Аннотация: История сельского мальчишки Анхельма, которому было суждено стать проклятием всего колдовского рода.
Часть первая. Испытание
Страх закрывал глаза. Даже с головой забравшись под покрывало, я не решался их открывать. Лежал под ним трясущимся мокрым комочком и ни за что не хотел выпускать залатанную ткань из рук, как будто она могла уберечь от беды.
Ничего не поделаешь, наступало утро -- самое страшное в моей жизни. В кузнице звенел металл под тяжелыми ударами молота, хрипло вскрикивали петухи, а стоило чуть высунуться из своего темного укрытия, как солнечные лучи упорно лезли под веки, пытаясь их разомкнуть.
Но открывать глаза не хотелось, как не хочется открывать их во время чудесных снов, которые давно не посещали меня. Так давно, что уже не вспомнить, сколь прекрасными они могут быть. В последнее время снились только кошмары. И уверен, не мне одному. Кошмары наверняка мучили моих ровесников, тревожили их родителей, не давали спокойно дремать всем близким и просто добрым людям, разделяющим сельское горе. Бодрствование было подобно муке.
Я боялся увидеть мать с бледным зареванным лицом, пыльную дорогу, ведущую на Горестную поляну. Боялся встречи с мертвецами, которые каждый год появлялись там, чтобы утащить кого-нибудь из сельских детей в лесную глушь. Сейчас сложно представить, что когда-то сельчане смело ходили в лес и спокойно ездили в столицу на ярмарки. Я этих времен не видел. Беда пришла давно -- еще до моего рождения.
Первым в селе появился мертвый король. Появился тучей на ясном небе, а после объявил свою страшную волю. Раз в год приводить детей, достигших тринадцати лет, на поляну у леса, чтобы его мертвое Величество могло лично выбрать некоторых из нас. Для чего? Никто не знал и... не знает до сих пор. Известно лишь, что выбранные дети никогда не возвращаются. Конечно, мертвый король предупредил, что ослушников будет ждать неминуемая гибель, и для острастки и в назидание даже сразил молнией несколько крепких мужиков. Но сельчане не подчинились, ни одна мать, ни один отец. И тогда появилась мертвая свита. Они жгли посевы, разоряли дома, убивали скот, людей и забирали детей. Сказывают, что тогда погибло столько сельчан, что на их похороны не хватило недели.
И мой отец, и мой дед пытались остановить безумие. Именно дед первым отправился в Асгот, чтобы просить защиты, -- и не вернулся. А он, со слов матери, знал лес как свои пять пальцев, был опытным охотником и к тому же неплохо владел мечом...
Понятно, не только он противостоял мертвецам. Одни, подобно ему, в поисках помощи пытались пробраться сквозь подлый лес, другие дрались с проклятыми тварями, но исход был один: сельчане гибли, и гибли, и гибли. В лесной глуши исчезали целые семьи, а дома храбрецов загадочно сгорали. Даже сельский маг Фихт Странный ничего не мог поделать. Коварная сила зорко стерегла мохнатую границу, и лес неприступной стеной отгородил нас от остального мира. Навсегда.
Сельчане понимали, что это должно случиться. И однажды это случилось. Потерявшие надежду на спасение, обескровленные, люди смирились и, уповая на небожителей, приняли самое страшное решение, какое можно было принять: в один из дней года отправлять детей на Горестную поляну.
Нет, детей забирают не всех. Обычно двух. Остальные возвращаются домой -- молчаливые, рыдающие, напуганные до смерти. И никто из них не рассказывает, что на самом деле произошло на Горестной поляне -- там, где земля каждый год мокнет под дождем материнских слез.
В прошлый год мертвецы забрали Лилю, девочку из соседнего дома...
Дощатый пол предательски скрипнул под осторожным шагом матери. Она старалась не шуметь, но старые половицы все равно тонко поскуливали под ее ногами, точно понимая, что близится время Испытания. Мать, наверное, думала, что я все еще сплю, и потому не хотела тревожить меня до самого последнего момента.
Мама опустилась на кровать так тихо, почти незаметно, что мне стало не по себе. Словно на кровати лежал не я, полный сил подросток, а больной старик, готовый испустить дух в любой миг и от любого движения. Она опустилась молча и замерла.
Я прислушался: она не плакала, не слышно было даже ее дыхания. И мне вдруг захотелось зарыться поглубже, провалиться в глубокую-преглубокую яму -- далеко, чтобы никто меня не нашел. Но вместо этого, собравшись с силами, я вылез из своего жаркого убежища по шею и, щурясь от света, словно крот, посмотрел на маму.
В нос ударил резкий кисло-сладкий запах выпаренных листьев алаина -- запах горя. Жевала всю ночь, как жевали его другие матери, как жевала его мать Лили, успокаивая себя. Выпаривала, чтобы не лишиться чувств, чтобы не уснуть, и жевала долго-долго.
Тонкие пальцы ласково коснулись моей взъерошенной макушки, холодная ладонь ледышкой скатилась по моей горящей щеке и бессильно упала на мое теплое плечо. Мать не проронила ни слова, ни звука, словно онемела. От горя, беспомощности и плача ее зеленые глаза потускнели; в лице, казалось, не было ни кровинки.
Некоторое время мы молча смотрели друг на друга -- глаза в глаза. Потом я прижался к ней. Хотелось успокоить ее, но я не находил слов. Она, видимо, тоже; только обнимала меня крепко-крепко, прижимая к себе.
-- Ты бы покушал, Анхельм, -- сказала она так, словно каждое слово приносило ей боль.
Выпаренные листья алаина расслабляли мышцы, но тяжелили язык, обездвиживали губы, туманили разум. Единственное алаиновое дерево в селе превратилось в настоящую святыню. Но без алаина никак, без него многие просто сошли бы с ума, ожидая возвращение детей с Горестной поляны. Увы, Лилиной маме даже он не помог.
-- Не хочется, -- ответил я после долгой паузы. Страх убил аппетит, и при одной мысли о еде желудок прыгал к горлу. Хотелось только одного, чтобы мать не заплакала, и поэтому, немного помолчав, я добавил с улыбкой: -- Когда вернусь, обязательно поем.
И кто бы знал, чего стоила эта мимолетная улыбка, какими усилиями удавалось сохранять спокойствие, чтобы хотя бы им утешить мать. Напрасно.
Мать судорожно всхлипнула, будто перед ней встали мертвецы:
-- Не отпущу, не отдам! Спрячу, чтобы никто не нашел. Слышишь? -- Ее глаза блестели на бледном лице, как две звезды на белом небе, чувства пробивались сквозь алаиновый дурман. -- Неправильно. Так быть не должно.
Она обманывала саму себя. И понимала это, и я понимал это, каждый сельчанин понимал это. У мертвого короля повсюду были свои глаза, и ее затея была столь же бессмысленна, сколь бессмысленно было пытаться пересечь лес. Но, наверное, то же самое говорили родители других детей, перед тем как отправить их на Горестную поляну. Договор нарушать было нельзя, иначе... Я вдруг увидел, как мертвецы врываются в наш дом, круша все подряд, -- и тряхнул головой. Иначе все село будет расплачиваться за материнскую слабость.
