Вечность блестит в кружке с пивом, которую дворник, угрюмый и сонный, оставил на пыльном столе; луна вновь плюётся мутным серебром в окна деревянной каморки, где пахнет уснувшим небом и рваной телогрейкой, на которую наколот выцветший значок с надписью "Рок-н-ролл жив". Кто-то наливает чай из холодного термоса, где некогда держали спирт, разбавленный тишиной неисправного радио и тихонько сопит в такт затихающему вою собак, собирающихся заснуть, укрывшись холодным брезентом ночного неба.
Песня дрожит в заиндевевших диафрагмах, но луна слишком высоко, чтобы упасть, а утро ещё не наступило. Кто заплывёт за колючую проволоку незыблемых помоек и навсегда перестанет быть всего лишь коркой черствого хлеба, которым протирают пустые банки из-под иссохших рыб? Кто проснётся раньше, чем клочья разноцветного тумана в дырявых трубах далёких заводов, ржавой клоакой решёток рождающих новый Стикс? Мы бросаем жребий, заведомо зная, что все спички - длинные.
**
Ты знаешь, где купить многоразового бога? Я расскажу тебе.
Через сто тысяч лет, на замусоленных страницах устаревших учебников блестящим пятном проявится последняя заповедь железной Библии, запрещённой к печати всеобщим подземным голосованием. Читай между строк - и, если не сойдёшь с ума, ты сможешь выплавить ещё один горн, который довольно несложно научить петь.
**
Когда-нибудь, засунув нервные пальцы в холодную розетку болезненной луны, механический Икар поймёт, что каждый поворот пылинок на её лице был задуман задолго до того, как небеса вытравили последнее пятно плесени со своего сияющего живота и сошла с ума первая птица, окинувшая взглядом новорожденный мир; может быть, именно в этот момент зацветут телеграфные столбы, которые провожают скользящие по лужам старые дроги, к чьим колёсам суровыми нитками привязаны разбитые бутылки и блестящие, словно ворох искр, фантики от конфет.
И, если последняя свеча любопытства ещё не потухла в бензиновом сердце Икара, он, вскрикнув, запрыгнет на прогнившие доски дрог и приоткроет обитую полиэтиленом крышку гроба - чтобы увидеть там маленькую девочку в сияющем кожаном сарафане, чьи улыбающиеся губы будут измазаны шоколадом.
**
Повернувшись к небу спиной, Икар допивает последнюю чашку остывшего чая и, приоткрыв люк под тусклыми окулярами глаз, бросает в чугунное чрево своё горсть зеленоватых конфет, покрытых замысловатыми узорами из совершенно грандиозных стихов. Рыжий Котище скрипит под его ногами ржавой лебёдкой хвоста, неумолимо приближая движущуюся с запада нечёсаную ночь, и требует повиновения...
**
Множество книг нашёл Икар в разрушенных храмах древних сект, где пыльные призраки бродят под ручку с демонами, уволенными из неописуемых недр за целеустремлённое пьянство. Множество свитков, рукописей и тетрадей вытащил он из затхлых нор и развеял по ветру прах, оставшийся от манифестов и старинных статей.
Вот что было написано в одной из них:
"Простись со всем, что тебе дорого, взойди на холодный мрамор новых дней, подпоясанных веригами и знай - что лучшей доли Некто, Живущий За Далёкими Развалами, ещё не придумал. Встань рядом с деревьями и смотри на восток - там рождается солнце, призванное тобой"
**
Вернувшись в свою каморку под пыльным будуаром Мадам Мечтательной Мухи, Икар выглядывает в окно и не видит ничего, кроме Города, Разрушенного Страстью: вереск заполняет его улицы, тихий смех гуляет по разбитым и усыпанным солью дорогам, сливаясь с монотонным гудением Калейдоскопических Постовых и атональным пением Нарочито Трезвых Ворон. Из чёрных окон время от времени высовывается похожее на жёлтую кляксу лицо, которое, вздрогнув и лизнув тонким хоботком воздух, тут же ныряет обратно.
Земля усеяна страницами книг, никем и никогда не написанных. Соль пожирает их - букву за буквой, строку за строкой, точку за точкой.... Икар берёт в руки метлу и выходит на улицу.
**
Когда три тысячи Рыжих войдут в твой город, основательно подотри все углы в своей затхлой кухоньке - ибо всё, о чём ты осмелился не поразмыслить, сюрреалистическими росписями оставалось там - меж прогнивших полок, помойных ведёр и ополоумевших от беспробудного похмелья тараканов.
