Уле проснулся. По крайней мере, его мысли больше не плыли свободно, а начали подчиняться его воле. Он не открывал глаз, не шевелил руками и ногами, даже дыхание его осталось столь же медленным, как и во время сна. Собственно, думать ему не хотелось. Пытаясь понять свое состояние, Уле впервые в жизни обратил внимание на то, как он дышит: короткий выдох следовал почти сразу же после долгого вдоха, а потом секунд семь в легких не оставалось воздуха вообще. Он искренне восхитился своим открытием и некоторое время посвятил тому, что вдыхал и выдыхал. Потом ему это надоело и он попытался подумать о чем-нибудь другом. Это получилось не сразу - дыхание, столь незаметное обычно, отказывалось вновь действовать автономно. Уле замер, надеясь, что вот-вот начнет дышать, как обычно. Через полминуты он почувствовал, что задыхается, и начал судорожно втягивать воздух. Ему стало страшно. Уле вдруг показалось, что он никогда не сможет дышать так, как раньше, и умрет, хотя бы потому, что не сможет заснуть. Конечно, можно было напиться до беспамятства или как-то еще потерять сознание - а вдруг дыхание не вернется? Он не знал, умирал ли кто-то раньше от невозможности заснуть или из-за того, что просто переставал дышать, но ему вовсе не хотелось стать первым в мире таким покойником.
Как всегда, у него болела голова. Уле не помнил, было ли время, когда у него не болела голова при пробуждении. Боль возникала независимо от того, пил ли он накануне, от того, когда он лег спать и в какое время проснулся, независимо от расположения звезд, магнитных бурь и лунных фаз. Она могла быть слабой - тогда хорошее настроение было обеспечено на весь день, могла сжимать череп тисками, делая Уле опасным для окружающих. Иногда в течение дня она исчезала совсем - бывало это очень редко, но такие дни становились для Уле действительно счастливыми. Мать не верила ему в детстве, думая, что он обманывает ее из-за того, что хочет вызвать жалость к себе. Врачи тоже не верили ему, не находя никаких нарушений при обследованиях. Он не хотел прослыть патологическим лгуном, так что с тех пор никогда и никому не говорил о своей боли.
У него не было сил поднимать веки, все мышцы тела были расслаблены настолько, что ему даже не приходило в голову пошевелиться. В последнее время он просыпался с большим трудом, иногда лежал без движения по полчаса, просто собираясь с силами, чтобы сесть. Голова его, чуть просветлела, хотя мысли ворочались в ней по-прежнему как-то неуклюже и неторопливо. Он вдруг обнаружил, что лежит в одежде. На нем были джинсы и футболка с длинными рукавами. Более того, Уле обнаружил, что лежит не в своей комнате - единственный диван, стоявший там, был куда менее мягок, и там не могло быть простыни. Все это время он продолжал старательно вдыхать и выдыхать. Уле попытался вспомнить, что произошло вчера, однако в голове его было на удивление пусто. Нужно было вставать или по крайней мере открыть глаза, однако он не торопился это делать. Он никогда не торопился, да у него и не было срочных дел. Уле было довольно-таки все равно, где он находится, что он будет есть и будет ли он есть вообще. Для него не существовало такого понятия, как проблемы. Со стороны его жизнь могла бы показаться на редкость беспорядочной, однако для самого Уле все было просто и по-своему гармонично.
Он стал понемногу восстанавливать события вчерашнего вечера. Во-первых, его опять уволили. Это случилось уже в пятый раз за последние полгода. Он работал шофером фургона, перевозящего продукты для небольшого кафе, и три дня не являлся на работу. Похожим образом происходило каждый раз. В социальной службе, куда он по привычке явился после рассчета, давно знакомая ему фру Бергерсен опять отчитала его, а он терпеливо её выслушал. Ему нравилась фру Бергерсен. Она была одной из немногих, кому он был небезразличен. Уле иногда хотел, чтобы его мать была бы такой же, чтобы она укоряла его и объясняла, что ему следует теперь делать. Фру Бергерсен говорила оживленно, убедительно, то и дело употребляя специфические северные выражения, не всегда понятные Уле. Сам же он не особенно любил разговаривать, предпочитая кивать головой и хмыкать с различными интонациями. Фру Бергерсен на этот раз сказала, что работы пока нет, и предложила ему пообедать в социальной столовой, что он и сделал. Комната, где жил Уле, тоже была предоставлена социальной службой. Ему нравилась его страна, которая помогала ему жить так, как он привык. Деньги у него еще остались, так что он решил найти кого-нибудь из своих приятелей.
