Ежится по улицам ноябрь. В кого не глянь: серые лица, пустые глаза. Оборванные листвой деревья нервно шуршат, вздрагивая при хрипе пролетающей без оглядки полуторки. Насупленное облаками небо угрюмо нависло над крышами слепых домов, грозя в любой момент обрушиться громом и свинцом. Прохожие, куда не плюнь, забрызганы по самые веки бедой и зашугано тупят глаза в тротуар. Даже те, у кого хватает сил бодро держать шаг и не сутулить спину, насторожено косятся на незнакомого пешехода и, поддернув воротник, торопливей зашагивают без оглядки. Все по-деловому и без слюнявых скидок на возраст или другие нежности. Не встретить ни вдохнуть былого запаха праздно гуляющих дамочек по бульвару или трущейся тут же на парапете шпаны, посасывающей эскимо и зорко выглядывающей жертвы. Детвора и та, если и появляется тут, то только под присмотром воспитателей соседнего детсада, выгуливающих эти стайки под брюхом развалившегося на алее аэростата. По кантикам тротуаров люди спешат на рабочие смены или с них. Измотанные и, не желая, лишний раз бросаться словами. Вот, кто-то нырнул в траншею переулка и, прижимаясь к фасадам домов, сгинул тенью в подъезде. Москва, насторожено всматривается в небо через окна светомаскировок.
Трубная площадь. 1942 г. Бульварное и Садовое кольца кое где еще прижаты к земле увесистыми ежами стальных рельс, между которыми треща пробираются трамваи и просачиваются люди. У подножья горки застыл Цветной бульвар, чуть дальше карабкается по склону Рождественский. Кое-где видны стволы зениток. Щетинятся винтовками, проходящие патрули. Бойцы, стреляют наотмашь по прохожим бдительным взглядом. Хотя линия фронта уже и отползла далеко за горизонт, но воздух все равно пропитан копотью передовой . В нем висит напряженное ожидание, что вот-вот, сейчас начнется. Еще один шаг и, все оборвется. Жизнь скукожится, как высохший осенний лист, уцепившейся пересохшим стеблем за обескровленную ветку, стоящего на этом оголенном стволами бульваре. И ничто не будет зависеть, ни от тебя, ни от него. Только от силы ветра. Оборвет ли он этот лист в никуда или позволит еще какое-то время болтаться. И ничто не успокаивает сердце. Даже чувство голода не перебивает этот подспудно закравшийся и текущий по жилам страх. Ну и что с того, что военные перестали на улицах и бульварах проводить тренировки по штыковому бою. Обсыпались, а кое-где и засыпали окопы, которые были выкопаны на этих же самых бульварах около года назад. В них в бульварной листве и снегу возились как дети красноармейцы, отрабатывая навыки городского боя, играя в удержание последней линии обороны перед Кремлем. И от того, что заработали школы и ходит метро и трамваи или можно сходить в кино, присыпавший души пепел, никуда не делся. Все равно, город продолжал жить полноценной прифронтовой жизнью.
Она шла по знакомым сретенским переулкам. Там слева неподалеку был их переулок и дом, где они жили раньше. Раньше, это до войны, до отъезда в Ташкент. С тех пор, прошло уже более трех лет. Она помнила, что детский сад, в который она ходила, был тут же в пару шагах к бульвару. В голове мелькнула мысль. Она ведь могла бы зайти и навестить их, посмотреть, как у них дела. На самом деле, скорее похвастаться, какая она теперь школьница и даже читает стихи раненым бойцам, которые расположились госпиталем на первых этажах здания ее школы в Колпачном переулке. После того как отца вернули по службе в Москву, и они переехали с родителями на Чернышевского это стала ее школа. После уроков они раз в неделю своей звездочкой, парно дежурили у раненых. Она уже не пугалась и могла не только рассказывать стихи и петь "Ты мне с перрона, я - с эшелона, грустно помашем рукой", но и держать бинты во время перевязок. Сначала это было страшно: вскрики, кровь, запах. Теперь уже нет. После того, как один дядя с откушанной ножкой, подмигнул ей и показал язык, она перестала бояться. Вот и сейчас она не боялась, идя в надвигающийся прифронтовой сумрак. Она могла бы поехать на трамвае, но она не любила ждать. Толкаться на остановке и бесцельно пялится на окружающих.