Расскажи мне о своих бессмысленных вероотступничествах - и я немедля занесу тебя в свой изумрудный список замеченных в издевательстве над радостью честного бунта.
**
Ночь растекалась по полыхающему великим костром Страха городу и, роняя слёзы, ощупывала каждый дом, покрывшийся вековым слоем пыли. Дома трещали и рушились под неописуемым натиском любви, которую излучала ночь, они воздевали к слепому небу руки из побелки и пыли и молчали, погребённые тысячами необозримостей самой бескорыстной любви на свете...
Всё было кончено... И лишь один маленький домик с облупившейся краской и покатой крышей, нервно дрожа, уставился чёрными блестящими окнами на приближающуюся ночь, которая спешила любить и спасать, лелеять и доставлять радость... - и в звенящей тишине его пустынных комнат, среди поломанных стульев и набитых рваными книгами шкафов кто-то монотонно, захлебываясь от страха бормотал: "не трогайте, не трогайте, не трогайте..."
**
Под старым и завязанным в морской узел железнодорожным мостом, прислонившись блестящей спиной к проржавевшим подпоркам, сидит Лука Лукич, облепленный серо-коричневыми тряпками, которые в дни былой славы представляли из себя роскошный дворницкий халат, и извергает прямо под сизый дождь, время от времени шумно затягиваясь очередной козьей ножкой из сушеных лопухов, бессвязную хриплую летопись:
"...!!!!!....."
Алая молния ударяет рядом с Лукой Лукичом и грузное тело его, вздрогнув, наматывается на грязную колючую проволоку, которой стянут белесый живот Нынешнего Царя.
**
Кто стучит в дверь твою перед тем, как пятнистая ночь на зловонных улицах, захламлённых презервативами и винными бутылками, снова начнёт сипеть, захлёбываясь криком? Кто берёт тебя за руку и, не говоря ни слова, ведёт вниз по лестнице, с головой окуная в темноту и переворачивая вверх ногами? Ты слышишь хрип дыхания и скрип слов? Понимаешь ли ты эту странную речь, этот волшебный язык, наполненный чем-то большим, чем междометия, союзы и местоимения? Не сопротивляйся, и он отведёт тебя на ту сторону улицы, где среди мусорных баков отпевают свою печень изысканные забулдыги, где слышатся песни разорванных в клочья бродяг и топот безголовых кошек - туда, где ты никогда ещё не был.
**
Вставай, этот миг слишком сочен, чтобы пропустить его! Стряхни с себя прах одеяла и беги на улицу - там ждём тебя мы, черви с опухшими лицами и шлюхи с изорванными чулками, грязь, в которой завязли листья и трупы птиц, раздавленных на старом шоссе. Иди к нам, мы приберегли для тебя ночь - видишь, вон идёт она, пьяная и весёлая, орущая диким голосом и хлопающая своими деревянными ставнями, которые заменяют ей крылья. Шатающаяся, громадная, словно выточенная из распахнутых снов какого-то калеки, дремлющего над очередным шприцем - холодная и разнузданная, бесформенная и слишком яркая - смотри на неё и бойся отвести глаза. "Выносите своих мертвецов!" - кричит она, ударяя огромной костлявой ладонью по шершавым стенам сонных домов, в которых давно уже никто не живёт. Идём за ней, за её раскачивающейся фигурой, подпирающей небеса, идём и увидим что-то, что поможет тебе слушать и видеть так, как видит она; ни на шаг не отставай и старайся не наступать в лужи её рвоты, где ещё можно различить хоть какое-то отражение звёзд.
**
Радуется первому снегу вышедший ногами вверх замученный солдат. Головы танцуют и болезнь уходит прочь, задев корявый сон, истекающий жёлтым мармеладом. Я грызу карамель и думаю о тебе... Ах, сеньора, стучит копытами мой конь! Брызгает пеной цербер моей страсти! Вперёд! Дышат огнём розовощекие ангелята и Сатана блюёт на пол больниц, приветствуя нас! Пускай земля дрожит и в миллионный раз даёт осечку корабельная пушка - мы всё равно добежим до середины пути, вымощенного красным кирпичом Бухенвальдских земель! Всё продано, слишком поздно примерять фрак! Ступи на путь разноцветного безумия! Не останавливайся! Не останавливайся! Глянец потускнеет, шторы запахнутся, задницы порвутся, цепи украдут! Триста тысяч кошек, пьяные матросы, сдержанные вопли, гнилостный салют! Где-то то там, за лесом видятся Европы, грезятся привалы, горы и кресты! Сохнут эшафоты, сходятся дороги, прячутся бродяги, крошатся мосты! Выверенный богом, вставший спозаранку, сдержанный как жёлудь высохших дубов - ляг на небо сверху, выстрели болезнью, шумно передерни каменный засов!