Стук в дверь заставил нас вздрогнуть. Он был негромким, вежливым, но от него колени заходили ходуном, словно в дверь ударила копытами лошадь самого черного всадника. Этот стук напомнил о моем предназначении, -- время Испытания приближалось неотвратимо, и отстрочить его было нельзя. Мы знали, кто ждал меня за дверью. Корт -- сгорбленный жизнью староста, с угрюмым лицом и седой щетиной. А также Исат, сын пекаря, и Замар, сын кузнеца, -- оба крепкие ребята, способные, если понадобится, легко выбить дверь или удержать родителей от опрометчивых шагов. Такие шаги были не редкостью в нашем селе.
-- Пора, -- сказал я, когда в дверь вновь постучали. Но мать не выпускала меня из объятий. -- Мам?
Тем временем вежливый стук перешел в беспокойный и настойчивый. В нем зазвучала угроза. Бум-бум! -- неслось по дому тревожное громыхание, заглушая тихий женский плач. Били сильно, били кулаками, проверяя на прочность дверь. Но все-таки пока не решались ее вынести. Особого труда она не доставила бы ни сыну кузнеца, ни сыну пекаря, -- пожалуй, даже староста мог выбить ее с одного захода.
Мама наконец-то разжала руки -- молча, неуверенно, не сводя с меня глаз. И вдруг вскочила и метнулась в сторону, побежала куда-то, пугая меня больше, чем навязчивый стук.
-- Арелина! -- донесся надтреснутый голос Корта. -- Арелина, не дури! Все уже собрались. Только Анхельма ждут. -- Староста хрипло закашлял.
Мама вернулась и, опустившись рядом, вложила мне в руку мокрые алаиновые листочки. А после уткнулась лицом в ладони.
Она рыдала, не переставая, и на душе у меня скреблись кошки. Я быстро натянул серенькие домотканые штаны, набросил на плечи светлую льняную рубашку и сунул ноги в кожаные башмаки, стараясь не шуметь. Спешно заправил рубашку, опустил в карман алаиновые листья и положил руку на подрагивающее материнское плечо. Хотел было сказать что-то на прощание, но тут мать сдавленно проговорила:
-- Иди.
И я пошел. Пошел, почти побежал от нее, как от чудовища, способного убить меня один взмахом лапы. Под скрип половиц, под затихающий плач. Но как же мне хотелось вернуться! Вновь прижаться к ней.
На пороге, приоткрыв дверь, я не выдержал и прокричал:
-- Я вернусь, я обязательно вернусь, МАМА!
Меня до боли схватили за плечи и выдернули из дома, словно соленую рыбу из бочки. Сын кузнеца, круглолицый и рыжебородый, занес свою ладонь-лопату над моей головой, и я пригнулся, ожидая удара.
-- Замар. -- Староста осуждающе глянул на него, и тот опустил руку.
Исат смотрел себе под ноги, словно изучал собственные огромные темные башмаки, на которые небрежно падали синие штаны, испачканные мукой.
Староста распахнул калитку, и в сопровождении Замара с Исатом я вышел на дорогу, где меня дожидались остальные дети. Все старались держаться поближе друг к дружке -- точно испуганные птенчики, оставленные матерью.
Молчали, переглядываясь меж собой.
Наш дом стоял ближе других к Горестной поляне, и, предполагал я, вряд ли стоило ждать пополнения. Похоже, тут собрались все дети. Две девчонки и двое мальчишек, включая меня. От кого-то из них заметно несло пивом, кто-то не выпускал из руки амулет -- и каждый из детей источал резкий кисло-сладкий запах. Все старались обезопасить себя хоть чем-то.
В прошлый год я подарил Лиле падающую звезду (сам нырял за ней на дно озера), но она не помогла ей. Хотя считалось, что редкий камень, похожий на кусочек серебра, имеет большую силу. Он и впрямь казался волшебным: светился в ночи, как огонек, а днем, в солнечном свете, -- наоборот, как маленькая звездочка. Именно его Лиля повесила на шею, перед тем как отправиться на Горестную поляну. Я хорошо запомнил, как она крепко сжимала его в кулачке и ни на секунду не выпускала. С тех пор я перестал верить во всю эту чепуху.
-- Идем, -- сказал староста тихо. -- И да помогут нам небожители, и да простят нас потомки, -- тяжко вздохнул он.
И мы медленно двинулись по пыльной дороге, которая извивалась, как змея.
Вид Горестной поляны остановил Корта. Он обвел нас сочувствующим взглядом и в который раз задрал свою седую голову, рассматривая не то безоблачное небо, не то жгучее солнце. Лицо старосты блестело капельками пота, руки заметно тряслись, и он редко вынимал их из карманов. Казалось, за время недолгого похода с нами его горб заметно вырос. Исат с Замаром почти сразу ушли далеко вперед, теперь их даже не было видно.
-- Отдохнем немного, -- сказал Корт устало.
Он водил детей много раз, но до сих пор не привык к роли мрачного проводника. Он боялся и не скрывал этого страха. Наверное, думал, что все плетущиеся за ним дети одурманены. Если не алаином, то крепким пивом. Ответственность трясла старые руки и поднимала мерзкий горб. Если он, староста, сделает что-то не так...
Я не боялся. И не мог найти тому разумного объяснения. Совсем недавно одна мысль о том, что придется идти пыльной дорогой к Горестной поляне, бросала тело в дрожь. Стоило представить мертвяка, как на глаза наворачивались слезы, а ладони леденели, несмотря на жару. Но теперь страх почему-то исчез, его словно вырвали, незаметно и без боли, как наша знахарка вырывает гнилые зубы. Чем дальше я удалялся от дома, тем меньше боялся. Когда мы вышли к Горестной поляне, страх перед Испытанием исчез окончательно. Остался там, в доме, где меня ждала заплаканная и одурманенная алаином мать, остался в мокром от пота покрывале, в скрипучих половицах. Единственное, что тревожило -- причина собственной смелости. Алаин я не жевал, пивом меня не поили, на шее не болтались заговоренные, но бесполезные амулеты, а страх ушел, как будто и не было впереди жестокого Испытания.
Я окинул взглядом Горестную поляну: когда-то обходил ее за триста шагов, сейчас даже она меня не пугала. Поляна как поляна, каких много близ села. Густая зелень да разноцветные пятна цветов.
-- Хочу пить, -- потребовала Тирна, дочка дровосека.
-- И я, -- поддержал ее Мэрт, сын плотника.
Дочурка пастуха Сорна молчала с глупым видом.
На них было жалко смотреть. Бездумный взгляд, опущенные руки, медленные ноги. И Тирна, и Сорна, и Мэрт слишком долго жевали выпаренные алаиновые листья, да еще и на такой жаре, и потому не соображали, куда и за кем идут. Им достаточно было слышать знакомый голос, указывающий, что и когда делать. Остались лишь инстинкты. Пить, есть, спать. Так бывает. Сегодня многие сельчане превратились из людей в покорную скотину. Из нашего отряда мыслили здраво только мы со старостой.