Он вдруг заметил, что несколько минут уже дышит самостоятельно. Впрочем, стоило обратить на это внимание, как дыхание вновь прекратилось. Уле это ободрило - теперь ему казалось, что страх был напрасным, что теперь ему достаточно просто задуматься о чем-нибудь важном, чтобы его нервная система начала работать независимо от волевых усилий. Он продолжил вспоминать события вчерашнего дня. Да, он действительно нашел Андре в гараже, где тот жил вместе со своими мотоциклами. Андре был слегка под кайфом - Уле это не понравилось, сам он лишь изредка курил траву и терпеть не мог никаких шприцов, порошков и таблеток. Андре, закончив протирать какие-то детали, предложил устроить вечеринку на все оставшиеся у них деньги, для этого они пошли к Гуннару, который с радостью взялся за организацию подобного мероприятия. Гуннар был из богатой семьи, вроде бы даже учился в университете, однако денег у него обычно не было. Он был из тех знакомых, которые резко забывают о тебе, стоит попасть в более или менее сложную ситуацию. Уле эту его особенность характера обнаружил довольно давно, впрочем, он никогда и не надеялся на кого-то из своих приятелей. Гуннар его устраивал, потому что с ним бывало весело и у него был собственный дом, где удобно было развлекаться. Андре принялся звонить разным людям, а сам Уле нашел в холодильнике упаковку пива, включил музыкальный центр, сел в кресло и просто отдыхал. Какое было пиво и что за музыку он слушал, Уле теперь уже не помнил, хотя ему точно понравилось и то, и другое.
Потом... потом была вечеринка. Вроде бы ничего особенного не происходило. Кто-то напился, вроде бы Асмунд, точно, он еще полез драться с Андре - стоило им напиться, как они всегда начинали драться. Еще, помнится, их растаскивали две девушки, которых Уле не знал. Ничего больше не вспоминалось. Спиртное странно воздействовало на Уле - он весь вечер вел себя вполне вменяемо, но после сна забывал все напрочь. Хотя он точно помнил, что вечер был особенным, что что-то с ним произошло. Уле чувствовал это, он ощущал какую-то странную прозрачность своих мыслей, будто бы он вышел из густого тумана. Что-то с ним было... Что-то совсем необычное.
Он уже полностью пришел себя. Боль, прятавшаяся в затылке, на время стихла, и можно было просто наслаждаться своим состоянием, лежать в умиротворении, размышляя. Уле любил так лежать, со стороны это выглядело пугающе, но самому ему это представлялось лучшим возможным отдыхом. Он не понимал людей, которым избыток внутренней энергии мешал наслаждаться жизнью и ставил в зависимость от многих внешних условий. Уле считал, что жить вообще приятно. Иногда они с Асмундом сидели где-нибудь, пили пиво, и через некоторое время разговор обязательно переходил на общие темы, хотя бы потому, что новостей и текущих дел было очень немного. Асмунду нравилось рассуждать, его обычно блеклый голос становился выразительным и ярким; правда, говорил он пусто, очень много повторяясь. Уле считал Асмунда глупым, впрочем, Асмунд аналогично думал и об Уле, но это не мешало им быть друзьями. Сам Уле говорил редко, но его фразы зачастую ставили Асмунда в тупик, и тому приходилось заказывать лишнюю кружку, чтобы осмыслить услышанное. Обычно Уле просто задавал вопрос: "Зачем?". Асмунд обычно терялся, когда его спрашивали, к примеру, зачем нужно много денег или зачем становиться известным. Само собой, он что-то говорил в ответ на подобные вопросы, но Уле лишь еще раз произносил почти ту же самую фразу. Тогда Асмунд начинал ругаться и уходил от темы как можно дальше.
Уле открыл глаза. Он сделал это осознанно, после некоторых размышлений. Вокруг него были светлые стены, на одной из которых наклонно висела картина в красных тонах. Кроме двери, картины и кровати, ничто не останавливало на себе взгляд. Комната была небольшой и практически пустой. Уле это нравилось. Он не любил обилия мебели, а тем более разнообразных украшений. Самому ему хватало дивана, двух стульев и телевизора. Одно Уле знал точно - раньше он никогда не бывал в этой комнате и не знал, кому она могла бы принадлежать. Жилища всех его приятелей были ему хорошо знакомы: интерьеры он запоминал быстро и в подробностях.
Уле повернул голову и посмотрел в окно. Похоже, комната располагалась на втором этаже. Он узнал этот район - это был дальний, юго-западный район города, где жили врачи, чиновники, люди обычно достаточно зажиточные. Вряд ли кто-то из его знакомых мог жить здесь. Его это не встревожило - ему нечего было бояться, хозяин дома явно сам привел Уле сюда и позволил расположиться здесь на остаток ночи. За окном было серо. Обычная для этих мест погода, в общем. Крупными хлопьями падал снег, успевая растаять, не достигнув земли. Сонливо ползли по дороге несколько дорогих машин; водитель одной из них остановился на пустом перекрестке перед светофором и свободной рукой принялся переключать радиостанции. Будто бы в это время там могло быть хоть что-то интересное. Уле с интересом наблюдал за людьми, совершающими совершенно обычные действия. При этом он узнавал больше, чем во время пустых разговоров, а разговоры почти всегда оказывались пустыми. Он любил смотреть, как кто-нибудь готовит еду, разливает пиво по стаканам, просто идет по улице. Многие считали его тугодумом, но он очень хорошо чувствовал людей, знал их отношение к себе, хотя никогда и не пользовался своими наблюдениями в собственных целях. Уле думал гораздо больше, чем действовал. Собственно, ему куда больше нравилось анализировать события, чем участвовать в них.
