Аннотация: Море, море, так ты чисто, так ты близко, помоги Я ребенок, я канистра, я ириска без руки...
Гулино Горе
Море, море, так ты чисто, так ты близко, помоги
Я ребенок, я канистра, я ириска без руки...
И полностью переписано шесть раз без поправок, без мыслей, напичканных кичками и хвостиками галифе. Потому что Гуля писала стихи, вымучивая их из ран на ее ногах, раны говорили все одно, поэтому из одной царапины не могло получиться два разных стиха. Только смелый один, а с памятью ее было плохо. И она переписывала, бывало стихи, по несколько раз, забывая, что уже их сочинила.
Когда прозвенел звонок, классная дама в тонких очках, Марианна Алексеевна задала домашнее задание:
-- Сегодня мы отработали лексику и деление текста на абзацы. К завтрашнему дню я жду от вас сочинения на тему "Самый несчастный день в моей жизни".
Воцарилась кретиническая тишина.
-- Марианна Алексеевна, а про что писать?
-- Что за вопросы? Я же сформулировала тему. Пишите, про что хотите, без всяких ограничений. Опишите день, когда вам было очень грустно, вы были обижены, злы, скучали по кому-то, с вами нехорошо обошлись, или не сбылись ваши мечты. Подумайте дома. The lesson is over. Goodbye.
Гуля вышла из класса самой первой с двумя черными косицами.
Василий возвращался домой в папиной машине, и по дороге сконфуженно молчал, обычно такой разговорчивый и игривый.
-- Вася, что стряслось? Почему ты молчишь, в школе неприятности? - спросил папа.
-- Папа, не мешай, я обдумываю, что напишу в сочинении к завтрашнему дню.
-- М-да? А что за тема, хоть скажешь?
-- "Самый несчастный день в моей жизни".
Папа обернулся внимательно посмотреть на вспотевшего Василия.
Мама Мариночки затушила сигарету, которую обсасывала лоснящимися от трех помад различных оттенков и косметического карандаша губами, бросила взгляд на длинные ногти, и, презрительно зевнув, бросила:
-- Ну и темы для сочинений у вас, Марина. Я говорила еще давно, что надо эту школу сменить! Игорь! Ииигорь! Иди сюда, я сказала!
И, сквозь паузу:
-- Игорь, я предупреждала тебя, что это школа для дебилов, а ты мне все - престиж, престиж! Ну ты видел эти темы сочинений? Что может написать одиннадцатилетний ребенок на такую тему?
-- Успокойся, моя рыбка, это лучшая школа города, они знают, что надо детям давать, сейчас что-нибудь придумаем, расслабься!
А у Юленьки мама-филолог посадила дочку напротив себя, и с серьезно-ласковым видом спросила:
-- И как ты думаешь, про что мы будем писать?
Залезши на кровать с ногами и схвативши женский журнал - читать, Юленька снизошла до ответа:
-- Мам, все равно, про что хочешь.
Насим предложил:
-- Па, я, наверное, напишу про поездку в Турцию! Не слишком ли это круто?
-- В смысле - круто?
-- Ну я имею в виду, не слишком ли это большое несчастье для какого-то школьного сочинения?
Гуля еще не научилась признаваться, что ее память - разбитое венецианское стекло, если ты глядишь на него изнутри. Гулины тапочки сконфуженно сожрали детские ножки, засосав пяточки и ступеньки по самые лодыжки, где бабушка завязала их до образования серо-красных ссадин по контуру прикосновения черной материи к белой, как медведь, ноге. Гулина юбочка, войлоком бывшая, а ставшая одежкой из войлока, раздражает чесоткой, чешутся морозные гиганты.
В классе сегодня особенная тяжесть, больным потрескавшимся губкам тяжело качать тучные объемы воздуха, и Гулины бледные щеки искрятся натужной синевой. На ее груди - перья воробушка, негромко запачканные микронами ливня - снаружи, за стенами школы воет вендетта дождя. На ее ручках - старинные кружева, вырезанные из подтаявших страниц книг Армянской библиотеки, куда веровавшая до фиглярства бабушка ползет на коленях всякий раз, нужная небесам как перебитая букашка на выгнутой спине. Холодает.
Поднимаясь по лестнице, Гуля почти теряет сознание от голода и междоусобицы ног. В ее скромном животном портфельчике бледно-зеленая, как сопли, тетрадка с сочинением.
