Аннотация: Сказка-фэнтези, мрачная, жестокая, но все же волшебная! Не вычитана, не редактирована, никаких орков/эльфов и прочих штампов :)
Глава 1
Варвары
Серый ветер выл среди гор как побитая собака: жалобно, тоскливо, возвещая о наступающих холодах и тяготах. Действительно, собачья жизнь, подумал Кельвин. Четвертый год он промора-живал свои кости в Несторском урочище, в обители сентинианских монахов. Впрочем, молодым не свойственны долгие печали и тягостные думы, им немногое необходимо для того, чтобы глаза светились, а уголки губ взлетели к самым ушам: например, призыв к ужину. Пускай даже пища скудна, а после непродолжительного восседания на скамьях монашеской трапезной ягодицы сводит от холода. Кельвин Стайн - таково было его полное имя - торопливо подписал рукопись, сдал ее архивариусу и опрометью помчался к своей долгожданной перловке, которую дополняла краюха хлеба и глиняная кружка горячего отвара из трав, которыми монахи в преддверии суро-вой зимы запасались в обилии, которое могло бы поразить любого, кроме самих служителей культа и Кельвина. Ибо Кельвин - единственный, кто допущен был в жизнь монахов и в то же время не являлся священнослужителем. Можно было бы сказать, что ему несказанно повезло; и правда, неслыханное дело: простой юноша, допущен в храм и не просто допущен, но при этом не носит сутану и не вершит ежедневных пятнадцатикратных молитв. И все же было одно но, допу-щен то он был, но вот только выйти не мог. Слова настоятеля были предельно ясны: 'Ни шагу за стены пока тебе не исполнится девятнадцати лет'. Спорить было бесполезно, особенно с чело-веком, который старше тебя почти на добрых девять десятков лет, а в словесных диспутах кото-рому и вовсе нет равных. Самым обидным было то, что Лорд Дарма был прав.
Кельвин попал в монастырь не самым обычным образом. Вообще в такие места попасть просто не бывает никогда. До ближайшего поселения было больше ста миль, более того, дорог в суровых северных краях было мало, и дорогами это осмелился бы назвать не каждый пилигрим. Окраина мира - так обычно говорили южане. Была лишь одна причина, по которой сюда мог по-пасть человек с юга, - варварские племена совершавшие набеги на южные деревни и уводившие захваченных рабов через северные земли к морю, а затем в свои островные жилища. Они искали молодых девушек и юношей. Первых использовали для утех, а вторых - для тяжелой работы. пленники жили не слишком долго, поэтому и набеги случались нередко. Рабы, скованные цепя-ми, вереницами тянулись к морю, подгоняемые ударами кнутов. Многие не доходили: кто-то пы-тался поднять мятеж, кого-то попросту съедали, а кто-то не выдерживал холодов. Никого не ща-дили ветры северных пустошей. Одним из таких путников закованных в кандалы был и Кель-вин. Судьба не была к нему благосклонна, все пятнадцать лет его жизни были сплошной чередой невзгод. Мать умерла в муках спустя час после того, как младший Стайн явился на свет. Отец же был преклонных лет и после кончины своей возлюбленной прожил всего три года, так и не успев дать сыну ничего, что должен дать своему наследнику мужчина. Все что осталось Кельвину от отца - это запах который намертво въелся в детское сознание - запах чернил, и старинных манускриптов. Затем малыш попал в дом своего дяди и запах чернил сменился запахом лошади-ного пота, грубой кожи и метала. Гардарик, был братом матери Кельвина, он жил в глухой де-ревне со своей дородной женушкой и четырнадцатью детьми. Старшему было около тридцати, младшему чуть больше пяти. Прокормить такую ораву было делом не простым и потому работать в семье начинали как только вставали на ноги и делали первые уверенные шаги по полу, густо посыпанному опилками. Посему к десяти годам Кельвин был крепок и жилист как кожаный ре-мень, голоден как медведь, выбравшийся из берлоги ранней весной, а так же ловок и неутомим. Никогда еще за свою не слишком долгую жизнь Кельвин не был сыт. Чувство голода преследо-вало его всегда, оно было его второй тенью, которая заставляла двигаться его мышцы и будора-жила острый и сметливый ум. Кельвин умел позаботиться о себе: умел охотится, успешно удил любую рыбу в любом