Дверь неожиданно открылась. Он уже некоторое время слышал отдаленные мягкие шаги в коридоре и других комнатах, так что особенно не удивился. Удивился Уле, когда обернулся на звук. В дверном проеме стояла Берта. Она не была ему хорошо знакома, однако пару раз они встречались в доме Гуннара, несколько месяцев назад. Уле не забывал лиц и имен. Берта была девушкой высокой, широкой в плечах, весьма атлетичного вида, хотя казалась слегка неуклюжей. У нее были очень светлые волосы, даже для этих северных мест, почти незаметные брови и неожиданно темные, серо-зеленые глаза, ярко выделяющиеся на бесцветном лице. Уле не мог сказать, была она красивой или нет, собственно, он не встречал еще девушек, которых мог с уверенностью считать красивыми. Наверное, он просто не обращал на это особого внимания. Берта явно нервничала, она не отпускала дверную ручку и смотрела на него, не решаясь заговорить. У нее были мокрые почти до локтей руки, наверное, она что-то делала по дому, прежде чем зайти.
- Привет! - спокойно, но с некоторой наигранной веселостью произнес Уле, понимая, что Берта ждет именно этого.
- Привет! - ответила она; у нее оказался более высокий голос, чем можно было бы предположить, но не настолько высокий, чтобы это могло раздражать.
Они замолчали после этих слов, будто бы сказали друг другу что-то настолько информативное, что теперь требовалось обдумать услышанное. Уле чувствовал напряжение в позе и голосе Берты, но никак не мог вспомнить, что такое привело его сюда прошедшей ночью. Собственно, он уже бывал с девушками, по крайней мере, так ему рассказывали друзья, а иногда и сами эти девушки. Каждый раз получалось так, что на следующий день он ничего не помнил - с людьми противоположного пола он общался почти исключительно на вечеринках у своих знакомых, а не пить на вечеринках он не привык. Ему никогда не хотелось как-то повторять такие ночи, вообще продолжать такие отношения. Но судя по всему, в этот раз все произошло как-то по-другому, и ему вдруг стало жаль, что он ничего не запомнил. Берта не была похожа на других. Сейчас она стояла, чуть наклонившись вперед, и смотрела на него с какой-то жалостью.
- У тебя болит голова? - вдруг мягко спросила она. - У меня есть таблетки, давай, я принесу тебе.
- Почему ты так решила? - Уле даже вздрогнул от слов Берты и сбивчиво продолжил говорить. - У меня совсем даже не болит голова. Я не так много пил вчера, ты не думай, конечно, я почти ничего не помню, но это не из-за похмелья.
- Ты очень мало пил, - она ответила все так же спокойно. - И помнить тебе особенно нечего, мне кажется. А голова у тебя болит, это видно. Ты всегда чуть хмуришь лоб, иногда лишь расслабляясь на время. Что-то у тебя точно болит. Мне так чувствуется.
- Наверное, я тебе об этом рассказал вчера ночью..., - Уле замолк на время, обдумывая собственные слова. - Да, конечно, иначе ты не могла узнать. Хотя странно, что я вообще начал об этом говорить. Обычно я себя хорошо контролирую. Может, я все-таки выпил лишнего?
- Зря ты так, - Берта произнесла эти слова чуть обиженно, отклонившись чуть назад. - Я не хочу пользоваться твоими слабостями, хотя не понимаю, что такого в том, что у тебя болит голова. Ни о чем таком ты мне вчера не говорил, впрочем, ты вообще очень мало говорил о себе. Я ничего о тебе не знаю, и всего лишь искренне хотела помочь тебе.
- Я не хотел тебя обидеть, Берта, - Уле сказал это почти машинально, он действительно очень не любил обижать людей.
Они замолчали. Уле вдруг понял, что ему всегда хотелось того, чтобы кто-нибудь заметил его боль. Впрочем, Берта слишком близко подобралась к тому, что он считал сокровенным, и это оказалось для него неприятно. Слова её оказались слишком неожиданными, и Уле пытался разобраться с тем, что он сейчас ощущает.
Непонятно было, что Берта хотела от него. Уле был не тем человеком, от которого можно было ожидать хотя бы благодарности. Да, он никогда ни с кем не ругался, терпеть не мог насилия в любых его проявлениях, но не более. Хотя что-то изменилось у него внутри. Что-то не давало ему просто встать, попрощаться с Бертой и уйти, как он делал уже не раз, даже тогда, когда Анна не хотела пускать его, обхватывала его руками, начинала раздеваться, думая, что нужна была ему как женщина. Уле знал себя, он привык за эти годы размышлять о себе, о своих поступках, изучая каждое своё действие. Он давно понял, что ему не нужен никто. Еда, одежда - это еще представляло для него некоторую ценность, и то лишь в крайне скромных количествах. Он заботился о себе, но не более, чем считал необходимым. Будущее простиралось для него не далее, чем на два дня вперед. Когда-то он читал книгу, он не помнил уже ни имени автора, ни названия, да по большому счету, и содержания. Там рассказывалось что-то о разных восточных философиях. Уле мало что понял из прочитанного, но некоторые мысли показались ему своими собственными. Ему нравилось ничего не хотеть, какими бы словами это не называли. И он действительно ощущал покой, прямо как было написано в той книжке. Меньше всего он собирался следовать чьей-то философии, но получилось так, что его жизнь могла бы служить наглядным примером для той книги.
