Камалов Рашид Мингазович : другие произведения.

Земные распутья

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:

0x08 graphic
Рашид Камалов

Земные распутья

Автобиографические заметки

с цитатами

и рассуждениями

Воронеж • 2022 • Кварта

   0x08 graphic
   0x08 graphic
ББК 63.3 (2) 6 ю 14
   УДК 94 (47+57)
   К 18
  
  
  
   Камалов Р.М.
   К 18 Земные распутья. Автобиографические заметки с цитатами и рассуждениями / Р.М. Камалов. -
Воронеж: Кварта, 2022. - 772 с.
   ISBN 978-5-89609-687-0
  
   Автор рассказывает о своем детстве, об учебе в школе и в университете, о службе в армии и научно-педагогической работе в вузе. Судьба не благоволила ему, его юношеские надежды на плодотворную, обеспеченную и интересную жизнь не сбылись. Почему так получилось, что было сделано неправильно - вот вопросы, на которые всегда хочется найти
ответы.
   Книга предназначена для биографов, краеведов, историков и широкого круга читателей.
  
  
  
  
  
  
  
  
  

No Камалов Р.М., 2022

ISBN 978-5-89609-687-0 No Кварта, оформление, 2022

0x08 graphic

З е м н ы е р а с п у т ь я

I

Рассуждение о стиле

II

Ранние годы в Воронеже

III

Обратив свои помыслы к учению

IV

Работа

V

Колхозное прошлое и комиссарство

VI

В поисках утраченного времени

VII

Служба в армии

VIII

Друзья и знакомые

IX

Раб греха

X

Правильный ход

XI

Где был, что видел

XII

Ни себе ни людям

Дневник (1979 - 2019 гг.)

  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  

ГЛАВА ПЕРВАЯ

РАССУЖДЕНИЕ О СТИЛЕ

  
   Не понимаемый никем,
   Перед распутьями земными
   Проходишь ты, уныл и нем...
   А.С. Пушкин
  
   Первые вопросы, которые встают перед чистым листом бумаги - это что писать и как писать? Зачем оставлять на бумаге свое жизнеописание и вспоминать о том, что было и уже никогда не вернется. Жизнь прошла-пролетела и не было в ней ярких свершений, выдающихся событий и необыкновенных приключений, все поглотила текучка будней, общий для всех порядок вещей: детсад, школа, работа, пенсия. Таких неприметных судеб тысячи и миллионы и вряд ли кто захочет об одной из них узнать или прочитать. Многие мемуаристы входят в историю как очевидцы знаменательных событий или же благодаря знакомству с известными людьми, я же не присутствовал на совещаниях в Кремле, не ужинал в компании популярных артистов, не участвовал в запуске ракет на Байконуре. Есть и такие, кто хочет передать свои знания и умения потомкам, выучить их, так сказать, на собственном примере, но я далек от этого, - мой жизненный опыт, если и может служить кому-то примером, то только в отрицательном смысле, т.е., примером того, что не надо делать и какие поступки совершать.
   Так чем же тогда вызван мой писательский зуд? Что побуждает меня сидеть за компьютером и заполнять его память этими строчками?
   Ответ таков - это сугубо внутренние, душевно-интимные, скрытые, а не внешние причины. Такого рода побуждения к писательству давно известны и весьма банальны, но я рискну написать о них несколько более подробно...
   Известно, что желание писать зачастую возникает из потребности избавится от навязчивых мыслей, от бесконечного сериала под названием "моя жизнь", который какой-то безжалостный киномеханик крутит и крутит в голове. Как сказал бы поэт: "...В уме, по­давленном тоской, теснится тяжких дум избыток". Это происходит со всеми, кто вступает в возраст подведения итогов. В юности все обиды и недоразумения можно смахнуть со стола воспоминаний как дурной сон, а вот в старости так не получается. Недаром есть прекрасный романс со словами: "... а память мой злой властелин, томит и тревожит меня... Ямщик, не гони лошадей!"". Память томит, тревожит и настойчиво требует не только вспоминать, но и облекать свои мысли в словесную оболочку: "...хотел бы в единое слово // Я слить мою грусть и печаль . // И бросить то слово на ветер, // Чтоб ветер унес его вдаль".
   Страдание исчезает вместе с найденным словом: "... мои слова печальны, знаю: // Но смысла их Вам не понять. // Я их от сердца отрываю, // Чтоб муки с ними оторвать".
   В какой-то книге я прочитал о том, что на Западе, где вся медицина платная, люди часто пишут дневники и мемуары только для того, чтобы сэкономить на психиатре. Есть такой психотерапевтический прием: если вас одолевают неприятные мысли, то запишите эти мысли на бумажках, киньте их в коробку, а затем вынимайте их одну за другой, медленно рвите и выбрасывайте прочь. Тем самым вы наглядно и зримо освободите свой душный подвал воспоминаний от тяжких мыслей и неутоленных желаний. Писательство и есть такая выброшенная вовне записка - это всегда излияние души, стремление избавиться от беспокойных и тревожащих дум. А такие переживания всегда с нами, - было бы сердце, а печали найдутся:
  
   "...Кто жил и мыслил, тот не может // В душе не презирать людей; // Кто чувствовал, того тревожит // Призрак невозвратимых дней: // Тому уж нет очарований, // Того змея воспоминаний, // Того раскаянье гнетет".
  
   Есть и еще одна причина моей склонности к письму - это бесплодная мечтательность, которая к старости приняла у меня извращенную форму "мечтательности назад". Раньше я и не знал, что такая существует. Это когда мечтаешь не вперед, а назад, бесконечно перебираешь в памяти все эти "...если бы да кабы" и мысленно исправляешь ошибки прошлого. Представляешь, как хорошо было бы, если бы все произошло "...не там, не то, не с тем!". Такие навязчивые размышления обесценивают прошлую жизнь, порождают тоску и уныние. Ведь, сколько не "мечтай назад", а прожитая жизнь обмену и возврату не подлежит. Все возвращается в сумрак реалий:
  
   "...Мы пьем из чаши бытия // С закрытыми очами,// Златые омочив края // Своими же слезами; // Когда же перед смертью с глаз // Завязка упадает // И все, что обольщало нас, // С завязкой исчезает; // Тогда мы видим, что пуста // Была златая чаша, // Что в ней напиток был - мечта, // И что она - не наша!".
  
   Возникает вопрос, а если среди нас люди, которые живут без "змеи воспоминаний" и гнетущего раскаянья за свое "подленькое и мелочное прошлое"? Те, кому не страшна вечность, ибо они подобно библейскому Иову полностью выполнили свое жизненное предназначение:
  
   "... и видел Иов сыновей своих и сыновей сыновних до четвертого рода; и умер он в старости, насыщенный днями".
  
   Такие счастливчики, видимо, есть, и их немало. Они "насытились днями", реализовали все подаренные им судьбой шансы и умиротворенно как бабочки однодневки завершают свой жизненный цикл. Нет у них груза сожалений и обид на прошлое, ибо они знают, что сделали все, что должны были сделать.
   В какой-то газете я прочитал интервью с создателем атомной бомбы академиком Ю.Б. Харитон, который на вопрос корреспондента о том, в чем секрет его долголетия, прямо и без лишней скромности ответил: "Секрет моего долголетия в том, что я каждое утро просыпаюсь с чувством величия того, что я сделал в жизни!"... Всем бы так отвечать! Но, увы! По некоторым опросам (которым, впрочем, можно верить или нет) в современной России лишь 30 % мужчин пенсионного возраста удовлетворены прожитой жизнью. Поэтому прав был известный актер Леонид Броневой, когда в день своего восьмидесятилетия на дежурные "охи" и "ахи" на ТВ о том, как хорошо, что он прожил столь долгую жизнь, сказал: "Хорошо-то хорошо, но часто забывают уточнить, для чего Бог дает человеку долгую жизнь. Кому-то она дана для радости, а кому-то и для мучений".
   Среди множества невзгод, поджидающих человека в старости есть и такое внезапное огорчение как "непредсказуемое прошлое". Известно ведь, что истории как достоверности не существует, а есть лишь бесконечный ряд интерпретаций прошлого. Это относится не только к всеобщей истории, но и к истории жизни каждого отдельного человека. Настоящее меняет картину прошлого, окрашивает его то в светлые, то в темные тона. Такое ситуативное, мгновенное переосмысление прожитого хорошо показано в романе А.С. Солженицына "В круге первом", где главный герой из карьерного дипломата вдруг становится бесправным советским заключенным:
  
   "...Двадцать минут назад вся его прошлая жизнь казалась ему одним стройным целым, каждое событие ее освещалось ровным светом продуманности, и спаивалась с другими событиями белыми вспышками удачи. Но прошли эти двадцать минут - и здесь, в тесной маленькой ловушке, [после ареста дипломата Иннокентия - Р.К.] вся его прошлая жизнь с той же убедительностью представилась ему нагромождением ошибок, грудой черных обломков".
  
   В старости переосмысление событий прошлого становится непрерывным и тревожащим душу процессом, своего рода божьим наказанием:
  
   "...Дума за думой, волна за волной --// Два проявленья стихии одной <...> // Тот же все вечный прибой и отбой, // Тот же все призрак тревожно-пустой".
  
   "В пожилом возрасте, - пишет один умный психолог, -
  
   "...проживание мужчины может быть как приятным и счастливым, так и наоборот - превратиться в годы разочарований, неудовлетворенности, горькой обиды, ощущения бессодержательности прожитой жизни. Все зависит от того, как мужчина прожил свой критический период, смог ли он разрешить тревожащие его проблемы".
  
