Каким недобрым ветром занесло приказчика крупяного лабаза почтенного Петра Ивановича Чижова в эту грязную, провонявшую мышами да кислыми щами дыру, коя, не без притязаний звалась трактиром, ему и самому ведомо не было. Но, коль уж вошёл, спросил кулебяку, штоф водки да затесался в угол, что потемнее, дабы кто из знакомцев случаем не углядел его в столь непотребном месте.
Противу жданного, половой мигом обернулся, да и доставленная им снедь оказалась вполне съедобной. Ещё и квасу принёс, яблок мочёных... Только подивился Пётр Иваныч да всё и съел, спаси Боже, чуть разомлев от чистой, как слеза, казёнки. Сыто рыгнул и не без интересу огляделся кругом себя.
Трактир был тёмен и тесен. Сводчатые потолки его были давно уж черны от копоти. А столы и лавки, когда-то сколоченные из неструганных досок, теперь сально лоснились, отполированные большими тыщами локтей да задов. Кое-где коптили изрядно плошки да чуть светились под самым потолком уж вовсе непрозрачные окошки. Всех людей семь человек насчитал Пётр Иваныч, окромя себя самого. Пятеро, по виду люди работные, пировали, верно, ещё с вечера за большим столом в красном углу. Да в аккурат под образами. Так, что всякому доброму человеку, хошь-нехошь, а при входе ещё и поклоны бить доводилось на сие непотребство, заваленное сором и заставленное кружками с брагой. Да на обчество, то лобызающееся, а то, вдруг бранящееся. Да ещё и здоровенными кулаками грозят друг дружке - экая гнусность! В противном от Петра Иваныча углу, воровато озираясь по сторонам, хлебал голые щи худой, как жердь, оборванный да перепачканный студентик. А седьмым оказался христарадник, на коего Пётр Иваныч мало не наступил, когда шагнул со сходницы в черноту подвала да, коего ещё и пнул легонько, матюгнувшись сквозь зубы.
О ту пору нищий токмо простенал что-то неудобопонятное. Но стал глазами потиху приглядывать за Петром-то Иванычем. Ан, опосля уж, завидев, как на душе чутку потеплело, сейчас бочком-бочком и, от я, нате, уж у самого стола.
- Ну-ка, пшёл отседова! - Не зло совсем сказал Пётр Иваныч. - Не то щас, вон, хозяина кликну, чтоб дорогу-то тебе сюда заказал!
- Не извольте беспокоиться, ваше благочестие, - согнулся бродяжка в поясном поклоне. - Я ведь, только так - спросить, не угодно ли чего. Може спинку почесать, аль сапоги вымыть? Только знак подайте - я мигом. А может статься угодно будет вашему благонравию послушать историйку, - премного занимательную, заверяю вас. Ежели соврал, можете хоть и палкой меня почём зря отходить. А коли по нраву придётся - прикАжете мне щей миску да браги кружку.
- У-у... - утробно прогудел Пётр Иваныч о чём-то неопределённом. Историй он был рьяным почитателем. А такие вот, оборванцы, не преминут попользоваться слабостью-то приличного человека. Он долго глядел из-подо лба, строго сдвинув брови на убогого, который глаз не отводил и плутовства в них, будто не таил.
- А не сподручней ли в богадельню тебе отправиться? А?! - Пётр Иваныч издавна так завёл себе, чтобы всегда предлагать ещё подумать всякому плуту, стоит ли опасности себя подвергать. Дескать, бока-то намять могу так, что Богу душу отдашь. Драться-то Пётр Иваныч, ежли по-правде, большим охотником не был. Однако стАтью не малый да с кулаками острастку сулящими - как же по-иному? поди-ка, кажный Божий день поворочай мешки-то с крупой да зерном, - он напускал, при случае страху на голь всякую, липнущую к добрым людям. К нему, то есть...
- Помилуйте, Христа ради, ваше степенство, мне в богадельню никак нельзя. Дело у меня есть важное. Вот только порешить никак не могу. Надобно мне его делать, аль поберечься? Может, ваше благомыслие что присоветуют?