Однако что-то изменилось, и Уле не мог понять, почему. Он будто бы утратил контроль над собой. Он мучительно вглядывался внутрь себя, пытаясь понять свое состояние; видимо, эти внутренние переживания отразились на его лице, потому что Берта, все это время участливо и терпеливо смотревшая на Уле, вдруг встревожилась. Уле хотел сказать ей, что с ним все в порядке - Берта ведь могла всерьез решить, что у него приступ головной боли или что-то в этом роде, но говорить он не мог. Глупая ситуация, в которой он оказался, почему-то перестала быть глупой, что-то в ней оказалось такое, что ему пришлось напрячь все свое мышление, только чтобы разобраться в себе.
Казалось, время замерло, он полулежал в кровати, глаза его пристально смотрели сквозь косяк двери рядом с рукой Берты. Уле вспомнил вдруг всю свою, не очень еще долгую жизнь, в которой будто бы никогда ничего не происходило. Он вспомнил, как ушел однажды отец, чтобы никогда не вернуться. Отец просто исчез. Мать почему-то решила, что он ушел к другой женщине, и предпочитала больше не говорить о нем. Она убрала в подвал все рыболовные снасти, продала обе лодки, избавилась от всех его личных вещей и погрузилась в собственную печаль. Уле было всего семь лет, но он так и не поверил матери, решив, что отец, скорее всего, погиб - может быть, утонул. С тех пор ему стало не с кем разговаривать. Отец любил вечерами слушать детскую болтовню маленького Уле, трепал его по тогда еще мягким соломенным волосам, пил пиво перед камином. От него пахло табаком и рыбой, машинной смазкой и темным пивом. Этот сложный, насыщенный запах надолго запечатлелся в памяти Уле. Как-то раз он был на севере, разговаривал там с одним старым рыбаком - и ощутив вновь этот запах, на мгновение замолк, настолько явно перед ним возник образ отца. Иногда Уле казалось, что именно загадочное исчезновение отца сильнее всего повлияло на его мировоззрение и образ жизни. Наверное, именно после этого ему стало все настолько безразлично. Однако понимать причину своего поведения недостаточно для того, чтобы что-нибудь в себе изменить. Собственно, отлично осознавая свою отличность от других, Уле никогда не хотел быть похожим на кого-то из тех, с кем общался каждый день. При всей своей внешней инертности, он очень многое проживал многократно внутри себя, пытаясь понять причины и следствия поступков, в особенности своих собственных.
Ему претили психоаналитики, те, кто нарушают интимность внутренней жизни, пытаясь вытащить на яркий свет глубинных, слепых обитателей тайных областей сознания, необратимо нарушая внутреннее состояние человека. Уле казалось, что он сам мало изменился с тех пор, когда ему было семь, может быть, приобрел какой-то новый опыт, но отношение к жизни ничуть не изменилось. Из каких-то обрывков случайных разговоров он понял, что люди вокруг него ничуть не менее берегут свой внутренний мир, создавая там сложные, детальные системы мировоззрения, добиваясь совершенства и законченности. Привычные фразы, постоянное место в пивной, неизменный цвет одежды - что это, если не попытка завершить себя самого? Сотни раз Уле видел, что люди ведут себя так или иначе исключительно для того, чтобы соответствовать своим внутренним правилам. Он иногда восхищался людьми, достигшими высшей степени самозавершенности - или, вернее было бы сказать, самосовершенства? Старые военные были хорошим образцом этого поведения, особенно такие, как отец Андре, который вообще забыл о своем сыне, потому что тот вдруг однажды не подчинился его приказу. Ему проще было забыть о том, что у него есть сын, чем принять как данность то, что приказы могут и не выполняться. Уле считал себя на редкость проницательным, думал, что видит в людях то, о чем они сами и не подозревают. Наверное, он бы мог и сам стать психоаналитиком. Однако, он не хотел помогать людям меняться к лучшему - просто потому, что он не знал, что есть хорошо для них. Да, ему хотелось признания или хотя бы внимания - но это было не то, ради чего стоило пожертвовать своей свободой. Свободой быть таким, каким он выбрал быть.
- Я должен идти, - Уле произнес эти слова с видимой уверенностью, стараясь быть как можно более отчужденным и холодным.
- Ты можешь идти, Уле, - Берта на мгновение опустила глаза, но потом нервно добавила: - Только я сначала расскажу тебе, что было вчера. Тебе, похоже, все-таки нужно немного выпить, чтобы стать другим. Ты же можешь быть совершенно другим. У тебя меняется выражение лица, полностью. Уле, ты ведь никогда не улыбаешься, пока не выпьешь. Да, у тебя довольный вид, уверенный, но в тебе нет радости.
По ее левой щеке потекли слезы, а он вдруг почувствовал пустоту внутри. Она опять попала в точку, и это уже начало пугать Уле. Он не хотел попасть под ее влияние из-за каких-то слов, пусть даже верных и сказанных с непривычной теплотой.