водоеме и знал все травы и коренья которые были пригодны в пищу. Не-кому было заботиться о нем, пятнадцатый рот в семье, еще и приемыш, имел мало шансов на ласки и заботы. Единственное что он получал - это самый холодный угол в доме, да циновку на полу. Об остальном ему нужно было позаботиться самому. Но нет, он не роптал, не проклинал свою судьбу, ибо не знал другой жизни. Слова редка исходили из его уст прежде чем его руки были заняты делом, казалось в нем воплотилась извечная мечта человечества - вечный двига-тель. И хоть окружающие считали его молчаливым и недалеким - это было совсем не так, в его темной курчавой голове всегда находилось место для мечтаний. Мечты его были по детски наив-ны и просты: в основном они касались того чего он был всегда лишен, перед его мысленным взо-ром проплывали миски полные вкусной еды, теплые одеяния, заботливые женские руки и по-стель доброго сукна в том углу просторного дома, который не подвержен сырости и сквознякам. Он не строил иллюзий, знал что ничто не упадет к нему в руки с неба и постепенно мечты его становились планами на будущее кое он тщательно обдумывал. Он хотел набраться сил, окрепнуть и покинуть эту забытую богом глухую деревню, где даже те кто жил с ним под одной крышей были настроены враждебно. Хотя склок в доме было предостаточно и без него. Гарда-рик временами пил, а когда доходил до состояния полнейшего озверения лупил свою дородную женушку, которая, в свою очередь, лупила тех детишек, которые еще не могли дать сдачи. А так как самым маленьким и слабым был Кельвин, то и большая часть зуботычин и пинков достава-лась ему. Затем ему доставалось еще и от тех сводных братьев, которые были уже не по зубам матушке. Потом вконец измученный ребенок забивался в самый темный угол, чтобы не попасть-ся на глаза разгневанному отчиму, после побоев которого Кельвин по несколько дней не мог встать. Он лежал на своей циновке , покрытой бурыми пятнами слюны и крови, и скрепя зубы, терпел боль и унижения. Если бы не опасности дальнего пути, Кельвин давно бежал бы, но он знал, что не уйдет от деревни и на пять миль, как попадет в лапы к варварам или бандитам или того хуже, его догонит Гардарик на своей старой кобыле и основательно избив швырнет обратно на грязную землю, к клубням картофеля и грядкам с репой. Только поэтому Кельвин ждал и терпел. Но чем старше он становился, тем сильнее были побои, тем чаще пил старый фермер. И вот в один из дней когда Гардарик снова откупорил бутыль самогона и по своему обыкновению нажрался до состояния когда в глазах пляшут чертики, к частоколу которым была обнесена де-ревня подошли варвары. С горящим факелом в левой руке и с боевым топором в правой к за-крытым воротам подошел вождь племени и на ломанном языке объявил, что если деревенские сами выкинут к их ногам все ценности и несколько рабов и рабынь, то варвары уйдут оставив деревню нетронутой до следующего года. Крестьяне так опешили от ужаса, не мешкая согласи-лись и спустя час вытолкнули за ворота четырех девушек и четырех парней, выкатили телегу с провизией и кувшинами кислого вина. Как нетрудно догадаться среди счастливчиков был и Кельвин, но не один. Озверевшие от побоев домочадцы выкинули к стенам и пьяного вдребезги Гардарика. Ему вождь молча отрубил голову. Такие рабы варварам не были нужны. Пленных увели, приковали к телегам, а селение подожгли. Тех кто выбегал за ворота либо насиловали либо сразу убивали. Спустя несколько часов кровавого пиршества на месте деревни лишь тлели угли. а в сгущающихся сумерках к пепелищу на запах смерти собирались стаи волков. Кельвин лежал прикованный цепью к борту телеги и смотрел как ползет в сторону леса его сводный брат, оставляя за собой след из кишок и крови, как лесной волк отрывает от еще живого тела куски красной плоти, как в агонии смерти бьется дитя с раздробленными ногами, как черное безумие охватывает страшные бородатые лица варваров мечущиеся среди отблесков огня, как падает частокол, погребая под собой остатки выживших крестьян... Затем его искаженные ужа-сом глаза закрылись и сознание милосердно погасло, тело обмякло, и ватной куклой поползло к колесу повозки.
