи мою шапку.
- Кроличью? - уточняет мама.
- Другой у меня нет, - напрягается отец.
- Да ей в обед сто лет. Такую он не наденет.
- Что значит "наденет, не наденет?" - сердится отец. - Неправильная постановка вопроса. Посмотри на него: три волосинки осталось.
- Послушайте, может быть, хватит?! - срываюсь я.
Если бы маленькая комната была моею, я ушел бы туда. А сейчас мне некуда деваться. Отец обнимает меня за плечи и трясет, как грушу.
- Ничего, сынок, дай только срок, купим тебе и шапку, и брюки, и целый костюм. И бог с ней, с лысиной. Я где-то читал, в мире каждый четвертый мужик - лысый. Можно сказать - болезнь века. Я всю жизнь лысым прожил, и ничего. Бабы нас не за это любят. Правда, мать?
- Мели, Емеля, твоя неделя, - сердится мама. Она женщина строгих моральных принципов и шалопутных разговоров не поощряет. Отец уходит и возвращается с шапкой-ушанкой из крашеного кролика.
- Держи, сынок. Подарок.
Часть 4. Сестра.
Длинно звонят в дверь. Открываю. На пороге улыбающийся Борис. Он жует жвачку. Его влажные губы ходят кругами, как у коровы. В глазах нездоровый блеск. От него разит водочным перегаром и ментолом.
- Тебе делать нечего? - злюсь я, - звонишь по десять раз! Здесь не глухие!
Борис вваливается в дом, как падает.
- Ох, чувачок, - тянет он, - ну и погуляли мы! Такую продуктовую палатку разбабахали - это нечто на что-то! И чего там только не было! Ну все было: и водка, и коньяк, и пиво, и креветки, и черная икра... короче, все! Только того... извини, ничего не принес. Командир, сука, после службы затащил к себе. Как были с сумками, так и пошли. А от командира, сам понимаешь, заныкать ничего нельзя. Умный, черт! Увидит, хвоста накрутит. Мы с друганами взяли того... все схавали, чтоб, значит, ни ему, ни нам ничего не досталось. Вот такие пироги с котятами, чувачок.
Борис говорит так, как будто уверен, что я должен умереть от зависти. Демонстративно ухожу, не дослушав.
Неплохо живут работники внутренних дел. На службу являются, когда хотят. На халяву жрут и пьют, да еще зарплату получают. Может, и вправду мне податься в ментовку?
Представляю, как утром на кухне мы с Борисом пьем чай. Оба в казенных трусах и майках. Чай помешиваем указательными пальцами. И вот, затянутые в форму мышиного цвета, звеня подковами, излучая запах гуталина, мы чешем на службу. Идем брать очередную торговую точку. Весело! У нас с Борисом общие заботы и общие интересы. Мы понимаем друг друга с полуслова. Мы - друзья навек и, если будет нужно, умрем друг за друга. Да... это даже не смешно!
Слышно, как в ванной пьяный Борис горланит ритуальный куплет о поручике Голицыне, которому не нужна какая-то там "ля-ля-ка". Прежде чем угомониться, он посещает кухню один раз, туалет - два. Пушечный хлопок дверью маленькой комнаты означает конец представлению. Предполагается, что после этого все живое вокруг должно ходить на цыпочках. Борис ведет растительный образ жизни. Вернувшись со службы, он в обязательном порядке выпивает вприкуску три-четыре стакана крепкого чая (как он говорит, "до первого поту") и идет спать. Примерно в полночь Борис просыпается и совершает первый набег на кухню. Он сметает все, что к этому времени ему приготовит сестра. Ближе к утру он делает вторую ходку: пьет кефир, доедает все, что еще можно съесть, посещает туалет и уже после этого беспробудно спит, пока сестра его не разбудит. Если Бориса не разбудить, он способен проспать сутки. Выходные дни отличаются от будней тем только, что Борис спит еще и днем. Он не смотрит телевизор, не слушает радио и не читает газет. О книгах я вообще молчу: он не знает, что это такое. А компьютера он боится, как маленький ребенок включенного пылесоса.