   Психологи утверждают, что к старости личностным "Я" человека движет стремление интегрировать свое прошлое, настоящее и будущее и понять связь между событиями собственной жизни. Классик западной психологической науки Эрик Г.Эриксон разработал теорию возрастных кризисов и обрисовал 8-ой из них как кризис позднего возраста:
  
   "...Здесь, - пишет он, - разыгрывается заключительный финал борьбы целостности против отчаяния. И только тем, кто некоторым образом адаптировался к победам и поражениям, неизбежным на пути человека - продолжателя рода или производителя материальных и духовных ценностей, только в нем может постепенно созревать плод всех этих семи стадий. Я не знаю лучшего слова для обозначения такого плода, чем целостность Эго. <...>
   Это принятие своего единственного и неповторимого цикла жизни как чего-то такого, чему суждено было произойти, и что, по необходимости, не допускало никаких замен. <...> Ибо он знает, что отдельная жизнь есть лишь случайное совпадение одного единственного жизненного цикла с одним и только одним отрезком истории. <...> Отчаяние выражает сознание того, что времени осталось мало, слишком мало, чтобы попытаться начать новую жизнь и испытать иные пути к целостности.
   Отвращение скрывает отчаяние, хотя и часто только в виде "массы мелких отвращений", которые так и не складываются в одно большое раскаяние: "Тысяча мелких отвращений к себе, общий итог которых - не угрызение совести, а смутное беспокойство".
  
   "Тысяча мелких отвращений к себе, общий итог которых - не угрызение совести, а смутное беспокойство", ­- сильно сказано!
   Способом устранения таких "тысяч мелких отвращений к себе" и "смутного беспокойства" по мнению Эрика Г.Эриксона должно стать интеграция всех пройденных жизненных стадий в единое целое, обретение целостности своего "Я", достижение стадии "интегративной мудрости", т.е., постижение смысла жизни. Если же человек не может свести свои прошлые поступки в единое целое, то он завершает свою жизнь в страхе перед смертью и в отчаянии от невозможности начать жизнь заново. По моему скромному разумению, есть два пути достижения такой "интегративной целостности" - это, во-первых, построение собственной самодостаточной и независимой от суждений посторонних людей личности. В таком случае можно быть богатым или бедным, начальником или рядовым работником, талантливым или не очень, но все равно ощущать себя цельной личностью с собственной системой жизненных ценностей. Для этого надо иметь твердые убеждения и всегда знать, что ты хочешь от жизни, без колебаний идти к своей цели и быть верным своему призванию. В этом и проявляется "интегративная мудрость". Другой путь достижения такой целостности - это, наоборот, отказ от внутреннего цельного "Я" в угоду внешнему успеху, ощущению собственной значимости через обладание деньгами, властью и должностью. Если человек лишается всего этого, то прожитая жизнь сразу же обесценивается и, не имея внутреннего духовного стержня, он перестает ощущать себя цельной и самоценной личностью. Видимо, поэтому можно быть генералом, но внутренне ничтожной личностью. И, наоборот, не имея высоких должностей и званий, чувствовать себя состоявшимся человеком, опираясь, например, на крепкую семью, любимую работу и пр.
   У меня же, к сожалению, не получился ни один из этих вариантов достижения целостности собственного "Я" и "интегративной мудрости".
   Ее высшим выражением мог бы стать положительный ответ на вопрос о том, хотели бы Вы прожить свою жизнь так, как прожили, или сделали бы все по-другому? Многие знаменитости, которым журналисты задают этот популярный вопрос, как-то смущаются и бормочут что-то о мимолетности счастья, о том, что оно не может быть постоянным спутником жизни и пр. Но есть и те, кто готов ответить на этот вопрос уверенно и сразу, например, по ТВ как-то показывали давнишнее интервью с Муслима Магомаева, который, не задумываясь ни на минуту, сказал: "Если бы у меня была возможность прожить жизнь заново, то я прожил бы ее точно также, а не иначе. Ничего не меняя!". Ну что ж остается только позавидовать таким людям, как говориться, beati possidentes - счастливы обладающие! Но мне до них, как до Луны пешком!
   Эрих Фромм, работы которого легко читаются, но трудно применяются на практике, правильно подчеркивал, что вся жизнь индивидуума есть не что иное, как про­цесс рождения самого себя. Ибо человек, в сущности, рождается трижды: первый раз, как биологическое существо, второй раз - как существо социальное, способное жить в обществе, и, наконец, в третий раз человек рождается как неповторимая индивидуальность, т.е., как личность, реализовавшая все те задатки, которые были заложены в ней природой и обществом. Вот в этом последнем, высоком смысле я, похоже, так и не родился, не смог стать творческой и самодостаточной личностью, выйти за рамки тех шаблонных мыслей и образцов поведения, которые свойственных и всем остальным людям. Нет у меня ощущения целостности и оригинальности своего "Я", того личностного ядра, которое позволило бы мне мыслить самостоятельно и не быть рабом чужих мнений. Кроме того, я чувствую, что во многом не выполнил своего земное предназначения, и поэтому вновь и вновь предаюсь бесплодным размышлениям о смысле жизни. А ведь нормальные люди не рассуждают о смысле жизни и не задумываются над тем, счастливы они или нет, им не надо искать этот смысл, поскольку для них жизнь без того наполнена радостью бытия. Когда человек начинает размышлять о смысле жизни, то сам факт таких размышлений свидетельствует о недовольства ею: "...если человек задумался о смысле жизни, значит, он серьезно болен", - считал основатель психоанализа Зигмунд Фрейд.
   Тем более, это касается людей старшего возраста, для них поиск смысла жизни вообще может показаться странным и ненормальным делом, мол, "...вспомнила бабка як дивкой булла!". Ведь жизненные ставки уже давно сделаны, их номер не выиграл, как говорит Мефистофель в "Фаусте" Гете:
  
   "...Вся жидкость выпита, на дне бурда. // Невольно мысль приходит о финале!".
  
   Так, стоит ли ворошить прошлое? Вновь и вновь "...звать утраченную радость, // Напрасно горячить скудеющую кровь". По этому поводу у меня нет определенного мнения, с одной стороны, я понимаю, что воспоминания и поздний самоанализ - это неизбежный атрибут старости и от них никуда не денешься. Тень этих воспоминаний становится тем длиннее, чем ближе закат.
  
   "...Под старость, глаза перемещаются со лба на затылок: начинаешь смотреть назад и ничего не видеть впереди; то есть живешь воспоминаниями, а не надеждами".
  
   А, с другой, все люди по-разному относятся к своему прошлому. Одни могут все забыть и "повернуть за угол", не оглядываясь, другие - способны примириться с прошлым и вспоминают только хорошее, третьи - гордятся прожитой жизнью и черпают в прошлом оптимизм и душевную гармонию для закатных дней. А есть такие как я - это те, кто стоит в растерянности и не знает, как относиться ко всему тому, что было сделано и прожито. То ли радоваться тому, что еще жив и не умер, то ли стыдиться того, что прожито много, а сделано мало, то ли вообще ни о чем не думать и ничего не вспоминать. Понятно, что "даже Боги не могут изменить прошлого", и лучше всего не зацикливаться на былом и без грусти провожать каждый прожитый день:
  
   "... что будет - то будет, и здесь ты не властен,// Что было - то было, прощай и прости,// Пусть песня о каждом мгновении счастья,// Пусть песня о каждом мгновении несчастья. // Умрет - и тебя не задержит в пути".
  
   Тем не менее, задача примириться со своим прошлым кажется мне почти невыполнимой. Нет у меня благой привычки "жить одним днем" "здесь и сейчас", и не в силах я, как советуют психологи, замкнуть свое существование в подводной лодке сегодняшнего дня. Плохие мысли прилипают к мозгам, как ракушки к днищу старого корабля, не забываются прошлые обиды, а страх приближения конца обостряет чувство недовольства самим собой и окружающими. Гнев на самого себя и сожаления об упущенных возможностях порождают чувство отчаяния и безысходности...
   И как тут быть? Уйти в пьянство? И то вряд ли поможет...
  
   "...Замерли далече // Поздние слова,// Отзвучали речи - // Память все жива...".
  
   А раз память жива, то вновь и вновь всплывает мучительный вопрос о том, "...что было, что будет и чем сердце успокоится?". И вновь звучит в душе мольба поэта:
  
   "... когда же, Господин. // На жизнь мою сойдет // Спокойствие седин, // Спокойствие высот!".
  
   И в этом главное! Чем сердце успокоится? И когда наступит в душе умиротворение и душевный покой?
   Уязвленное самолюбие и "тысячи мелких отвращений к себе" - вот главная побудительная причина моего писательства! Ведь я, увы, считаю себя неудачником! Или, говоря современным языком, лузером. Почему? Тому есть множество причин психологического, социального и иного свойства. К первым (и я это вполне понимаю) относится склонность не ценить то хорошее, что есть в моей жизни, как говорится: "...что имеем - не храним, потерявши - плачем!". Умом я понимаю, что по сравнению с теми ударами судьбы, которые ежеминутно обрушиваются на головы множества людей, теряющих жизнь, здоровье, близких, свой кров и пр., моя жизнь может считаться вполне благополучной. И поэтому надо радоваться тому, что есть, а не "...терзаться прошлою мечтою". Ведь недаром в народе говорят, что:
  
   "...лучше хлеб с водой, чем пироги с бедой".
  
   Желания людей, как известно, безграничны, а значит, удачи и счастья на всех никогда не хватит. С обывательской точки зрения жизнь моя сложилась вполне благополучно: жив-здоров, одет-обут, квартира со всеми удобствами. На работу ходил в костюмчике и галстучке, самое необходимое для нормальной жизни имел, за что отдельное спасибо родителям, государству и обществу. И вроде бы, как говориться, нечего и Бога гневить! А надо благодарить Творца за возможность пребывания в том прекрасном и удивительном мире, который называется жизнью! Но это внешняя сторона, а здесь речь идет о другом - о социальном самочувствии, которое у меня, мягко говоря, неважное. И вот почему: когда кого-то хотят поздравить с днем рождением или с Новым годом, то чаще всего говорят такие слова: мол, желаем Вам, во-первых - здоровья, во-вторых - счастья в личной жизни, и, в-третьих - успехов в работе! Если рассматривать мою жизнь по этим пунктам, то, не гневя Господа, могу сказать, что здоровье меня пока не подводило, по крайней мере, в больничном стационаре за всю жизнь я лежал лишь несколько раз, и здесь я стучу по дереву, чтобы не сглазить, и закрываю эту тему... А вот, что касается "личной жизни" и "успехов в работе", то здесь все пошло кувырком и не в должном порядке. Но об этом речь впереди...
   А пока продолжим размышления о графоманском зуде и вспомним вывод психологов о том, что:
  
   "...неудовлетворенность тем, как человек живет, или как живут другие по сравнению с ним (зависть - одна из таких проблем) - "ядро всех переживаний и основа психической травматизации".
  
