Аннотация: Воспоминания И.М. Окулова об аресте его членами союза фронтовиков, о пребывании в Ижевских тюрьмах, о бегстве во время эвакуации пленных
В БЮРО ИСТПАРТА ПРИ ОБКОМЕ РКП(б) ВОТОБЛАСТИ.
ЧЛЕНА РКП(б) И.М. ОКУЛОВА
Я был арестован 8 августа 1918 года в с. Козлове по постановлению Козловской Волостной организации фронтовиков.
В Ижевске в это время восстание уже было в полном разгаре, в Сарапуле ещё стоял штаб 2-й армии, но власть уже колебалась. По деревням всюду открыто ходили Дутовские агенты и распространяли среди тёмной крестьянской массы всевозможные небылицы в лицах - о зверствах большевиков и красноармейцев.
Когда меня привели в волостной совет, там было чел. до 100 кр-н. Много было среди них моих друзей-приятелей, но на лицах их была печать злобы и ненависти, а больше всего меня удивило то, что вооружёнными добровольцами-фронтовиками оказались пришедшие с фронта большевики, имевшие партийные билеты от своих Районных организаций.
Таких товарищей у нас в волости насчитывалось больше десятка, всё время я с ними был не в ладах, так как они занимались больше непартийными делами: они обложили контрибуцией в свою пользу солдат старой армии, находившихся на работах в Ижевске, одних кулаков раззоряли в корень, а других за небольшую мзду выгораживали.
Большая часть таких большевиков быстро перевернулась во время Дутовского восстания, ушла добровольцами в белогвардейскую армию.
Когда меня привели в Совет, то постановили впереди на виду у всех. "Скажите, товарищи, за что Вы меня арестовали?" - спросил я. Руководитель восстания Ф. Поварёнкин ответил, что я арестован, как большевик. Тогда я указал на вчерашних большевиков и спросил: "Зачем Вы их не арестуете?" На это кто-то из них ответил: "Нас на фронте большевики обманом заманили в партию, а ты работаешь идейно".
Затем без всяких разговоров посадили в арестанскую, а у дверей поставили двух часовых из числа вчерашних большевиков. Сквозь стену слышен был глухой шум сотни голосов, но разобрать ничего не было возможно.
Пока я сидел в арестанской, ко мне приходил один из сочувствующих Соввласти крестьянин И. Мерзляков и передал, что весь шум и спор сейчас идёт на счет меня: одни настаивают на том, чтобы судить меня сейчас же, а другие наоборот стояли за то, чтобы увезти в Ижевск.
Нервная дрожь пробежала по всему мне, когда я вспомнил, что Повстаннические самосуды при Дутове обыкновенно заключались в том, что разъярённые толпы крестьян, обыкновенно большевиков живыми закапывали в землю.
Часа через два меня вывели из карцера и снова привели в Совет, где народу было ещё больше; здесь в присутствии всей толпы председатель союза фронтовиков прочитал приговор, сущность которого сводилась к тому, что по обсуждении вопроса о моём аресте Козловская Организация фронтовиков постановила передать меня в распоряжение Ижевских фронтовиков.
В Ижевск привезли меня 9 августа утром.
Помню, по улицам Ижевска в то время ввиде реклам возили труп белогвардейца, изуродованный якобы красноармейцами. Около Совета был многолюдный митинг, наши фронтовики присоединились к нему, а меня оставили под охраной двух конвойных. Я стал упрашивать своих конвойных отпустить меня повидаться с матерью, на что последние после некоторого колебания согласились, но не отпустили, а привезли сами. Дома я узнал, что накануне белые произвели террор над активными работниками большевиками.
Под вечер меня привели в контр-разведку, откуда в сопровождении двух вооружённых белогвардейцев отправили в военный отдел, где посадили в одну из одиночных камер в которых накануне провели последнюю ночь расстрелянные товарищи. Первую ночь в своей камере я был один, и эта ночь была одной из самых тяжёлых, в которую я перестрадал и пережил едва ли не больше того, что потом пришлось пережить в течении 3-х месяцев. [46]
Часовые сменялись через каждый час и всегда осматривали мою камеру. В промежутки между сменами слышались разговоры насчёт нас, сидящих в одиночках. Слышно было, как одни спрашивали у других о том, что будет с нами. "Вероятно, то же, что и с теми, которые спали здесь раньше", - слышались ответы, но ночь прошла спокойно, никого никуда не уводили и никого не расстреляли.
На другой день мне дали только кружу воды, а хлеба не дали, а на вторую ночь ко мне привели Максималиста Павла Коньшина; у его оказался табак, и я до утра почти весь выкурил, а он всё время лежал и о чём-то думал, вероятно переживал то же, что испытывал я в первую ночь.
День на третий прибил еще Максималист Храмков, а через неделю в камеру-одиночку было насажено человек 10. Недели через две нас вызывали в регистрационную комиссию, после которой двух арестованных в Гольянах милиционеров перевели в общую и, кажется, вскоре освободили.