Она шла из цирка. Там работали родители ее Ташкентской подружки, с которыми они в одном поезде вернулись в Москву в позапрошлом месяце. Еще там, живя возле Шейханатуры, она все просила папу и просила сводить ее в цирк. Посмотреть на наездниц. Но так и не случилось. Хотя они жили недалеко от улицы Ленина где находился цирк, ее туда не отвели. И вот, теперь лошадки в Москве и они вместе с артистами скоро уезжают выступать по фронтам, а папа так и не выполнил обещание. Она не колебалась ни секунды, сбегая с уроков, когда Гули, это ее Ташкентская подруга, что сейчас живет в цирке, позвала смотреть последнюю репетицию. Ей очень нравились эти лихие джигитовки, но лошадок она боялась, поэтому не подошла к ним, когда Гули звала их гладить. Они ей не улыбались, а только хрипло дышали, как новые раненные, которые лежали на первом этаже школы. И вот, сейчас, возвращаясь домой, она не переставала прокручивать в голове стремительный аллюр, щелчки кнута, гордые фигуры наездников в переливающихся сияньем костюмах. При этом она мысленно быстро перебирала варианты, что надо ответить маме, если она спросит: "Почему сегодня позже?" Дежурила с Леной в госпитале или пошла к Ане за учебником, решала она. Где-то в районе Чистых прудов, легкая изморозь стала проникать под ее пальто и сквозь платьице подбираться к коже. Она пошла быстрее.
Прошмыгнув мимо часового, стоявшего в нише их дома, она вошла во двор. На бордюре забитого листвой фонтана сидели ребята. Такая же детвора, как и она, только постарше и уже пионеры. Одна девочка, даже училась в ее школе. Несмотря на озноб, она подошла к ним и встала рядом. Это была местная команда ребят, по тушению бомб. На крышу их, конечно, не пускали. Не доросли еще, хотя некоторые особо прыткие пострелы знали туда ходы. Там же дежурили красноармейцы, которых направляли из казармы по соседству. Ведь дом-то их был сплошь офицерский и родители некоторых служили при этой части. И вот те из их детей школьников, что постарше во время налета должны были дежурить во дворе, чтобы забрасывать песком зажигалки, которые в случае попадания сбросят с крыши. Хотя ее по малолетству, даже и в эту команду не взяли, она все равно каждый раз бежала, когда начинался налет. Хотя если честно, было это всего один раз с тех пор, как они вернулись в Москву. Да и то, ни самолетов, ни стрельбы зениток, она так и не увидела. Даже никто из соседей не побежал в бомбоубежище, в подвале их дома. А вот, что она действительно успела уже увидеть. Так это дом в переулке за казармами, у которого вместо стекол, все окна были забиты фанерой. Сначала она даже подумала, что там никто не живет. Но потом все узнала. С соседскими ребятами, она с ними дружила, даже больше, чем с девчонками, лазила во двор стоящего чуть рядом барского дома. Там какое-то посольство и тоже были часовые, так что попадаться нельзя. И они тогда не попались. Катались по листве обсыпанной воронки, оставшейся после бомбы, что влетела туда год назад. Она-то и была виновницей того, что на всех шести этажах выбиты стекла. Но сейчас, ей было не до всего этого. Стоя с ребятами и слушая их рассказы, она никак не могла оторваться от тех девушек наездниц, которых видела сегодня на манеже. Они стояли перед ее глазами, как будто она и не ушла еще из цирка. Вот бы и ей так. И она уже рисовала себе, как ей рукоплещет стоя зал и, к ногам летят букеты цветов. А она улыбается и кланяется на право, налево и всем говорит спасибо. Но как раз, в тот миг, когда она собиралась нагнуться и взять один букет в руки, их компанию накрыл женский крик: "Рая, домой!" Она оглянулась, задрав голову и, хотя в уже наступившей темноте, она не видела стоящую на балконе мать, она точно представляла как та, тоже не видя ее, будет стоять и ждать, когда же она войдет в подъезд и за ней хлопнет дверь черного хода. Зашуршав листвой прикрывшей импровизированный огород, появившийся во дворе дома еще весной, она, стараясь не наступать на грядки, пошла по направлению к нависшей глыбе зашореного дома. Вновь заерзала мысль, что отвечать на вопрос: "Почему так поздно?".