- Это как же я тебе, болван ты эдакий, присоветую, ежели ничего об твоём деле этом, знать - не знаю? - Пётр Иваныч, впрочем, уж решил послушать этого оборванца, но постращать для пущей важности не повредит.
- Когда ты так же вразумительно историю изъяснять станешь, не миновать тебе битья, да преизрядного.
- Дык, историйка моя обо мне самом и есть. О деле моём, архиважном. Стало быть, её-то мне и сказывать, буде на то ваша воля.
Побирушка, кутаясь в изодранный кафтан свой, подобострастно заглядывал в глаза Петру Иванычу и тот, покивав эдак значительно, махнул на него рукою и великодушно изрёк:
- Вали с больной головы, сказывай свою байку.
- Премного благодарен, - уклонившись в пояс, проситель присел на край лавки, насупротив Петра-то Иваныча, перевёл дух и сразу начал своё повествование.
- Кличут меня, Ивашкой Сидоровым. Только где те Сидоровы, что меня породили, да и когда это сталось, не ведаю. Выходит, вроде, как безродный. Благо, хоть крепостными не были да, слава Спасителю и сам волюшку-то свою пока не сгубил. Стало быть, зачем жил доселе да что со мной опосля будет - один Спаситель разумение имеет. Побродяжил по всей матушке-Руси нашей, бескрайней от вольного. Где только не бывал, где не бедовал - уж не упомнить. Всякого хлебнуть довелось. Да сказ-то мой не про то вовсе.
Случилось мне летом давешним быть в Астрахани. Подрядился я там на баркас - за осетрами ходить. Складно уж всё так выходило, что вот, думал-гадал - шабаш, теперь уж осяду, жизнь людску заведу, штаны справлю, рубаху, сапоги - чем не жених? Да не тут-то было. Судьба-злодейка настигла. Разбился наш баркас ненастной годиной о камни. Один я почитай, выплыл. Товарищи мои, бедолаги да хозяин баркаса - разом сгинули все. И снова бы всё покатилось по-старому, как перекати-поле, куда ветер - туда и я, да вскорости после беды той встренул на паперти храмовой такого ж убогого скитальца, как сам, по прозвищу Фома Кривец. Он-то и припутал меня к этой диковинной истории.
Вот, раз выпивали мы с ним, по случаю обильного подаяния, - Фоме-то, завсегда на милостыню жуть, как фартило, - он с пьяных-то глаз возьми да и брякни, мол, дурак я дурак, не послушал умных людей, а то бы теперь ровно сыр в масле катался. Чудной мне представилась его речь такая, я и ну его пытать: "Что же ты, Фома не послушал-то? Кого не послушал?" Только гляжу, а Кривец-то мой ужался весь, будто и не пил вовсе, будто напужался чего, аль смутился чем.
- Ну, что ж ты, Кривец, - говорю я, - ежли зачин молвил - сказывай.
А он - нет, мол. Об чём речь, баять не стану. Могу только место указать, коли охоту имеешь. Уж очень лакомое дело сулят там люди. Дескать, субсидии дармовые на что хошь дают. Что не испросишь, - всё сделают. Но, как у них всё дело заведено, про то пусть каждый сам узнаёт. А мне не с руки, мол, судачить.
- Чтой-то, - говорю, - больно завираешь ты, Фома. Ежели так густо там всё мёдом перемазано, что ж ты здесь-то бедуешь.
Взвился он, будто я его оглоблей по лбу огрел.
- Не веришь мне? Сам сходи - погляди! А мне туда дорога заказана. Дебош я там, - говорит, - учинил нешутейный. Да и бедовать больно не доводится. Водку-то, поди, мою кушаешь.
Слово за слово - поведал он мне, где сыскать артель ту, здеся - в белокаменной. Да посулил гор златых, - сказитель насмешливо покривил уста. - Это, вишь, сперва у него судачить, будто охоты не было, а после уж толковал-толковал... Сказывал, так, между делом, что артель ту, - не иначе колдуны какие иноземные держат, столь дивные их посулы. Говорил, всё исполнить могут, чего не спросишь. Ну да я уж, будто молвил про то...