   Эта "страсть самоутверждения в омуте зависти" похожа на хроническую болезнь, которая, то затихая, то обостряясь, исподволь подтачивает душевное здоровье.
  
   "...Никаких прямых последствий, - описывает эту "болезнь" Теодор Драйзер, - это, впрочем, не дало. В таких случаях последствия обнаруживаются нескоро. Утро приносит другое настроение - привычная жизнь всегда берет свое. Редко-редко мы замечаем сколь жалко наше существование. Мы испытываем душевную боль, столкнувшись с теми, кто выше и лучше нас, но нет их рядом - и боль стихает".
  
   А раз так, то хочется поведать бумаге о том, что "... давит грудь и в сердце ноет". Душевные неурядицы, по мнению психологов, являются важнейшим стимулом словесного творчества. "...Негодование рождает стих!", - восклицал древнеримский поэт Ювенал, оно притягивает "перо к бумаге", или, говоря современным языком, пальцы к клавиатуре компьютера. По мнению одного из лучших исследователей психологии литературного творчества Михаила Арнаутова:
  
   "...счастье, понятое как достигнутая гармония между действительностью и идеалом, является по самой своей природе эгоцентричным и пассивным, <...> счастье означает отсутствие продолжительных аффектов и страстей, несчастье, как правило, включает элементы прошлых или всегда возможных будущих душевных бурь, которые надо как-то успокоить. Несчастье сильнее потрясает, дольше продолжается, и формы его проявления более разнообразны, поэтому с чисто человеческой точки зрения оно нас интересует больше, чем счастье. Не принимая во внимание редкие случаи творчества в состоянии довольства, правилом является поэтическая исповедь, которая говорит о выстраданной жизни, о катастрофах, о неутоленных желаниях, о непоправимых утратах.
  
   О счастье можно говорить минут пять, не больше. Тут ничего не скажешь, кроме того, что ты счастлив, а о несчастье люди могут рассказывать ночи напролет. Ламартин, говоря о безмолвии и бесплодности счастья, раскрывает источник своих песен:
  
   "... В каждой песне звучат // Лишь сожаления и неутоленные желания, // А струна счастья безмолвствует".
  
   "Лишь непризнанные души, лишь бедняки умеют наблюдать, потому что все их оскорбляет, а наблюдательность порождается страданием", - писал О.Бальзак Ганской. "Язык горя и страдания намного красноречивее, чем язык радости", - утверждал Гегель. Еще более категоричен писатель и литературовед Виктор Шкловский: "Счастливых людей литература, большая литература не знает". У Альфонса Доде, в его книге "Сон наяву", мы находим мысль о том, что несчастный человек, естественно, склонен искать успокоения в монологе и что этот монолог является первым наброском "произведения". Выговориться, найти мысленного собеседника хочется, прежде всего, неудачникам. Их переполняет обида на всех и вся, и прежде всего, на самих себя. По свидетельству признанного знатока человеческих душ писателя Салтыкова-Щедрина:
  
   "...Когда обида составляет единственное содержание жизни, когда она преследует человека, не давая ни минуты отдыха, тогда она, без всякой с его стороны преднамеренности, проникает во все закоулки сердца, наполняя все помыслы. Язык не может признать иных слов, кроме жалобы, как будто самое формулирование этой жалобы уже представляет облегчение".
  
   Примеряя все эти умные цитаты к себе, я вижу, что куда-то исчезли друзья и подружки молодых лет, у сверстников-пенсионеров свои проблемы, а значит, моим единственным терпеливым собеседником остается лишь чистый лист бумаги. Он не изменит, не оттолкнет равнодушием, все выслушает и никогда не скажет с упреком: "Хватит ныть!". С ним можно сколько угодно рассуждать о смысле жизни и представлять свое прошлое в самом разном свете...
   Аристотель говорил, что целым мы можем назвать лишь то, что имеет начало, середину и конец. Отсюда возникает вопрос, на который мне трудно ответить, а именно, есть ли в моей жизни сюжет? Завязка, кульминация и развязка? Единая сюжетная линия? Висело ли на стене чеховское ружье, которое выстрелило в конце пьесы? Или же итог моей жизни сложился сам собой? Понятно, что жизнь каждого человека сюжетна в том смысле, что существуют накатанные биологические и социальные ритмы: детский сад, школа, вуз, свадьба, дети, работа, пенсия. Это общий для всех сюжет. Известный литературовед Виктор Шкловский в книге "Энергия заблуждения" делал вывод о том, что с древности и до наших дней вся мировая художественная литература крутится вокруг восьми - максимум десяти, так называемых, "ходячих сюжетов". И ничего нового, кроме того, что "третий лишний", "муж уехал, а жена ему изменила", "путают двух близнецов" и т.п. со времен египетских папирусов не придумано. В любую эпоху люди разыгрывают на сцене жизни одни и те же сюжеты.
   В индивидуальных судьбах бывают, конечно, и непредсказуемые повороты, после которых жизнь делится на "до" и "после": попал в аварию, покалечился, посадили в тюрьму или, наоборот, выиграл в лотерею или неожиданно вознесся на высокий пост, мгновенно разбогател и пр. У меня (к счастью или к несчастью, - не знаю) не было такого и все шло по общему шаблону. И, тем не менее, прожитая жизнь не складывается у меня в какой-то цельный и логичный сюжет. Думая об этом, я почему-то всегда вспоминаю песенку о советской "девчоночке фабричной", которая всю жизнь честно работала и удивляется тому:
  
   "... да как же это вышло, что все шелками вышито судьбы моей простое полотно?".
  
   Мне же полотно судьбы представляется не узорчатым шелком, а спутанной куделькой, из которой невозможно вытянуть хотя бы одну цельную нить. И хочется хотя бы сейчас, уже задним числом, мысленно распутать все эти жизненные кончики и тем самым успокоить свою душу... Или же это бессмысленное занятие? И надо вслед за персонажем романа Т. Драйзера сказать:
  
   "...О, путаница человеческой жизни! Как еще смутно понимаем мы многое!".
  
   Все прожитое представляется мне сегодня нагромождением каких-то нелепых случайностей, проблемы, на решение которых ушли лучшие годы, кажутся мелкими и ничтожными, не стоящими тех усилий, которые были на них затрачены. Возможно, это вполне закономерно, и является общим свойством тех людей, чья воля подточена бездельем и праздностью. Об этом писал В.Г. Белинский в своих статьях о пушкинском Евгении Онегине:
  
   "...Мы думаем, что есть романы, которых мысль в том и заключается, что в них нет конца, потому что в самой действительности бывают события без развязки, существования без цели, существования неопределенные, никому не понятные, даже самим себе, словом, то, что по-французски называется tes etres manques les existencesavortees (фр. - неудачливые существа, неудавшееся существование). И эти существа часто бывают одарены большими нравственными преимуществами, большими духовными силами; обещаю много, исполняют мало или ничего не исполняют. <...> Силы это богатой натуры остались без приложения, жизнь без смысла, а роман без конца?".
  
   Так и у меня получилось "неудавшееся существование", "жизнь без смысла и роман без конца". Не было в моей жизни четкого сюжета, соответственно, не будет его и в моем повествовании. Хотя с другой стороны, "смыслов много, а жизнь одна", и не только я, но и многие из тех, кто рассуждал о смысле жизни, не нашли в ней ни разумного сюжета, ни конечной цели, ни и ответа на извечные вопросы бытия:
  
   "...Ты знаешь, что изрек, // Прощаясь с жизнию, седой Мельхиседек? // Рабом родится человек //, Рабом в могилу ляжет, // И смерть ему едва ли скажет, // Зачем он шел долиной чудной слез, // Страдал, рыдал, терпел, исчез...".
  
   Быть может, единственный способ избавиться от таких бесполезных и пессимистичных размышлений - это признание того факта, что судьба, рок, фатум все же существуют, и все, что происходит с человеком предопределено задолго до его рождения. В потрепанной книжке по атеизму, доставшейся мне еще от моего дедушки доктора М. М. Хомякова, так описываются верования древних в судьбу.
  
   "...Понятие о судьбе сложилось под влиянием того, что древние люди делили между собой припасы и военную добычу. На эллинских пирах каждый стол находился под особым наблюдением женщины, раздававшей гостям кушанье. Древняя обязанность дележа и раздачи получила олицетворение в образе богини судьбы "мойры". Слово "мойра" обозначало порцию, долю, получаемую гостем во время пиршества. Впоследствии это слово употреблялось в значении судьбы, высшей богини, властвующей над богами и людьми. Древние греки верили в неумолимую Мойру, богиню судьбы, которой подчиняется весь мир: "Люди - рабы царей, цари - рабы богов, боги - рабы судьбы". Таинственная судьба представлялась им трехликой. Есть будто бы три сестры Мойры. Одна из них беспрерывно прядет нить жизни, другая вынимает жизненный жребий как богам, так и людям, третья заносит в длинный список то, что выпало смертным и небожителям, а внесенное в список неизбежно выполняется. В Древнем Риме рассказывали о таких же богинях судьбы, говорили, что существуют три сестры "парки". Одна парка держит прялку, другая безмолвно ткет узорчатую ткань жизни, а третья обрезает ее своими ножницами, и при этом наступает смерть".
  