- Уле, ты говорил мне, что хочешь вернуться домой, - ее голос дрожал, но с каждым словом становился все увереннее. - Ты хотел вернуться в раннее детство, хотел, чтобы тебя хоть кто-то любил. Ты говорил мне о многом, а еще больше я поняла без слов. Боже мой, в первый раз я встретила мужчину, который умеет разговаривать, который, оказавшись со мной наедине ночью и будучи при этом нетрезв, не тащит меня в постель, а три часа говорит со мной о самых разных вещах. И ты ведь даже не голубой, это я знаю от Анны. Уле, тебе никто не говорил, что ты совершенно замечательный? Тогда я скажу тебе это. Уле, ты лучше всех, кого я встречала. Я и раньше была о тебе неплохого мнения, но вчера... Ты ведь так здорово объяснил мне, чего я хочу, почему мне плохо, никто еще не говорил со мной обо мне. Ты можешь идти, конечно, почему бы тебе не уйти, но если захочешь вернуться - я буду ждать. Знаешь, нам ведь может быть очень хорошо вместе. Ты сможешь жить так, как захочешь, мне от тебя ничего не нужно, у меня отличная работа, достаточно денег. Да что я тебе говорю, ты ведь сам все решишь, и я никак не могу на тебя повлиять. Может, я себя глупо веду, но уж лучше так, чем по-другому.
Берта прервалась - у нее перехватило горло. Уле сидел все в том же положении, слова Берты звучали в его голове, словно необычная музыка, не превращаясь в законченные идеи. Со стороны они оба выглядят достаточно нелепо - вдруг промелькнула странная мысль в его голове.
- Уле, я никому еще не могла сказать это. И не скажу тебе сейчас, потому что не уверена в этом. Ты, думаю, понимаешь, о чем это я... Или не понимаешь, и тогда это к лучшему. Ты нужен мне. Не знаю, зачем, но так вот получилось. Я ведь даже не могу понять, нравишься ли ты мне, вообще уже ничего не понимаю. Ты молчишь... Ну да, ты любишь молчать. Может быть, это правильно...
Уле не выдержал. Он резко встал, одернул джинсы, неуклюже нацепил ботинки и выбежал из комнаты, дернулся вниз по лестнице, судорожно рванул дверь на улицу, и лишь ощутив холодный, сырой воздух позднего октября, замер на крыльце. Сердце его стучало, и странная боль в легких не давала думать, полностью захватив сознание. Стоило ей на мгновение угаснуть, как Уле помчался прочь от дома Берты, не понимая, почему и для чего он это делает.
Он шел по какой-то просторной улице, по обе стороны которой серыми и коричневыми грудами возвышались дорогие дома. Он не мог найти в себе сил принять произошедшее, принять то удивительное откровение, которым стали для него слова Берты, бессвязные, но скрывающие в себе что-то неизмеримо большее, словно священный текст, читаемый ребенком. Уле не знал, что ему теперь делать. Понятно было одно - его система рухнула, исчезла навсегда, теперь не получится жить так, как он привык. Хорошо было плыть по течению, но вот перед ним плотина, и эта река не течет дальше. Правда, через плотину всегда можно перебраться и продолжить плавание, но не в этот раз. Может, река превратилась в море? Может быть, это и есть та цель, к которой он был должен прийти? Но что это за цель, Уле пока не мог для себя решить.
Он продолжал идти, не замечая, в какую сторону направляется, вскоре сделав круг вокруг дома Берты. Только он в ступоре уставился на знакомое двухэтажное здание, как ощущение собственного позора, вызванного непонятно чем стыда вновь заставило его побежать, на этот раз по другой дороге, ведущей прочь из города, на запад, по направлению к серо-стальному океану. Старый "Вольво", невесть как оказавшийся в этом районе, умудрился въехать на скорости в единственную лужу на всем шоссе как раз тогда, когда Уле пробегал рядом, и грязный холодный душ с примесью кристалликов льда не мог не заставить его остановиться. Уле, не позаботившись даже о том, чтобы стереть воду с лица, в изумлении смотрел вслед автомобилю, переводя изредка взгляд с дороги на изрядно обмелевшую лужу. Он признавал совпадения и не верил в их случайность, но в этот раз все выглядело абсолютно искусственно, будто бы тот пожилой хозяин автомобиля долго и тщательно планировал свой поступок. Уле специально прошел назад, до перекрестка, посмотрел во все стороны. Нигде не было ни машин, ни луж. Ни единого автомобиля или мотоцикла, и ни одной мало-мальски заметной лужи. В таких случаях оставалось признать лишь неуместное, лишенное смысла вмешательство высших сил, совершенное настолько грубо, что любой мог бы его распознать. Уле были известны подобные случаи, но с ним такое происходило в первый раз. Вообще говоря, он не был суеверен, однако долгое изучение собственной жизни привело его к мысли, что большая часть того, что происходит случайно, на самом деле либо вызвано предшествующими поступками и событиями, либо как-то указывает на то, что должно произойти в ближайшее время. Холодный ледяной душ мог бы служить неплохим противовесом тому, что случилось там, в комнате дома Берты, какой бы странной не была эта мысль.