Охота на чеширских котов началась.
**
Застукали вас! Застукали! Ритм изменился и в стороны поползли швы, доступные даже мне. Руби с плеча, мой дорогой - с дорогами только так и поступают! У тех, кто умеет летать, швы неизменно расползаются. Клятвы это слова, минусы это идиллия, всяческое беспокойство отринуто. Я знал того, кто называл себя вруном - на нём натурально не было лица! Услышаны были молитвы. Дождик капает, лица промокают, шубы слезают с плеч и чайник захлёбывается в истерике. Да, времена меняются, падежи ломаются. Народец горный взял своё!
**
Солнышко встретилось со своим двойником - порабощённые вышли посмотреть на это и упали в пропасть, на дне которой сосредоточено лето. Усталые деревья, жестяные коробки - всё это составлено пешими прогулками под серо-белым небом, под грохотом исполинских кранов и отбойных молотков, гул которых, сливаясь, походит на писк неведомых мышей.
Я хотел бы уехать отсюда и посмотреть на зеленовато-рыжие холмы далеких островов, где джунгли перемежаются с обезумевшим от воли океаном, где остовы кораблей гниют, вспоминая былые походы, где солнце садится на востоке и люди впадают в транс легко и весело.
**
Брадобреи, святые и грешники в мыле очертили землю троекратным ура; газеты раскрыты на вчерашнем убийстве солнца; тучи ползают по дну колодца, на чернеющих полях растут лишайники бога... нет, не выпить нам звезд с посиневших австралий, не съесть пирамиды запив их сиропом... я не смогу подарить тебе тонкие бусы... посмотри в этот угол - там блестит постоянство, там забытые в комнате карлики воют, там блестят часы, там бегут врачи... новый день не придёт - он приколот к подсвечнику что в руках у ребёнка с хмельными глазами. Ветер сонно стучит и готовится спать, половицы скрипят и пускают траву; знамение лета, знамение солнца... на нашей реке скоро будут солдаты, на нашей реке скоро вырастет мята.
А я выхожу на дорогу. На дорогу у края обрыва.
**
Скоро мы, расширив свои глаза звуками песен, выйдем на улицу и вберем в себя ночной воздух, насыщенный смехом мотыльков; звёзды будут бледнеть и кружиться, словно пьяные мухи а дома станут дарить нам музыку, подмигивая разноцветными огоньками окон. Улыбнувшись друг другу, мы пойдём, смеясь, по влажному асфальту в сторону серебряных огней, задыхаясь от ниспадающей дикости ночного неба, разъедающей наши умы мутновато-жёлтой сияющей кислотой. Новые двери пустят нас, мы будем пить горькое вино и веселиться, кричать в открытые окна и звать подступающие к тёмным балконам облака, горстями хватая прохладный ночной ветер. Поцелуи покроют наши губы, мутнеющие реки волос омоют наши лица и тонкие тёплые пальцы вплетутся в ладони... А потом наступит утро и мы проснёмся, ежась от пронизывающей свежести, окунёмся в сероватое тепло и выйдем на растоптанный солнцем бульвар.
**
Размахнувшись я бросил камень в сиреневую воду проспекта - круги выпорхнули и затмили собой окна. Листья сентября не дают мне покоя и наматываются на сухие телефонные провода, по которым, словно горячий сок, течёт чей-то медленный голос... Рыжие волосы антенн, алые камни зеркал... Стальные завтраки и бумажные кораблики... Я играю и не успеваю думать, я сплю и забываю записывать. Ты говоришь со своим братом, сидя на краешке кровати и смеёшься время от времени, чувствуя, как ветер, вошедший в комнату через открытую дверь балкона, играет с твоими волосами. Я не испытываю злости - просто у меня дрожат пальцы и дико хочется чего-нибудь выпить. Моя пластмассовая тень, моя прохладная звезда...
**
Он стоял, облокотившись на подоконник в отдалении от неба, на девятом этаже чужого дома. Где-то за горами из двух смрадных ночей его ждали чьи-то губы и шумное празднество чёрных динамиков и старых досок, насыщенных землистой, сочной, вводящей в экстаз музыкой... Его ждало вино в холодных заляпанных бутылках, которое всегда смеялось вместе с ним дребезжащим и тёплым смехом. Но Бог, внезапно свесившийся с распластанного жёлто-розового облака, ласковым голосом сказал ему: "Прыгай!" - и он говорил как самый добрый друг... "Прыгай - и ты очнёшься самым живым". Он боялся. Скалы вдали изобрели что-то новое, Моррисон храпел во Франции, сальные волосы трепал ветер.