   О том, что не следует роптать на свою участь, учил нас и древнеримский стоик Сенека. В своем известном пассаже из "Нравственных писем к Луцилию" он выводит закон "вечного вращения судеб":
  
   "...Захочешь ли назвать [бога] судьбой? Не ошибешься: ведь от него все в мире зависит, он причина всех причин. Хочешь ли назвать его провидением? Верно будет сказано: ведь его мудрос­тью все направляется, чтобы не было в мире беспорядка и все по­лучало разумный смысл и объяснение. Назовешь ли его приро­дой? Не согрешишь против истины, ибо от него все рождается, его дыханием мы живем. Назовешь ли его миром? Не обманешься: ведь он и есть то целое, что ты видишь, совершенный во всех со­ставляющих его частях, сам сохраняющий себя своей силой.
   Закон судьбы совершает свое право, <... > ничья мольба его не трогает, ни страдания не сломят его, ни милость. Он идет своим не­возвратным путем, предначертанное вытекает из судьбы. Подобно тому, как вода быстрых потоков не бежит вспять и не медлит, ибо следующие воды стремят более ранние, так повинуется цепь собы­тий вечному вращению судьбы, а первый ее закон -- соблюдать решение. Мы не можем изменить мировых отношений. Мы можем лишь одно: обрести высокое мужество, достойное добродетельного человека, и с его помощью стойко переносить все, что приносит нам судьба, и отдаться воле законов природы. Судьбы ведут того, кто хочет, и тащат того, кто не хочет".
  
   Что судьбы кого-то "ведут", а кого-то "тащат" - это понятно! И про философию стоицизма я знаю давно, но все равно не дает покоя мне один-единственный вопрос, а именно, почему эти самые "судьбы" потащили меня совсем не в ту сторону, о которой я когда-то мечтал? Из-за этого и возникает желание изложить все на бумаге и разобраться, наконец, почему в жизни все получилось именно так, а не иначе? Была ли в этом предопределенность? И должен ли я склонить голову перед лицом неумолимого рока, приведшего меня к нынешнему финалу? Или же прав был мудрый Артур Шопенгауэр, который проницательно заметил, что
  
   "...то, что людьми принято называть судьбою, является, в сущности, лишь совокупностью учиненных ими глупостей!".
  
   Вот, что не дает мне покоя на старости лет! Хотя большинство людей, как уже говорилось, не думают о смысле жизни и живут одним днем. Нет у них стремления дойти:
  
   "...до самой сути: // В работе, в поисках пути, // В сердечной смуте. // До сущности истекших дней, // До их причины,// До оснований, до корней,// До сердцевины".
  
   И только таким как я безумно, до бессильной дрожи хочется найти ответ на вопрос о том, где и когда прямая линия судьбы превратилась в спутанный клубок надежд и разочарований? В чем главная ошибка? Кто виноват в том, что все так получилось? Я сам, родители, социальное окружение или все же судьба? И в чем состоит "сущность истекших дней", о которой так проникновенно сказал поэт?
   "...Сова Минервы начинает свой полет лишь с наступлением сумерек", - цитировал я когда-то Гегеля в своей студенческой дипломной работе. А это значит, что не только индивидуумы, но и общество в целом всегда заняты поздним и бесполезным самоанализом. Лишь в сумерках исторического дня появляется очередная и то довольно сомнительная схема того, почему история пошла именно так, а не иначе:
  
   "...Философия, - пишет Гегель, - претендует на то, чтобы поучать мир, но всегда приходит для этой цели слишком поздно. Само ее появление именно с данным содержанием на исторической арене означает, что солнце уже закатилось. <...> Когда философия начинает рисовать своей серой краской по серому, это показывает, что некоторая форма жизни постарела, и своим серым по серому философия может не омолодить, а лишь понять ее".
  
   Суть той или иной эпохи невозможно понять до тех пор, пока не пронеслись все исторические вихри. А, уж, о смысле жизни каждого отдельного человека и говорить не приходится, он лишь мимолетный персонаж на сцене жизни:
  
   "...жизнь - это только тень, комедиант, // Паясничавший полчаса на сцене // И тут же позабытый; это сказка, // Которую пересказал дурак: // В ней много слов и страсти, // Нет лишь смысла".
  
   Мою тягу к воспоминаниям можно рассматривать и как проявление извечной русской обломовщины. "Русский человек любит вспоминать, но не любит жить", - писал А.П. Чехов. Такое широкое обобщение он сделал в повести "Степь", где мальчик по имени Егорушка случайно услышал беседу мужиков-возчиков на дорожном привале:
  
   "...Из этого разговора Егорушка понял, что у всех его новых знакомых, несмотря на разницу лет и характеров, было одно общее, делавшее их похожими друг на друга: все они были люди с прекрасным прошлым и с очень нехорошим настоящим; о своем прошлом они, все до одного, говорили с восторгом, к настоящему же относились почти с презрением. Русский человек любит вспоминать, но не любит жить; Егорушка еще не знал этого, и, прежде чем каша была съедена, он уж глубоко верил, что вокруг котла сидят люди, оскорбленные и обиженные судьбой. Пантелей рассказывал, что в былое время, когда еще не было железных дорог, он ходил с обозами в Москву и в Нижний, зарабатывал так много, что некуда было девать денег. А какие в то время были купцы, какая рыба, как всё было дешево! Теперь же дороги стали короче, купцы скупее, народ беднее, хлеб дороже, всё измельчало и сузилось до крайности".
  
   И действительно, прошлое для робких и бездеятельных натур всегда милее забот и тревог настоящего, там, в прошлом, можно все мысленно переставлять - людей, события и изменять обстоятельства, которых уже нет. Эта "мечтательность наоборот" стимулирует воображение, порождает тягу к литературному творчеству:
  
   "...время - источник поэзии. Взгляд в прошлое - укол в сердце, открывающий поэтическую жилку. Прошлое уже само по себе прекрасное время; оно сияет в лунном свете воспоминания; оно уже идеализированно именно потому, что представляет собой лишь предмет воображения", - писал Л. Фейербах.
  
   Я свое прошлое я, естественно, не идеализирую и не восхищаюсь им, более того, с позиций сегодняшнего дня, вижу, что многие мои поступки были просто ненормальными и не соответствующими здравому смыслу. Тем не менее, о советском времени я вспоминаю с грустью и сожалением. И дело не только в том, что я тогда был молод, но и в том, что это была жизнь в другой стране и при ином общественном строе, когда была атмосфера уверенности и оптимизма, и вся страна верила в то, что "...завтра будет лучше, чем вчера". Ну, конечно, и мама была еще молодой, и жизнь казалась безоблачной и "...все цветы улыбались нам на дорогах земли". Прикоснуться к прошлому - это значит почувствовать, как много в нем было много хорошего и дать этому прошлому новую, пусть и призрачную, существующую лишь как электрические импульсы в голове жизнь:
  
   "...Вы снова здесь, изменчивые тени,// Меня тревожившие с давних пор, // Найдется ль наконец вам воплощенье, // Или остыл мой молодой задор? // Но вы, как дым, надвинулись, виденья, // Туманом мне застлавши кругозор. // Ловлю дыханье ваше грудью всею. // И возле вас душою молодею. // Вы воскресили прошлого картины, // Былые дни, былые вечера. // Вдали всплывает сказкою старинной // Любви и дружбы первая пора. // Пронизанный до самой сердцевины // Тоской тех лет и жаждою добра, // Я всех, кто жил в тот полдень лучезарный // Опять припоминаю благодарно. // Насущное отходит вдаль, а давность, // Приблизившись, приобретает явность".
  
   Состояться, реализоваться, жить яркой и интересной жизнью, быть в центре внимания - этого хотят многие! Но, что делать, если жизнь не удалась? Таких судеб немало и по этому поводу одна умная дама пишет следующее:
  
   "...У меня достаточно знакомых, считающих и даже вслух горестно утверждающих, что жизнь их не удалась и сделать уже ничего нельзя. Как правило, это люди возраста, скажем так, солидного. То есть такого, про который не скажешь уже: "всё впереди". Однако и не глубокие старики. Никто из них не обделен способностями. Собственно, это и создает проблему: чувствуя свою неординарность, зная свои природные возможности, человек надеялся на большое будущее. Он желал реализоваться или, как говорят теперь, состояться. Но вот прошли годы, позади осталась молодость... и выясняется, что не получилось ничего. Или - получилось очень мало, гораздо меньше, чем когда-то виделось.
   Отчего? Женщины в большинстве случаев винят в этом семью, мужей, детей: "Я всю себя отдала им". Мужчины более склонны винить "эту страну". Есть и такие печальники, которые никого не винят, кроме самих себя, но это не та самокритика, которая способствует выздоровлению. Напротив, это путь в уныние, в депрессию, а нередко и в алкоголизм".
  
   Все правильно, так оно и есть. Всем неудачникам к концу жизни приходиться вариться в соку собственных рассуждений о несправедливости мира и своей собственной никчемности. Из-за этого у некоторых, вроде меня, пробуждается тяга к письму, и кажется, что, если эти ничтожные переживания зафиксировать и переложить на бумагу, то они станут интересны всему миру, обретут новое звучание и не исчезнут без следа. Бессознательно хочется соорудить самому себе этакий "памятник нерукотворный" и восстать против неумолимого хода времени, который бесследно растворяет уни­кальность каждой отдельной судьбы. Как отрешенно заметил восточный мудрец:
  
   "...Мы уйдем без следа - ни имен, ни примет. // Этот мир простоит еще тысячи лет // Нас и раньше тут не было - после не будет. // Ни ущерба, ни пользы от этого нет".
  
   Людям присуща неосознанная жажда бессмертия, и они обращаются к искусству слова, которое одно только может дать человеку социальное бессмертие, воспроизвести частицу его души в сознании следующих поколений. Слово позволяет остановить уникальность и неповторимость мгно­вения, сохранить его первозданный аромат, текучесть, трепетность и значимость. Воскрешает прошлое во всей его полноте, раздвигает временные рамки и погружает индивида в открытость душевных проявлений, тепло человеческих эмоций, красочность впечатлений и глубину экзистенциальных смыслов.
  