-- Потерпите немного. Попьете в селе, -- ответил староста и неожиданно обратился ко мне: -- Анхельм, помни, это твой долг. Будь храбр, мальчик.
Очевидно, я и впрямь слишком сильно выделялся среди детей, если за время похода Корт решил подбодрить только меня. Да все я прекрасно помню: и про долг, и про храбрость, хотел возразить я, но не стал. Опустил, как ровесники, глаза и поплелся за уставшим и седовласым проводником, черпая кожаными башмаками дорожную пыль. Солнце жгло шею, горячий песок шуршал под ногами, грозно гудели оводы и шмели, во рту стояла сухость.
Дорога оборвалась неожиданно. Полшага назад еще лежал песок, а теперь по колено росла густая трава. Ни цветочка, ни травинки -- и вдруг ровная и душистая полоса зелени.
Момент Испытания был близок: староста остановился и, глянув в небо, заметно ускорил шаг. Дети едва поспевали за проводником. Алаин лишил их мыслей, страха и сил; на назойливую мошкару и злых оводов никто, кроме меня, внимания не обращал. И последнее пугало сильнее грядущего Испытания. Густая трава постоянно хватала за штаны, дергала за платья. Решив не выделяться, я тоже немного отстал от Корта.
За спиной осталось шагов пятьсот поляны, когда староста вновь остановился. Из травы поднялись Замар и Исат. Здесь она росла по пояс и гуще, и оттого разглядеть сидящих в ней сына кузнеца и сына пекаря издали было невозможно. Они ждали старосту, они ждали нас.
Место Испытания немного пахло гарью.
-- Начинайте, -- сказал Корт, а сам отошел в сторону. -- Дети, идите к ним. -- Он прищурился и уставился вдаль, где непроходимой стеной стоял проклятый лес.
В руках у Замара гремели небольшие замки. Исат позвякивал намотанными на кулак цепями, на которые нас хотели посадить, словно дворовых псов. Никто, впрочем, не сопротивлялся. Не стал сопротивляться и я, вспомнив о своем долге. Даже сейчас, когда вокруг моей ноги туго обмотали цепь и скрепили ее замком, страх не вернулся. Хотя я прекрасно понимал, что теперь сбежать не получится. Никак. Уж Замар-то, сын кузнеца, знал толк и в цепях, и в замках. До последнего момента я считал, что и то и другое -- вранье. Страшилки, выдуманные сельчанами. Оказалось, нет. Каждого из нас надежно привязали короткой цепью к вбитому в землю колышку, чтобы исключить побег. Я дернул ногой, цепь звякнула, натянулась, но колышек даже не дрогнул. Глубоко вбили -- не выдернешь.
Четверо детей, столько же цепей, столько же замков.
Правдой оказалась еще одна страшная сказка. Посреди цветущей и душистой поляны темнела мертвая земля. Плешь, скрытая от любопытных взглядов высокой травой. Ищи -- не ищи, не увидишь, пока не наступишь. Сухой, безжизненный клок пачкал башмаки, как зола. Черные и серые пятна беспорядочно, но крепко лежали повсюду. Их почему-то не сбивали следы от ног и цепей, не смывал дождь, не губило время.
Ни травинки. Повсюду благоухают цветы, а здесь... Ничего. Дурное место. Колдовское. Но мне по-прежнему не страшно. Наоборот, спокойно. Несмотря на цепь и замок, невзирая на Испытание. Как будто я только и ждал того, чтобы очутиться здесь. Вдохнуть запах гари, увидеть темный, лишенный жизни клочок земли. Наверное, это какое-нибудь волшебство.
Я снял с высокого стебля жирную гусеницу и бросил ее под ноги. Та, нервно извиваясь, быстро-быстро поползла к траве и вскоре скрылась из виду. Только сейчас я заметил, что жуки и мошкара не кружат над нами. Огибают недоброе место.
Замар проверил каждую цепь, посмотрел на Исата, затем на Корта.
-- Пора, -- буркнул под нос староста и, опустив глаза, молча побрел к селу.
Сын кузнеца и сын пекаря поплелись за ним. Никто не оборачивался. Так и должно было быть. Именно к этому нас готовили уж если не с рождения, то с того времени, когда ты начинаешь понимать, чем мальчик отличается от девочки. Все шло своим чередом.
Ровесники долго смотрели им вслед. Я тоже некоторое время смотрел, потом сел рядом с грубо обтесанным колышком и увидел, что земля рядом со мной шевелится. Собирается возле меня кругом. Тянется ко мне, как слабый росток к солнечному свету.
Я поднялся и внимательно оглядел серо-черное место Испытания. Мертвая земля недвижно лежала и там, и тут. Перестала она шевелиться и возле меня, таинственный круг рассыпался. Про это никто из сельчан не говорил. Я наклонился, осторожно поднес ладонь к земле, и та опять ожила. В мгновенье ока под моей рукой выросла черная горка, похожая на муравейник. Я двинул ладонь в сторону -- и горка потянулась за ней, смешно изогнув острую вершинку. Да, это была не земля. Черная горка вытягивалась и раскачивалась, зачем-то пытаясь добраться до моей потной ладони. Земля давно бы рассыпалась.
Посмотрел на Мэрта. Он, опустив голову, сидел рядом, кончики его пухлых пальцев почти касались заколдованной земли, но она оставалась спокойной. Такой, какой я увидел ее впервые. Я опустил ладонь чуть ниже и сразу ее отдернул. Впрочем, ожившей земле хватило и этого мига, чтобы прилипнуть к коже.
Стало щекотно. Сухие песчинки темным неровным кружком застыли на тыльной стороне ладони. Те, кому не хватило места, собрались в короткий хвостик, который болтался при малейшем движении. Одурманенные алаином ровесники не могли оценить волшебства. А это было самое настоящее волшебство! Земля подчинялась мне.
Я попытался стряхнуть песчинки, но они лишь разбежались по ладони, словно мураши, не желая ее оставлять. Они не были липкими, какая-то другая сила держала их. Пришлось помучиться, чтобы освободить руку от живой земли.
Я как следует отряхнул ладони, вытер их о штаны, выпрямился в полный рост -- и увидел мертвецов. Страх вернулся внезапно. Ударил в грудь, заставив сердце отчаянно биться. Мертвецы принесли его с собой. Вместе с иссохшей плотью, оголенными ребрами, гнилой одеждой и густым смрадом.
Бежать, нужно было бежать!
Будь храбр. Это твой долг, прозвучало напутствие старосты. Но тотчас сгинуло в вихре тревожных мыслей. Я ухватился за цепь и потянул ее изо всех, надеясь выдернуть колышек. Надеясь сбежать.
Спина взмокла от усилий. Я уселся на корточки, сунул в рот все алаиновые листья разом и пожалел о том, что не разжевал их раньше. Все, кроме меня, спокойно дожидались мертвецов. Никто из ровесников сейчас не понимал, что совсем скоро может погибнуть.
Мертвецов было трое. И они были близко. Сидя на корточках, укрывшись за стеной травы, двигая челюстями, я слышал шаги. Язык щипало от кислого сока, но разум оставался чистым -- выпаренный алаин туманил рассудок не сразу. От такого количества алаина меня затошнило, так что пришлось выплюнуть листья.