Глава 2
Северные пустоши.
Сознание медленно возвращалось к Кельвину. Временами он бредил, временами видел перед глазами серое мрачное небо и чувствовал запах прелой листвы четко, будто все чувства его обострились до предельного напряжения. Его то кололи ледяные иглы морозного воздуха, то адский жар окутывал его юное тело оранжевым саваном. Последнее что осталось в памяти Кель-вина - медленно падающий, объятый пламенем частокол, волна раскаленного воздуха, искры обжигающие кожу и тьма гостеприимно открывшая объятия для его испуганного разума.
Время тянулось необычайно медленно, продлеваю муки от ожогов и ран. Шли бесконеч-но долгие минуты, за ними часы которые казались прожитыми жизнями, а затем и дни которые терялись в памяти как песчинки во вселенной. Время теряло смысл. В абсолютном безмыслии оно становилось бесконечной секундой Но вот тьма стала медленно таять. Глаза покрытые кор-кой запекшейся крови не хотели открываться. А с сознанием вернулась и боль. Тело пылало от ожогов, глубоко в горле засела тошнота, губы сами собой, не подчиняясь воле хозяина издали слабый стон. Чья-то рука прошлась во щеке вызвав новую волну озноба. Как сквозь вату доно-сились два девичьих голоса. Слова звучали вяло и безразлично.
Смотри ка, шевелится... Ничего, скоро его скинут с телеги и заставят идти пешком, тогда он точно отдаст концы. Нам видно тоже не долго осталось. Еще день другой и я уже точно не смогу встать
Обладательница голос зашлась в хриплом лающем кашле. От которого Кельвину стало еще тоскливе.
Мирна, перестань причитать, понятное дело что все мы уже не жильцы. Если бы у меня не были прикованы руки, я бы давно отдала душу богу, черт бы его побрал.
Так давай поможем друг другу. Видишь, дорога идет в гору, там есть место где она проходит вплотную к обрыву. Надо лишь напугать лошадь, чтобы она понесла...
Девушка повернула голову на очередной стон и увидела полные страха глаза Кельвина, голова которого покоясь на груде добра от тряски повернулась в их сторону. От услышанного в нем пробудился такой страх, что к горлу подступил ком размером с целое яблоко.
Воцарилось молчание. Лишь когда шок схлынул, Кельвин начал приглядываться к окружающей его действительности. Он лежал на спине, в повозке до отвала нагруженной прови-антом. Прикованные к той же повозке шли две молодые рабыни. Обе темноволосы, и стройны. обоим нельзя было бы дать и двадцати, если бы не лица покрытые морщинами. Рубахи порваны на груди, подолы заляпаны кровью и нечистотами. Босые ноги расцарапаны и обморожены. По-ходка девушек была ковыляющей, едва волочились ноги изуродованные настом и синяками. А вокруг на многие мили простирается ледяная пустыня, лишь в некоторых местах покрытая островками леса и редкими скалистыми отрогами. Серый камень, снег и ледяной ветер. Страна ледяного уныния...
И по этой серой пустоши тянется караван из телег повозок и лошадей. Сопровождаемый длинно-бородыми варварами в меховых одеждах он движется на север. К морю.
Кельвин начал медленно припоминать события прошедших дней. Память нехотя возвра-щалась к нему и с каждым ее шагом к Кельвину подкрадывалось отчаяние. Прикованный к те-леге ранами и цепью он никак не мог бороться с судьбой. Трудно представить себе более безыс-ходное положение. Если раньше у него хотя бы была возможность встречать удары стоя на но-гах, то его нынешнее положение напоминало отсроченную казнь беспомощного цыпленка.
Кельвин попробовал пошевелится. Руки отозвались резкой болью, а ноги казалось были сделаны из колокольной меди: они затекли и одервенели от холода, но в общем казалось что они целы.