Дети выкладывали тетрадки на стол Марианны Алексеевны. Из ртов многих учеников торчали палки от сосательных конфет. Марианна сложила стопку тетрадей в рабочую сумочку, и унесла их домой - туда, где пахло старым пианино, а на дверях шкафов висели траурных дней новогодние венки.
Перекусив рыбой по-польски и рисом, учительница пару часов занимала себя домашним хозяйством - убиралась, мыла посуду, оставшуюся еще со вчерашнего дня, пылесосила. Затем около получаса разговаривала с любовником, навешивая на него разрозненные ярлыки. После чего со вздохом перешла к рабочему столу, длинными пальцами включила лампу. Достала из сумочки кипу тетрадок, посадила на свой нос тонкие очки, и принялась читать сочинения ребят.
Сочинение Василия Л.
"Я очень готовился к Зимнему Балу в прошлом году. Дело в том, что это был первый год, когда я был единственным отличником в классе - можно сказать, это был мой год, потому что я был как бы символом класса ("Многовато глагола "был", - подумала Марианна Алексеевна, - "Да и вообще мне эти отличники с их перегретым самолюбием..."). Плюс мне очень нравилась одна девочка, которую я хотел на этот бал пригласить. Она не из нашей школы, она дочь друзей моего папы, из очень хорошей семьи. Я пригласил ее, и хотел, чтобы все оказалось на высоте.
Я очень долго готовился к этому балу. От этого бала в моей жизни очень многое зависело. Я купил самый лучший костюм, который мне удалось найти, и должен был танцевать вальс с этой девочкой, а потом выступать со стихами о зиме.
Костюм мой был белый в красную полоску, такой ни с чем не перепутаешь.
И вдруг, в день Зимнего Бала, когда все должно быть на высоте, я увидел парня в точно таком же пиджаке, как мой. И мы с ним, расфуфыренные как два индюка, так и проходили весь вечер, делая вид, что друг друга не замечаем. Хотя я знаю, что все это заметили, и посмеивались над нами. Настроение у меня из-за этого стало плохим, я плохо протанцевал вальс, и плохо выступил со стихами о зиме. Это был, пожалуй, самый несчастный день моей жизни".
Сочинение Марины М.
"Мои родители работают, не покладая рук. Они всегда работали честно. Они никогда не опускались до всяких там разборок, матом не орали ни на кого, на чужой каравай рта не разевали. И не любят, когда другие так делают. Каждый должен заработать непосильным трудом на свой скромный кусок хлеба. Так поступают честные люди.
У моего папы ларек. А когда они только открывали этот ларек, папа открывал его с одним своим другом хорошим. Как только открыли, с другом работали вместе, а потом поссорились, и папа его прогнал. Потом папа работал еще три года в этом ларьке, и у него там все хорошо получалось, много прибыли, клиент постоянный, хороший продавец там, не шкурит, в карман себе не пихает левых денег, короче, поднялся.
И через три года объявляется этот друг, и начинает права качать, типа он тоже совладелец, и половина ларька по любому его. Уже на все готовенькое хотел попасть! Папа долго старался, все время работал сильно, а этот дядя Боря просто приехал неизвестно откуда, и давай еще моих родителей обвинять. Матом орал на них, и они на него, но они были правы, а он нет. Приживалы и паразиты не должны победить. Где он был три года, пока мой папа сильно работал?
Это был самый несчастный день в моей жизни"
Марианна Алексеевна похрустела костями, потянулась, сбегала на кухню за стаканом воды со льдом, поправила очки и заколку.
Сочинение Юлии И.
"Мы с семьей ездили отдыхать в Швецию. Прекрасные пейзажи сменяли друг друга, объединенные в общие картины ранней весны. Мечтательные облака растворялись в полном жизни закате предвечернего неба, задумчивые чайки пролетали над синей гладью воды. Стокгольм был потрясающим, мы исколесили его весь, и это путешествие могло бы стать счастливейшим в моей жизни, если бы не одно событие, что сделало его, наоборот, самым несчастным.
Одним вечером мы ехали по Упсале, возвращались с экскурсии, или с поездки в аквапарк, и вдруг видим - на дороге две подстреленные лошади. Лошади - мои любимые животные, в них вся грация природы и доброта. И они - такие белые и невинные - так вот лежали на пыльной дороге. Мне было очень больно представлять, как умирали эти благородные животные. Это был самый несчастный день моей жизни. Он заставляет нас задуматься о гуманности и философских вопросах".
Марианна Алексеевна кусала короткий карандаш, и видела родителей, науськивающих детей, что писать.
Сочинение Насима Г.