Я еще раз дернул цепь и, холодея всем телом, замер. Притворился, что, как и все, одурманен алаином. Зажмурился. Представил, что ничего этого нет. Ни колдовского места, ни цепей, ни мертвецов. Нестерпимо захотелось оказаться в кровати, сжаться в комочек, накрыться с головой покрывалом. Превратиться в маленького, как шмель, человечка, чтобы никто меня не нашел. Рядом кто-то задергал цепью. Я приоткрыл глаза: Мэрт пытался выдернуть колышек. Дурман выветрился, вышел вместе с испариной. Не рассчитали немного родители. Думали, что хватит.
Сын плотника заорал, расплакался и обмочился.
Я опять крепко зажмурился, вспоминая, что Испытание длится недолго. Не помогало. Повеяло тухлятиной. Опять затошнило.
-- Нет, отпустите! Не хочу! -- сквозь плач умолял Мэрт. -- Мама! Ма... -- звуки стихли.
В этот момент кто-то до боли схватил меня и потянул, пытаясь поднять. Я открыл глаза: на плечах лежали мерзкие руки. Желтые, местами треснутые костяшки противно хрустели. Я дернулся, попытался уйти, но мертвяк только сильнее сдавил мои плечи. Он поднял меня и прижал к себе, к своему гнилому телу. И меня вырвало; перед глазами на секунду повисли мелкие, как песчинки, звездочки.
Мертвец держал меня крепко. Не вырваться. Да и куда бежать?.. Другой мертвец так же надежно держал сына плотника, зажимая ему рот своей костяной рукой. Остальные ровесники спокойно ждали своей участи, бездумно и молча глядя в сторону леса.
Будь храбр. Это твой долг, вновь всплыли печальные слова старосты.
Было страшно, жарко и потно. Все происходило в точности так, как рассказывали сельчане. Третий мертвяк, их подлый король, к нам не подошел. Остановился шагах в двадцати от скорбного места, обменялся хмурыми взглядами со своими проклятыми слугами и направил на нас длинный посох с блестящим навершием.
Мертвый король был другим. Двигался почти как живой. Кожа хоть и подгнила кое-где, но не до костей. Морщинистое серо-зеленое лицо скрывали длинные седые пряди волос, падающие из-под ржавой короны; на щеках белели мелкие ракушки. Красный, как кровь, камзол да плащ и вовсе не знали тлена; лишь на темных узких штанах зияли дыры, обнажая не тронутые гнилью ноги.
Вершина посоха засверкала. Захрустел, зазвенел и раздулся на ней огромный голубой пузырь.
Время пришло. Мертвый король махнул посохом, словно стряхивая густой голубой свет. В тот же миг искрящийся шар бросил тонкую молнию. Туча комаров не пищала бы так пронзительно, как пролетевшая серебристо-голубая молния. Трава под ней разошлась пробором.
Тихо вскрикнула Тирна и упала, судорожно дергаясь на мертвой земле, как брошенная мной гусеница. Следом упал Мэрт. Мертвяк отпустил его за миг до удара.
Если мой поступит так же, можно будет увернуться. Припасть к земле.
Тирне и Мэрту было хорошо, я им завидовал: они прошли Испытание. Шар плюнул еще одной молнией. И я зажмурился. Не хотел видеть, как колдовство ударит меня в грудь и собьет с ног.
Противный писк.
Жалобный вскрик Сорны.
И хлопок, как от упавшего мешка картошки.
Раз, два, три-и-и. Хрустнули над ухом костяшки: мертвец разжал руку. Чтобы не упасть на колышек, я открыл глаза. Рванулся что было сил -- и увидел, что мне в лицо, извиваясь и попискивая, несется молния. Заорал, прикрылся руками и почувствовал, как что-то неизведанное нырнуло в выставленные ладони.
В глазах потемнело, сверху посыпались звездочки. Исчез мертвый король, в бескрайнее серо-зеленое пятно превратилась поляна. Меня точно бросили в заросли крапивы. Самой жгучей, какая есть на свете.
-- А-а-а! -- заорал я от нахлынувшего жара, за которым пришел нестерпимый зуд.
Горячая и колючая молния бежала по телу, скапливалась чуть выше живота.
Я ощутил, как она собралась в тугой колючий комок, забилась птицей в клетке. Казалось, еще секунда, и злая магия разорвет грудь. Вырвется на волю, а я останусь лежать там, на клочке мертвой земли, под палящим солнцем, с разорванной грудью.
Но случилось иное. Когда я захотел от нее избавиться, когда проклял мертвецов, колючий ком в груди болезненно рассыпался, острые осколки растаяли, и магия стремительно потекла обратно. Понеслась туда, откуда проникла в меня.
Тела я не чувствовал. Только магию, которая вышла, брызнула из ладоней двумя тонкими голубыми струйками. Они осветили потемневшую поляну, под ними вспыхнула высокая зеленая трава, вылез из мрака мертвый король, но тотчас скрылся. Кто-то простонал...
Казалось, я плавал в расплавленном желтом воске. Память возвращалась неохотно. По капле.
Петушиные крики... Скрип половиц... Застывшая на кровати мать... Высокий горб, похожий на огромный вздернутый нос... Цепи, намотанные на кулак... Клок черной земли... Серебристо-голубая молния во мраке...
Горячий золотистый океан играл с моим беспомощным телом. Опрокидывал тяжелые волны, таскал на их гребнях и плевался обжигающими брызгами. То вдруг подбрасывал высоко-высоко, в раскаленный воздух.
Пекло было чудовищным, хотелось снять даже кожу, но я не мог, я принадлежал солнечно-желтому океану, и именно он вершил мою судьбу. Здесь не плавали рыбы, не качались на волнах лодки. Океан был чистым, пустым и глубоким. Он был небом и землей, солнцем и луной. Его горячая вода затекала в уши и в рот, а потом разливалась по телу противной волной теплоты. Океан был внутри меня, он управлял мной, дергал за ниточки, словно кукловод. Но не желал мне зла, в этом я был уверен точно. Наверное, океан был очень одиноким, и поэтому не хотел меня отпускать.
А что это?.. Хорошо!
Кап, кап, кап, -- на лицо упали прохладные капли, отгоняя жар.
Еще! Пожалуйста, еще!..
Откуда они? Я посмотрел вверх, мысленно требуя спасительных капель. И мои мольбы были услышаны. Голубые точки беспорядочно и густо выступили на золотистом небе, как сыпь на коже.
Океан начал злиться. Загремел волнами, сжал меня крепче.
-- Отпусти меня, -- умолял я. -- Слышишь? Отпусти! Я хочу домой! Хочу к маме.
Океан потащил меня на дно. Капли, словно стрелы, пробивали в нем глубокие дыры, и он старался закрыть их кусочками своего горячего тела, поэтому ослабил хватку.
