Аннотация: Вот, такая, лирически-грустная, но правдивая история... Как сказка для взрослых.
Константин К.
ЖИЗНЬ
Мир - изменение,
жизнь - восприятие.
(Марк Аврелий)
... и вовсе неважно это - была ли она раньше. В том смысле, существовала ли. Куда ни глянь - лежали, парили, скатывались вниз мириады таких же, как она, и ни одна не задавалась подобным вопросом. Во всяком случае, это было незаметно по их беззаботным, прозрачно мерцающим оболочкам. Безусловно, что-то должно было быть прежде. Хоть просто молекулы. Они могли принадлежать кому-то другому, могли существовать самостоятельно, но они были. Впрочем, ну их... Вокруг всё настолько чудесно и восхитительно, что никак не хочется размышлений. Да ещё о чём?! - "Откуда я?" Скукотища смертная. Главное - я есть. Это одно, пока лишь, бесспорно. Это одно важно, замечательно, драгоценно.
Итак, решено: не обременять себя чепухой, а наслаждаться жизнью. Она ведь прекрасна. В воздухе, будто невесомое молоко разлито, над рекой, над лугом, в мягкой, почти топкой, утренней тишине, - туман - тьмы несчитанные махоньких капель. За белой завесой упрятанный, неразличимый, только слышный, (и чудится, тоже белый, как туман) конь. Всхрапывает, трясёт головою, отгоняя приснившихся оводов, не торопясь переступает гулким копытом. Чутко спят ещё, схоронившись под былинками, под листвой дневные комахи, дожидаются дня. И ночные отыскали уж надёжное укрытие, - подальше от такого нелюбимого ими света. Иные капли не прочь подшутить над ними и, внезапно сорвавшись, падают на головы, на спинки сердешным, омывают, - проснуться-встрепенуться, мол, пора. В барабанно-гулкой утробе леса, в звонкой дэке рощи, ещё несмело пробуют голос пичуги, прочищают горло, дивно-тончайшей работы свой музыкальный инструмент, готовятся зазвенеть разом, зайтись самозабвенно...
И так легко...
Вздрагивают, поднимаются всё выше аккуратно, на пробор расчёсанные колосья трав, ланцеты листьев, полуоткрытые бутоны цветов, ни на что на свете не похожих, разве только на солнце. Качают головками из стороны в сторону, выглядывая из дымки белёсые шары одуванчиков, как серебристые тысячи маленьких, полных лун, полускрытых в лебяжьем пуху облаков.
Всё легче, легче...
Выше, выше поднимаются травы, протягивают к небу, уже глядящему синевой сквозь кисею, на своих узких ладошках алмазы росинок. Уж почти не держатся бисерные капли за листья и всё же не скатываются, вот-вот оторвутся, но не упадут, - вот смех-то, - повиснут, что ли, сами по себе?
Да, это сама она и вправду всё невесомей, всё воздушней!
- А-а-а-а-ах! - закружило-завертело, как водоворотом, подбросило вверх, - это русак промчался лугом к перелеску и длинными своими ушами потревожил туман, раскрутил волчками капли, повисшие... неужели возможно? ...лететь?
Летать! Кто не мечтал? Кто не верил, что, оттолкнувшись и раскинув крылья, полетишь? Кто не пробовал, только родившись, только научившись неуклюжим ещё первым шагам, расставлять в стороны руки и мчаться стремглав - вот-вот оторвёшься от земли и воспаришь? Верно, кто верил неколебимо, тот и взлетал. И парил, сколько хватало сил. И веры. И счастья.
Да и не трудно это, - народившись туманным утром, почувствовав дивную лёгкость в себе, не скатываться дурашливо на землю, чтобы просочиться в её маслянистую темь и приняться блуждать торными путями, порами-каналами, размытыми другими каплями, упавшими на землю до тебя за целые тысячи дней, лет, эпох, а дождаться солнца и взлететь. Взлететь со многими подобными тебе навстречу солнцу, лучи которого жаждешь поймать, играючи ловишь, и вспыхнуть от них ма-ахонькой своей радугой. Может не очень уж и цветисто, но со всеми, кто поймал этот луч вместе с тобой, построить дивно-пламенный мост в полнеба, неодолимо притягивающий по роду своему, лишь чистые как радуга, радужные оболочки, трепещущий чудным флагом на ветру, на ветру... ветру... Ветру подчиниться и поплыть, полететь голубым небом - бескрайней дорогой. Дорогой, на которой нельзя заблудиться или потеряться, ведь там ты не один, ты со всеми. Взлететь ввысь и отправиться вдаль, любуясь необозримыми просторами, играя с другими каплями из своего облака в головокружительную чехарду. Ветер без устали будет разгонять, переворачивать, опрокидывать их и мчать, мчать...