Верует ли ваша милость в тот сказ - не ведаю, а я Фоме поверил. Уж больно он неспокоен был, когда сказывал. А пошто мне тайну свою поведал? Дак мало ли... Может, глянулся я ему?
Ивашка перевёл дух, поискал очами остатков трапезы на столе и не узрев ничего окромя крошек, опечалился будто и стал дале сказывать.
Долго ли, коротко ль - снарядился я в дорогу. Стал баржи по Волге за харч тянуть. Дальше и дальше. Где потяну, где так пройду, а где и подъехать случалось. Аккурат к самым непогодам на Москву-то и прибыл.
Артель ту сыскал без труда всякого. Стало быть, не морочил меня Фома!
Вот только визиту никак не выходило. Чуть окажусь подле, - так поджилки и ну трястись. Больно я колдунов забоялся. Ну, как, - помышляю, - Кривец заодно с ними. Подрядился им души обездоленные для забав колдовских доставлять.
Долго я ходил-бродил окрест. Однако ж холода и бескормица одолели. Что ж, - мыслю себе, - верно, такая доля моя горемычная, - пропасть не за понюх табаку. Уйти-то отсюда - уж всё одно не уйду, не прознав, что за резными дверьми схоронено. Вот и стукнулся в неё, мало не сомлев от робости.
Отворить мне вышел очень благообразный господин. На волосах бриолин, усы - что ваши стрелки, борода - чисто брита, манишка так бела, что глядеть больно, а сукно, будто и не сукно вовсе - ни одной морщинки! Ну, - думаю, - погонит не мешкая. А он, нимало не смутившись - не побрезговал оборванцем - входить позвал. И учтиво так полюбопытствовал, - что, дескать, угодно?
А я, ну дурак дураком, - стою, будто пень и слова все, что знал, из головы словно повылетели. Аль горохом долу просыпались. Одно слово - конфуз. Погодил он маленько, а после, как осклабится, - да, по-доброму так.
- Вы не беспокойтесь, - говорит. Чудно так говорит. Вроде и по-нашему, а не как заведено. И не немец будто, и не чухонец... Словом - от, чую нутром, что наш, рассейский, а говорит чуднО.
- Вы не опасайтесь, проходите, присаживайтесь. Скажите, кто вас сюда направил?
- Фо... - словно через ком какой, стал я слова продавливать.
- Фо-ма...
- Это, который же Фома? - всё угодливей вопрошает этот дивный господин, - Прозвище не припомните? - и всё усмехается, будто ему кто рот к ушам разодрал.
- Кривец... - только и выдохнул я.
- Ах, вот как?! - словно обрадовался он, - Что ж вы, - говорит, - не в пример вашему товарищу так робки?
- Что-то ты, плут эдакий, загибаешь, - лениво отозвался вдруг Пётр Иванович, - с чего бы это такой благообразный господин, со всяким угодливым обхожденьем стал бы попрошайку на "вы" называть, будто благородного, да улыбаться тебе ещё, словно девке пригожей.
- Истинный крест, - Ивашка, встав с лавки, широко перекрестился на затерявшиеся в сумраке подвала образа и положил земной поклон, - как перед Богом присягаюсь - не вру!
- Ну, это мы ещё поглядим... - буркнул Пётр Иванович, сложив губы трубочкой, - сказывай покуда небывальщину свою, ври, давай дальше.
Нищий снова пристроился на лавке, помолчал немного, будто вспоминая, как там дальше-то было, и стал продолжать рассказ.
- Убранство в комнатах артельных, должон сказать, очень богатое. Мебеля сплошь мягкие, однако не гнутые, не хфигурные, как заведено в благородных-то домах, а прямые, точно вот эти лавки... - похлопал Ивашка по доске.
- Нешто бывают такие? - снова встрял Пётр Иванович.
- Я и сам диву давался, - ответил Ивашка, сделав круглые глаза. - Да, ежели б только мебеля дивные были, ещё б ничего. Всё дивное... И тепло там как! А печей нет. Что, правда, гудело где-то потихоньку, будто огонь в топке, но что гудело - не разобрать. А светло как?! Словно не в горнице, а под ясным небом стоишь. И чисто прибрано, да благоухает чтой-то - точь-в-точь райские кущи.
