У неё была одна слабость в жизни. Впрочем, почему одна, почему слабость и почему была? Так говорить было бы неверно. Ведь она, нормальный человек, обыкновенная молодая и очень миловидная женщина и у неё, как и у прочих людей, множество потребностей, интересов, увлечений, но главное, - вот как правильно! - главное увлечение, главные интерес и потребность в её жизни почему-то пришлись на долю стекла. Она просто обожала различные стеклянные, и не только, но и керамические и фарфоровые вещицы, могла часами разглядывать их, любуясь и думая о них, иногда просто наслаждаясь, иногда будто оценивая - наверняка это зависело от настроения, а может и ещё от чего-то - она не знала от чего, да и не задумывалась никогда об этом. Просто её влекло к этим вещам, она и не противилась этому влечению. Что тут зазорного? У каждого есть свои маленькие слабости. Полагая так, она догадывалась, что эта её слабость когда-нибудь, со временем уйдёт в тень, уступив место чему-то другому, как всегда и случается с каждым из живущих - раньше, или позже. Но до последнего времени ничего более значительного, чем стекло она вокруг себя не замечала.
Много времени отводила она этой своей слабости, посещая всевозможные выставки, магазины, рынки, все мыслимые места, где можно было встретить его, своё главное увлечение. Часами рассматривала, где это было не запрещено, прикасалась к своим кумирам, брала в руки, поднимала к свету. Со стороны могло показаться, что она внимательно, как специалист, изучает качество изделий, но так могло показаться человеку прагматичному, а поэту всё представлялось бы по-другому. Поэт бы подумал, что она проникает в суть предмета, находит в нём скрытую для посторонних душу и, заглядывая в неё, любуется ею, читает в ней всё самое достойное и слышит чудесную, прозрачную песню стекла, которую мы, недалёкие, называем звоном. И вовсе не обязательно стучать ногтем по стеклу, его песня слышна и без этого.
Отчасти, в своём мнении были бы правы оба, буде такие существовали. Она и любовалась стеклом, его скрытой, невзирая на прозрачность, хоть и твёрдой, и холодной, но прекрасной и хрупкой сутью, и оценивала его по каким-то только ей ведомым критериям. Вот гурман бы сказал, что она пробовала каждый бокал, каждый графин, каждый... А ведь знаете, это было бы, пожалуй, самым верным определением. Оценивать, - это слишком грубо, любоваться - очень уж легкомысленно, а вот пробовать... Да, это верно.
Дома у неё, тоже случались необходимые в хозяйстве стеклянные предметы, - нужно же из чего-то пить. Но самый главный, тот, который будет всегда в унисон звучать с её душой, радовать глаз, обладанием тешить самолюбие, ещё не появился. Вероятно, она боялась разочарований и не хотела в связи с этим рисковать, а может, была чересчур требовательна и никак не могла остановить свой выбор.
Но однажды случилось...
На блошином рынке, где торговали всякой всячиной, она увидела его. Большой, хрустальный графин в идеальном состоянии с замысловатым, необычным узором алмазной гранью, с большой резной пробкой, он поразил её с первого взгляда. Цена, правда, была вовсе не маленькой и она ещё мельком подумала, что трудностей такая цена принесёт ох, немало, но отказаться от обладания им уж не могла. И тогда она ринулась не в торги даже, а в самую, что ни на есть схватку с его прежней владелицей. И аргументы, и жалобы, и критические замечания, и, даже просьбы войти в положение, - всё было пущено в ход, хоть и не бесспорным было её желание купить этого красавца, завладеть им. Мельком, как-то, она спрашивала себя, - почему такую красоту продают, отпускают от себя. Может, подвох какой-нибудь скрыт от её глаз, от её чувств. Может, он непрактичен, неудобен? Может, цена чрезмерна? Да, сомнения роились в душе, где-то глубоко-глубоко, но ничего она не могла поделать с желанием обладать.