Одна радость: Борис проводит в постели так много времени, что мне не нужно прикладывать особых усилий, чтобы не видеться с ним сутками. Это обстоятельство отчасти примиряет меня с фактом его существования.
На кухню входит сестра. Она увешана сумками с едой, как новогодняя елка игрушками. Ни слова не говоря, принимается за дело: варит, жарит и парит полуночную трапезу мужу. Сделав дела, садится попить со мной чайку.
- Столько всего наготовила, поела бы сама, - подсказываю я сестре.
- А и, не хочется.
- Как живешь-можешь, сестренка?
- Живу, - односложно отвечает она и добавляет. - Борис хороший. Он не жадный. Почти все деньги мне отдает. Он талантливый, хорошо поет.
- Да, согласен. Не раз слышал. Только репертуарчик маловат: все про поручика Голицына, которому не нужна "ля-ля-ка".
Сестра изучающе смотрит на меня.
- Он и другие песни знает, - говорит она с обидой в голосе. - И на гитаре хорошо играет.
- Да что ты!
Если хочешь знать, он половину своей роты научил играть. Я ему говорю, что другие за это деньги берут, а он мне: "нельзя наживаться на искусстве".
- Так прямо и сказал? - искренне удивляюсь я.
- Не нравится он тебе? Мы тебе мешаем. Комнату твою заняли. Ничего. Недолго осталось терпеть: скоро он получит новую квартиру. Вы все тогда отдохнете.
- Не говори глупостей, - отбиваюсь я, но не могу скрыть, что эта информация меня радует.
Пытаясь увести разговор в другое русло, беру сестру за руки:
- Что ты все о Борисе да о Борисе, ну его! Расскажи-ка лучше о себе.
Сестра тяжело вздыхает и говорит:
- Мне тебя жалко.
- Здравствуйте, приехали. Это еще почему?
- Совсем плешивый стал.
Против обыкновения, грубое замечание сестры не сердит меня. Я всегда буду ей благодарен за письма, которые она писала мне в армию. Она единственная девушка в мире, писавшая мне. Помню, я делал вид, что эти письма не от сестры, а от подружки. С томным выражением я прочитывал короткие тексты "Здравствуй, как живешь? Мы живем нормально" и нарочито бережно прятал бумажку во внутренний карман кителя, напротив сердца. Сейчас это кажется смешным, а тогда все было более чем серьезно. Письма сестры давали мне право смотреть свысока на тех солдат, которым вообще никто не писал, и позволили избежать насмешек на эту болезненную для любого парня тему.
Часть 5. "Забери меня с собой ..."
От нечего делать копаюсь в семейных документах. Нахожу свою старую телефонную книжку. Пролистав от "А" до "Я", делаю неутешительный вывод: в этом мире я одинок. Мне некому даже позвонить! Разве что татарину Рафику.
Рафик гулял на моих проводах в армию. Я пригласил Рафика только из-за того, что у Шурика случилось очередное обострение болезни уха, и он не пришел. А хотелось, чтобы мои проводы были не хуже, чем у других, чтобы пришло много народу и было весело.
После небольших сомнений набираю номер телефона. Трубку берет сам Рафик. От волнения говорю путано. Рафик половину не понимает, однако соглашается встретиться со мной в шесть часов вечера у памятника Маяковскому. Кладу трубку.
Я разговаривал как мямля. Не люблю себя таким. Почему-то разволновался. Уговариваю себя успокоиться: в конце концов, Рафик не женщина. Как бы там ни было, сегодня состоится мой первый выход в свет, по-современному - тусовка.
С Рафиком мы обязательно пойдем в ресторан или кафе. Сколько раз за годы армейской службы, в минуты тоски и безысходности, я представлял свой первый поход в ресторан, знакомство с проституткой... Почему-то хотелось познакомиться именно с проституткой, и особенно меня волновал момент передачи денег.
Для встречи с Рафиком надеваю свою новую белую куртку. Не жалея, обливаюсь французской туалетной водой. На дворе - начало декабря, поэтому беру с собой в целлофановом пакете подарок отца, кроличью шапку.