Усадил меня господин тот в мягкие кресла и ну - уговаривать. Мол, вы не беспокойтесь, мы зла никому не делаем. Коль не изволите помощи нашей принять, так и пойдёте себе с миром.
Слово за слово стали мы говорить об субсидии. Тут и вовсе диво дивное открылось. Выходило так, что денег-то особо, мне и не сулили. Будто бы, сам стану деньгу промышлять, какую пожелаю. Я диву даюсь да вопрошаю, мол, как же так, работу я делать-то выучен едва лишь самую простую, мол, не учёный я.
А работа, мол, - говорят, - не главное. Ты только знай, делай, что можешь. Да что глянется. А жалованья на всё про всё достанет. Уж мы тебе на те деньги, что хошь представим. И жить станешь в тёплом да чистом доме, схожем на ентот, без забот всяких. Дом сам тебя и согреет в непогоду, и остудит в зной. Знатный дом, крепкий да ладный. Да ещё в таком месте, где все дороги мощёны, где и ног не изгваздав, пройти сможешь, хоч на службу, хоч в лавку, хоч куда пожелаешь. И одежонку справишь себе барскую. Отдельную для работ всяких, а иную для гуляний и досужих дел, на всякий случай - свою, а хошь, - так и не одну. И будет та одёжа, как дом - и крепкой, и ладной. И тёплой, и лёгкой.
Ну, думаю, чудеса. Как же Фома от такого-то дива ушёл, да так, что и не воротиться. Не иначе - пьян был.
Стал я и про иное их допытывать. Что, мол, ещё мне на добытые заработки будет позволительно.
- А что только ни пожелаете, - толкует, - можно, к примеру, узнавать, что да где бывает во всякое время да в иных местах, можно с каким угодно господином говорить, где бы тот господин не был. Можно, страсть как споро ехать куда пожелаешь в особых, быстрых экипажах. Вы и себе такой экипаж, коли пожелаете, можете справить. Об каких-то живых да говорящих картинках баил. Только я уж про то вовсе ничо не уразумел - врать не стану. А ещё и вам самому, и родне вашей, - сказывает, - возможно всякие науки учить и постигать. А чтобы вам легче работалось да вольготней почивалось, станут вас доктора от всяких недугов исправно пользовать.
- Не иначе, царём сделать меня хочете, - говорю.
А он, знай, смеётся.
- Царю, - говорит, - и не снилась такая покойная жизнь. Впрочем, для царственных особ у нас свои предложения имеются. Да такие, что немногим даже из царской фамилии перед ними устоять возможно.
- Неужто, - говорю, - и царь-император к вам пожаловать могут.
- Отчего же нет? К нашим делам, страсть, сколько народу из всякого сословия интерес имеет.
- Вот уж, дозвольте, мне усумниться, - говорю. - Зачем бы царю к вашим субсидиям интерес выказывать? Нешто ему чего не хватать может?
- Ну, как не верите - то дело ваше, разуверять не стану, - лукаво, так усмехается, - Вы, только для себя изберите, чего бы пожелали. На том и порешим.
- А ежели не по силам будет мне отработать всё, что глянется, тогда как?
- За то, - говорит, - не беспокойтесь. Работать станете только-то пять дней в седмице, да и то - часов по семи.
- Это уж и вовсе небылицы, - стал я пуще прежнего дивиться, - Не отработать мне всех чудес за семь часов-то!
- Экий, - отвечает господин, - вы непонятливый. Говорю же - сами всё выбирать станете, чего пожелать, а о деньгах не пекитесь. Коли по рукам ударим, - о прочем мы станем сами хлопотать.
Ну, - думаю, - уем я тебя, всё же!
- Раз так, - говорю, - давайте мне всё об чём говорили. А ежели есть что ещё, так тоже давайте - небось, не помешает.
- Воля ваша, - кротко, так, господин откликается. Гляжу, - на столе своём чудном чем-то двинул и, словно сам к себе, говорит такую заумь (я те слова доподлинно памятую): "Договор с разнорабочим без кфаликфикации. Высокий уровень конфорта". - А от стола мелодичный эдакий перелив: "Дон-ди-дон".