Больше всего на свете его волновали намерения девушек волочившихся справа от его телеги. Тяжелые цепи свисали с худых запястий, осунувшиеся лица не выражали ничего кроме смертельной усталости и ненависти, которой дай волю - города сожжет и землю обратит в прах. По всему видно было, что отступать от своих планов они не собираются. Кельвин старался не думать о том, что делали с ними солдаты во время его беспамятства. Слезы текли из глаз его и тут же со звоном разбивались о дно повозки схваченные лютым морозом. Впрочем дети, вдоба-вок охваченные жаждой жизни не умеют на долго впадать в отчаяние, тем они и отличаются от взрослых, что им достаточно маленького лучика надежды на спасение, дабы свято уверовать в успех. Вот и сейчас, ему в голову пришла мысль, от которой слезы перестали теч из глаз. Цепь связывающая его с повозкой не была пристегнута, конец был просто привязан к железному бор-тику. Видно надсмотрщики не опасались, что обожженный сопляк быстро очнется и попытается бежать. Тем временем Караван начал медленно подниматься вверх по склону и судя по расчетам Кельвина, самое большее через пол часа, должен был достигнуть того самого места, откуда соби-рались сброситься пленницы. Время стремительно неслось вперед и нужно было действовать. Превозмогая боль в обожженных конечностях, Кельвин приподнял голову над бортиком. Телега, везущая его в рабство, была одной из последних в караване, За ней было еще две, которые дви-гались на приличном отдалении и варвары ехавшие в ней вряд ли могли бы заметить его мани-пуляции с цепью. Спереди, на лошади тащившей повозку сидел кучный толстяк с жирным за-тылком в толстой куртке из лисьего меха. Его рогатый шлем иногда покачивался, поводья за-метно тряслись в руках, а запах водки чувствовался даже с забитым носом. Кельвин про себя поблагодарил судьбу которая впервые соизволила повернутся к нему передом.
Спустя четверть часа он уже отвязал цепь, но перед глазами все плыло. Тихий стон на высокой ноте привлек внимание его спутниц. Ненависть в глазах ненадолго сменилась жало-стью, а жалость удивлением.
удачи малыш - сказала первая и отвернулась.
Вторая покосилась на Кельвина и сказала
Давай лучше с нами, так будет быстрее и не очень больно....
Глаза ее пустились, а голос затих на последних слогах.
Не хочу, не буду! - прохрипел Кельвин, удивляясь собственному голосу. Он охрип, а голос стал низок и напоминал скрип ржавых петель.
Как знаешь... Тогда и правда, удачи тебе.
Начиналась метель. Белые волки слетали с небес на грешную землю, покрывали ее тело своими белыми шкурами, ложились на нее мертвенно бледным покрывалом, чтобы скрыть всю грязь ее. Скелеты их с хрустом ломались под ногами и колесами телег, А белый мех их стаи за-стилал глаза.
Еще до того как пошел снег наш герой приметил расщелину в скале занесенную снегом по самую макушку. Оставалось только дождаться пока повозка поравняется с расщелиной и спрыгнуть в нее. Вряд ли кто-то заметит его маленький силуэт в такую пургу. Кельвин сумел сесть лишь со второй или третьей попытки. Ноги до того затекли, что не гнулись в коленях, а каждое движение вонзало тысячи иголок в мышцы. Мало-помалу ему удалось подтянутся к краю бортика и перевалиться через него наполовину. Было так больно, что крик едва держался за зубами и готов был в любую секунду как ужаленная птица выпорхнуть изо рта. Но Кельвин был терпелив. Боль была ему не в новинку, он давно свыкся с ней как с привычной частью жизни. Так дюйм за дюймом, он выбрался из телеги и выпал в спасительный снег расщелины. Так он и лежал, обессилев. пока мимо не проехали последние повозки, а ветер не донес до него варвар-скую ругань, свидетельствовавшую о том, что пленницы успешно свели счеты с жизнью, прихва-тив с собой одного варвара и целый воз добычи.
Метель крепчала, небо становилось все более серым и низким. Тучи плотным слоем манной крупы покры-вали землю. Кельвин в полубреду, смотрел вверх, не делая ни единого движения, многие часы напролет. Снежинки таяли на его ресницах, а одеревеневшие пальцы уже будто не принадлежали его бренному телу. К темноте он был уже просто сугробом. Мысли, как тяжелые жернова, вращались медленно и неторопливо. Но конечная цель, виднелась так же ясно как огонек свечи в темной комнате.