"Мой самый несчастный день был вот когда. Я целый месяц мечтал о поездке в Турцию. Как там кататься на бананах - я никогда до этого на них не катался, нырять к интересным рыбами и ловить их серой конечностью. Как жить в пятизвездочном отеле с видом на пляж. Как покупать вещи на паучьих рынках, где все опутано сетью длинных рук. Как провожать глазами маленькие машинки копченостей. Стрелять глазами по почкам.
Уже в аэропорту выяснилось, что возникли какие-то проблемы с моим отбытием, какая-то там хрень ("Невероятное хамство, -- подумала Марианна Александровна, затянувшись очередным косяком) с доверенностью, с попечителями. Сказал бы с кем, да это все ж сочинение. Я просто смотрел, как придурок, на улетающий самолет и плакал".
Гуля. Гулять. Не нагуляться. В загул. В гул ночей. В разгул. Гуляка. Разгульный оттиск. ГУЛАГ. Гулечка. Гуля.
Сочинение Гули Б. Не слишком ли Вы обкурились, Марианна Алексеевна?
"Был обычный солнечный день, пока не выключили солнце. Моя кожа лучилась диатезом, но я улыбалась, держа в руках подтаявшее мороженое. Оно стекало на вафлю, стекало на руку, вафля стекала на руку. На мне большие веснушки и свитер. Я хотела пить.
Рядом была бабушка. Час назад она страшно раскашлялась на площадке, где мы гуляли, почувствовала озноб, мы решили вернуться. Зря мы это сделали. Не нужно было нам возвращаться.
Мы шли аллейкой, я подняла серые глаза. В нашем окне двигались фигуры. В нашем окне подрагивал включенный свет. Я посмотрела на бабушкина часы - четыре дня. Зачем тогда включили свет?
Мы поднимались по лестнице. Это были последние несколько секунд, при которых можно жить, и говорить, что жить легко. Дальше все поменялось.
Бабушка достала ключ. Чертик с рогами, живущий внутри меня, - он спал все долгие годы, пока я жила без него, - вытащил свой ключик. Бабушке было плохо, она страшно кашляла, еле нащупала скользкую щель, куда вводить ключ. Чертик сильно надавил на мой пояс, и его ключ тоже вошел в меня по самое колечко на острие. Бабушка странно замерла, прежде чем открыть дверь. Мне казалось, старческий пыл ее дрожит. "Что же ты, бабуля?" - это была последняя фраза, которую я сказала красивым и счастливым голосом, принадлежащим мне, а не кому-то внутри, раздолбавшему меня о край граненой бутылки.
Когда бабуля открыла дверь, на меня, облокотившуюся о стену, рухнул труп моей матери. В этот же момент чертик с рогами с дикобразной силой рванул на себя дверь, за которой скрывались мумии, пиявки, червяки, гадские креветки, сморщенные желуди, угри, угли, порнографические бабочки махаон, лилипуты и саваны, черепа и козявки, гниль и заносчивость. Ящик Пандоры спрятан в сердце каждой маленькой девочки, Маргарита Алексеевна. На вас никогда не падал труп вашей мамы? Вполне возможно, сейчас я показалась вам ужасно вульгарной. Дело все в игривом открытом ящике, и в разлившихся по нутру лягушках-квакушках, квази-дятлах, талдычащих раскалывающие мелодии, змеях и прочих вышеперечисленных отбросах. Они поселились во мне с тех пор. Они живут во мне, да. Они кукуют и трещат, и никто не видит настоящую меня.
Под грузом трупа я сама тогда упала. Мы с бабушкой казались друг другу двумя пульсирующими кровавыми органами, еще теплыми, вырванными из живого тела и брошенными на ворсистый ковер, барахтающимися как рыбки на полу. Я забилась в самых настоящих конвульсиях, потому что это была защита моего тела от бреда, который нанес мне визит. Мамины волосы беззвучно стонали на моей щеке.
Краем бездонного глаза, зарытого в тех самых волосах, я увидела двух мужчин, выталкивающего моего папу прочь из квартиры. Тот извивался как нутрия, как тяни-толкай, пойманный за обе головы. Они тащили его вниз по лестнице.
-- Зачем вы пришли так рано, она была бы живаааааааа???? - закричал мой папа, и тут же послышалась возня, и хваленый захлебывающийся звук. Бабушка рядом упала в обморок, и ее обмякшее тело, свалившееся на меня, уже придавленную мамой, дало мне шанс уйти туда же - в огромный обморок шириной в детство.