На лёгком, ажурном столе с гнутыми, резными ножками и замысловатой формы, черно блистающей столешницей в центре гостиной, графин стал царствовать безраздельно. Всё, что окружало его в этой комнате, приводилось в соответствие с его величественным видом и размером. Были немедленно удалены все стеклянные плебеи: стаканы, замарашка пепельница, простушка ваза. Освобождалось место для возможно достойных его будущих друзей - хрустальных бокалов. Вместе с ним она готова терпеть в доме и их, даже не настолько нравящихся ей, как он. Но пока здесь один хозяин - он. Ей большего счастья и не нужно. Самозабвенно любовалась она его гранями, тысячами мелких бликов, преломляемых им из одного луча, каждый из которых был похож на маленькую радугу, радовал глаз, а все вместе они наполняли её жилище дивным, своими переливами, светом.
Каждое утро, просыпаясь, она прежде всех дел прикасалась к нему, говорила с ним. Каждый день, возвращаясь со службы, пересказывала ему все мелочи, задевшие её, так, или иначе, вне дома. Каждый вечер нежно прощалась с ним, засыпая. В каждый завтрак, обед и ужин она садилась непременно против него и уже не мыслила без него своей жизни.
К ней приходили подруги, знакомые, родные. Кто-то хвалил графин, кто-то пожимал плечами, мол, ничего особенного, но она не слышала их, да и показывала его не для того, чтобы услышать их мнение. Она сама знала все его достоинства. Она им гордилась.
Понимал ли он её слова, мысли, порывы, - неизвестно, а может, даже отвечал, переливаясь нежным сиянием. Она не спрашивала его участия, ей было достаточно того, что он слушает, уж в это она верила вне всяких сомнений.
С течением времени, как ни странно, она всё больше привязывалась к нему, казалось ведь, больше привязаться невозможно, скорее наоборот: обычно, чем дальше от дня приобретения, тем больше мы охладеваем. Всё свободное время она проводила с ним. Рассматривая его грани. Правда, теперь она видела, что они не так уж безупречны, но старалась относиться к этому терпимо. Идеальных вещей, как и людей, не бывает. Однако неприятный осадок в её отношениях с кумиром появился.
Позже этот холодок будто совершенно нивелировался, она забывала, что графин не идеален, по прежнему радовалась встречам и огорчалась расставаниям, но уж старалась поменьше проводить с ним времени. Верно, чтобы меньше рассматривать. Ведь, приглядываясь, находишь не только прекрасное, но и отталкивающее, или, по крайней мере, не совсем тебе приятное. Впрочем, невзирая на все её старания, взгляд иногда выхватывал всё новые изъяны, предательски проявляемые солнечными лучами.
Однажды весной, ей довелось купить целую охапку сирени. Поминутно зарываясь лицом в пьянящие ароматом грозди, она как на крыльях неслась домой. Но огорчение снова поджидало её. Ей бы хотелось увидеть его с цветами, но он был слишком узок для этого и охапка сирени, её любимой, душистой сирени перекочевала на кухню, в старую непритязательную вазу.
Форма не та. Бесспорно. Жаль, что нельзя сочетать в его лице две такие прекрасные вещи, как стекло и цветы. Конечно это не главное, но...
Снова, после длинного перерыва, она стала заходить в магазины, на рынки, присматриваться. В музеях, на выставках она вообще не прекращала бывать, даже после покупки графина. Музей - это несколько другое. Там не присматриваешься, не выбираешь. Это как концерт, или спектакль - туда идёшь встретиться не с человеком, а с искусством. Теперь же она всё чаще и чаще оценивала, выбирала. Может и не сознательно, но сравнивала. Всё реже и всё меньше торопилась домой. Всё чаще забывала, или не желала рассказывать ему о своих впечатлениях и мыслях. Он же будто и не замечал изменений в её отношении, так же как прежде хранил в себе воду и молчание, как и прежде молча давал ей пить, не интересуясь, доставляет ли ей питьё прежнее наслаждение. Неужели он всегда был таким, и она его попросту переоценивала?
Ах, если бы не его узость, если бы он был хоть немного пошире, тогда, по крайней мере, можно было бы почаще ставить в него цветы, которые отвлекали бы взгляд, не позволяли видеть в нём всё новые и новые недостатки.
Так всё шло довольно долго. Просыпаясь, она бросала ему: "Привет", уходя: - "Пока", изредка пила воду, без всякого, впрочем, удовольствия и почти не глядела на него.