Вот такое диво-рождение, такое чудо-начало. Оно обещает тебе удивительное будущее, обещает долгое-долгое счастье, нескончаемый, высокий полёт...
Впрочем, обещания не так уж далеки от истины. Скорее, всё дело в том, далек ли от истины ты. Не хочется сомневаться в том, что творить радугу это хорошо, что радоваться жизни - чудесно, что любить, что летать - это высоко. А значит... Значит...
А не забыто ли что? Ведь радость и счастье, и полёт не искупят возможной, неловкой ошибки. Как из-за дурашливости, а может, наоборот - из-за практичности своей ошиблись те, скатившиеся на землю, неведомо куда погрузившиеся. Может быть, эти размышления и есть сама ошибка?
Что же они донимают-то так? Откуда берутся вопросы? Тревоги? Сомнения? Всем ли это знакомо? Или она особенна? ...особенна? Возможно ли? Чем же отлична от других? Тем, что спрашивает себя об этом? Тем, что в этом не сомневается? Не сомневается? Не сомневается. Она особенна - и это всё объясняет!
Теперь можно лететь бок о бок с подругами, не задумываясь о мелочах, помня лишь о главном. Ведь её исключительность не даст ей совершить ошибку. Не даст глупо сгинуть как другим, кто ошибётся бездумно. Парить с облаком над зелёной землёю, видеть сколь велик её мир,.. её мир... Её мир! Там, внизу, реки и озёра, это тоже её мир, такие же капли, целые народы капель, неисчислимые множества, принадлежащие к её миру, не знающие пока об этом. Но только пока. И не важно пока, что никто, глядящий со стороны на её облако, не в состоянии различить там маленький бриллиант особенной капли, как невозможно увидеть притаившегося паучка под высоким потолком бального зала. Скоро все неизбежно откроют для себя эту тайну.
Взмывая и опускаясь, разрастаясь и дробясь, мчалось и парило белое-белое, пушистое облако, поднявшееся с луга тем утром, когда родилась та, исключительная капля. И проплывали под ним разные земли. И кружили над ним звёзды, и золотило его солнце, и серебрила луна. И овевал его ветер арктическим холодом и тропической жарой. И проходило время...
Нич-чего в жизни капли не менялось. Почему? Когда же наступит тот самый день, похожий на взрыв молнии внутри мрачного серого дождя, на взлёт солнца из ночной глубины, чтобы рядом с его, солнца, ярким светом, все смогли, наконец, разглядеть ещё одно светило? Особенное не только своей исключительностью, но и тем, что терпеливо ожидало, когда его рассмотрят, не выпячиваясь, не бахвалясь. Скромность, конечно же, похвальна. Но как терпеть-то? Сколько? Когда знаешь то, что неизбежно должно произойти, хочется ускорить, хочется поторопить, как-нибудь подсказать незаметненько. Только ведь, как подскажешь? Кто услышит? Кто поймёт? Кто поверит? Может быть, следует действовать? Невозможно! Ведь она летит. Что возможно в полёте, кроме полёта? Ну, так она прервёт полёт, если он, оказывается, никому не нужен! Под ней, укрытый недалёкими, тяжеловесными, синими тучами, неспособными подняться к самым звёздам, огромный, могучий океан, - между прочим, тоже капли, - перекатывается волнами, больше похожими на горные хребты, с таким же белым снегом пены на вершинах. Великое действо! Несказанная мощь! Работа, поистине достойная избранной. Очер-ртя го-оло-ву, туд-да-а-а-а-а!
Ветер ударил шквалом, разорвал в клочья невинную белизну, смял, скомкал и зашвырнул обрывки в самое сердце грозовой тучи, где метались мириады таких же капель. Неистовый танец грозы вертел их по всем возможным плоскостям пространств. Её разрывало на части и сжимало, будто под прессом. Опрокидывало и переворачивало тысячи раз за мгновенье. И горе тому, кто попал под ослепительно сверкающие ножи молний. Мысли не могли спутаться в этой бешеной карусели, потому что не могло быть мыслей. Но если бы вдруг они там стали возможны, то, верно, вопияли бы: "Как смеете вы?! Как смеешь ты, дерзкий, необузданный мир, так глумиться над своей госпожою?! Уж ты-то должен бы знать, кто здесь избранный, не в пример всем этим глупцам - окружающим! Как смеешь?! Прекрати!" Стоило, по крайней мере, попробовать.