Кажется, через месяц всех сидящих в одиночках, а также человек до 20 из общей камеры Военного Отдела перевели в здание Совета, где я встретился с товарищем по детству А. Бажутиным. Сутки через двои к нашей партии присоединили 20 человек из-под Башни и перевели в заречное волостное правление; четырёх товарищей оставили в совете и, как мы узнали потом - их расстреляли.
Расстреляли также и Храмкова, который вместе со мной сидел в одиночке и поскандалил в Совете с Караульным начальником из-за своей кожанной куртки, которую ни за что не хотел отдать пока жив.
Ходили слухи что всех нас переводили в Совет только для того, чтобы оттуда отправить в Сарапул (а дорогой перестрелять), но своего замысла белогвардейцы исполнить не смогли потому, лишь, что многочисленные родственники и родные арестованных Ижевцев усердно осаждали белогвардейскую следственную комиссию, а также до известной степени успели деморализовать белогвардейские части войск.
Первое время в заречном волостном правлении нам было житьё, что масляница: караульный начальник был матрос, явно сочувствующий соввласти, держал нас очень свободно и ухитрялся даже выписывать по две порции в день на каждого, а также два раза в день кормил горячей пищей, но к стыду нашему надо отметить, что очень многие злоупотребляли таким доверием: всё время пели песни и допускали слишком много вольностей, за что недели через две караульный начальник был заменён другим, а также и весь состав караула из экспедиционного отряда.
Режим стал совсем другой, держали строго, каждый день поверка, горячую пищу отменили, давали только хлеб и то не до сыта.
Многие стали голодать. Ижевцы, у которых в городе были семьи и родные, почти не голодали, так как им всегда носили пищу из дому. Голодовали те, которые были арестованы в других местах, и сообщения с домом не имелось. Нужно отметить: многие товарищи Ижевцы весьма добросовестно подкармливали голодающих. Меня всё время, вплоть до своего освобождения, кормил А. Бажутин, так как из дому мне не чего не присылали, а мать была не в состоянии кормить меня до сыта потому, что сама с семьей сидела впроголодь.
Однако были и такие товарищи, которые сами ели яблоки и хлеб с медом, а у них ног все время ползали голодающие собирая случайно упавшие крохи.
Таким, например, был большевик из Владимирской губернии (фамилии его не помню); в начале он всё время дружил с Балуевым и Ожеговым, но потом с Балуевым подрался, а с Ожеговым разсорился из-за окурка табаку.
Наши думы и разговоры были сосредоточены почти на одном: Скоро ли Сов. войска возьмут Ижевск, и мы выйдем на свободу.
В зависимости от положения на фронтах менялось и настроение камеры: когда Сов. войска приближались к Ижевску, настроение было приподнятое и наоборот, когда победу одерживали белые.
Были даже такие товарищи, которые во время успехов белогвардейских войск в своем малодушии доходили до того, что начинали сплетничать караулу на своих же товарищей и наоборот: когда положение на фронте менялось, и победа чувствовалась на нашей стороне, они разражались целыми потоками брани по адресу своих врагов, по вине которых сидели и угрожали с ними после освобождения расчитаться. [47]
После освобождения многие из них вскоре привели в исполнение свои угрозы, так например Владимирский большевик на другой же день разсказывал всюду, что своего врага, по вине которого он сидел, уже поставил к стенке.
Кажется, человек до 30 из нашей камеры белогвардейцы в разное время увели под предлогом освобождения или для отправки в Сарапул, но действительно освобождённых белыми было только несколько человек, а остальные расстреляны.
Недели за две до падения Ижевска освободили Бажутина, а после этого, кажется, уже ни кого не освобождали и никуда не переводили.
6 ноября, после обеда, нас вывели из камеры и повели в Военный Отдел, шли мы всё время под одной из батарей Красных войск, которые очевидно принимали нас за передвигающиеся белогвардейские части, благодаря этому обстоятельству мы избежали расправы с Военным Отделом, так как по Горшечному переулку идти было нельзя и Караульный начальник увёл нас к Березинскому заводу, где мы стояли почти до сумерек. Здесь к нам присоединилось ещё до 100 чел. арестованных из Совета.
Всех нас под сильным конвоем поздно вечером увели из Ижевска и ночью привели в Ярушки. Погода была холодная, а мы были босые и полунагие.
К вечеру на другой или на третий день пришли в с. Июльское.
По мере отступления от Ижевска дух белогвардейской армии падал, и наши караульные, можно сказать, совсем растерялись.
В Июльске на ночёвку я остановился в одной крестьянской избе вместе с Ожеговым, Капускиным, Кутявиным и др., фамилии которых не помню, но всех нас было кажется 6 человек.
В этой избе, кроме нас, было много разного народа: тут были всевозможные категории отступающих; наши конвоиры и штабные из белогвардейского штаба, многие из них были знакомы Ожегову, через которых он на себя и на нас в эту ночь выхлопатал освобождение.
С Ожеговым раньше я не ладил, но в этот вечер я ему и всей кампании угодил, разыскавши в селе целый коровай хлеба, что имело большое значение после трёх-суточного голодования.
Из Июльского вышли мы на рассвете другого дня и к вечеру пришли в Ижевск, Ожегов дорогой совсем разслаб и из последней деревни уехал уже на подводе.