Человек, который волею судьбы обречен на смерть, как правило, либо ломается и начинает паниковать - чем лишь ускоряет развитие событий, - либо до последнего момента не верит в неизбежность скорого конца. Второй вариант - полное затмение разума всеобъемлющей надеждой. Мысль о том, что смерть рано или поздно обнимет вас своими костлявыми руками, всегда таится на самых дальних задворках сознания. Она как надоедливый комар: вечно жужжит над ухом, но вы до последнего срока не обращаете на него внима-ния, так как заняты гораздо более важным делом: вы, подгоняемый безжалостной волей последней, самой безумной надежды, рвете жилы в поисках спасения. Как правило, призрачный шанс маячит далеко за гори-зонтом, так далеко и высоко, что для его поимки нужно подняться за серые облака, выше гор - к самому солнцу. Но, поднимаясь на такие высоты, всегда велик шанс пасть, будто Икар, опаленный жаркими луча-ми, и разбиться о твердую плоть земли, а затем пуститься в последний путь, будучи разочарованным в из-вечной лживости своего чересчур наивного разума. Впрочем, крайне редко, при необыкновенном везении, при совершенно небывалом стечении обстоятельств, та самая безумная надежда, та жажда жизни что в обычных случаях только продлевает мучения, становится соломинкой схватившись за которую утопающий неизбежно выбирается на берег. Словом, дабы не утомлять читателя чересчур длинными рассуждениями, скажу, что наш герой был жизнелюбив как никто другой. И к тому же фортуна, которая имела обыкновение стоять к Кельвину спиной, а иной раз и демонстрировала ему седалище, в тот день наконец-то заметила его присутствие и повернулась к нему лицом, отдавай ему ту долю везения что причиталась ему за все прожи-тые годы.
Глава 3
Синяя птица.
Ветер намел снежный холмик на Кельвина. Над снегом возвышалась только его макушка и плечо. Осталь-ное было погребено под толщей свежего снега. Вокруг царило ледяное безмолвие нарушаемое только поле-том синей северной совы. Любопытная птица издалека увидела темное пятно в снегу и снизившись села спящему Кельвину прямо на плечо. Этого оказалось достаточно, чтобы разбудить замерзающего юношу, который уже был почти поглощен дыханием морозного сна. Кельвин приподнялся на локтях и неимоверным усилием воли заставил себя встать, чем чрезвычайно удивил свою спасительницу, которая впрочем не за-ставив себя долго ждать покинула его. Пошатываясь, Кельвин брел все дальше и дальше по дороге, не от-давая себе отчета в том кто он, куда и зачем он идет. С движением к нему малыми толиками возвращалось тепло, а с теплом и жизнь. Озноб от холода становился все слабее, а мысли приобретали все большую чет-кость.
Спустя час, а может быть два он спустился по дороге точно к тому месту, куда упала повозка увле-каемая за собой испуганной лошадью. Примятые тяжелым деревом лежали окоченевшие трупы бывших пленниц, а у раскидистой ели изломанный, в чудовищной, неестественной позе валялось тело того самого пьянчуги, что был надсмотрщиком при девушках. В его остекленевших глазах читалось искреннее недо-умение в смеси с животным ужасом.
Такое чувство как брезгливость было непонятным для Кельвина и спустя считанные минуты он уже кутался в густые меха. Стянуть сапоги не представлялось возможным, ибо ноги покойника так окоченели, что по ним можно было стучать как по дереву. Оставив бесплодные потуги, Кельвин более внимательно огляделся. Провиант рассыпался вокруг повозки широким веером. А мягкий снег сберег бутыли с вином. Следующие часы юноша потратил на сбор съестного. Уже совсем согревшись он обыскал телегу: на дне, застрял в щели между досок сверток с трутом и огнивом. К наступлению темноты в расщелине мерцал ого-нек костра. Весело потрескивали доски и колеса, а измученный Кельвин грыз огромный кусок грудинки по-догретой на огне. Завернувшись в огромные одежды северного воина он уснул у огня, убаюканный завыва-ниями злого ветра. Едва забрезжил рассвет, Кельвин был на ногах. Кусок полотна, служивший раньше оберткой для румяных караваев ,стал тюком, в который была завернуто столько еды, сколько мог унести с собой покрытый ожогами, обмороженный одиннадцатилетний мальчик. Накануне, он плакал от страха и боли, ползая в снегу, голыми руками собирая все что могло послужить ему пропитанием в далеком пути. Его маленькие пальцы распухли от холода, и ноги при ходьбе отзывались тупой болью. Но проснувшись, он перестал плакать и обмотав ноги обрывками ткани, которую оторвал от одежды покойниц , двинулся в путь. Дорог здесь не было и в помине. Колеи от прошедшего каравана занесло снегом и лишь синяя сова парила в молчаливом полете. За прошедшую ночь небо очистилось от туч и теперь ослепительно белая равнина растилась перед глазами. Снег отражал утреннее солнце, которое так ярко светило, что резало глаза и без того опухшие от слез. Кельвин вышел на равнину к полдню. Ориентиром ему могло служить только солнце. Перед ним на многие-многие десятки миль тянулась пустая и плоская даль. Ели бы не цепоч-ка следов за спиной, Кельвин пожалуй решил бы что он стоит на месте, а вовсе не продвигается вперед. Глазу не за что было зацепиться и лишь удаляющиеся горы был свидетельством тому что мальчик начал свой путь. Пошатываясь брел он все дальше, не думая ни о чем.