Долго хожу вокруг памятника Маяковскому. Рафик прилично опаздывает. Моя первая тусовка, кажется, накрывается медным тазом. От досады исполняю куплет, подражая менту Борису:
Поручик Голицын, тра-та-та, тра-та-та,
Корнет Оболенский, налейте ля-ля,
Зачем нам, поручик, тра-та-та, тра-та-та?
Чужая ля-ля-ка нам совсем не ля-ля.
Холодно! Подхожу к высокому и плечистому молодому человеку в очках. Так же, как и я, он долго ждет кого-то.
- Не май месяц, - говорю я ему.
- Да уж! - отвечает парень.
Не знаю зачем, интересуюсь:
- Вас, случайно, не Рафиком зовут?
- Рафиком, а вас?
Называю себя и говорю:
- Привет, дружище!
Чудеса! Этот человек хоть и Рафик, но никак не может быть моим Рафиком. Мой был маленького роста, щупленький и без очков. Или я все забыл?
Мы вяло пожали друг другу руки. Ладонь у молодого человека сухая, пожатие сильное. Нет, определенно это не тот, кого я жду. У моего Рафика руки были потные.
- Очень рад, - говорю я.
- И я рад, - грустно вторит молодой человек.
- Какие планы на вечер? - спрашиваю я.
- Не знаю даже. А у вас какие?
- Тоже не знаю. Предлагайте.
Молодой человек задумывается и осторожно говорит:
- Если честно, я совсем не узнаю Вас. Наверное, вышла какая-то ошибка.
После таких слов остается одно: разбежаться в разные стороны. Одна только мысль, что мне придется возвращаться домой, туда, где спит вечно голодный Борис, а на кухне грустит его жена, где в большой комнате стоит моя раскладушка и телевизор, возле которого молчаливо сидят родители... Одна только эта мысль заставляет действовать решительно.
- Послушайте, - дрожащим голосом произношу я, - в конце концов, какая разница, знакомы мы или нет? Главное, мы здесь, и у нас свободный вечер. Давайте сходим в ресторан. У меня есть деньги.
Молодой человек молчит.
- Послушайте, - привожу я последний аргумент. - Я только что вернулся из армии. Считайте - два года отсидел в тюрьме.
Молодой человек делает едва уловимое движение назад.
- Не бойтесь, я действительно служил в армии. Два года! Честное слово. Послушайте, Рафик... Вы ведь на самом деле Рафик?
- Да, я Рафик.
- Послушай, Рафик, два года я не общался с девушками. Пойдемте в ресторан или кафе, или куда скажете, лишь бы было тепло и много девушек.
Молодой человек задумывается, снимает очки и начинает протирать кончиком шарфа.
- Извините, - говорит он. - Я, наверное, не смогу. У меня дела.
- Какие еще дела?
- Важные.
- Ну какие такие важные, конкретно? - наседаю я.
- У меня встреча с девушкой, - признается Рафик и краснеет.
- С девушкой! А у нее подруга есть?
- Есть.
- Послушайте, Рафик, будьте человеком, возьмите меня с собой! Я вам не помешаю!
Рафик смотрит, как смотрят на смертельно больного. Конечно, в моей наглой просьбе есть доля унижения. Но, в конце концов, все поступки, совершаемые по желанию, а не по необходимости, наглы по форме и унизительны по содержанию. И потом, мне ужасно не хочется возвращаться домой, а хочется познакомиться с девушкой!
- Хорошо, - сдается Рафик, - но сначала мне нужно позвонить.
- Не вопрос. Как ее зовут?
- Натали.
- Красивое имя.
Демонстрируя свою полезность, протягиваю другу деньги.
- Не нужно. У меня мобильный телефон, - отвечает Рафик.
Демонстрирую свою воспитанность: отхожу, чтобы не мешать разговору. Хожу кругами, вприпрыжку. Куртка совсем не греет, хотя сделана в Финляндии.