Я легко всплыл на поверхность. А капли падали и падали. Дырявили золотистую поверхность океана, остужали нагретую кожу, превращались в крошечных крылатых солдатиков. Мечи их рубили океанские щупальца, щиты их ловко отражали летящие брызги. Три маленьких солдатика зависли над моим носом. Прозрачные крылья гнали прохладный воздух, дышать стало значительно легче.
Океан изменился, он стал походить на огромное сито. Изменилась и его власть надо мной. Я уже мог вертеть головой, когда мне удалось заглянуть в проплывшую мимо дыру.
-- Мама! -- закричал я, но она меня не слышала.
Капли пробили путь к ней, проложили дорожку.
-- Мама! -- вновь закричал я и ощутил прикосновение ее прохладных рук.
Внезапно океан перевернулся. И я вместе с ним. Солдаты-капельки посыпались с моей груди и начали биться об пол, превращаясь в лужицы. Я понял, что падаю. Океан обжигал спину, все еще хватал меня щупальцами, но они соскальзывали, как неверные руки с только что пойманной рыбы. Перед глазами качались знакомые половицы.
Если я упаду на пол с такой высоты, мелькнула мысль, то наверняка разобьюсь, как эти солдатики...
Мир вновь перевернулся.
Я услышал голос матери, увидел ее заплаканное лицо. Она не дала мне разбиться, поймала вовремя.
-- Мама...
-- Лежи-лежи, не вставай.
-- Молния? Я помню молнию. Желтый океан, -- я посмотрел в потолок, -- он исчез.
-- У тебя жар. Это был всего лишь дурной сон, но он закончился.
Мама смочила серую тряпочку, туго отжала и положила мне на лоб. Приятная прохлада покатилась по горячей коже. Стало легче.
На улице радостно орали песни и стучали в барабаны. Как будто наступил какой-то праздник. Веселье звенело и гудело за окном, летело громкими песнями. Мне показалась, что кто-то прокричал мое имя. Я прислушался: "За Анхельма!", "Слава Анхельму!". Так и есть.
Я вопросительно посмотрел на мать.
-- Они чествуют тебя, -- сказал кто-то, скрипя половицами. -- Они чествуют своего героя.
В доме почему-то был Фихт. Он подошел ко мне и, склонившись над кроватью, развязал мешок. Запустил в него руку.
Я замер. Заметив мою настороженность, Фихт почему-то улыбнулся. И -- не может быть! -- вытащил ту самую ржавую корону. Я не понимал, что происходит. Почему все кому не лень выкрикивали мое имя? Какого демона в нашем доме забыл сельский маг? И где он взял корону мертвого короля?
-- Твоя награда, -- опять улыбнулся Фихт.
Он занес корону над моей головой, задумчиво поджал губы и с огорчением произнес:
-- Великовата.
Сельский маг встал у моих ног, сунул корону в мешок.
-- Прими мое почтение, Анхельм, -- серьезно произнес Фихт и поклонился мне. -- Куда ее положить? -- Он поглядел на мешок.
Ржавая корона сейчас волновала меня меньше всего. Сельский маг поклонился мне! -- вот что было важно. Ни высокомерия, ни усмешки я не заметил. Он поклонился мне, как простолюдины кланяются представителям знати.
В дверь тихо, но настойчиво постучали.
-- Опять, -- почти с ненавистью произнес маг. -- Я же предупредил, чтобы нас не беспокоили. Арелина?
Мать поднялась, улыбнулась мне и пошла к двери. А Фихт занял ее место. Заглянул мне в глаза.
-- Мы тут собрали кое-чего. Пусть выздоравливает, -- услышал я голос старосты. -- Если нужна помощь... Только скажи. Как он?
-- Очнулся, спасибо, -- поблагодарила мать и задвинула засов.
Вернулась она словно с сельского рынка. В правой руке -- большая корзина, набитая фруктами, пряниками и игрушками, в левой -- кувшин, наплоенный неизвестно чем. Фихт забрал и то и другое. Поставил их рядом с кроватью. И опять сел рядом со мной.
-- Оставь нас ненадолго, -- попросил он. -- Позволь мне за ним поухаживать. Отдохни сама. Чай, намучилась за сегодняшний день.
-- Мама. -- Я не хотел, чтобы она уходила. -- Что случилось?
-- Ты...
-- Ступай, ступай. Я сам ему расскажу, -- перебил ее Фихт, глаза его сверкали, как две золотые монеты. -- А ты лежи, набирайся сил. Дай матери отдохнуть. -- Он опустил свою длинную и тяжелую ладонь мне на грудь.
Я хотел было ее убрать, уже поднес руку и вздрогнул от вспышки. Между нашими ладонями пробежал тонкая, как волосок, молния. В точности такая, какая толкнула меня в жгучий океан.
-- Ох, -- поежился Фихт, будто хлебнул чересчур крепкого пива. -- Не вся ушла. Зараза.
Его седые длинные волосы забавно распушились, и он начал торопливо их приглаживать. Не закончив с ними, он снова заглянул мне в глаза. Ласково улыбнулся. Затем поднял кувшин и протянул его мне.
-- Пей, тебе это нужно.
В кувшине был квас, прохладный и сладкий.
-- Ты даже не представляешь, что сегодня сделал. Для села, для себя... -- Фихт на миг замолчал. -- Для меня. Мертвецов больше нет. Лес свободен! -- с восторгом сообщил маг. -- Да-да, ты убил мертвого короля, -- поспешил пояснить он, предрекая вопросы. -- Сила, скрытая внутри тебя.
-- Сила?
-- Сила, -- кивнул он и, забрав кувшин, сделал несколько крупных глотков. Поставил его на пол и добавил. -- Великая сила.
-- Та молния. Она как будто понимала меня. И земля. Я -- маг?
-- Ха! -- бросил он с непонятной брезгливостью. -- Ты больше, чем маг. Ты сильнее любого из известных творцов волшбы. Конечно, пока ты ничего не знаешь и не умеешь, но если будешь учиться...
-- Фихт хочет взять тебя в ученики, -- огорошила вестью вернувшаяся мать.
Сделалось тихо.
Меня? Анхельма? В ученики? К волшебнику?
Я требовательно посмотрел на мать. И немного помедлив, она кивнула.
Желанное согласие было получено. Да здравствует Анхельм -- Великий Маг! Повелитель молний и земли! Убийца мертвецов! Спаситель села! -- внутренне ликовал я, забыв про слабость, про все еще одолевающий тело жар.
-- Так ты согласен? -- торопливо спросил маг.
Он что -- перегрелся?! Еще бы я был не согласен.
-- Да, -- ответил я немедля.
Фихт поднялся.
-- Тогда жду тебя завтра утром. Мне нужно подготовиться. Арелина, сегодня никого к нему не пускай. Если будут просить, скажи, что я так повелел. Отдыхайте. Не забудь, завтра утром, -- напомнил он с улыбкой и едва не вприпрыжку направился к двери.
Он был рад, все сельчане были рады, а я был по-настоящему счастлив. Хотелось, чтобы поскорее наступило завтра.