   "... Молчат гробницы, мумии и кости, // - Лишь слову жизнь дана: // Из древней тьмы, на мировом погосте, // Звучат лишь Письмена".
  
   "Кто нас защитит от ужаса, который был бегом времени когда-то наречен", - вопрошала Анна Ахматова, и сама же отвечала переводом удивительных строк эпохи Нового царства Древнего Египта:
  
   "...Стань писцом, заключи это в своем сердце, // Чтобы имя твое стало таким же. // Книга лучше расписного надгробия // И прочной стены. // Написанное в книге возводит дома и пирамиды в сердцах тех, // Кто повторяет имена писцов, // Чтобы на устах была истина".
  
   О том, что "книга лучше расписного надгробия и прочней стены", - знали еще в ?? тысячелетия до н.э. И сегодня каждый грамотный человек понимает, что "нерукотворный памятник" Горация или Пушкина лучше и величественнее, чем пышные похороны и помпезное надгробие на кладбище:
  
   "...Пусть опрокинет статуи война, // Мятеж развеет каменщиков труд, // Но врезанные в память письмена // Бегущие столетья не сотрут".
  
   Вот я, и близко не стоящий к великим, вдруг соблазнился призрачной мечтой соорудить себе из 12 глав этой книги нечто вроде нерукотворного памятника. Понятно, что у него нет, и не может быть никакого сравнения с тем, что оставили после себя гении словесности, и при любом раскладе мой памятник будет жалким и убогим. Но ведь и на погосте есть разные надгробия, - одни, из гранита и бронзы, горделиво стоят на центральной аллее, другие более скромные, теснятся по окраинам кладбищ, а есть и совсем непритязательные железные пирамидки с венкам. При наличии определенных навыков и инструментов их можно изготовить даже собственными руками. Так и литературные памятники, они тоже могут быть разными - от нетленной классики до скромной брошюры.
   Простенький и примитивный нерукотворный памятник в виде скромного печатного издания может изготовить себе каждый желающий еще при жизни. Проще говоря, написать автобиографию и издать ее малым тиражом. В век компьютеров, ксероксов и коммерческих типографий сделать это несложно. Были бы, как говорится, желание и деньги. Найдется и о чем писать - ведь каждый человек - это целая галактика, насыщенная звездами чувств, планетами желаний, астероидами мимолетных эмоций. С ним, по выражению Гейне, "...родится и умирает целая вселенная"!
   Такое желание создать свой скромный нерукотворный литературный "памятник" самому себе и послужило еще одной причиной моего графоманского зуда. В какой-то телепередаче ректор Московского литературного института жаловался на то, что интернет и коммерческие издательства размывают литературный процесс и насаждают графоманство, мол, все заделались блогерами и писателями. Но это его проблема, пусть качественней учит своих будущих писателей! Я же без стеснения признаюсь в том, что мой текст не только автобиографический, но и графоманский. Да, я графоман! И это доставляет мне удовольствие! Как гоголевский Петрушка я люблю складывать буквы в слова! Какой-то мизантроп написал о графоманах такие обидные, но вполне справедливые строки:
  
   "...Никто не любит графоманов. Даже сами графоманы сами себя не любят, но зачастую не могут остановиться, не могут преодолеть свою пагубную страсть к написанию множества плохих и не нужных текстов. И дело даже не в том, что тексты эти написаны скверно и с множеством ошибок. Дело в том, что их написание является определенной самоцелью, оправданием для пустой и бесцельной жизни. Это своего рода эрзац подлинного существования, жалкая попытка заменить этим псевдотворчеством экзистенцию. Конечно, катарсисом является момент публикации очередного творения. Именно ради этого графоман и живет. Это сродни оргазму заядлого онаниста или очередной дозе героина для гниющего заживо наркомана. Собственно, все это и делается ради этой минутной, а то и секундной иллюзии признания и славы. Другой важной особенностью графомана является зачастую абсолютное безвкусие и пошлость. Конечно не всегда, но в большинстве случаев это верное наблюдение. Но это и понятно: болезненный нарциссизм идет рука об руку с манией к бессмысленному и беспощадному письму. А себя любимого сложно критиковать, сложно дать какую-либо оценку. Эта особенность зачастую полностью атрофирует умение работать над собой, умение расти" .
  
   Все знают, что настоящее литературное творчество - это талант и неустанный труд, и поэтому еще в молодости я выписал из книги братьев Гонкур такую цитату о писательском труде:
  
   "...Страдания, мука, пытка - вот что такое творчество. Замысел, созидание - в этих двух словах заключен для писателя целый мир мучительных усилий, тоски, отчаяния. Из ничего, из того жалкого эмбриона, каким является первоначальный замысел произведения, создать книгу идущую от сердца, заставить зародыш стать жизнью, вытащить из собственной головы одну за другой фразу, характеры героев, интригу, завязку, весь этот созревший в вас живой мирок - роман, который теперь словно рвется наружу из вашего лона - какой это неимоверный труд! <...> Бесконечные приступы уныния, мрачной усталости, отвращения к себе, стыда за собственное бессилие перед этим "что-то", которым вы не в силах овладеть. Без устали шарите вы в своем мозгу, в голове звенит, как в пустом котле. Краска стыда заливает лицо, словно посрамленного евнуха. <...> Вы чувствуете себя пустым. <...> На одно короткое мгновение что-то будто возникает перед вами, но тут же исчезает, и вы чувствуете еще большее унижение, как после неудавшейся попытки обладания. <...> Страшные это дни для человека мысли и воображения".
  
   Известно мне и другое высказывание на эту тему из романа "Кузина Бета" О.Бальзака:
  
   "...Упорная работа над собой, искания в области творчества требуют от человека напряжения всех его сил. Мыслить, мечтать, задумывать прекрасное произведения - премилое занятие: это то же, что курить одурманивающие сигары или вести жизнь куртизанки, занятой удовлетворением своих прихотей. Задуманное произведение предстает перед очами художника во всей своей младенческой прелести, и он, исполненный материнского чувства, видит краски благоуханного цветка, вкушает сладость быстро зреющего плода. Таков творческий замысел и наслаждение, которое он дает. Но создавать! Но произвести на свет! Но выпестовать свое детище, вскормить его, убаюкивать его каждый вечер, ласкать его каждое утро. Вот что такое Воплощение и Труд, совершаемый ради него. Это потребность созидания, это неодолимая жажда материнства, словом, способность нашего мозга к творчеству, этот редкий дар утрачивается с необыкновенной легкостью. Поэтому творческий труд - это изнурительная борьба, которой отдаются со страхом и любовью прекрасные и могучие натуры, рискуя надорвать силы".
  
   Все точно подмечено - задумывать произведение, мечтать о том, как оно появится на свет, словно по волшебству - это, действительно, премилое занятие, которому я всегда с удовольствием предавался. Но как только дело доходит до реализации, все попытки сотворить что-то необыкновенное, быстро заканчивались, так и не начавшись:
  
   "Гагин... проклятая славянская распущенность берет свое. Пока мечтаешь о работе, так и паришь орлом; землю, кажется, сдвинул бы с места - а в исполнении тотчас ослабеешь и устаешь".
  
   Любой здравомыслящий и не подверженный нервическим припадкам человек может сказать мемуаристу-графоману:
   - Ну, что ты разводишь тут свою никчемную писанину, мучаешься от собственного убожества и скудоумия - страдал бы молча! Не переводил бы зря бумагу и не давил бы своим нытьем на психику окружающих.
   Вот как жестко и выразительно сказал об этом один из персонажей пьесы М. Горького "Дачники":
  
   "...Довольно жалоб, имейте мужество молчать! Надо молчать о своих маленьких печалях. Ведь мы умеем молчать, когда довольны днями нашей жизни? Каждый из нас поглощает свой кусок счастья в одиночестве, а горе свое, ничтожную царапину сердца мы выносим на улицу, показываем всем, и кричим, и плачем о нашей боли на весь мир! Мы выбрасываем вон из наших домов объедки наши и отравляем ими воздух города. <...> Вот так же мы выкидываем из наших душ все дрянное и тяжелое под ноги ближних. Я уверена, что сотни и тысячи здоровых людей погибают, отравленные и оглушенные нашими жалобами и стонами. <...> Кто дал нам злое право отравлять людей тяжелым видом наших личных язв?".
  
   Американец Поль С.Брэгг, то ли первооткрыватель "чуда голодания", то ли удачливый аферист, который по слухам приписал себе полтора десятка лет для того, чтобы выглядеть моложе и сильнее своего истинного возраста, тем не менее, высказался весьма образно о всякого рода нытиках в пожилом возрасте:
  
   "...А вот от преждевременно состарившихся людей, - писал он, - я держусь подальше, потому что они действуют на меня отрицательно. Они так долго убеждали себя, что они старые и конченые люди, что это в самом деле состарило их. Многие из них в духовном отношении умерли уже лет тридцать назад и ходят по земле только для того, чтобы сэкономить на похоронных расходах".
  
   Не хочется походить и на тех представителей племени идеалистов, о которых В.Г. Белинский с сарказмом писал:
  
   "... Эти идеалисты думают о себе, что они исполнены страстей, чувств, высоких стремлений; но в сущности все дело заключается в том, что у них фантазия развита за счет всех других способностей, преимущественно рассудка. В них есть и ум, но не свой, а вычитанный, книжный, и потому в их уме часто бывает много блеска, но никогда не бывает дельности. Главное же, что хуже всего для них, что составляет их самую слабую сторону, их ахиллесовскую пятку, - это то, что в них нет страстей, за исключением только самолюбия, и то мелкого, которое ограничивается в них тем, что они бездеятельно и бесплодно погружены в созерцание своих внутренних достоинств. Натуры теплые, но так же не холодные, как и не горячие, они действительно обладают жалкою способностью вспыхивать на минуту от всего и ни от чего. Поэтому они только и толкуют, что о своих пламенных чувствах, об огне, пожирающем их душу, о страстях, обуревающих их сердце, не подозревая, что все действительно буря, но не на море, а в стакане воды. И нет людей, которые бы менее их способны были оценить истинное чувство, понять истинную страсть, разгадать человека глубоко чувствующего, неподдельно страстного".
  