Пришла я в себя не помню через сколько, но был еще тот же день, точно - поэтому дальнейшие события можно включить в данное сочинение, мы же рассказываем ровно об одном самом несчастном дне жизни, так?
Я, связанная, сидела на кресле у нас в квартире, мамин труп валялся недалеко от моих покачивающихся ног. Папу, еще живого, избивали прямо напротив меня два неизвестных дядьки. Непонятно, чего они хотели. Непонятно, как развивались события после того, как я потеряла сознание. И почему папа сказал, что, если бы мы пришли позже, все было бы иначе. В любом случае, он выглядел так, будто его пропустили через мясорубку, и мне приходилось смотреть на то, как из него выбивают последнюю жизнь. Вокруг заливалась смехом кровь. Я подавилась тошнотой. Папа сильно стонал, но кричать ему не давали.
По учащенному дыханию я поняла, что в соседней комнате - бабушка. В каком она состоянии? Раз дышит, значит еще жива. Мне показалось, что нас тоже убьют. Я хотела умереть, мне это было совсем не страшно. Только бы умереть резко, не так, как папа, который будет забит до смерти на нашем раскладном диване, где он играл со мной, катая меня на ноге. Представляете ли Вы что-либо более страшное, чем страшную смерть, когда за адом жизни следует ничто и резкий конец?
Мама, я лобстер, ничего не могу с этим поделать. Я пакля, малюю масло.
Тиканье моего сердца - это захват природы лицом. Я просто сидела, вдавленная как кирпич в намасленную основу, в это кресло. Подо мной расплывалась лужа, в голове моей взорвались тысячи вертолетов. Боль сегментарно раздавила мне половину коры головного мозга, а та, что осталась, оголенным подтеками чернил торчала наружу. На эту рану вид корчащегося папули наливал раскаленный свет, медленное лавирование которого сквозь непроглядность означало лишь одно - он скоро умрет. Кишки на его губах заставляли меня думать о кольцах на Ваших пальцах, о заклепках на школьных ранцах, о шлангах в полевом садоводстве. Мне захотелось надолго никогда не быть рожденной. Мне хотелось отдать свое тело любому, кто выдавил бы из него хоть каплю раскаянья за мою смерть.
Умереть жадно, захлебнувшись таблетками для бессмертия. Подавиться таблетками для бессмертия, и грязно сдохнуть на половице.
Меня кидали из угла в угол, будто тюк. В меня что-то вонзали, превращая тем самым в порванный тюк. Я приняла себя сумкой, марлей, в меня хотели что-то положить, что-то замотать. Когда подумали, что я уже закончилась как организм, меня бросили на кипу выпотрошенных из шкафа вещей и белья, среди которых затерялись калеченные злостно тела мамы и папы. Через тридцать семь секунд напряженной задержки дыхания, я увидела рядом с собой красное месиво лица бабушки. Она подмигнула мне весьма ехидно. Своим полувытекшим глазом.
Они подумали, что нас уже нет с бабушкой. А мы все еще алчно были. Алчно были. И сияли улыбками с выбитыми зубами, глядя друг на друга сквозь алые плевы, щурясь. Жизнь уходит от нас всегда, но она же и остается с нами. Я прислушивалась к закрывающимся дверям и удаляющимся шагам. Есть шаги, которые, кажется, никогда не удалятся. Вот они далеко, словно их уже через секунду не будет слышно, а они все удаляются и удаляются. Ты лежишь, придавленная бабушкой с вытекшим глазом уже битый в буквальном смысле час в ульях еблья, то есть простите, белья и ... и трупов, а они, эти шаги... все идут по мощеной комнате, по дождевым червякам, по квадратным асфальтам, по ожидаемым вечерам и кривым лесистым областям, по дорогам Моисея и зарослям лопухов, сворачивая на остановки ножниц и другой канцелярии, петляя по пыльным аренам и вкрадываясь в дикий палисадник клубничный. В тебе уже почти не осталось крови и жизни, все уходит через пластмассовую дырочку в носу. Ты уже почти напрочь мертва. В руках, ногах, животе, груди уже смерть, ты чувствуешь, что они атрофированы (или это бабушка неудобно так на меня свалилась, и замерла?), только в голове еще трепещет звонок, соблазнительно несмелый, раздражающий, как не-отпускание тебя в грезы миров, макрокосма, синтепона. Работает радио головы, бедокурящее, бодрящее, усыпляющее. Оно твердит лишь стремную чепуху. Вроде. Не позволю себя убить, не позволю себе задохнуться, не позволю сделать меня мертвой. А, впрочем, ладно. Я умру. Но вам же будет хуже. А шаги все удаляются, переходя на ультразвук, убыстряются, и я слышу, как мои щеки буравят четыре огромные траншеи с танками-полными водой, это слезы, июньские слезы посреди летнего детства и уходящих неприближенцев. Эти признаки закомплексованности и склонности к домоседству - слезоиспускательные глаза.