Я, ажно подскочил. Что же это, - думаю, - бедовая моя голова совсем уж порушилась? Так ведь недолго одним только словом душу бессмертную врагу рода человеческого запродать! Неровён час - адское пламя из стола ентого выбьется!
- Что же вы так непокоетесь? - душевно говорит, ко мне поворотившись, господин. И словно бы мои думы угадал, прибавляет. - Ничего обчего у нас с нечистой силой нет. Заверяю вас.
А может, это я сам не приметил, как страхи свои в голос сказал. Не знаю, что и помыслить!
И тут отворяется дверь и проходит к нам в комнаты такой дивной красы барышня, что у меня ажно в очах потемнело. Ровно княжна какая. Кладёт она, значит, бумаги, что доставила, перед господином артельщиком и, ни словечка не изрекая, удаляется.
- Ну вот, наше с вами соглашение, - говорит господин тот, поднимая бумаги, - вы как, грамоте обучены?
- Свят-свят-свят... - давай я креститься, как заведенный, а сам задом, задом - к двери.
- Вы же разумный человек, - говорит артельщик с укором и с усмешкою жалостливой, - чего же вы так напужались? Ведь ясно же, что бумаги мы всегда загодя готовим, а не колдовством в один момент из адской печи исторгаем. Ну, а то, что нас в соседней светлице услыхали и вовсе дело обычное. Вам-то такой мелочи пужаться не подобает, коли уж намерились всякую механику для жизни новой употреблять.
И вправду, - думаю, - что же я так оплошал-то? Только боязно мне всё одно! Очень уж у них всё такое - эдакое.
Ивашка даже покрутил растопыренными пальцами рядом с чумазым лицом, дабы Петру Ивановичу понятней стало, что это за "эдакое" привиделось ему, Ивашке, в этой дивной артели. Пётр же Иванович слушал историю, выпучив глаза и раскрыв рот. От единого взгляда на него сразу делалось понятие, что такой истории он никогда прежде не слыхивал да никогда и не чаял услыхать.
Христарадник же сызнова стал шнырять по столу очами бестыжими, ажно шею вытянув, ровно кур, в кувшин квасной заглянул да глотнул громко.
- Эй, человек, - крикнул полового Пётр Иваныч, - кружку браги!
- Благодарствую, барин, - эхом ему отозвался рассказчик.
Бражники в красном углу шумели всё пуще, всё невнятней. Один из них, впрочем, уже похрапывал, уронив голову на стол, аккурат в луковую шелуху. Пётр Иваныч задним умом подметил, что верно их выставят вскорости из подвала и - надо думать - не без содеятельности квартального. А посему и Петру Иванычу лучше бы пораньше отсюда ноги унести, но уж больно необычная история. Дослушать охота. Ну, коли правда... Этож здеся, в белокаменной! И ехать не надобно, как ентому... Только разок один и сморгнул Петр-то Иваныч, а новёхонькую вывеску "Крупяной лабаз Чижова" углядел-таки в черноте.
Ивашка враз осушил полкружки, крякнул, отёр ладонью усы и бороду, с сожалением заглянул в кружку и, отставив её чуть в сторону, снова заговорил.
- Растолкуйте мне, господин хороший - стал тогда просить я того артельщика, - что за польза такая вашей артели без барышей всяких вздорным людским хотеньям угождать? Али ещё что я должон буду для вас делать?
- Для нас ничего. А польза есть. Как без пользы? Жисть обчая, - молвил, - краше станет да живей потечёт.
- Это отчего же живей-то, - никак не возьму в толк.
- А как же? Коли жисть краше станет - народу больше нарождаться будет. Быстрей выростать, да сменять отжившее.
- Это как же?
- Да, одна не больно отрадная обмолвка в нашем соглашении всё ж таки имеется. Вы только, Бога ради, не пужайтесь, не взяв в толк прежде существо того условия.
Так вот, условие таковое, что вам, давши согласие на договор и зажив новою своею жизнью, доведётся, однако, помереть до срока...