Уже металлические пластины моей белой курточки покрылись инеем, уже уши потеряли всякую чувствительность, а капюшон не спасает, и мне волей-неволей приходится надеть отцовскую кроличью шапку, а Рафик все никак не может убедить неведомую мне Натали выйти и выяснить какое-то недоразумение, к которому Рафик, по его словам, непричастен.
И когда казалось, что договориться им не удастся, Натали вдруг сдалась. Лицо Рафика устало светлеет. И я вспомнил эту бледную улыбку: точно так Рафик улыбался на моих проводах в армию. Да, это мой Рафик! Да, это мы с ним ходили в парашютный клуб и мы оказались в числе немногих, которых не допустили до прыжков с самолета: Рафика из-за пло-скостопия, а меня из-за давления, подскочившего, я думаю, от страха.
- Натали согласилась выйти на пять минут, - торжественно сообщает Рафик.
- Слава Богу, - говорю я. - Куда едем?
- Никуда. Она живет здесь рядом.
Рафик растерянно-счастлив. Так и должен выглядеть мужчина перед встречей с любимой женщиной.
- Кстати, а почему твою девушку зовут Натали?
- На самом деле ее зовут Наташа. Она в совершенстве владеет французским языком, - не без гордости отвечает Рафик.
- Ясно.
Часть 6. Свидание.
Подул резкий ветер, и стало еще холоднее. Рафику всё равно: его согревает любовь. А я промерз до костей, и уже хочется домой. Удерживает желание посмотреть на Натали, а также надежда на знакомство с ее подругой. Ради этого я готов окоченеть.
Натали появилась как-то сразу, неожиданно, будто вышла из тени. Она оказалась небольшого роста. У нее дряблое невыразительное лицо, доминантой которого является картофелеобразный нос, нависающий над бледными тонкими губами. И одета Натали более чем странно: на ней старушечий пуховый платок (такой платок носит моя мама), пальто зеленого цвета с воротником из драной лисы. Ко всему прочему, Натали абсолютно не накрашена. На мой взгляд, это свидетельствует о неуважении к Рафику. Отчасти и ко мне. Я разочарован и чувствую себя обманутым. Не могу понять, почему Рафик, обладатель шикарной прически, можно сказать, красавец-мужчина, выбрал уродину с лицом бабы-яги?
- Зачем звал, Рафа? У меня столько дел! Свободной минуты нет, - говорит Натали.
Удивительно, но при своих данных Натали использует капризно-снисходительной тон красавицы. У нее явно завышенная самооценка. Это верный признак стервозного характера. Бедный Рафик! Он влюблен и потому ничего не замечает. С восторженным блеском в глазах дрожащим голосом он приглашает Натали в кино. "В кино, по крайней мере, тепло", - мысленно одобряю я. Несколько минут, показавшихся мне вечностью, Натали что-то вычисляет, прикидывает в уме и наконец дает согласие. Одновременно с Рафиком у меня вырывается выдох облегчения.
- Натали, - говорит Рафик, - хочу представить своего друга. На днях он вернулся из армии.
- Очень приятно. Натали, - чинно представляется она.
Ответно представляюсь и выдаю фразу, приготовленную еще до визуального контакта с Натали, в которой выражается радость от знакомства и восхищение ее красотой.
Натали не дура и мне не верит. Зря я соврал про красоту. Недели не прошло, как я вернулся из армии, а уже весь изоврался. В очередной раз убеждаюсь - жизнь в армии честнее, чище и проще.
- Натали, мой друг хочет познакомиться с какой-нибудь девушкой, - говорит Рафик с пугающей откровенностью. - У тебя есть кто-нибудь на примете?
Натали окидывает меня взглядом продавщицы, всучившей мне негреющую белую курточку с дурацким капюшоном.
- Нужно подумать.
Кажется, начинаю понимать, что Рафик нашел в Натали: он полюбил ее не за красоту, а за ум и рассудительность.
- Знаешь, Рафа, - собирая складки на лбу, произносит Натали, - пожалуй, познакомлю я твоего друга с Кулей.
- С кем, с кем? С Кулей? - невольно вырывается у меня.