**
Мы открыли двери тепла. Мы шли по румяным кирпичам и видели деревья, под каждым из которых сидели кошки, лязгающие зубами. Рукоплескания затихали вдали, горечь вина остывала на губах красноватым угольком памяти. Старики молились плечам, дети играли в костры, девушки связали меня и выбросили за борт. Мой мозг проникновенно дышал сентябрьским испарением мозолей звёзд.
**
Когда батарейка в моих часах сядет, придёт время умываться и чесать за ухом. Слой сала на животе богини с чёрными волосами заставлял меня содрогаться, но потом я просто перестал замечать его, когда глядел в знойное серебро глаз, насквозь пропитанных ложью. Убереги меня от совокуплений, тщедушный разум! Убереги меня от радости, мутный живот! Дождик на ладошках младенца серебрится как ртуть, слёзы наворачиваются на глаза как тесто на скалку и если есть где-нибудь солнце, то его сейчас точно тошнит. Запой мира это мой запой!
**
Иисус спрыгнул с креста и пошёл по моим стопам. Расстёгнутый свитер и в глазах огонь, ладони сжали комок мяса, твердеющий словно уголь. Закатай-ка мне рукава, барышня в чёрном и гляди, чтобы ничего не расплескалось! Я хочу сочинить замечательный блюзец про Иисуса Христа, про то, как он пьянствовал и любил, как свирепо разглядывал римских евнухов и гладил Левиафана по мокрому животу, как он говорил с Иудой и плевал в ночные горшки. Так что же важнее - гордость или ветер? Румяная прелесть смерти или голодная ямка любви? Простые вопросы и скомканные ответы - как манная каша на ветру, как листочек подсолнечника в зубах говорящей собаки. Прости меня, Боже - я просто хотел быть честнее чем ты. И я не жалею об этом.
**
Ножки стола удручённо безмолвствуют в ритме игорного дома. И влага устала сиять, и покой не нашёл себе места. Зелёная кровь, контрацепция, мелкие встречи. Шершавая роспись на кладке дремотной стены. Не хочу быть эстетом, путь лучше пробьются ростки подземелий из дымных ходов моего полоумия! Верю и знаю - суровые нитки пропущены через сердечную мышцу. Я комкаю снег, не готовый родиться.
**
Тут больше не растёт трава! - сказал Заяц, ухмыльнулся и пропал, перестав питать надежды своей светящейся шерстью. Смерть шла по его пятам, как индеец, обкурившийся бересты, падает на землю и тянет руки к небу, покрытому морщинами. В рот заползают ветры и в руках одного из них вино, кислое как слякоть чьих-то губ - фу, гадость какая! Я уличён в безобразии, я уличён в расточительстве снов. Кто из нас не бросал бисер перед забором? Кто из нас не ломал руки перед пожарной лестницей? Пусть первым свесит ноги со стены. Шалтай Болтай умер! Да здравствует Шалтай Болтай!
**
1
Оставшийся между дверей лежал, словно зубы в ладони убийцы рассвета. Я хотел посмотреть но слепило глаза, я протягивал руки и взгляд становился немым, мне хотелось подняться и видеть себя улетевшим. В пятне океана стены отражалось ночное безмолвие. Желая услышать их крики, я падал в подушках и сердце стучало как звёзды о башни слепых минаретов. Их лица сияли друг другу и потные мысли роились в их душах, священных как белый огонь. Я видел рубцы на их коже.
2
Без яркого смеха и скрытого слова я ползал по стенам и видел их ноги, уверенно знавшие пол. Меня воротило от взглядов. Сердечная мышца рвалась на куски как пятно на лице, означавшее тайную страсть; я прогнал их и выблевал воздух, душивший меня, я упал и протяжный рассвет клокотал в сердце и в голове. Наступала пора возрождения.