В один из дней что-то случилось. Что - неизвестно. Может на службе неприятности, может в трамвае нахамили, или в магазине, может, заболела, - он не мог этого знать. Она не рассказывала ему ничего уже довольно давно и, даже, если бы он был способен спросить, она наверняка не стала бы охотно делиться, каждое слово пришлось бы тянуть клещами. Она не поздоровалась с ним, не взглянула, а, уйдя на кухню, долго и горько оттуда всхлипывала. Когда она вышла в гостиную, солнечный луч упал на графин и тот засиял, как обычно, наполнив комнату искрами отражений. Что называется - попал пальцем в небо.
- Что ты сверкаешь? Нет тебе ни до кого дела! Ты сам так же фальшив, как и твоё мерзкое сияние! Ведь ты ни на что не способен, кроме самолюбования. Да, да, даже воду, которую я пью, сама же и наливаю в твоё бесцветное чрево!
Она взмахнула рукой, будто собираясь погрозить ему кулаком, задела его совсем чуть-чуть, но высокий графин тут же опрокинулся на пол и разбился.
Ни вечером, ни на утро она не стала собирать осколков, даже не взглянула на них. И только в обычное время, вернувшись домой, села на стул и долго, печально глядела на стёкла в почти высохшей лужице воды.
О чём она думала в этот раз, осталось неизвестным. Может о том, что поступила неправильно, поддавшись порыву, а может, пыталась представить свою жизнь без него?
Когда за окнами стемнело, она тяжело поднялась, включила свет и стала осторожно собирать руками осколки.
- Ладно, я тебя склею, - бесцветным голосом сказала она и не сдержала слёз. Слёзы текли из глаз, вымывая из сердца... Что? Обиду? Злость? Нет. Скорее это были слёзы жертвенные. Она понимала, что сама идёт на попятный, сознательно поступала так, но не могла не оплакать этой своей жертвы.
- Я узнала, что есть такой клей, им клеят стёкла на автомобилях, который сам, по сути, является стеклом. Мне сказали, что если быть аккуратной, то ничего, почти, будет не заметно.
Она не сказала только, что собирается изменить его форму, склеивая осколки. Не сказала, что боится этой работы, которую никогда не делала. Не сказала, что понимает, как ущербен он может стать после этого, насколько ущербными могут стать их отношения. Умолчала и о том, что это будет жертва. Впрочем, сама всё это понимая, она надеялась справиться. Так зачем тогда ему знать обо всём этом?
На следующий день она вернулась с бутылочкой клея в руках. Ласково поприветствовала осколки, как когда-то графин, наскоро перекусила и принялась священнодействовать с кисточкой и пинцетом в руках.
Трудиться пришлось многие дни. Не давая себе спуску, то ли уверившись в исходе, то ли подхлёстывая себя какими-то другими, тайными мыслями, весело болтала за работой, как раньше. Впрочем, сквозила, всё же, некая принуждённость, что ли, натянутость в этой весёлости.
Работа заняла её полностью. Она перестала бывать даже в музеях, не то что в магазинах, меньше заботилась о себе. Недолго спала, наскоро ела и вновь возвращалась к столу с разложенными на нём частями былого счастья.
Работа подвигалась к завершению, а она становилась всё печальнее. Не так много и радостно болтала, а чаще и тяжелей вздыхала, делала более длинными перерывы, надолго задумывалась, глядя в окно. Однако графин продолжал расти, а количество осколков - уменьшаться. Невзирая на её надежды, графин принимал прежнюю, так хорошо знакомую ей, форму. Теперь она знала, что нельзя из осколков графина склеить вазу. И ещё... ничего нельзя торопиться разбивать из непримиримости к изъяну. Она спорила с собой, говорила, оправдывая себя, что изначально-то изъяны были не видны, что не обязана из-за давней, минутной невнимательности теперь всю жизнь...
Раздумья становились всё продолжительней, работа - скоротечней.
И, наконец, она не выдержала. Резко обернувшись от окна, решительным шагом прошла на кухню, вернулась, неся в руках мусорное ведро, собрала за углы скатерть вместе с недоклеенным графином, остатками стёкол, его друзьями - бокалами, не обращая внимания на жалобный звон и хруст, и всё это швырнула в ведро. Ничто больше не должно напоминать ей о нём!