Слегка пучило. Идти было тяжко: в живот точно камней насыпали, жарища стояла -- жуть. Вчера ел и пил без меры, причем и того, и другого, и третьего -- всего не упомнишь. Несмотря на запрет Фихта, сельчане все равно до ночи несли нам дары да подарочки. Кто кулек сладостей, кто курочку, кто корзину с фруктами, кто бочонок с пивом. Плотник притащил новый стол, ткачиха -- дорожку, кузнец -- кочергу с подковой. Последнюю сам и закрепил над дверью. На счастье. Пообещали даже новую избу сколотить.
Мать едва успевала все распихивать по углам да по полочкам. Если отказывалась, оставляли прямо у порога. Приходилось забирать. Жалко, невежливо. Я тоже без работы не сидел. Только и делал, что в погреб нырял да выныривал. Потом место в нем закончилось -- набили на полгода вперед, есть не переесть. Свободные углы и полки, впрочем, закончились куда раньше, оттого ближе к вечеру сельской щедростью дом превратился в торговую лавку. Утвари нанесли -- шагу негде ступить.
Эх, пошла-поехала жизнь, завертелась-закрутилась!..
-- Анхельм, а куда ты идешь? -- спросила темноволосая малявка. Кажется, это была дочка трактирщика. Прибилась миг назад, потому смотрела на меня, как на сошедшего с картинки златовласого эльфа. Глазами -- хлоп-хлоп, рот разинула.
Ну вот, снова! С тех пор как я, сытый и довольный, вышел из дома, этот вопрос задали раз, наверное, сто. Если не двести. Закудыкали дорогу родные сельчане -- попробуй дойди.
-- К Фихту Странному, -- с важными тоном ответил за спиной. -- К магу сельскому.
Как оказалось, от шлепающей позади детворы были не только шум, гам да пыль, но и польза.
-- А зачем? -- не унималась малявка.
-- В ученики его берут, -- объяснили ей. -- Он же мертвого короля волшебством зашиб. Маг он, -- не без зависти пробурчали за спиной. -- Не мешай. А то превратит тебя в камень или крысу, будешь знать, -- добавили грозно.
Конечно, такая вера в мои способности льстила. Беда была в том, что не мог я ни в кого ее превратить. Ни в камень, ни в крысу. И потому начал с огорчением подумывать: а не ошибся ли сельский маг? Как я ни пытался удивить мать, не летели из моих рук молнии, не брызгали пальцы искрами, не оживала, как прежде, земля под ладонями. Вертел руками и так и эдак, пальцы гнул по-всякому, пыжился-пыжился да только воздух испортил. Впрочем, я наделся, что маг объяснит мне, куда ушла магия?
Немного испуганная, но счастливая малявка прибилась к остальным. Ну, хоть не просила показать ей какой-нибудь фокус -- и на том спасибо.
Показался дом Фихта, выстроенный благодарными сельчанами от первой до последней досточки. Добрый у него был дом, не хуже, чем у старосты. За десять шагов не обойдешь, труба -- во; окна, правда, были непривычно круглыми и маленькими -- что дырка в нужнике.
Сразу понятно: не любит хозяин чужих глаз, да и людей -- не очень. Дом-то вон на окраине да на холме поставил, еще и высоким забором обнес, крышу едва видать. Фихт вообще слыл мужиком странным, оттого и получил свое прозвище. Дальше ворот одного старосту и пускал. Бывало, месяц носу в село не кажет. Чем живет, что жует -- непонятно. Вроде и маг -- а бороды не носит. Что же это за маг без длинной седой бороды? Но сельчанам никогда не отказывал. Злых духов гонял, добрых -- приманивал; дождь по засухе проливал, в заморозки поля согревал; бабам роды облегчал, мужикам силу возвращал. Платы особой не требовал, кошками и котятами брал. Много добра сделал, шибко серчал, что мертвецов одолеть не может.
Уфф, жарко. Я взобрался на холм и остановился. Над домом расползалось серо-белое облако дыма. Ворота и забор глухие, до земли, доска к доске -- ничего не разглядеть. Прислушался: поблизости что-то булькало, трещал в огне хворост. Оглянулся: детворы поубавилось. Одних и след простыл, другие держались вдалеке от холма, жались к высокой траве.
Волновался. Как-никак не к плотнику какому-нибудь пришел, а к настоящему магу. Небо их разберет, какие они -- эти маги? Я хотел было уже постучать, когда ворота приоткрылись. Выглянул Фихт, при виде меня обрадовался, при виде детей -- огорчился. Нахмурил свои густые и седые брови да как рявкнул: "А ну кыш, малышня! Не то в жаб мигом попревращаю!" И для пущего страха рукой потряс. Детвора бросилась врассыпную.
-- А ты, Анхельм, заходи. Не робей.
Я и не робел. Во всяком случае, не от угрозы. Будь моложе, тоже деру бы дал, а так...
За воротами серым кольцом вокруг дома лежал просторный и лысый двор. Ухоженный, ровный -- какой-то ненастоящий. Ни цветочка, ни камешка, словно огромной и тяжелой лапой наступили. Во дворе дышал паром котел; пламя лизало его черные бока, бросало яркие искры. Здесь же грелись под летним солнцем стол и стул, заставленные разноцветными диковинными склянками. На них таяла изморось, почему-то с голубым оттенком.
-- Скоро закипит. -- Фихт подошел к стулу, освободил его и повернул к двери. -- Ну, присаживайся, да рассказывай все по порядку. -- Сам он опустился на крыльцо, словно обычный сельский мужик. Одежду, правда, немного подобрал, чтобы земли не касалась.
-- О чем? -- не понял я и сел на стул. С горечью поглядел на темнеющую в двух шагах от меня тень от дома.
-- Как о чем? -- удивился Фихт. -- О том, что вчера произошло, -- ответил он и уточнил: -- С тобой.
-- Вы разве не знаете?
-- Я видел лишь конец представления. Мне нужно знать все с самого начала.
-- Вы видели?
-- Конечно. Иначе как бы я узнал о твоих способностях?
И вправду -- как? Над этим я не задумывался, не успел. На Горестной поляне, кроме детей да мертвяков, никого не было. Корт, Исат и Замар в село вернулись. Таков был подлый закон, так желал мертвый король: детей оставили, проводники -- с глаз долой.
-- Но ведь нельзя...
-- Слышал, как в народе говорят? -- неожиданно прервал он меня. -- Не пойман -- не вор. Ну, а теперь рассказывай.
Он посмотрел на меня с таким восхищением, будто не я пришел к нему в ученики, а он -- ко мне.
И я рассказал. Про исчезнувший страх, про странное спокойствие, про ожившую землю, про бьющие молнии. Ничего не утаил. Слушая меня во все уши, как ребенок -- мамкины сказки, сельский маг молча кивал, иногда от удивления широко раскрывал сощуренные солнцем глаза, часто задумчиво хмурился. Но ни разу не перебил.
-- Твое бесстрашие и твое спокойствие легко объяснить. Свободная магия для тебя -- что море для рыбы. Выбросило на берег -- дохнет, вернулась в воду -- живет. С Цериусом случалось то же самое, что и с тобой. Стоило ему очутиться рядом с завершенным заклинанием, как и тоска, и гнев непременно отступали. -- Фихт замолчал, почему-то сжал кулаки, до хруста. -- Он был... -- Маг не закончил, печально поглядел на костер и поднялся.