3
На улице пахло мытьём спелых рук и я, новорожденный, слепо уверовал в жизнь, которую мне опять подарили. Я шёл и записывал сладкие фразы и видел, как ветер целует рогатые рёбра истлевшей собаки, как глаз невозможного бога меня провожает вверх по мосту. Я говорил с ним и чувствовал что задыхаюсь. Лицо Её было как солнце, слеплённое из чёрных веток. Некий свет заполнял меня словно сосуд для принятия смеха - я чувствовал что-то великое. Я испугался. Прося лишь мгновений, пустилась душа по карнизам деревьев и шатким промежностям улиц в конечное странствие - просьба утихла и я, рассердившись, запел про войну, подбирая слова словно камни из почек младенцев. О мой алкоголь! О мой разный свет! О дикие бредни в квартирах из ржавых дверей! О пылкие взгляды, шершавые полости! вечность больше чем вы и отныне не будет позывов на смерть! Только жизнь, только пятна на теле и пусть это будет любовь, пусть будет двуцветная мгла, и руки уставшие комкать страницы и лица в цветах и кровавых подтёках и чьи-то глаза без белков!! Сумасшествие стало сильней!
**
Крючья тоски оборвали меня и зашили в желудке свои самородки. Ругань простреленных шлюх, я летаю в пределах рассвета. Меня вырвало старостью, я обновлен для дальнейшего странствия в дебрях своей потаскухи. Желчь заливает глаза! о священная желчь, о приятные мысли о плоти, которая снова исходит запретным и главным и пьяным и сочным и яростным криком!
**
Синие солнца на моём лице - это след чьей-то радости. Губы, сухие, как у икон, разлепляются и говорят искусственным голосом, скрипучим, словно воздух церквей. Синие солнца ласкают меня, они разминают мне руки, они - это мой первозданный транс, это некие ценности, которые так же очевидны, как и глупы. Я ем снег. Я рву себе кожу снегом - красные звёзды, синие солнца.
**
Механический Икар развязывает свои заиндевелые шнурки и отворачивается к стене, насыщенной чужими снами. Его брови дрожат, его губы готовы источать стоны. Крылья лязгают об пол. Свет в окне - громогласен. Икар закрывает глаза и видит, как сотни бунтующих вешаются на пороге собственных спален, как мыши тихо крадутся по зазубренным частоколам, как игриво плескаются дети в Червивом Озере. Его руки, руки железного бога и утонувшей матери, сжимаются и разжимаются. Его голова повёрнута на север.
Икар никогда не спит.
Разрубленные узлы заполняют всё небо, они покачиваются в такт совокупляющимся теням, они разрушают всё небо и укутывают звезды обрывками свои волокон. Тени превращаются в луну. Икар, говоривший на родном языке майских лент, взошёл на престол пространства между сном и рассудочным небом. Его больше не увидать. Его больше не выдумать. Икар медленно плывёт, летит и ползёт навстречу своим - навстречу новым ощущениям, новым слезам, новым складкам в мыслях огромных мух, витающих под стремительно меняющимся небом.
Икар сходит с ума.
Икар трансформируется.
Икар плачет.
Икар никогда не упадёт.
"Секунда, другая - на моём подбородке вырастает хлеб, на скулах чернеют трупные пятна... Ночь зажигается возле моего правого виска, аскеты курят гашиш, запивая его яростью... Время идёт по синусоиде, берлинские сумерки, которых я никогда не видел, выглядывают из-за статуи Похоти. Время течёт слишком медленно. Моё тело, наполненное воздухом, встаёт и, шатаясь, начинает двигаться в сторону спальни - там ждёт меня она, воплощение самых безумных желаний, погребённых заживо в шоколадной обёртке. Я слизываю с её пальцев наготу. Моя голова чешется, мои кости кричат и захлёбываются песней. Я жажду нового, совершенно нового. Жажду бешенства. Руки тянутся к холодильнику, за ним - пустота. Веки дрожат как мотыльки за стеной, гигантские мотыльки с белыми внутренностями, огромные демоны бессонницы... Вещи в себе, вещи из себя - я состою из неудовлетворённости, а неудовлетворённость состоит из слизи, наготы и сосков. Время тёчёт слишком медленно. Шелуха трамваев, скрипящих под окном, растягивается и опадает на снег. Я обезображен покоем. Я чешу себя, я вгрызаюсь в свою плоть и выплевываю лень, я хирург, я битник своего мозга, я повелитель самого себя. Я хочу нового. Я хочу жить. Искупай меня в своём дерьме, Венера, искупай меня в своей слюне, Гипнос, искупай меня в своей влаге, Вселенская Шлюха. Я прыгнул в день, который не был зачат; я растянулся во времени, потому что ночь никогда больше не наступит; я повелеваю тобой, Мысль, я ненавижу тебя, Рассудок, я тружусь над тобой, Похоть, я усмиряю тебя, Лень. Я люблю тебя, Движение"