По ночам он спал зарывшись в снег, а если удавалось найти дров, то спал обогретый теплом кост-ра. Дважды ему удавалось найти прибежище среди серых скал, где он скрывался от ветра. А однажды, про-бираясь через очередную гору, выросшую на его пути, наткнулся на брошенную хижину. Хижина основа-тельно покосилась и почти по самую крышу была занесена снегом. Кельвин набрел на нее, когда решил набрать хвороста и остановится на ночлег в ближайших еловых зарослях. Небольшие еловые перелески с каждым днем встречались все чаще и чаще. В один из таких перелесков он и направился предвкушая теп-лую стоянку. Шел уже двенадцатый день его пути. Ожоги на руках и теле почти зажили и с каждым днем он креп, преодолевая с каждым днем все большие расстояния. Однако малыш не ведал куда идет: дорогу найти так и не удалось, а ориентироваться по солнцу, то и дело застилаемому тучами, было слишком слож-но. Так он и дошел до очередной скалы, в низовьях своих покрытой редким лесом. Невдалеке, от Кельвина была щель в камне, окруженная ельником и скрытая от снега нависающим козырьком. Раздвигая лапник, он надеялся увидеть высохшее дерево, а увидел скрытую от посторонних глаз хижину. Радость охватила юношу и придала ему сил. Следов пребывания здесь кого-то еще Кельвин не разглядел и поэтому сломя голову бросился откапывать дверь: стопы его находились на уровне притолки. Зарываясь в снег с головой, он ожесточенно работал руками, выкидывая на поверхность куски слежавшегося снега. В наступившей темноте он открыл дверь и вошел в темное помещение. Снег так укутал убогий домишко, что никакие ветры не проникали внутрь, хоть и вьюга голосом злой ведьмы хрипела за дощатыми стенами. Не прошло и часа, как в хлипком очаге языки пламени задорно лизали медный котелок. В хижине нашлась древняя посуда из меди, запас сухарей, которые висели здесь должно быть без малого сто лет и мешок сушеных яблок, кото-рые быстро переместились сначала в котел с водой, а затем и в живот голодного Кельвина. Счастью Кель-вина не было предела, его собственные запасы начинали подходить к концу. Таких подарков от судьбы ему доселе почти не доставалось. Уплетая вековые сухари размоченные в компоте, он обдумывал план дей-ствий на ближайшее будущие, а если быть точным, то просто машинально прокручивал его в голове. Коли-честву повторений этой безжалостной мысли не было числа, не способны люди еще придумать такое коли-чество нулей, которое могло бы показать сколько раз Кельвин подумал о том что он будет делать дальше. Суть его дальнейших действий заключалась в том чтобы идти. Если точнее - идти пока не кончиться еда и силы, а потом упасть в снег и с чистой совестью заснуть... Навсегда. Каждый раз эта злосчастная мысль отбрасывалась ударом отчаянного оптимизма и на передний план выдвигалась более простая: идти, пока не найду людей...
Так он несчастный и гонял эту мысль из угла в угол своей усталой детской головы покуда сон не окутал его, покуда сухарь не выпал из обмякшей руки, покуда он не свернулся в трогательный комочек на худой лежанке возле очага.