- Так и знал, - зашумел я, - так и думал! Вы мне грошик медный, а с меня душу слупить хочете!
- Ну что же вы снова кипятитесь? Души-то вашей кто просил? Уж говорил я вам, что никакого касательства с нечистой силой мы не имеем. На душе вашей договор никак не отпечатается и чего вы сами себе наработаете, то вам на Страшном Суде и присудят. Без надобности нам ваша душа. Уразумели?!
- Тогда, зачем же до срока?.. Ну... Это самое...
- А сие уже от нас не зависимо. Как вы можете видеть, мы сами пользуем и вам сулим самые новые учёные измышления, но выходит так, что они и ущерб кой-какой чинят, в одном барыш получая, в другом завсегда убыток терпишь. Однако, как мне видится, что это и не убыток вовсе. Не краше ли прожить половину жизни как барин, нежели целую, как побирушка?
- А сколько же мне будет намерено ентой новой жизни?
- То никому не ведомо.
- Так может три дня?
- Может и три дня, а может и пятьдесят годков.
- Не-е, - говорю, - не на таковского напали. Поищите где в другом месте дурака. А я, пожалуй, пойду.
- Постойте, - говорит он мне. - Вы опять не то себе уразумели. Я ведь не плутую. Напротив - ничего утаивать не волен. Не имею таких прав. Вероятие того, что вы проживёте только-то три дня, есть. Но вероятие такое малое, что вы можете не брать его в учёт.
- Ладно, - говорю, - не стану брать в учёт. Только скажите, сколько мне намерите.
- Да не ведаю я! Не мы ведь намеряем!
- А коли не ведаете, то и уговора не будет, - я уж у самой двери был, когда он мне сызнова своё "постойте" вкрутил.
- Ежели вы не хотите риску такого, могу предложить другое условие, по коему вы доживёте свою жизнь до самого конца, без всякого опасения, но тогда прежде срока помрут ваши дети.
- Ну, довольно! - тут уж вовсе распалил он меня, - Нешто с нехристем, каким, говорите?!
- Эх, Иван Сидорович! Не постигаете вы всего дела. А вспылить горазды. Сами рассудите, - ежели вы нашей субсидии не возьмёте, то ни жены, ни ребятишек у вас, ни в жизнь не будет! Неужто не разумеете? При вашем-то достатке да роде занятий. А ежели и будет, то одного чиха судьбы, как вы изволите говорить - злодейки - будет довольно, чтобы ваши мальцы все перемёрли в раннем младенчестве. Не будет вам тогда их жаль?
- То будет от Бога...
- И иное будет от Бога! Только при нашем-то уговоре вы сможете народить сколь душе угодно детушек и все они, или без малого все, смогут подрасти да войти в года... Разумеете? Не благое ли дело?
Что тут было перечить? От двери я отошёл, задумался. А господин артельщик знай, своё гнёт.
- Не хотите детей - можно внуков, правнуков. Только, удобства ваши тогда уж поменьше будут. А ежели ещё удобствиев энтих урезать, так хоть и до десятого колена. Не всё ли вам одно, что станется с теми людьми в две тысячи каком-то там году? А до того, народится, самое малое, тысяча человек ваших потомков, коих и быть не могло, пока - как бишь его? - побочное действование станет уменьшать года...
- Уменьшать года, - кричу ему, - этим тысячам людей во цвете лет! Хорошую же заупокойную они по мне справят!
- Да кто же знать-то будет?! Кто упредит-то их? И потом, не перемрут же они, как мухи к зиме, будто по указу. Для кажной смерти своя причина будет. Кто по небрежению, безрассудству, кто на войне, кто из-за водки, или от недуга... Кто в бурю пропадёт, кто в пожаре сгинет... Под экипаж, опять же, скороходный угодит... Представляться-то всё будет как обыкновенно бывает. Оно и будет обыкновенно. Токмо с каким-то там вероятием, что могло быть и по-иному.
- А, позвольте полюбопытствовать, барин, - говорю я ему, - каковые условия вы держите для царей, да генералов?