Облако дыма серенькой тучкой висело над домом и продолжало расползаться дальше, за ворота; вода в котле кипела; безостановочно поднимался пар, продолжая раскалять и без того горячий воздух.
Фихт грустил. Он грустил и злился одновременно, так что пока я решил не спешить с вопросами. А то и впрямь под горячую руку в жабу превратит. Вот остынет -- тогда и узнаю, какая она -- свободная магия? И чем завершенное заклинание отличается от незавершенного? И что за птица -- этот таинственный Цериус, заставивший сельского мага крепко стиснуть кулаки? Да, эти вопросы могут подождать. Но тот -- нет.
Кто я -- маг? Тогда почему я себя таким не ощущаю, почему не способен выбить из собственного пальца и колдовской искры? Если не маг, то как мне удалось убить короля мертвых?
-- Дядя Фихт, вчера вы сказали, что я сильнее любого мага...
-- А что -- есть сомнения? -- улыбнулся он и взял со стола одну из склянок.
-- Есть, -- честно ответил я и поглядел на ладони. -- Ничего не могу. Пробовал, не получается.
-- И не получится, -- с пугающим спокойствием ответил он. -- Как бы тебе попроще объяснить...
Он задумался, затем сбил крышку со склянки -- да так резко, что я аж вздрогнул -- и немного наклонил ее над котлом. Желто-зеленая, как виноградный сок, жидкость тонкой струйкой полилась в кипяток. От холодных капель зашипели нагретые стенки котла, исчезли пузыри на поверхности; внезапно повеяло древесной смолой.
-- Смотри. -- Фихт продолжал лить неизвестную жидкость. -- Представь, что этот сосуд -- колдун, а текущая из сосуда влага -- его магия.
Что-то не очень представлялось...
Если склянка -- волшебник, зеленая жидкость -- магия, то я тогда... Лучше бы не спрашивал. Вот тебе и Великий Маг, повелитель Молний и Земли.
-- Я что -- котелок?
-- Можно и так сказать, -- согласился Фихт с одобрительной усмешкой. -- Ты сверхмаг, антимаг, если угодно. -- Он опустил ложку в котел. -- Да не расстраивайся, скоро все поймешь, -- подбадривал он меня. -- Волшебники рождаются каждый день, подобные тебе -- раз в сто лет. Ты, Анхельм Антимаг, -- уникален. И ты даже не представляешь, как долго я ждал твоего прихода. Вечность.
-- А Цериус?
-- Цериус, -- тяжко вздохнул он и некоторое время молча мешал бледно-зеленую жижу в котле. -- Его уже давно нет на этом свете.
-- Умер?
-- Убили. Подло и жестоко, -- опять вздохнул Фихт. -- Не оставили от него даже пепла. Ни строчки упоминания в школьных журналах, будто и не ходил он по коридорам Академии. Боялись его силы, завидовали. -- Он ласково потрепал мои волосы. -- А ты не бойся. Ничего не бойся. Я не смог уберечь его, тебя, клянусь перед Небесами, уберегу. Глотки зубами буду грызть, глаза выцарапывать, если понадобится. Ничего, придет время, и я напомню о нем. Каждый из них пожалеет о содеянном. -- Он плюнул в сторону, глаза его перестали зловеще поблескивать, точно с плевком вышел весь, до капли, гнев. -- Передай-ка мне вон тот сосуд.
-- Этот? -- Я коснулся кончиками пальцев черной, как уголь, грушевидной склянки. -- Ух, холоднее льда.
-- Да. -- Он осторожно занес склянку над котлом. -- Если запах тролля не переносишь, лучше отойди подальше, -- заулыбался он ехидно, зная, что тролля я только на картинках и видывал.
Но я все равно отошел, уж больно Фихт сюсюкался с темной склянкой.
Нет, все-таки странные они -- маги. Вроде и говорят просто, а попробуй пойми. То с котлом сравнили, то разозлились без причины. Чем дольше я общался с Фихтом, тем меньше его понимал. Кто кого убил? И за что? Как говорят мужики, без кружки пива не разобрать.
Фихт выкрутил высокую пробку и, зажав нос пальцами, торопливо вылил темно-красную жидкость. Брезгливо поморщился и сощурился так, что глаз не стало видно. Затем помахал рукой над котлом, разгоняя густой, как в бане, пар.
И вправду завоняло. Страшно завоняло; если бы поблизости кружили мухи, точно попадали бы замертво. Я пока держался, тоже пришлось зажать нос.
-- Ничего, сейчас эльфийской крови добавим, сразу вонь собьет, -- прогнусавил он и потянулся за алым тонким флакончиком. -- Эльфийская-то покрепче тролльской будет. Не успеешь и глазом моргнуть, как смрад уйдет. А ты запоминай, чего я колдую. Пригодится еще.
Я поморщился. Нет, не от гнусного запаха, от понимания того, чем сельский маг заливал котел. В голове не укладывалось. Кровь тролля, кровь эльфа. Безумие! Кому рассказать, на смех поднимут, а то и подзатыльников надают за вранье такое небывалое. Зачем он вообще варил эту дрянь, да еще и просил, чтобы я запоминал? Для чего? Для кого? Я думал, мы колдовать будем, а тут... Вместо Анхельма Мага -- Анхельм Котелок, взамен волшебной палочки -- склянки, о которые пальцы немудрено отморозить. Тоже мне волшебство: смешать кровь, пусть даже тролля и эльфа, в нагретом котелке. Любая сельская баба сможет.
Фихт не соврал. И трех секунд не прошло, как в воздухе повис густой чудный запах. Даже сквозь плотно сжатый нос пробрался. Роза, клевер и... Сложно сказать, что еще. Видно, диковинные цветы. На наших полянах не растущие.
-- Дядя Фихт, а если этот, Цериус Антимаг, был такой могущественный, как же его убили?
Маг молчал, только ложкой быстрее заводил. Тучка тем временем над нами ширилась, наливалась красными и зелеными цветами, какие никогда не увидишь в печном дыме. Малявки за забором, наверное, рты поразевали, коли не сбежали. Знали бы они, отчего этот дым.
-- Шла война, -- внезапно очнулся Фихт. -- Люди бились с людьми... -- Он опять замолчал. -- Много было магов, полегло без счету. И сильных, и слабых. Мы проигрывали, враг побеждал. Но небеса милостивы. Пожалели они нас, пощадили. Как-никак, за правое дело дрались. Послали они нам человека, да с таким даром, что даже наши волшебники всполошились. До той поры ведь не было подобных ему. Ни среди людей, ни среди эльфов.
-- Цериус?