На следующее утро луч золотого солнца сквозь щель в двери уколол Кельвина прямо в глаз. Кожу покалывало иглами мороза, а на лежанке было так уютно, что впервые за всю жизнь Кельвин понял, что хочет еще понежиться под мехами и не открывать глаз. Впрочем лежал он всего лишь каких-то жалких три - четыре минуты, затем же резко поднялся и начал приготовления к выходу. Покидать такой приют было жаль, но остаться было невозможно.
О завтраке из экономии пришлось забыть. В животе происходили беспощадные битвы, которые как ни странно заставляли двигаться активнее.
Кельвин находился в хорошем расположении духа и невзирая на усталость, которая не покидала его ни на минуту, решил перед выходом на всякий случай обыскать свое пристанище еще раз. Делая шаг за шагом, он обходил лачугу ощупывая руками стену, осматривая пол и потолок. Сделав два таких круга, он уже было накинул мешок на плечо и протянул руку к двери, как рухнул вниз. От неожиданности вскрикнув, Кельвин понял, что провалился в пол всего на пол локтя. Доски прогнили и тайник устроенный в полу от-крылся случайному посетителю сам собой. В скудном свете виднелось деревянное дно, а на нем кипа какой-то рухляди. Поспешно хлопнув дверью Кельвин опустился на колени и бережно начал разбирать содержи-мое. Среди прочего там оказалась книга ветхая и гнилая настолько, что ее желтые страницы распадались в руках на лоскуты и пыль, хрустальная склянка с розовой жидкостью и красивый нож в отличном состоянии. Первым, что обрело нового владельца, конечно был нож: доброй работы, с длинным широким лезвием, с тяжелой стальной рукоятью и затейливой вязью южной письменности на полотне клинка. Бережно сунув его за пояс, Кельвин перешел к склянке. Откупорить ее так и не получилось и склянка была небрежно кину-та в мешок. Читать Кельвин не умел, поэтому книга тоже перекочевала в мешок довольно быстро. Когда кипа листов оказалась на своем месте, Кельвин задумался: а так ли она ему нужна? Но ведь если он дви-жется, не так уж важно куда, значит надеется выбраться, а если есть надежда, то и книга может пригодится. Может она чего и стоит...
Не утруждая себя дальнейшими размышлениями о земном и ничтожном Кельвин пустился в путь.
Глава 4
Обитель синего филина.
Дверь кельи отворилась, Дарма ежась от утренней прохлады вышел на крепостную стену. С каждым годом глаза привыкали к яркому свету солнца все медленнее, а утренняя прохлада, как ее здесь называли, стано-вилась все сильнее. 'Уж не старею ли я?' - с усмешкой подумал Дарма. И сам рассмеявшись таким глупым мыслям стачетырехлетний настоятель с наслаждением потянулся. В трапезной зале его ждала большая кружка отвара и относительно плотный по монастырским меркам завтрак. Подол сутаны весело захлопал при шагах настоятеля, следующего по северной стене в дальнее крыло монастыря. Навстречу ему шли по-жилые монахи, сверкая лысинами на солнце, они улыбались ему и приветствовали его. Дарма знал, как лю-бят его в монастыре, и отвечал людям тем же. Не дойдя и до середины стены, которая к слову сказать, воз-вышалась над ледником на добрых сто пятьдесят футов, старый лорд повстречал старика Мариньяка, о старости которого ходили легенды когда сам настоятель был еще простым монахом. Самый старый обита-тель Крепости был почти слеп, абсолютно беззуб, ворчлив как сотня старух, но необычайно умен и добр. Стоя на ветру, закутанный во множество слоев теплой одежды старик подслеповато щурился куда-то вдаль и обеспокоено хмурил кустистые седые брови. Его обветренное, морщинистое лицо, с крючковатым носом и глубокими провалами глаз, выражало искреннюю тревогу. Дарма приблизился, молча вопрошая всем своим видом.
- Что тревожит тебя, старик? Давно не видел я тебя таким обеспокоенным.
- Дарма, ты ли это? Мои глаза уже совсем никуда не годны и подводят меня. Но нюх мой еще чего-то стоит.
- Уж пожалуй... запах вина ты чуял всегда лучше остальных - С улыбкой проворчал Дарма - сколько тебя помню, выпивку ты всегда слышал за милю, а затем тебя самого можно было учуять по винному перегару с того же расстояния.