- Отчего же, - отвечает, - скажу. Царям, или сановным людям, к примеру, можем предложить абсо лютую власть.
- Нешто у них ея нету?
- У царя власть самодержавная. А в сравнении с абсолютой она ведь всё одно, что рабство. Самодержец-то не волен ни в чём. Да и приглядывают за ним - чуть зазевался - сейчас на лобное место али бонбу под ноги. А власть абсолютая, она хочь и не пожизненна, как у царей, а по закону, чего б правитель не накрутил, обороняет его навсегда, даже когда из правления вышел.
- Гля-яди ты, чего удумали. Выходит, никак не прищучить его?
- Выходит...
- Ну, а кому помельче?
- Да разно... - говорит, - Мещанам - в науках успевание; купцам, ясно - большие барыши, чиновным - мест доходных, мзду каждодневную...
- А генералам, небось, войну сулите.
- Они сами войны просят. Да ещё оружия самого лучшего, - только давай.
- Эх, гадкое оно, ваше предложение, - так мне тошнотно стало, что я даже расхрабрился.
Он только руками повёл в стороны.
- Мы-то невольны. Чего люди спросят, то должны по уставу представить. Судейские просят поболе злодеев, доктора - тяжких недугов, могильщики - сами понимаете...
Меня от слов тех аж замутило. Только ведь тоже задело за живое. Вы-то, может статься, меня разумеете? Экий дар судьбины, а как им попользоваться? Вот вы, барин, что бы избрали?
- Эх-х, ма-а... - с сердцем протянул Пётр Иваныч. - Тут с кондачка нельзя. Тут бы поразмыслить.
- То-то и оно, - только и сказал нищий.
Доходяга-студентишко давно проглотивший щи мало не с миской вкупе, теперь споро черкал угольком по измятой бумаженции. За столом в красном углу осталось лишь двое бодрствующих и один из них смачно и размеренно тузил кулаком в морду другого. Тот же, нимало не озаботившись этой расправой, только хрюкал с каждым ударом и полоумно таращил заплывшие глазищи. Озадаченные собеседники же, мало обращали внимания на забулдыг, усердно обдумывая, каждый по-своему, решение мудрёной задачи. И, что ещё диковиннее, никто из трактирных, нимало не обеспокоился потасовкой.
- А ты-то, сам, что избрал?
- Я-то? А по мне-то, что, не видать?
- Н-да-а... С одного боку, вроде, как дурак ты, выходишь. А с другого - и сам не пойму.
Ивашка, понурив голову, согласно кивал.
- Человек, получи! - вдруг кликнул Пётр Иванович, припомнив и бражников, и квартального...
- Барин, - тут же тревожно вскинулся Ивашка, - ваше почтение, мне бы щец, с вашего великодушного соизволенья. А?
- Ладно, уж... - недовольно буркнул Пётр Иванович и будто задумался о чём. Глянул искоса на христарадника.
- Ладно, уж... на мой счёт дашь ему миску щей, да краюху.
Бросив половому ассигнацию, Пётр Иванович грузно поднялся.
- Премного благодарен... Премного благодарен...
Низко нахлобучив лисью шапку и, выйдя из-за стола, приказчик, будто невзначай спросил.
- Так, где, ты баешь, артель ента?
- А в охотном ряду. Дощечка золочёная, там ещё - над дверями с чудным таким прозваньем: "Артель Прогресина".
Пётр Иванович хмыкнул, повернулся и пошёл к выходу.
- Эх, барин, барин, - тихонько сказал ему вслед Ивашка Сидоров. - Хорошенько думай. Не торопясь. Кабы зряшное дело-то не затеять. Не то получишь, как Ивашка, в награду за проданное скопом всё десятое колено, дозволение бывать в трактирах да не быть из них гонимым. Ведь кем был-то? Кем был?! Вольным скитальцем! А кем стал? Тряпицей, ветошкой трактирной... Эй, Степан! Долго ли щей ждать?! Аль, Фома-то Кривец, для примеру. Нешто Богу угодное дело неправедно полученное на паперти изводить на водку? Не-ет, как не крути - непотребная артель.