-- Он -- мой храбрый мальчик, мой славный ученик. В самый разгар боя, когда уже перестаешь разбирать, где свои, где чужие, а под ногами хлюпают лужи крови и горит земля, я увидел истинное чудо... -- За время рассказа Фихт впервые перестал мешать варево. -- Такой юный и такой лихой. Дрался как зверь. Сраженный им враг не успевал упасть на землю, а он уже рубил следующего. Но не то поразило меня: магия отскакивала от него, как от щита из одлайского дерева. Да что там отскакивала! Летела назад, беспощадно сметая вражеских колдунов. Он играл заклинаниями так восхитительно, так изящно... Это было красиво. Я никогда не забуду нашу первую встречу. Враг дрогнул. До той битвы маги были главной силой, с его приходом -- многое изменилось. Магия не брала его, он был с ней единым целым. Цериус управлял заклинаниями, сжигал колдунов их собственным волшебством. Делал то, что ты, Анхельм Антимаг, сделал вчера, во время Испытания.
Я не мог позволить, чтобы война погубила такой самородок, такое чудо. После битвы я предложил Цериусу стать моим учеником, и он согласился в надежде узнать, кто он на самом деле. Представляешь, он не раз обращался к магам, обивал пороги академий, но никто не хотел его слушать, никто ему не верил. Глупцы! Они не представляли, какая сила таится в нем. Если бы он желал власти, то правил бы всеми народами Эленхайма. Но он хотел лишь понять свой странный дар.
В проклятую Академию на острове Черепахи мы вернулись вместе. Я учил его, он -- меня. Именно Цериус впервые в истории волшебства раскрыл источник колдовских способностей. Хм, до его появления считалось, что колдуны и некромаги -- избранники Небес. Нечто восхитительное, чудесное и могущественное. Как же мы все заблуждались! Оказалось, что колдуны и некромаги -- те же люди, только рожденные с облачком магиаты в груди. И ничего более. Но в отличие нас, Цериус видел магиату. Возможно, со временем и ты начнешь ее видеть. -- Фихт посмотрел вдаль, потом вновь уставился в котел. -- Однако к страху колдунов, он не только мог видеть магиату, но и управлять ей -- что возница повозкой. А кроме того, менять ее прямо внутри тел, что делало его опасным для любого колдуна. Одна мысль Цериуса -- и все маги и архимаги академии могли бы оказаться в его власти. Когда они наконец-то поверили в возможности антимага, его участь была предрешена. Колдовской страх уничтожил одно из самых удивительных созданий в Эленхайме.
Спрашиваешь, как его убили при такой силе? Есть много способов. Яд, кинжал, удавка. Однажды Цериус просто исчез. Меня пытались убедить, что он сбежал из академии, но я не верил ни единому слову. Он был не только моим учеником, он был мне как сын, поэтому никогда не поступил бы так подло. Чуть позже бежать пришлось и его учителю. После того как кто-то из колдунов пронюхал, что я работаю над книгой по антимагии, решили убить и меня. Хотели навсегда уничтожить память о Цериусе. К счастью, у них ничего не вышло. Так спустя какое-то время я оказался в вашем селе. Не скрою, я был рад, что здесь объявился мертвый король со своими тварями. Его появление обезопасило меня от нанятых колдунами убийц.
Под конец истории я заскучал. Фихт рассказывал одинаково и про войну, и про бедного антимага, и про побег. Невольно вспомнились погребальные речи старосты. Приглушенные, бесстрастные. Не слышал сельский маг, как в таверне мужики байки травят. Глаза горят, руки воздух без устали рассекают, снимая ложками головы воображаемым чудищам. А голос... То громом загремит, то ветром завоет, то кошкой замурлычет. Хочешь -- не хочешь, заслушаешься. И, в конце концов, когда мы колдовать начнем? Похоже, никогда. Так и будем до ночи варить неизвестное зелье.
Фихт наконец-то оставил ложку и -- сто демонов! -- опять коснулся склянки, обернутой серой кожей. Легонько стукнул по ней костяшками пальцев, подождал немного, потом снова стукнул, но уже сильнее и с большим огорчением. После третьего раза склянка отозвалась. Закачалась -- да так, что едва на бок не завалилась.
-- Оттаяла! -- обрадовался Фихт и бережено взял ее двумя руками, приложил к уху, как ракушку. -- Я уж думал, пропала. -- Он с улыбкой поглядел на меня. -- Знаешь, что это? Конечно, не знаешь. А ведь содержимое флакона дороже золота. Многие маги отдали бы не один сундук самоцветов, чтобы получить хотя бы каплю этой жидкости, -- сказал он и принялся с большой осторожностью откручивать крышку.
Лично я не отдал бы за нее и медяка. Ну, склянка, ну, жидкость, ну, отзывается на стук. Только вот прок от нее какой? В телегу не запряжешь, под коромысло не поставишь. Веселья ради? Да мне и без того столько всяких вещиц нанесли -- до седин разгребать буду.
Фихт осторожно, я бы даже сказал испуганно, опустил кончик мизинца в горлышко и, выставив на показ неестественно-белые для его возраста зубы, тихонько зашипел, как если бы ему смазывали зельем ранку. Как если бы ранку пощипывало.
Черная, с блеском, жидкость тонкими змейками взбиралась по его пальцу, словно живая. Выше и выше. Возможно, от удивления я открыл бы рот, да только прыгающая на мою ладонь земля поразила меня куда больше колдовской воды. Или что там у него было в склянке?..
Маг резко тряхнул рукой, освобождая палец от жижи. Черные капельки сверкнули в воздухе и с громким хлопком упали на землю, подняв сколько пыли, сколько поднимает шмякнувшийся на дорогу камень величиной с мужицкий кулак. На месте капель остались темные бесформенные следы и глубокие ямки.
-- Столько лет прошло, а словно вчера выпустили. -- Фихт одобрительно покивал и направился к котлу. -- Хороша, хороша, -- продолжал восхищаться он уже возле котла, разглядывая сосуд.
Другое дело, обрадовался я. Начинает пахнуть волшебством, а не какой-нибудь кровью тролля. Это ж если несколько капель так двор изрыли, то, что будет, коли всю склянку разом опрокинуть. Овраг целый получится. Да что там овраг! До демонов дыру пробьет. И ведь в хозяйстве пригодится. Надо тебе колодец, вылил полсклянки -- и готово. Лопатой махать не нужно.
Но у Фихта, увы, на счет полезной жидкости были совсем другие планы. Нехорошие, глупые.
-- Анхельм, запомни! -- Он наклонил склянку над котлом. -- Кто бы тебя ни убеждал, что в мире нет и никогда не было серых эльфов, не верь. Потому что это их кровь... Представляешь, кожа у них действительно серая, а глаза -- что у демонов. И еще есть клыки, чтобы пить кровь.
Желудок подкатил к горлу. Кровь! Опять кровь! Маги что, все такие -- чокнутые? Куда ни плюнь, кровь. Фу, мерзость. Кровь тонкой сверкающей струйкой потекла в кипящий котел, грозно зашипела, исчезая на его стенках, подняла угольно-черные клубы пара. Жалко, как жалко -- такая нужная, бесценная жидкость тратилась на какое-то дурацкое зелье.
Фихт вылил все до капли, вновь взялся за ложку и ссутулился возле котла.
Да, все-таки маги -- странные люди. Только что он убеждал меня, что за каплю этой чудесной крови любой колдун сундук самоцветов отдаст, а то и два, и тут же, без сожаления, вылил ее в свое варево.