Лифты были отключены уже, когда они въехали - война и, поэтому ей приходилось взбираться до квартиры пешком. Хорошо, что хоть не на самый десятый этаж их подъезда. В квартире был тот же полумрак, что и на улице. В большой комнате суета, по всей видимости, там старшие сестры готовят уроки и что-то обсуждают. Она проскользнула в гостиную и села в темноте на диван. В тайне надеясь побыть еще немного наездницей и все-таки поднять один из брошенных к ее ногам букетов. Но не успела. Следом зашла мать: "Ты почему в школе не была?" "Была". "Рома видела, как ты ушла, и во дворе тебя не было". "Я... я, к... к Гули ходила" - наконец выдавила она. "Они разве еще не уехали?" - строго спросила мать. Хотя тлеющий торшер не освещал, а только оттенял лица, Раисе показалась, что по губам мамы пробежала улыбка. Мать даже не скрывала свою симпатию к увлечению дочки лошадьми. Ее судьба сама сплетена с Закавказьем, вся ее юность прошла в Кутаиси, где долгое время жила ее родня. Там она и встретила мужа, а потом там же родилась их вторая дочь Рома, как ее звали друзья. И теперь, видя, как Раиса завороженно смотрит на лошадей, вспоминала себя, как сама ходила смотреть на исинди и кабахи, которые устраивали кутаисские джигиты. Стреляя на скаку и жарко проносясь мимо молоденьких девчонок, как она. Может быть именно потому, что она в детстве была так очарована этими красавцами, она потом и полюбила, когда встретила Мишу. Он тогда командир погранучастка на гнедом коне, рассказывал ей, как еще до того как перешел на чекистскую работу пограничника был простым красноармейцем, и в составе 8 армии гнал Шкуро. На Теречной и Сунженской линиях участвовал в боях по ликвидации казачьих отрядов полковника Васищьева. Того самого, о котором тогда ходили легенды, как о самом удалом белом командире. А теперь их Рая грезила лошадьми. Да и сам Михаил Миронович радовался, видя этот интерес у дочки, и говорил жене: "Султанша будет". А иногда и добавлял: "Как она" - указывая на старинную картину, висевшую у них в гостиной. Благородный профиль строгой красавицы с распущенными пышными завитыми волосами, подхваченными косами, веял толи востоком, толи эпохой возрождения. Темный фон, местами переходящий в багрянец, как и массивная рама, только усиливали впечатление.