" Прекрати!" - ...? - не вышло. В диком вое бездумных потоков разве услышит кто голос разума? Ну, а просить пощады, не пристало. Разрываемая на части, мятущаяся, она не хотела, не могла сдаться. Ведь сдавшийся не может быть избранником. Избранник не должен сдаваться!
Что же выходит, - остаётся лишь борьба? Сражаться со своим же собственным миром?! Может и глупо, но, видимо, неизбежно.
Когда кончилась гроза и капля смогла понять, что жива, она уже не была облаком, не была грозовым ливнем, она была океаном. Ликовать? Принять, как должное? Неважно. Главное - выстояла и теперь за работу.
Океан не может бездействовать. Волна за волной, гребень за гребнем, капля напирала изо всех сил, стараясь не оплошать, стараясь подняться выше других. И выходило. Сотни раз она оказывалась на самом верху, так, что её срывало ветром и несло над тёмными водами пока волны, изловчившись, не ловили беглянку на лету. Это - понятно - был уж не тот полёт, что раньше, но он был ценен тем, что к нему она пробивалась своею силой. Легко ли было остаться собой в непривычной, страшной тесноте океана, не смешаться с другими, не дать себя поглотить? Никто, отведав подобного удела, не думал, никто не думает, не будет думать, что это легко. Ведь приходилось и тонуть, обессилев, опускаться в тёмные глубины, плющиться и леденеть под мрачным давлением бесчисленных невежд. И увлекаться слепо устремлёнными течениями, неизменными, однако, в веках, и с трудом необычайным вырываться из их плена. За этой бесконечной борьбой она всё реже вспоминала о былом. О полёте, облаках, о крыльях-мыслях... исключительности... Только напор, только движение - остановишься - утонешь. А нужно вверх, навстречу ветру, чтобы снова схватиться с ним - дерзким, срывающим брызги с гребней, легко поднимающим волну, лукаво направляющим течения. "И вечный бой! - Покой нам только снится". Новое слово? "Покой?" Впрочем, ну его, - недосуг...
Однажды, недолгой передышкой, греясь в лучах солнца на зеркальной глади, штилем убаюканного океана, она как прежде задумалась. О себе. Ох, и нерадостной была эта дума, то и дело неизменно приводившая в тупик. Капля поражалась бесполезности ежедневно совершаемых ею маленьких подвигов. Удивлялась собственному бездумному упрямству, не дающему роздыха. Как случилось, что из особенной, такой возвышенной души, вдруг явилась жалкая раба бессмысленной борьбы. Борьбы за что? Будто и решенье уж забрезжило, но налетел свежий ветер, поднялась волна и снова началась битва за выживание. Но теперь в её стремлении была не только настойчивость. Это был яростный бой, как когда-то с грозою. Бой того, кому нечего терять.
Она взлетала на гребни вместе с белой пеной и обрушивалась в пропасти между волнами, больно расшибаясь и лишь крепче сжимала самоё себя, задавливая слёзы обид и бессилия. И снова взмывала на гребень. Снова...
Снова летим! Волны алчно тянутся, выплёскивают из себя пули брызг: "Врёшь, не уйдёшь!" - "Ну, что? Ха! Съели?!"
Что это было? Снова победа? Или просто повезло? В этот раз не хотелось давать оценки даже случившемуся. Хотелось просто думать, - вот неожиданность.
А ветер снова гнал куда-то серенькое облачко, словно катил бескрайним ланом иссохший шар перекатиполя. А рядом, и выше, плыли самые разные облака, состоящие из самых разных капель и молодых, восторженных, как она когда-то; и начинающих уставать, как она теперь; и совершенно безразличных к окружающему, будто глядящих внутрь себя, которых раньше не замечала, словно и не было таких прежде. Плыли, гонимые по ветру судеб разношерстные народы. И внизу проплывали озёра и реки, невольники течений; она спросила себя, почему все эти капли там - внизу, здесь - наверху, терпят чужую волю и несутся по её недоброй указке, куда ни попадя... Но осеклась вдруг, вспомнив о себе.
На этом месте должна была бы быть долгая пауза. Недоуменное молчание? Полная растерянность? Депрессия? У каждого по-своему...
Не был полёт ей в тягость. Нет. Но омрачён он был серостью, грузом неразрешимых вопросов, грустью мыслей о неизбежном, - тяжеловесен, в общем, стал. Может, это просто усталость? Несомненно только одно, (и к этому убеждению она шла давно) - хочется хоть немного покоя. Сколько можно странствовать, носиться по воле ветров и течений? Просто полежать бы, наедине со своими думами.
Теперь ключом ко всему, казалось, стало то самое слово: "покой".