Мы лежали так с бабушкой, живые, но ленивые жить, ленящиеся жить, около семи часов. Бесконечный сон с лабиринтами длится и то короче. Я мечтала, чтобы первой заговорила и пошевелилась бабушка, и знала, что она мечтает, чтобы первой заговорила и пошевелилась я. В итоге мы говорили каждая свое, свой индивидуальный бред, и шевелились, будто пьяные жирные червяки в навозной куче, еще с полчаса.
Потом я обнаружила себя на кухне, ползающей, как слизняк, оставляющей за собой коралловый цвет запаха влажной слизи. Не помню, как туда попала - уползла. Поползла за бабушкой, та уже ползала по ванной. Мы были в агонии, мне казалось, мы путешествуем по дискриминации зеркал. Самое лопающееся в мире чувство - быть в бреду, и понимать, что ты в бреду, и смеяться над собой, и молить красную от выделений раковину не выходить из бреда еще как можно дольше. Одна амбиция - жить в этом бреду всегда, и ползать по этой квартире кровавым червяком до Судного Дня, не нуждаться в пище, или получать ее синкретическим, не субэкваториальным образом как импульс свыше, не нуждаться ни в чем, помимо стен, тебя содержащих и помимо дней, высвечивающих тебя как бытность. Потому что выход из бреда - это шаг в неописуемую панику. Я знала, что пройдет недлинный отсек карточного, картонного времени, и я снова стану Гулей, и я все вспомню и пойму. И мне станет так, как будто мне выломали все шарниры, и оставили болтаться на непуганой стене.
Так произошло. Через минут девяносто мы с бабушкой сидели за столом с белой скатертью на кухне, она вытирала мне раны, она пострадала меньше. Меня била беспредельщина. Я то и дела выходила в соседнюю комнату повеситься, или опустошить аптечку, или порезать руки, но бабушка механически, без особого энтузиазма возвращала меня в исходную точку на кухне, в наш бункер, в хранилище наших "но". Она устала, она уже очень давно живет. Я вижу, что она не рада вновь обрести себя здесь, когда какая-то незначительная горсть издержек отделяла ее от нирваны.
Когда мама ушла, выключилось море и замер свет. Когда мама ушла, нежность испарилась и серые колья мертвым забором встали с двух сторон, а дышать сделалось так больно, что первое время я даже не дышала.
Что за ужасно непонятная фраза "кого-то не стало", "мамы не стало"? Объясните мне ее. Куда стало? Существо среднего рода? Кто это? Не? Стало не быть мамы - не меньший трюк. Стало без мамы?
За окном наступила ночь, мы все еще сидели, не убирали трупы, не звонили в милицию, не плакали. Я запомнила эти мгновения навсегда. Это были последние моменты, пока я еще не осознавала бесцельность любого движения. Дальше начинался новый день, но ведь в сочинении указана тема "Самый несчастный день", значит день один, нужно описать двадцать четыре часа максимум. Я долго думала, какой день выбрать, ведь несчастнее становился каждый новый день. Некоторые существа, как камертон, настроены на несчастья. Они со счастьем диссонируют. Как я.
И выбрала все-таки этот первый, ведь все остальные несчастья - в сущности, отголоски того, самого несчастного. И все-таки может лучше однажды я уловлю колебание на своем плече, оно умело запустит руку мне в волосы, и растреплет их пшеничную плесень. Я спрошу, как зовут тебя. И мне ответят. Это время мечтать о солнце, которое победило дождь, и видеть этот побежденный дождь и солнце над нашей мокрой кожей, становящейся суше, суше, суше, суше.
Не плачьте.
Да, и еще. Я не чувствую в себе собственного имени, не ощущаю, что меня зовут Гуля. Никто не называет меня так, с тех пор, как стало не быть родителей, которые ласково нашептывали мне мою идентификацию, и я бы никогда не потерялась. А теперь в школе вы и вы зовете меня "Беладонова", только фамилию мою отравленную взяв в расчет. А бабушка сошла с ума, и забыла, как меня зовут, не зовет никогда. И я сама забываю и схожу с ума. Я чувствую другое имя в себе. И имя это - "