Они недавно въехали в эту квартиру. Диван, комод, шкаф с какими-то книгами в старинных переплетах и люстра, свисавшая, почти до середины гостиной, все это уже было. Так же как и огромное старинное зеркало из резного дерева в прихожей, а в гостиной на голой стене висела эта почти метровая картина. Михаил Миронович Рындзюнский сразу как в первый раз вошел в комнату и увидел ее, так и встал зачарованный. Сложно сказать, почему она его так пленила. Может быть, потому что он на всю жизнь запомнил рассказ одного профессора. Тогда он учился тут не далеко, в десяти минутах ходьбы в Московском Институте имени Нариманова. Где, в одной из аудитории висело похожее полотно, оставшееся, как говорили, отбывших дворян. В той аудитории, он в группе с другими офицерами, политагитаторами и политработниками слушал лекции о Турции, Персии и других восточных странах. И вот на одной из них, лектор - дед с эспаньолкой, как-то, указывая пальцем на портрет, рассказывал: "Может быть, именно в этом зале, где Вы сидите сейчас, более 100 лет назад сидел наполеоновский маршал Мортье, назначенный Бонапартом губернатором Москвы, и смотрел в окно, как вокруг полыхает российская столица, а перед своим бегством из столицы, по приказу Бонапарта руководил взрывом Кремля. А уже через двадцать лет, этот же самый маршал, оказался снова в Москве, но в качестве посла при дворе российского императора. Специально ездил из Петербурга в Москву, посмотреть, как выглядит теперь Кремль. Тогда же ему опять довелось побывать в этом доме. На этот раз гостем на светском вечере, который устраивал его новый хозяин. Это были знаменитые рауты, которые славились гостеприимством. Там любила бывать московская знать, литераторы, поэты, музыканты и прочие сливки общества. Вот на одном из таких приемов и был Мортье. Там ему представили юную воспитанницу семьи. Ее привез сын хозяина дома, вернувшись с Кавказа после Турецкой кампании 1820-х годов. Толи грузинка, толи абхазска, толи вообще, какая-то персиянка. Ее родители были сначала убиты, а потом и сожжены турками вместе с имением за их симпатию и помощь России. С тех пор она жила у хозяина этого дома. Француз же, пленившись красотой восточной дворянки, а может просто, вспомнив, как сам горел в Москве, заказал ее портрет. Правда, вскоре, ему пришлось уехать на родину. Так что, он так и не дождался, когда работа будет готова. С тех пор портрет кавказской княжны, так стали называть картину, остался навсегда в этом доме". Рындзюнский это запомнил. И теперь, по прошествии нескольких лет, увидев эту картину, подумал, что эта и есть та княжна. А может просто ему запал в душу гордый профиль какой-то восточной красавицы. Ведь он на протяжении не одного десятилетия служил на Кавказе, Ближнем востоке и впитывал в себя эту культуру. Не только в теории за партой турецкого сектора института, изучая язык и историю, но и на практике от рядового чекиста до командира погранотряда. А может просто увидел в девушке на стене, черты своей младшей дочери - Раи, да мало ли еще чего можно напридумать. Теперь-то ни у кого не спросишь.
"На следующей неделе едут" - глядя на мирно теплящуюся лампу ответила Рая. "Гули с ними? Она ведь тоже прыгает по канатам с родителями?" - уже без метала в голосе спросила мать. "Нет, ее не берут. Ее газырем джигитам оставили" - повторила Рая ответ одной наездницы, когда спросила у неё, как Гули будет с ними выступать. Меж тем Раиса, подложив ладони под ляжки, подтянулась вглубь кожаного дивана и утонула в нем. Устроилась, как на берегу реки, когда под свисающими ногами журчит поток. Мама села рядом. "Ну, рассказывай о своих лошадях". Но она не успела даже закончить первой фразы, как залязгал замок и в квартиру вошел отец. Внимание всей семьи сразу переключилось на него.
После их приезда в Москву, он редко появлялся дома, особенно, когда дети не спали. Одно дело держать границу, когда видишь своими глазами, а другое руководить не только знакомыми ближне, но и неизвестными дальневосточными рубежами. Тем более в военное время, и еще из московского штаба. Необходимо систематически анализировать обстановку издалека, оперативно читать огромное количество отчетов, так что в глазах от букв рябит. Особенно тяжко давались первые месяцы, когда вникал в дела. Не успевал продумывать какие-то вопросы, тщательно прорабатывать самому материалы и спрашивать с подчиненных. А начальство требовало каждый день все новых и новых данных. Из-за этого постоянная нервотрепка. Если редко и выдавалась свободная минутка, тогда можно домой к своим девочкам передохнуть и отоспаться. Ну, и детям праздник - удастся попить чай с хлебом, а если повезет, то и с шоколадкой. Мать пошла затопить печку на кухне и поставить на огонь чайник. Рындзюнский скрипнув юфтевыми сапогами, вошел в гостиную. Хлопчатобумажная гимнастерка, ремень и кожаная портупея, шаровары с цветными кантами. "Чему радуешься?" - спросил он, увидев сидящую на диване дочь. "К Гули ходила, там такие номера, такие трюки на лошадках, а одна так... одна так вольтижировала!" - это слово она запомнила, когда ее этим летом папа взял на заключительный смотр Ташкентского кавалерийского училища. И вот там то, когда конники повели своих лошадей боком, а потом и закрутились, она и услышала от отца это слово. Генерал подошел к балконной двери, проверил насколько плотно затемнение и после этого включил свет. Комната проснулась. Рая сидела как раз под картиной незнакомки и отец, смотря на дочь, невольно сравнивал их черты.