Теперь Уле наконец-то мог мыслить более или менее связно. Он продолжил идти, но уже куда более спокойно, так, как он обычно прогуливался по центральным улицам города. На душе у него неожиданно стало спокойно, и это было не то спокойствие, которое он ощущал ранее. По лицу Уле стекали грязные струйки, но это не мешало ему думать.
Он почувствовал вдруг, что ключ к пониманию произошедшего рядом, настолько близко, что эта близость и не дает осмыслить правильно события этого утра. Уле верил в то, что проблемы имеют решение, может, не всегда легкое, но правильное. По крайней мере, что касается проблем во взаимоотношениях. Он оценил это слово со всех сторон: взаимоотношения... Какая взаимность, какие еще отношения... Не было между ним и Бертой абсолютно ничего, совершенно ничего, кроме пустых и банальных слов. По крайней мере, его собственные слова были пусты и банальны, а поступки... Он, собственно, боялся поступков, обдуманных и целенаправленных действий, того, что несет за собой ответственность. Страх - вот что было основой его поведения, страх настолько большой, что он перестал быть собственно страхом и стал мировоззрением. Уле доставляло какое-то острое удовольствие разваливать собственные мысленные конструкции, бить себя в незащищенные больше ничем места. Да, он - никто. Человек из ниоткуда, пришедший только затем, чтобы исчезнуть в никуда. Напыщенный в своей слабости, нищий духом, неспособный отдать часть себя другому человеку. Неужели он вообще все это время мог всерьез воспринимать свои идеи?
Он устал уже думать, устал от напряженной работы своего разума, чувствовал голод и ему, как обычно это бывает по утрам, сильно хотелось пить. Уле уселся на пожухлую траву, не особенно выбирая место, прислонился к забору рядом стоящего дома и закрыл глаза. Ему просто было плохо, настолько плохо, что он потерял способность регулировать себя, ему хотелось завыть, как бродячему псу глубокой ночью. Серое небо слилось в его глазах с серой землей, горизонт исчез, и все окружающее замкнулось в единой промозглой тени, охватившей его со всех сторон. Уле не мог определить свое состояние каким-то конкретным словом, вообще теперь слова представлялись ему неискренними, неточными, слишком произвольными и общими, неспособными выразить те странные и сложные ощущения, которые возникают у людей. Если бы он умел плакать, то, наверное, зарыдал бы в полный голос, но даже в детстве он лишь беззвучно сотрясался, когда ему было горько и его охватывала всеобъемлющая жалость к себе.
Почему-то в голове Уле возникла вдруг такая картина: хозяин того дома, около которого он сейчас находится, выходит из дому с ружьем и молча, без предупреждения и с умиротворенным выражением лица стреляет ему в затылок. Потом бы его сочли грабителем, а хозяина дома оправдали. Мысли о самоубийстве никогда не приходили Уле в голову, но умереть ему иногда хотелось. Он не боялся смерти, более того, испытывал определенный интерес к ней. Уле не боялся признаться себе, что ему нравится смотреть по телевизору репортажи о происшествиях, видеть погибших и представлять себя на их месте в последние секунды их жизни. Он мысленно переживал сотни смертей, иногда жутких, иногда странных и нелепых, пытался понять, что ощущает человек, когда огромной силы взрыв разрывает его тело в клочки. Есть ли тот момент, когда человек еще жив, а его тело уже не существует как единое целое? Сейчас Уле казалось, что с ним происходит что-то похожее - его тело было практически здорово, но разум, казалось, больше не функционировал. Когда-то он видел бывшего друга Андре - парню было всего лет двадцать, не больше, но тот уже дошел до предельного состояния и души, и тела. Наверное, дело было в наркотиках, но вряд ли только в них. У того парня колени были шире бедер, лицо было мертвенно белым, а ставшие огромными ярко-синие глаза выдавали его невыносимое отчаяние. Он тогда упал на пороге гаража Андре, очнулся, отказался от любой еды, взял немного денег и навсегда исчез. Говорили, он погиб где-то в горах, и всем было непонятно, как он там оказался. Сейчас Уле ощущал себя на его месте. Столько лет он пытался отгородиться от мира, делал это довольно успешно, создав раковину, которая представлялась ему самому непробиваемой, и вот раковина треснула, обнажив мягкое тело, ставшее совершенно незащищенным за это время, чувствительное и восприимчивое к любым внешним воздействиям. Вся боль мира, которую раньше Уле лишь складывал в пыльные ящики своей памяти, ожила в его голове, как будто именно он был виновен в мучениях миллионов. Каждый человек, которого обидели в его присутствии, словно бы прошел по мокрому асфальту дороги в метре от Уле. Его щеки краснели от стыда, он поймал себя на том, что шепотом извиняется перед всеми, кого вспоминает: перед фру Бергерсен, перед тем трясущимся стариком, машину которого помял Асмунд, когда они ночью пьяные ехали по городу, перед тем парнем, который случайно зашел к Гуннару во время вечеринки, а Андре изрядно побил его, сам потом не понимая, за что именно. Подобных случаев он вспомнил немало, и теперь Уле понимал, что за каждый из них так или иначе несет ответственность. Это слово раньше не приходило ему в голову, казалось даже какой-то абстракцией, не имеющей ценности и придуманное, чтобы приемлемо для себя и других объяснять совсем другие побуждения. Сейчас же он ощутил на себе этот груз, не понимая, почему так произошло.