Мариньяк лукаво ухмыльнулся и хотел было по своему обыкновению завернуть что-то о старых добрых временах, когда дескать еще и сам настоятель в пеленки писался, но неожиданно посерьезнел. Лукавый блеск в глазах сменился все тем же беспокойством.
- Дарма, ты видел ли когда-нибудь что-либо живое в этих краях, не считая конечно глупых монахов и мифи-ческих синих птиц?
- Куда уж там, здесь живого нет ничего и никогда не было. Пожалуй, что только волки, да и те далеко на юге. Говорят, еще полтора столетия тому водились здесь снежные медведи, да барсы, но уж давненько их никто не видел. С каждым годом холодает, зверье уходит или вовсе исчезает. Река обозначенная на старин-ных картах как Ярбуга, вот уже больше ста лет как сплошной лёд...
- Тогда взгляни, там, далеко, видишь ли ты что-нибудь? Или я ошибаюсь?
Старик указал костлявой рукой направление и настоятель застыл вглядываясь в горный пейзаж. Где-то, на грани едва различимого, копошилась черная точка. Дарма напряг зрение так, что заслезились глаза. Мгно-вение спустя, его низкий голос уже летел над стенами крепости раздавая приказы и поручения. Жизнь заки-пела. Кто-то отпирал ворота, кто-то готовил носилки, чьи-то сметливые руки кидал провиант в мешки: путь предстоял в пол дня, а то и больше. Дарма опрометью бросился со стены на площадь, так и не дослушав ворчание почтенного старца.
Понемногу суета улеглась в стенах обители. За ворота выдвинулся отряд из восьми человек. Самые молодые и быстрые монахи, снарядившись в путь, отправились к указанной точке на горизонте. Обутые в высокие сапоги мехом наружу, на широких лыжах, смазанных жиром, с длинными складными носилками они двигались быстро, не делая привалов, не останавливаясь.
Старый Мариньяк для виду продолжая ворчать заковылял на площадь, опираясь на свой тисовый посох. Спуск со стены и у здорового молодого юноши занимал больше десяти минут, а старику для этого требовался целый час. Вдыхая свежий горный воздух, Мариньяк шаркал по ступенькам, в то время как солнце медленно клонилось к закату. Последние отсветы багряным вином заливали ложбины в снегу, кра-сили темными брызгами стволы сосен, кровью гибнущего дня кропили суровые лица гиперборейцев.
Дарма же нервно расхаживал по своему кабинету. Вид из стрельчатого окна был точь-в-точь такой же, как и со стены. Впустив ветер отворив пластинку слюды, Дарма поминутно вглядывался в точки ползу-щие по снегу медленно как черепаха. Дарма знал, что в самом деле монахи быстры, но был нетерпелив и вглядывался в даль все чаще. Медленно угасал камин, крохотные язычки пламени неуверенно колебались на ветру.
Между тем время шло и одинокая точка на горизонте замерла, в то время как группа посланная Драмой приблизилась к ней на расстояние крика и должно быть уже отчетливо различала цель своего пути.
Обитель стояла на ушах. Большинство ее жителей выстроились на стенах наблюдая передвижения происходившие за ее стенами. Мариньяк примостился на скамье у ворот. Настоятель наконец покинул свой кабинет и снова раздавал приказания. Тихо матеря нерадивых себе под нос, попеременно наскоро повторяя короткую молитву Дарма спешил к воротам.
В глубокой темноте, при неровном свете факелов, усталые монахи, с волосами покрытыми инеем от жаркого дыхания, внесли носилки в теплую залу с горящим камином.
Дарма нервно теребил бороду, разглядывая почерневшее от мороза лицо юноши. Дыхание едва поднимало грудь юноши. Его тело было настолько худым, что четверо монахов несших носилки утвержда-ли что и вовсе не почувствовали его веса. Под одеждой оказались жуткие шрамы от ожогов. Несколько ран на теле выглядели чудовищно: на краях ткани отмерли и посинели. Лицо было обморожено так же как и пальцы рук и ног.
Мариньяк в задумчивости сидел в самом углу залы, у камина и посасывал свою извечную трубку. Лицо его было усталым, старика клонило в сон, но он бодрил себя мыслью, что никто лучше чем он в лече-нии не смыслит и потому клубился пар над кувшином горячего отвара, резко пахли притирки и мази. Тихо постанывал в горячем бреду мальчишка на кровати.