Она сидела молча, смотрела на отца и, как ей казалось, догадывалась, о чем он думает. Но, возражать ему, она не смела. Хотя и знала, что все не так. Однажды ей уже досталась от него такая оплеуха, что лицо болело несколько дней. Больше не хотелось. А всего лишь, она, за праздничным столом в честь 1 мая 1939 года, когда они еще жили на Сретенке, воскликнула: "А как же твоя американская тетя? Разве бабушка не писала ...". Вот тут ее и накрыла ладонь отца: "А ну, позови мать, пусть расскажет, кто, что пишет?". Хотя она сама, за пару недель до этого слышала, как ночью папа зло говорил маме про бабушку: "Совсем старуха из ума выжила. Пишет золовке в Нью-Йорк, а та ей. Дуры. Сколько раз говорил брату, чтоб урезонил". Она пошла звать маму, с трудом сдерживая слезы. Но и мама ее не пожалела, тоже взорвалась. А потом еще ее целый вечер и день пытали, не выпуская на улицу. То мать, то отец попеременно: "откуда, что узнала и что, кому сказала". С тех пор в ней пропало желание ввязываться в разговоры или заводить их самой. Вот и сейчас, она не собиралась рассказывать, отцу то, что узнала от новой знакомой, соседки по двору. А та, как-то болтаясь на качелях, что остались стоять среди огорода ей рассказала. Но сначала им надо было доскакать козочками до этих качелей, которые стояли между грядок. А уж потом, вжавшись, друг в дружку и раскачиваясь одновременно та сказала: "А там где ты живешь, комдив жил, я с сыном его в один детсад ходила". "А ты была у них?" "Да". "А, картину княгини видела?" "Какой княгини" - удивленно переспросила девочке и даже остановилась раскачиваться ногами. "Ну, как, какой? Там посреди комнаты. Папа сказал, что это кавказская княжна". "Не было там никаких княжон. У них в большой комнате мама его висела". "А-а-а-а" - протянула Рая, и несколько раз взлетев в воздух, решилась спросить: "А сейчас они где?" "Он у тети. На трамвае ехать" - и она неопределенно махнула рукой в сторону здания больницы.
Прошло лет десять, а может и чуть больше. Закончилась война. Стана ударным молотом пятилеток восстанавливает хозяйство. Люди начинают снова привыкать к мирной жизни. Уже снесли забор вокруг плаца перед Покровскими казармами, хотя солдаты еще живут. Рая уже давно, как закончила школу. Комсомолка, красавица. Ее младший брат, появившийся после войны, сам уже стал школьником. Отец больше не служит, в запасе. Работает по военной части в той же школе, недалеко от дома, где учится сын. И снова осень, опять ноябрь. И листья так же, как и всегда летят с деревьев и путаются под ногами.