Да, он действительно не понимал себя, первый раз в жизни не мог найти объяснения своим чувствам, не знал, почему столь внешне незначительное событие повлияло на него больше, чем все, что происходило с ним до этого. Ему было больно, он физически ощущал ту пустоту, которая возникла в его сознании после того, как вся его отшлифованная до блеска философская система в один миг исчезла. Уле не хотелось и возвращаться в свое прежнее состояние, о котором он сейчас вспоминал с легким ужасом. "У тебя довольный вид, уверенный, но в тебе нет радости". А откуда бы взяться этой радости? Что он сделал для кого-либо? Что он получил от людей? Когда в последний раз, в конце концов, он слышал от кого-то хорошие слова в свой адрес? Уле оборвал себя на этой мысли, вспомнив, что слышал их почти только что. Впервые за много лет, настолько неожиданно для себя самого, что они стали для него не радостными, а болезненными.
Он откинулся на спину и посмотрел в небо. Облака висели настолько низко, что почти касались земли. Пахло опавшей листвой и мокрой травой. В голове у него прояснилось, мысли текли свободно, не падая тяжелым грузом на сознание. Он думал о каких-то простых, добрых вещах, о чем-то далеком, совершенно не связанном с его собственной жизнью. Уле неожиданно ощутил, что там, далеко вверху, кто-то смотрит на него, внимательно и участливо, что небо - это не просто массы газов и хаотические скопления водяного пара, а что-то большее, что-то вполне одушевленное. Он не хотел называть это каким-то конкретным словом, слишком много всего лишнего было связано с этими словами, обесценившимися за столетия. Уле лежал и смотрел, как плотная пелена облаков течет в небе, образуя удивительные, живущие лишь мгновения изображения, выполненные разными оттенками мягкого серого цвета. Картины из его памяти сливались с небесными узорами, и он почему-то улыбнулся, увидев в высоком небе лицо Берты, ласково смотрящее на него. Уле видел ее не так долго, но память его сохранила и ее темные глаза, и сильный, чуть неуверенный силуэт ее тела. Ему приятно было видеть ее в своем воображении, но он не считал свое чувство любовью. Слишком много всего лишнего, показного требует любовь от человека, а он даже не был уверен в том, что хочет увидеть Берту еще раз. Уле не желал быть с ней рядом, не стремился к ней сердцем - ему было достаточно просто видеть в небе ее неясный образ. Лежать так было очень уютно, хотя пожухлая трава и колола шею, а на лицо падали мокрые хлопья снега, успевающие почти растаять на лету.
Он неожиданно вспомнил о своем старом школьном приятеле по имени Бент-Инге. Наверное, со стороны их можно было бы счесть лучшими друзьями, но они не зависели друг от друга, их не объединяли общие интересы; каждый из них не сильно бы расстроился, если бы другой, например, умер. Объединяло их, и Уле всегда это понимал, чувство собственного превосходства над окружающими. Клуб аристократов, одним словом. В остальном они были очень различны, даже внешне. Бент-Инге считал, что многое знает в жизни. Он быстро составлял для себя мнения и практически никогда их не менял, обладал увесистым набором стереотипов и постоянных привычек. Уле, зная эту его черту, нарочно старался запутать Бента-Инге как можно больше, каждый раз поступая не так, как тот думал о нем; в конце концов такое поведение привело к тому, что Бент-Инге решил, что Уле слегка ненормальный и от него можно ожидать всего. Это устраивало Уле полностью. Он всегда знал, как Бент-Инге будет реагировать на ту или иную новость, знал, что нужно сказать, чтобы добиться от него желаемого. Уле почти никогда этим не пользовался, просто потому, что ему ничего не было нужно от Бента-Инге. Ему нравились их долгие разговоры, когда он мог поделиться результатами своих внимательных наблюдений и размышлений. Бент-Инге предпочитал пропускать мимо ушей то, что не помещалось в его концепцию, хотя регулярно получалось так, что он выдавал услышанное от Уле за свои собственные глубокие мнения, объясняя тому, какой кофе лучше всего или почему он гораздо умнее всех тех, кто обошел его во время последнего научного конкурса.
Зато Бент-Инге всегда знал, что ему нужно. Он с третьего раза смог-таки победить в своем конкурсе исследований, потом с большим трудом поступил в университет, единственный из их класса. Затем он разнообразными способами добился того, чтобы его включили в научную группу, ведущую самые перспективные разработки, получил солидный правительственный грант и стал считаться чуть ли не самым перспективным молодым ученым страны. Потом Бент-Инге решил жениться. Раньше он вообще не проявлял особенного интереса к противоположному полу (впрочем, как и к своему собственному), но теперь, не брезгуя средствами, уже через месяц устроил грандиозную свадьбу, пригласив на нее добрую половину профессоров университета. Бент-Инге вел себя, как считал правильным для хорошего мужа, но как-то во время их последней встречи признался Уле, что никогда не любил жену, не знает вообще, бывает ли любовь, просто с ней очень удобно, не стыдно выйти в люди, и к тому же кольцо на пальце добавляет будушему доктору солидности.