   В психологической литературе указывается, что:
  
   "...устойчивый, навязчивый интерес к своим психическим переживаниям, к своему внутреннему миру, к своим мыслям свойствен большинству людей с невротическим складом психики. Такие люди из-за преувеличенного болезненного интереса к самоанализу, рефлексии, как правило, непродуктивны, не способны на созидательную творческую деятельность. В любом творчестве можно выделить ряд основных этапов: замысел, стадию аналитических рассуждений, стадию мысленного конструирования возможных вариантов, реализацию этого варианта в определенном материале - на основе какого-то конкретного мастерства, разумеется. Рефлексия, самоанализ, занимают значительное место на первых стадиях творчества, но кроме них, нужна и масса других способностей: владение каким-либо мастерством, синтетическое мышление, умение сделать выбор из массы вариантов - выбор, связанный с наличием художественной воли, умение преодолевать трудности реализации и многое другое. Невротики же, склонные к рефлексии и самоанализу, вышеприведенными способностями, как правило, не обладают".
  
   Я понимаю, что с точки зрения окружающих незачем марать бумагу излияниями своих "дешевых чувств" и "невротических рефлексий". Особенно в том случае, если нет главного - способности переложит многообразие жизни в художественный образ, который каким-то таинственным и чудесным образом всплывает из белой глубины бумаги и передает все оттенки когда-то прожитых дней. Как сказал поэт:
  
   "...И мир повторит повесть дней твоих, // Когда умрут все те, кто ныне дышит".
  
   Но у меня, увы, нет умения воскрешать на бумаге прошлое во всей его первозданной полноте. Это под силу лишь тем, кто имеет чудесный дар поэтического слова:
  
   "... Лишь у тебя, поэт, крылатый слова звук // Хватает на лету и закрепляет вдруг // И темный бред души и трав неясный запах".
  
   Как собака физиолога Павлова, я все понимаю, но не могу облечь свои мысли в достойную литературную форму, добиться того божественного состояния, при котором:
  
   "...восходит чудное светило // В душе проснувшейся едва; / На мысли, дышащие силой, // Как жемчуг, нижутся слова".
  
   Не "нижутся" у меня слова в художественные строчки, да и мысли в основном убогие и слабосильные! Высшей удачей в жизни я бы считал то, как если бы Бог дал мне талант писательства, и чеканность строк рождалась бы у меня от достижения "равенства души и глагола" (О. Мандельштам). Неважно, о чем бы я писал, главное, чтобы все зарождалось в моей голове и я ни от кого бы ни зависел. Подчинялся бы только прихотям своих мыслей и фантазии, которая вела бы меня "...дорогую свободной // Куда влечет тебя свободный ум". Но все это мечты и запоздалые сожаления...! Обладая литературным талантом, я мог бы сделать свое жизнеописание и интересным и занимательным. Ведь настоящего писателя или поэта, как, впрочем, и философа всегда отличает то, что в капле росы он может увидеть все краски мира.
   Да, я маленький ничтожный человечек и жизнь моя обыденна и ничем не примечательна, но в мировой литературе можно найти множество подобных персонажей. Более того, их жизнь стала сюжетом классических произведений. Повесть о том, как жил и умер чиновник в изношенной до дыр шинели по имени Акакий Акакиевич Башмачников, положила начало целому направлению в отечественной литературе - "...Все мы вышили из гоголевской "Шинели" (Ф.М.Достоевский). Великий писатель нашел в судьбе этого чиновника нечто такое, что до сих пор волнует и трогает читателя до глубины души, делает его жизнь неповторимой и достойной внимательного сострадания. А разве персонажи Ф.М. Достоевского, все эти "униженные и оскорбленные" привлекают нас значительностью своих деяний? Нет! Они близки нам лишь потому, что мы узнаем в них самих себя и учимся через них понимать других людей.
   О проблеме "маленького человека" написано много и даже я опубликовал когда-то пару страниц по этой теме. Но у меня нет таланта написать на эту тему логичный и пространный текст, и поэтому вновь и вновь приходится прибегать к обильному и беспощадному цитированию. Недаром говорят, что "цитаты - это "мысли напрокат". Вот, что пишет по поводу "маленького человека" представитель европейского символизма Морис Метерлинк:
  
   Мыслители, подобные Бальзаку, находили удовольствие в изображении маленьких жизней. Ничто не пребывает столь вечным, столь подобным себе самому, как эти маленькие жизни, и однако из столетия в столетие ничто так глубоко не меняется, как атмосфера, в которую эти жизни погружены. Они повторяют одинаковые жесты под разными небесами. Но мы не заметили бы различия небес, если бы жесты не были одинаковы. Великий героический поступок поглощает наш взор, приковывает его к самому поступку: незначительные же слова и движения привлекаю наше внимание к окружающему их горизонту. <...> Разве не в обыкновенных судьбах заключено все существенное человеческой судьбы, освобожденное от утомляющих внимание подробностей?... Возможно бесконечный лес состоит из незначительных стволов и ветвей, но разве он не глубок, и разве он не прав же одним тем, что он лес?
   <...> В сущности, что такое маленькая жизнь? Мы так называем жизнь, которая сама по себя не знает, которая расходуется среди четырех или пяти лиц, жизнь, чувства, мысли, страсти и желания которой прикованы к предметам незначительным. Но для того, кто ее наблюдает, она становится великой уже по одному тому, что он наблюдает ее. Сама по себе жизнь не бывает ни возвышенной, ни ничтожной; но ее можно наблюдать с большей или меньшей высоты, и существование, которое кажется всем людям высоким и обширным, есть такое, привыкло само на себя бросать широкий взгляд. Если вы сами не будете наблюдать, как живете, вы по необходимости будете жить в узости; тот же, который со стороны будет наблюдать эту жизнь, найдет более твердую точку опоры, оттуда его мысль может подняться с силой более человечной и уверенной. <...>
   Чем дальше мы с честными намерениями продвигаемся по тропинкам существования, тем больше мы верим в правду, в красоту и глубину наиболее смиренных и будничных законов жизни. <...> Сколько людей тратит таким образом свою жизнь на ожидание какой-нибудь невероятной кометы, и никогда они не подумают посмотреть на другие звезды оттого, что они видны всем и бесчисленны. Жажда необыкновенного часто является великим недугом обыкновенных душ. <...> В человеке нет такой мысли, такого чувства или прекрасного или величественного поступка, которые не могли бы проявиться в простых условиях самого нормального существования.
  
   Новалис, один из основателей романтизма предостерегал нас о том, что:
  
   "...мы грезим о странствиях по вселенной; разве же не в нас вселенная? Глубин своего духа мы не ведаем. Внутрь идет таинственный путь. В нас или нигде -- вечность с ее мирами, Прошедшее и Грядущее".
  
   Все прекрасное и необыкновенное рядом, но большинству людей не дано этого заметить, а тем более описать такую казалось бы вполне доступную реальность:
  
   "...То, что ежедневно окружает нас, что неразлучно с нами, что обыкновенно, то может замечать один только глубокий, великий, необыкновенный талант", - писал Н.В. Гоголь.
  
   Лишь единицы вслед за Федором Сологубом могут объявить о своем эстетическом кредо:
  
   "...Беру кусок жизни... и творю из него сладостную легенду, ибо я поэт".
  
   При желании и таланте можно, наверное, и мою жизнь представить в виде "сладостной легенды", показать все ее извивы и переливы. Рассказать о ней занимательно и интересно. Заинтересовать не сюжетом и внешней яркостью, а тем морем чувств и переживаний, которые в вечном движении волн бушуют в душе каждого, даже самого обыкновенного человека. Но для этого надо иметь литературный талант, а вот его-то у меня как раз и нет. Обладая таким талантом, можно было бы самые заурядные события и жизненные ситуации развернуть в увлекательный сюжет, раскрывающий самые глубинные свойства человеческих отношений. Ведь подлинно художественное произведение захватывает нас не событиями как таковыми, а способом их подачи. Произведения Шекспира мы читаем не потому, что нам хочется узнать, что будет с героями, а в силу красоты композиции, художественного мастерства, совершенства языка и всего того, что является настоящей тайной искусства. Всю жизнь я мечтал научиться работать со словом так, чтобы получался, если не роман, то хотя бы связанный и интересный текст. Но не смог продвинуться на этом пути ни на шаг.
   А как было бы здорово зарабатывать на жизнь литературным трудом! Ни от кого не зависеть, имея в своем распоряжении лишь ручку и бумагу. Но это доступно лишь гениям, или, по крайней мере, талантливым людям. Сохранилось свидетельство современников о том, как граф Василий Завадский съязвил однажды по поводу того, что у Александра Сергеевича Пушкина туго набит бумажник, на что гений словесности ответил ему чрезвычайно значительно и остроумно:
  
   "... Я богаче вас, граф. Вы проживаетесь и ждёте денег из деревень. А у меня постоянный доход с 36 букв русской азбуки".
  
   Вот она - моя несбыточная мечта! Жить с букв русской азбуки, расставляя их в нужном порядке. Как просто и вместе с тем безумно сложно! Я, конечно, не первый, кто хотел бы, да не мог совладать со словом. Психология ущемленного жизнью человечка, неудачника, не сумевшего воплотить свою мечту о литературной славе, уже давно и досконально исследована Ф.М. Достоевским в повести "Село Степанчиково и его обитатели", в ней писатель вывернул наизнанку все нутро неудавшегося литератора и раскрыл спрятанные от посторонних глаз гнойники его души:
  
   "...Представьте себе человечка самого ничтожного, самого малодушного, выкидыша из общества, никому не нужного, совершенно бесполезного, совершенно гаденького, но необъятно самолюбивого и вдобавок не одаренного решительно ничем, чем бы мог он хоть сколько-нибудь оправдать свое болезненно раздраженное самолюбие. Предупреждаю заранее: Фома Фомич есть олицетворение самолюбия самого безграничного, но вместе с тем самолюбия особенного, подавленного тяжкими прежними неудачами, загнившегося давным-давно и с тех пор выдавливающего из себя зависть и яд при каждой встрече, при каждой чужой удаче. <...> Змея литературного самолюбия жалит иногда глубоко и неизлечимо, особенно людей ничтожных и глуповатых. Фома Фомич был огорчен с первого литературного шага и тогда же окончательно примкнул к той огромной фаланге огорченных, из которой выходят потом все нерадивые, все скитальцы и странники".
  