Она была на кухне и услышала, как хлопнула дверь лифта. Значит, кто-то поднялся на их этаж. Звонок в дверь. "Кто бы это?" Она открывает. Симпатичный парень, ее ровесник. А может и старше. В этом возрасте сложно с точностью определить два, три года разницы. "Здравствуйте" - несколько смущаясь, произнес молодой человек. "Здрастье, Вам кого?" "Понимаете, мне бы с хозяином поговорить". "Сейчас я за хозяйку, подходит?"- решительно произнесла Рая. Он явно не был готов к такому повороту и поэтому начал мямлить: " Вы понимаете в чем дело. У меня не простой вопрос. Это очень щекотливый момент. Мне так нужно поговорить с кем-нибудь, кто... даже не знаю как сказать". "А вы не ошиблись квартирой?"-прервала его девушка. "Нет. Нет. Простите, что тревожу". Видя, что парень действительно очень взволнован, Раиса несколько смилостивилась и даже отступила, предлагая войти в прихожую. "Нет, не ошибся. Мне просто очень неловко. И я не знаю, как сказать". "Да, ладно, говори как есть. Тут кроме меня никого. Я могила". Юноша, несколько ободренным переходом на "ты" и позитивом хозяйки продолжал таким же тихим, но уже спокойным голосом: "Вы понимаете, до войны моя семья жила в этой квартире. Даже я помню, кое- что из той жизни. Когда отца и мать арестовали, меня забрала тетя Лия, которая меня и воспитала. А потом я уехал в Ленинград, где сейчас и учусь". Рая моментально вспомнила, тот ноябрьский военный разговор с соседкой и все поняла. А парень тем временем продолжал: "Вы же понимаете, что я тогда был совсем ребенком и ничего особо не понимал и не чем не распоряжался. И когда нас выселили, ничего не брал. А тетю сюда и не пускали. И мне ничего и не надо, не на что не претендую. Только одно. Тут должен был остаться портрет моей матери. И если, бы знать, поговорить с теми, кто сюда тогда въехал, может быть удалось бы его найти". Рая все это слушала опустив голову и пялясь в пол. И также, не поднимая головы, произнесла со вздохом: "А чего искать. Иди в комнату". Он прошел и сел на стул перед диваном, над которым так и висел все тот же портрет женщины. "Знаете, я мать помню совсем другой. То есть совсем. А вот диван, узнал. И висела тут же. Если бы не комната, диван, то честно, не знаю, узнал бы. У меня этот портрет как светлое пятно в тумане, а тут вон какой огонь". "Чая хотите" - спросила Рая. "Ой, спасибо. Если можно". Они проговорили еще минут 15-20. Там была и Москва, и Ленинград, даже, по-моему, что-то за кино зашло. "Ну, тогда, как договорились, приходи послезавтра, часов в 6. Там и мама будет. А мое слово - "за" - говорила Рая, в коридоре, когда закрывала за ним дверь.
"Ты что перс, чтоб она тебе мать была?" - взрычал Рыдзюнский. "Ты себя в зеркало видел? Тоже мне сын гор. Откуда ты такой взялся? Покупатель херов. Ты у кого покупать вздумал? Сопляк". С каждым словом его нутро все сильнее вскипало. Он встал из-за стола, да так, что стул взвизгнул, цепляясь ножками за паркет. Сцепив пальцы рук за спиной, Михаил Миронович подошел к к балкону, отдернул занавес и приоткрыл дверь. Холод выдохнул в комнату. Жена и дочь молча сидели на диване. Молодой человек на краю стула за столом комкал пальцами бумажку. Мучительная минута тянулась, как война вечно. Наконец Рыдзюнский повернулся. "Картину ты у меня не получишь. Точка. Если ты Райку охмурил, то не думай, что это что-то значит. Иди работать, своими руками на жизнь зарабатывай " - при каждом слове он все ближе и ближе подступал к молодому человеку. Когда он закончил: "Развелось дармоедов на чужое добро. Еще раз увижу, зауши в милицию оттащу". Он так навис над стулом просителя, что если бы тот чуть раньше не встал и не отступил к двери, то точно бы равновесие его уложило бы на пол. "Вон отсюда" - и он стал надвигаться на гостя. Тому ничего не оставалось, как стремительно выскочить за дверь. Еще через пару секунд за ним выскочила Рая и застучала каблучками по лестнице вниз.