Хотя Бент-Инге искренне считал себя счастливым, все его жизненные планы выполнялись, у него было достаточно денег, хорошая репутация и большие перспективы, Уле с большой иронией относился к тому, что Бент-Инге из себя сделал. Уле считал, что рано или поздно, может быть, после развода, после смерти ребенка или просто в более пожилом возрасте, когда у него будет больше времени подумать о жизни, Бент-Инге поймет всю напрасность своих усилий, всю ничтожность своих построений, и это станет для него ударом, от которого он не сможет оправиться до конца жизни, или даже приведет к самоубийству, если у него хватит на это мужества. Теперь Уле сам оказался в подобной ситуации; правда, у него перед Бентом-Инге было одно существенное преимущество. Уле привык думать, привык анализировать себя самого. Очень трудно начать думать, когда человек многие годы обходился без этого.
Тем не менее, сейчас Уле было очевидно, что в одном он ничем не отличался от Бента-Инге: они оба попытались как можно больше отгородиться от жизни, пусть совершенно разными способами, попытались создать систему собственного поведения, которая бы позволила им в каждом конкретном случае знать, как следует поступить. С Уле случилось то, что не было предусмотрено его внутренней философией.
Он отстранился от этих мыслей, но в его памяти вдруг всплыли ощущения сегодняшнего утра, когда он искренне испугался, что никогда не сможет вновь дышать так, как раньше. Ему вдруг стало ясно, что это было не случайно, что пережитое им тогда стало предвестием, предчувствием того, что с ним происходило теперь. Он испугался тогда не того, что утратил контроль над собой. Он испытал страх, когда действие, обычно происходящее совершенно автономно, вдруг потребовало от него постоянных волевых усилий. Теперь он понимал всю точность этой метафоры, всю ее глубину, которой так не хватало словам, что он использовал для объяснения своего состояния. Сейчас Уле знал, что жизнь - это процесс абсолютно не автономный, что для существования, которое не приносит постоянной боли, нужно думать очень и очень много над каждым своим действием. Он предпочитал анализировать уже произошедшее, особенно поступки других людей; после всего, что с ним произошло, Уле понял, что должен думать в первую очередь перед тем, как что-нибудь сделать, осознавая, что и для чего он совершает.
Он поймал себя на том, что опять мыслит предельно общо, сухими, почти математическими формулами. Уле захотелось сделать что-нибудь конкретное для других людей, сделать что-нибудь доброе, чтобы испытать незнакомые ему ранее чувства. Он задумался над этим и понял, что почти все люди в его окружении не стоят того, чтобы тратить на них время, что они забудут о нем, стоит ему исчезнуть из вида, и не оценят его неожиданной доброты, а лишь будут пользоваться этим. Особенно ему не хотелось вновь видеть свою мать, ту, которая укрепила в нем отчужденное отношение к жизни, которая, собственно, не любила ни его, ни отца. Только фру Бергерсен и Берта говорили с ним по-другому, только они видели в нем что-то большее, чем он демонстрировал. Нужно было бы подарить им что-нибудь. Он никогда еще не делал другим искренних подарков - никто и не ждал подарка сначала от ребенка, потом от безработного, ведущего беспорядочный образ жизни. Денег у него было не много, но вполне достаточно, чтобы подарить что-нибудь приятное двум женщинам, которые так тепло к нему отнеслись, хотя, по-хорошему, он этого нисколько не заслуживал. Уле представил себе, как будет вручать что-то фру Бергерсен, и ощутил вдруг незнакомое ему чувство - застенчивое смущение, его уши горели, и сам он представлялся себе каким-то несуразным. Это было что-то совсем новое для него - раньше ему совсем не сложно было сделать то, что он считал правильным. Наверное, просто раньше он был меньше заинтересован в том, что делает.
Уле медленно поднялся и встал на ноги, решив, что у него будет еще достаточно времени, чтобы сделать все как можно лучше. Неожиданно усилившийся ветер словно бы поддерживал его, трава под ногами казалась верным, устойчивым основанием, мокрые волосы упали на лицо, и Уле отодвинул их привычным жестом; заодно он стер воду с лица рукавом футболки, она все равно была уже безнадежно испорчена. Теперь Уле знал, что должен сделать, потому что это было единственным разумным и достойным выходом. Слава Богу, фотографическая память позволила ему в точности запомнить дорогу к дому Берты, от которого он в панике бежал. Уле не чувствовал сомнений, вообще ничего не ощущал, кроме желания сделать все правильно и легкого страха в связи с предстоящим разговором. Он не знал, правильно ли он поступает, сможет ли он сохранить свое новое мироощущение или завтра утром вернется в прежнее состояние, не мог быть уверен даже в том, примет ли его Берта и поймет ли она его. Ему не хотелось думать об этом, он и так в своих размышлениях слишком долго пролежал на мокрой траве. Все встало на место. Он должен был вернуться к Берте. Именно вернуться, а не просто прийти.