Дальше? Дальше наступила жизнь. Замкнутая, одинокая. Она нигде не бывала. Хватит с неё хрусталя! К себе никого не звала. Чем занималась? А ничем. Смотрела телевизор. Иногда читала. Старалась ни о чём не думать, не вспоминать.
Проходили дни и месяцы... Вы, конечно же, понимаете, что так не могло продолжаться всегда. Когда-то должен был наступить день, в который она зайдёт в магазин. Пусть случайно, интересуясь чем-то другим, но один взгляд на полки со стеклом наполнит её сердце трепетом.
В общем, увлечение вернулось, жизнь наладилась, она снова стала собой, стала присматриваться к хрусталю, хоть и очень осторожно, стала общительнее, немного жизнерадостней. Выставки, музеи, магазины, барахолки. Пока она просто смотрела. Но уже жила.
Очередное озарение настигло её в большом универмаге. Это был широкий прямой кувшин. Может быть, даже слишком широкий. Но вы сможете понять такое движение её души.
Она имела право на новую жизнь и она её начала.
Самозабвенно любовалась она его гранями, тысячами мелких бликов, преломляемых им из одного луча, каждый из которых был похож на маленькую радугу, радовал глаз, а все вместе они наполняли её жилище дивным, своими переливами, светом.
Каждое утро, просыпаясь, она прежде всех дел прикасалась к нему, говорила с ним. Каждый день, возвращаясь со службы, пересказывала ему все мелочи, задевшие ее, так, или иначе, вне дома. Каждый вечер нежно прощалась с ним, засыпая. В каждый завтрак, обед и ужин она садилась непременно против него и уже не мыслила без него своей жизни.
К ней приходили подруги, знакомые, родные. Кто-то хвалил кувшин, кто-то пожимал плечами, мол, ничего особенного, но она не слышала их, да и показывала его не для того, чтобы услышать их мнение. Она сама знала все его достоинства. Она им гордилась.
Понимал ли он её слова, мысли, порывы, - неизвестно. А может, даже, отвечал, переливаясь нежным сиянием. Она не спрашивала его участия, ей было достаточно того, что он слушает, уж в это она верила вне всяких сомнений.
С течением времени, как ни странно, она всё больше привязывалась к нему, казалось ведь, больше привязаться невозможно, скорее наоборот: обычно, чем дальше от дня приобретения, тем больше мы охладеваем. Всё свободное время она проводила с ним. Рассматривая его грани...
Что это?!
Она не стала выяснять. Погасила свет и легла в постель. Ночь ли выдалась душной, не подпускающей сон к её ложу, сам ли сон не желал к ней прийти, только глаз она не сомкнула.
Утром на службу она ушла, не прощаясь и, даже не завтракая, боясь взглянуть на него. Но вот возвращалась, не чувствуя ног под собой.
Конечно же, это ошибка. Ей бы только добраться до дому всё и выяснится. Она ворвалась в квартиру, не притворив за собою дверь, бросив на ходу сумку, наклонилась к кувшину, тяжело опершись на стол...
Но никакой ошибки то и нет, - вот он, пузырёк. Пузырёк воздуха в стеклянной толще.
С отрешённым видом она стала открывать ящики письменного стола. Один за другим. Методично и будто бесцельно. Побеспокоив рукой предметы, находящиеся внутри, закрывала. Перешла к шкафу, закончив с ящиками стола, открыла дверцы, долго глядела внутрь, не закрыв, пошла на кухню, долго гремела там, по-видимому, тоже ящиками. Не понять было, что же она ищет, пока, неизвестно откуда, в её руках не появилась большая, пузатая лупа без оправы.
Да, это пузырёк. А вот и ещё один. А вот трещинка. Вот махонький скол. Ещё, ещё...
Она опустилась на стул, с безвольно повисшими руками, выронила лупу, покатившуюся по мягкому ковру. Она смотрела на кувшин, безучастно, равнодушно. Снова мелькали тайные мысли, сомнения. Она медленно поднялась, взяла его в руки, долго-долго разглядывала, оценивающе, может быть, снова сравнивая, держа чуть поодаль, будто взвешивая на одной руке и, неожиданно размахнувшись, швырнула в угол...
Публикации: авторский сборник "Манускрипт 0" издательство "OPTIMUM" 2005 год.