   Отсутствия литературных способностей вынуждает меня прибегать к обильному цитированию и вместо мемуаров получается какой-то цитатник.
   Похвальное в молодости стремление путем чтения книг "...себе присвоить ум чужой", к старости оказывается навязчивой и вредной привычкой. "Маленькие, краденые мысли" преобладают не только в моих "научных" работах, но в этих воспоминаниях. И, если для поэта "...прислужницею странной" была "рифма", то у меня со временем таковой стала цитата и только цитата. З. Фрейд назвал бы это задержкой интеллектуального развития на том его этапе, когда детям нравится складывать кубики и картинки. Ну, что ж, кто-то любит составлять картинки из пазлов, а мне нравится составлять текст из чужих мыслей и фраз, перефразировать заимствованные строчки.
   В связи с этим, часто вспоминаю сценку из оперы Дж. Россини "Севильский цирюльник", где пожилой опекун исполняет серенаду под балконом своей молоденькой подопечной по имени Розина. Он в нее влюблен, и поэтому имя "Фаншонетта" в тексте серенады меняет на имя объекта своей старческой страсти "Розинетта". А на замечание музыкантов о том, что он коверкает первоначальный текст, упрямо отвечает: "... а я пою Розина!". Так и я в своих статьях зачастую лишь переставляю слова в чужих предложениях и тем самым подгоняю их под свой текст, настырно пою о Розинетте там, где цитируемый автор пишет о Фаншонетте. Проще говоря, перефразирую текст и маскирую плагиат. Ибо самостоятельно написать текст у меня не хватает ни ума, ни литературных способностей.
   В качестве оправдания такой некрасивой привычки можно сослаться на то, что состязаться с классиками бесполезно, ими уже давно созданы такие образцы красоты и совершенства, которые не может превзойти современное искусство. Нельзя переписать Льва Толстого или перетанцевать Галину Уланову. Не стоит даже пытаться выразить свои мысли и чувства так, как это делали литературные гении прошлого. Недаром М. Хайдеггер утверждал, что развитие современной культуры дошло до конечного рубежа. Стрелка на циферблате истории подошла к цифре 12, движение перестало быть поступательным, социокультурное время, охватывающее пространство человеческого развития, утратило характер бесконечности и сделалось замкнутым. Идея инновации пришла к своему естественному концу.
   В этом я убеждался многократно, и поэтому меня всегда удивляло стремление некоторых моих коллег, лекторов и обществоведов читать лекции хоть корявым, но своим языком. Зачем? - думал я. Ведь есть много чеканных формулировок у классиков, да и у просто талантливых авторов, которые все уже давно сформулировали в самой краткой и выразительной форме. Как писал Ф. Ницше:
  
   "...Есть обороты и выбросы ума, сентенции - этакие небольшие пригоршни слов, в которых внезапно кристаллизуется целая культура, целое общество".
  
   На лекции, к примеру, можно долго рассуждать об эксплуатации, прибавочной стоимости и прочих малоинтересных для студентов вещах, а можно просто привести слушателям образную и запоминающуюся цитату из К.Маркса:
  
   "...Капитал, -- это мертвый труд, который, как вампир, оживает лишь тогда, когда всасывает живой труд и живет тем полнее, чем больше живого труда он поглощает".
  
   Много лет я собирал цитаты, "...в которых внезапно кристаллизуется целая культура", сначала для работы над диссертацией и научными статьями, а затем и для собственного жизнеописания. Часто записывал и просто так, чтобы не забыть понравившиеся мне строки, ведь известно, что "...незаписанная мысль - это потерянный клад!". И эта привычка гуманитария делать выписки оказалась очень привязчивой. Хотя дело это, надо сказать, небесполезное, перечитывая выписки, можно найти смысловую основу для статьи, тезисов и прочих печатных работ, и еще раз удивиться тому, как люди (но, увы, не я!) могут ясно и точно излагать на бумаге то, что бродит в моей голове в виде туманных и отрывочных рассуждений.
   Утешает лишь то, что не все могут быть писателями, кому-то надо быть и читателем, и не просто читателем, а квалифицированным и вдумчивым интерпретатором чужих текстов. Ведь конспект всегда отражает личность составителя, показывает, что его "зацепило" в рассуждениях того или иного автора. Пословицу "скажи мне, кто твой друг, и я скажу - кто ты", можно перефразировать так: "скажи мне, что ты читаешь, на чьи суждения обращаешь внимание, и я скажу, кто ты". Где-то я читал, что есть не только талантливые композиторы, но и талантливые слушатели. Ведь слушать музыку - это тоже своеобразный, если не талант, то хотя бы навык, умение. Просто слушать музыку могут все, а вот понимать сложные классические произведения способен далеко не каждый. Для этого надо иметь определенную подготовку и "музыкальное" ухо. В конце концов, лишь гении могут сочинять великую музыку, трудно, например, поверить, что композитор П.И. Чайковский написал свою оперу "Пиковая дама" всего за полтора месяца! Боже мой! Да любой театр тратить целый год на то, чтобы только разучить музыку и поставить по этой опере спектакль. А здесь из ничего, из головы, за 44 дня создать такой шедевр! Уму непостижимо!
   Но кроме композиторов, есть еще и большое количество исполнителей их произведений. Людей творческих и талантливых. Они сами ничего не сочиняют, но прекрасно исполняют чужие произведения, вкладывают в это исполнение весь свой талант и душевные силы. И здесь я рискну провести такую аналогию: у меня, к примеру, нет таланта сочинять научные и художественные тексты, ну, не дал мне Бог таких способностей. А вот понимать смыслы, заключенные в том или ином тексте, я могу (или думаю, что могу?). У меня есть навык играть цитатами как нотами, используя их в нужной тональности, в нужном контексте и в нужном месте. И пусть это похоже на "игру в бисер" из известного романа, но мне это нравится и позволяет через чужие цитаты выразить свое видение мира. Могут сказать - но ведь это же плагиат! Да, это так. Но не совсем. В этой книге я не выдаю чужие тексты за свои, а тщательно отделяю цитаты кавычками и специальным шрифтом. Мне чужого не надо! Я пишу здесь не для отчета, а для себя. Это не научная работа и мне не надо изображать, что до всего на свете я дошел сам.
   Конечно, чужие мысли в виде цитат зажигают и вдохновляют, но вот незадача, слишком позднее у нас, Камаловых, зажигание, и поэтому не успел я все свои многочисленные выписки и конспекты употребить в дело. Блеснуть ими в диссертации или в научных работах. Так и остались они как:
  
   "...отрывки безыменных чувств и мнений - // Эпиграфы неведомых творений".
  
   Превратились в пожелтевшие тетрадки, которые и хранить не хочется, и выбросить жалко. Что с ними делать, ума не приложу? Была мысль напечатать эти цитаты отдельной брошюрой под названием "Круг чтения" или что-то в этом роде. Но в таком виде они вряд ли кому будут интересны, так как непонятно, чем они меня заинтересовали и какую часть моего жизненного опыта отражают. Поэтому я решил рассыпать все эти цитаты по всему тексту этой книги. Понятно, что обилие цитат заслоняет собственный текст, более того показывает неспособность автора рассказать о себе самом своими словами... пусть так! Но зато мои старания по выписке афоризмов не пропадут даром... Они сохранятся в этой книге после того, как равнодушная рука наследника выбросит все мои конспекты как ненужный мусор...
   После ответа на вопрос, зачем писать, неизбежно встает вопрос, как писать? Какой стиль изложения выбрать - иронический, торжественный, летописный, аналитический или, быть может, романтический? Меня давно привлекает игра стилей, часто поражаешься тому, как стиль формирует материал и подобно томографу высвечивает те или иные смысловые оттенки текста. С помощью стиля можно показать любую грань прошлого - рассказать о нем в ироническом, реалистическом, романтическом или даже наукообразном стиле. Если бы я был настоящим писателем, то выбрал бы такой стиль изложения, который передавал бы все оттенки пережитых когда-то мгновений.
   Можно было бы избрать, например, сезонно-повествовательный стиль и рассказать о том, что происходило весной, летом, осенью или зимой того или иного года.
   Начать, скажем, с весны. Ведь сколько было в моей жизни весенних дней! Вспомнить о том, с кем гулял когда-то весной, кого поздравлял с 8 Марта, с кем собирал подснежники и любовался цветущей сиренью. Ведь и для меня когда-то:
  
   "...блистало солнце в дни весенних упоений, // Пели птицы, напевая лучезарные мечты, // И акации густые и душистые сирени // Надо мною наклоняли белоснежные цветы".
  
   Запомнилось как в начале марта, еще работая в театре, я возвращался домой после вечернего спектакля. Время близилось к полуночи, и мне надо было спешить по ул. Плехановской на последний трамвай. Я был молод и полон сил. Но почему-то овладела мною тогда какая-то обессиливающая задумчивость и неясная тревога. В голове, как сейчас помню, крутились слова старинного романса:
  
   "...лишь только раз бывают в жизни встречи // Только раз судьбою рвется нить // Только раз в холодный серый вечер // Мне так хочется любить!".
  