И вновь она решает упасть. Тем паче, что внизу белеет недвижимая белая равнина. Она упрямо спускалась всё ниже, невзирая на студёный воздух, превращавший её в иглы льдинок. Когда-то такое подвижное и живое её существо превращалось в пусть и прекрасные, но застывшие накрепко формы. Она замерзала. Она костенела. Но падала, падала, падала...
Вот и земля. Как хорошо, что можно так удобно улечься рядом с другими каплями, ставшими подобно ей, снегом, тесно прижаться к ним, ближним, смежить веки, задремать... И ещё: так сладко было ощущать в заблуждении, будто пока ты в неподвижности, время замирает вокруг тебя, пролежи здесь хоть целую вечность...
- О несчастье! - снова ты, проклятый ветер! Ну, чего тебе только нужно? Почему тебе так необходимо отнять этот недолгий, вожделенный покой?
Сорвав её с места, поднял в воздух, закружил и погнал, погнал позёмкой, больно ударяя во всё, что попадалось навстречу, калеча, отбивая тонкие лучики, заставляя снова кувыркаться, вертеть немыслимые пируэты. Всё бы отдала, только бы остановиться, лечь, уснуть. А что же это - всё? Воспоминания о счастливом полёте? Опыт тяжёлой борьбы? Жизнь? Кто знает, сколько её, жизни, ещё осталось? Выходит, что и отдавать-то нечего? Вернее, то, что можешь отдать, предложить, никакой ценности ни для кого, кроме тебя самого, не представляет.
"Мело... Мело по всей земле, во все пределы..."
Казалось, никогда не закончится вьюга. Но кончается всё на свете. Теперь ей это было известно. И она ждала, который раз в жизни, потеряв счёт времени, потеряв во времени себя. И в который раз ветер зло подшутил над несчастной, со многими и многими, загнав в тёмные, узкие ущелья улиц большого города, бросив под ноги пешеходам, между бездушно-каменных, лживо ряженных под радугу домов. Кто-кто, а уж она-то знала, какой должна быть настоящая радуга.
Многие тысячи ног попирали, давили утраченную неизвестно где её исключительность, перемешивая грязную кашу старого снега. Потом дворник, хоть и с опозданием, всё же очистил пешеходную дорожку, и наша капля попала на обочину, где и слежалась за зиму в грязно-серую глыбу льда, прикипела всем существом своим к таким же обездоленным. Никто не хотел беспокоить без необходимости эту неприятную на вид субстанцию. Только воспитанные служебные собаки, гулявшие с петлёй на шее, метили глыбу иногда, впрочем, на неё не притязая.
Не зла ли ирония судьбы, только теперь позволившей вдоволь поразмышлять обо всём на свете, обменяться жемчугом этих размышлений с другими, походя растоптанными избранниками, в тихом приюте на обочине. Они не спорили друг с другом, не отстаивали правоту своих убеждений, - они делились. Воспоминаниями, мыслями, надеждами... Жизнью.
"Не больше ли повезло тем, кто тогда, на лугу, не задумываясь нырнул в землю. Может, кто научил их этому? Нет сомнений, что жилось им легче, вольготней, - знай, катись проторенными коридорами, а не хочешь, - просачивайся, куда вздумается".
"Когда же, в какой момент ошиблась я? Или не ошибалась? Никто не рассудит меня со мною..."
Но не думайте, пожалуйста, не думайте, что хотя бы так могло продолжаться долго. И когда стало чаще показываться солнце, а глыба начала понемногу оплывать, тот же дворник с сизым носом и в оранжевом жилете в несколько движений сковырнул её с места, расчленил, будто по живым нервам, ударив безжалостной лопатой по добрым, устоявшимся связям, успевшим стать для неё новым миром, её настоящим миром, и бросил с этой лопаты, как в топку, под колёса автомобилям. А те - монстры гладкие - в свой черёд, долго не церемонясь, изломали страшным своим весом немногие сохранившиеся иглы льдинок, растопили горячими чёрными протекторами и капля медленно, чувствуя всё происходящее, перестала быть.
Нет-нет, она не исчезла совсем, просто перестала быть каплей воды. Без всяких усилий город превратил её, прошедшую небо и землю, жару и стужу, грозу и океан, в маленький, серый сгусток нечистот.
Она не горевала, понимая тщетность этого, но всей своей исключительной душой надеялась, что из её молекул на весеннем, цветущем лугу, укрытом молочным одеялом тумана, под присмотром доброго, грациозного животного, гуляющего в ночное, родится хрустальной росой новая капля, особенная капля, которая сможет, сумеет стать счастливее, чем она.