   И сегодня, воскрешая в памяти тот слякотный мартовский вечер, я мысленно рисую ту призрачную дорогу счастья и успеха, которая вроде бы должна была тогда передо мной расстилаться. Но почему-то не припоминаю, чтобы я видел этот светлый путь и ощущал бурлящую радость молодости. Будущее представлялось мне тогда каким-то кочковатым болотом, по которому надо долго и нудно идти, увязая в трясине самых скверных обстоятельств. Почему мне запомнился именно этот вечер - не знаю! Но явно не от избытка счастья!
   В марте на меня всегда нападала тоска и депрессия - то ли из-за авитаминоза, то ли из-за долгого отсутствия светлых солнечных дней. И только к началу апреля, когда пробуждалась природа, появлялись на небе светлые белые облака и яркое весеннее солнце, настроение начинало улучшаться. Проталины в лесу, теплая кора деревьев, подснежники - все это вызывало прилив любовных чувств и какую-то тянущую головную боль. А потом наступал торжествующий май с его острым терпким запахом распустившихся тополиных почек и теплой воздушной стихией вечеров. Все становилось радостным и прекрасным и хотелось еще жить и жить, чтобы много раз видеть, как долгая зима сменяется теплыми весенними днями.
   Но вот, что обидно! Все эти погожие и яркие весенние дни слились в одну светлую, но однородную массу, из которой как ни напрягай память, не вычленишь весну, скажем, 1969, 1977 или 2001 года. Все эти радостные весенние дни мгновенно исчезли в пелене неразличимых будничных дней. Как жаль, что невозможно сделать так, чтобы можно было вновь и вновь прочувствовать, ощутить и пережить наяву каждый прожитый когда-то погожий день.
   Весной у меня всегда были экзамены. Сначала школьные, потом университетские. И только потом, когда я стал преподавателем и сдал все кандидатские экзамены, мне уже не надо было самому сидеть за книжками в теплые весенние дни, а, наоборот, я сам экзаменовал других и расписывался в зачетках. Весна - это пора ожиданий: сначала школьных каникул, потом отпуска. И каждый раз казалось, что совсем скоро, летом, обязательно произойдет что-то хорошее и значительное, такое, что запомнится на всю жизнь. Остались в памяти и первомайские демонстрации. Улицы, украшенные красным кумачом, встречи в праздничной колонне сначала с одноклассниками, а позже, когда пошел на производство, и с теми, с кем работал в одном трудовом коллективе. Тогда на демонстрации все шли вместе: учителя и ученики, начальники и подчиненные, преподаватели и студенты. Над праздничными колоннами витал дух единства, равенства и уважения к человеку труда. Было прекрасное ощущение того, что наша Родина действительно и "кипучая" и "могучая" и "никем непобедимая". Плохо, что сегодня от всего этого возвышенного и праздничного настроения не осталось и следа.
   Самым запоминающимся временем года было, конечно, лето, недаром время жизни отсчитывается по тому, сколько лет ("лето") прожито. Это рубеж, точка отсчета. При всем плохом, что было в жизни, хорошо, что у меня было "Лето", не конкретное лето какого-то года, а лето вообще, лето как некий сгусток ощущений, эмоций и образов. В детстве лето - это каникулы, освобождение от раннего подъема, школьных уроков и домашних заданий. Предание всей душой и телом такому простому, но недоступному мне сегодня удовольствию как "гонять" по двору. Одно только это доставляло огромную радость и ощущение полноты бытия. Тем более что двор у нас был прекрасным, не замкнутый колодец среди высоких домов, а сливавшийся с лесом кусочек обжитого пространства. Позже велосипед открыл нам с братом дорогу на простор полей и парков сельхозинститута, а далее в учебно-опытное хозяйство СХИ и старый аэропорт на Задонском шоссе. Во взрослой жизни лето - это отпуск. Мне повезло в том смысле, что в театре, а потом в вузе я всегда уходил в отпуск только летом. Помню тревожное ожидание и страх "потерять" лето, боязнь пропустить и упустить его, каждый летний сезон хотелось отметить чем-то новым и необычным. Но, увы, не было у меня возможности посещать дальние страны, отдыхать на фешенебельных курортах или набираться ярких впечатлений на просторах Родины. Отпуск всегда проходил по-скромному, если не сказать убого: "бюджетные" поездки на море или возня по дому с массой мелких и незапоминающихся дел. Скучная и неприметная жизнь обычного человека!
   Дни золотой осени - это время легкой грусти и прощания с летом. Опять же нет воспоминаний о какой-то конкретной осени конкретного года, остался в памяти лишь обобщенный и размытый образ осеннего леса. Благо я всегда жил около Воронежской нагорной дубравы, и поэтому при желании всегда мог без долгих сборов пойти и прогуляться по лесным тропам. Помню, как неудержимо тянуло меня в лес в погожие дни ранней осени, шелест и кружение падающей листвы, золотой ковер листьев под ногами, синева холодного осеннего неба - все это удаляло накипь повседневности и отвлекало от вечной досады на нескладную жизнь. Прекрасно сказал поэт:
  
   "...Когда волнуется желтеющая нива // И свежий лес шумит при звуке ветерка, // И прячется в саду малиновая слива // Под тенью сладостной зеленого листка; // ... Тогда смиряется души моей тревога, // Тогда расходятся морщины на челе, -- // И счастье я могу постигнуть на земле, // И в небесах я вижу бога...".
  
   Иной раз вспоминаю и тех, с кем когда-то бродил по осеннему лесу. Ведь в молодости одному было скучно, и поэтому я редко уходил на такие прогулки один. Обычно уговаривал какую-нибудь недолгую знакомую составить мне компанию и в этом, как я сейчас понимаю, был некий порок, изъян моей тогдашней личной жизни. Только сегодня я до меня доходит, что тоска от одиночества была тогда не мимолетным чувством, а мощным и неосознанным призывом природы к созданию семьи. Любоваться красотами осеннего леса надо было с женой и стайкой маленьких игривых детей. С ними надо было ходить в лес на природу, а не со случайными, хотя порой и весьма занятными спутницами.
   Странное свойство человеческой памяти заключается в том, что прекрасные и чудесные сами по себе дни, не будучи отмеченными печатью чего-то необычного, неординарного и запоминающегося, исчезают из памяти бесследно. Эти дни нельзя достать из шкатулки воспоминаний и, перебирая как драгоценности один за другим, вновь получить удовольствие от когда-то прожитых дней. Лес, расписанный всеми красками осени, теплый майский вечер, яркий летний день, - это те мгновения, когда душа радуется тому, что выпал миг благодати. И благодаришь Бога за то, что он дал тебе такую возможность! Но проходит неделя, другая и все исчезает в сумраке забвения, сливается с другими похожими днями, перемещается в одну безликую массу под названием: "...были и в нашей жизни хорошие дни!". Очарование и неповторимость этих дней куда-то бесследно исчезает...
   Запомнился мне и один из плохих сентябрьских дней - мне надо было докладывать о проделанной работе на кафедре ВГУ, где я уже год обретался в аспирантуре. Кое-что я написал, но зримого и убедительного результата не было. Нашла на меня тогда какая-то морока. Не смог я выудить из тогдашней пустопорожней наукообразной литературы ничего такого, за что могла бы зацепиться моя слабая мысль. Не было у меня той торжествующей дарящей радость творчества осени, которая всем известна по жизни А.С. Пушкина. (Эк, куда хватил!). В тот день перед заседанием кафедры я почему-то очутился в Первомайском саду. Там еще не было храма, сквер был запущенным и безлюдным, и эта внешняя разруха дополнялась разбродом мыслей в моей голове, - что докладывать на кафедре, как выкручиваться и чем отчитываться - я не знал. Ощущение умственного тупика, злость на самого себя и "коллег" - вот чем запомнился мне тот день с осенним разноцветьем листьев в центре Воронежа.
   Не мог я беззаботно отдаваться дням золотой осени и в Ростове-на-Дону, где я был на повышении квалификации. И все из-за проклятой диссертации. Помню, как солнечными осенними днями я проходил по большому красивому парку рядом с общежитием ИПК. Деревья стояли во всем своем великолепном осеннем убранстве, светило нежаркое осеннее солнце, легкий ветерок кружил по аллеям желтые опавшие листья, казалось бы... живи и радуйся! Я был тогда в расцвете сил, у меня не было никаких обременительных занятий - слушай, пиши, - вот и вся переподготовка. Полно свободного времени. Но не давали мне покоя, ни днем, ни ночью мысли все о той же, надоевшей диссертации. Не мог я, бродя в те осенние дни по парку незнакомого города, отделаться от нее и заняться чем-то новым, тем, что мне самому было бы интересно и мило. Дни шли бесплодно и безвозвратно...
   Вслед за осенью приходила зима. Остались ли они в памяти? Трудно сказать. Были, конечно, разные зимы и они высвечиваются в прошлом не сами по себе, а в связи с какими-то событиями. Не было такой зимы, которая запомнилась бы сама по себе, именно как "Зима" такого-то конкретного года, а не как длинный ряд долгих зим. Воспоминания о зиме - это, прежде всего, воспоминания детства, - белые сугробы, бывшие огромными, то ли из-за того, что мы с братом были тогда маленькими, то ли потому, что снега в те годы действительно было много. Осталась в памяти и картина зимнего леса - заснеженные деревья и петляющая между ними лыжня. Прогулки на лыжах были для нас с братом главным развлечением в погожие морозные дни. Лыжня подходила прямо к нашему дому, во дворе мы цепляли лыжи и по сверкающему следу катились в лес, на склоны оврагов, на покрытую льдом и снегом речку. Кататься на санках или на лыжах с гор без сопровождения взрослых мы с братом начали чуть ли не с детского сада. И это стало нашим любимым зимним развлечением.
   Здесь по законам жанра надо бы написать о том, что это было безоблачное и беззаботное детство. Но как-то не хочется так писать, ведь детство тяготит очень многим - это и опека взрослых и контроль родителей и какое-то затаенное предчувствие будущих обид и поражений.
   Вспоминается зима на БАМе. С ее морозами под минус сорок, полушубками, валенками и печками в строительных вагончиках, но это запомнилась, конечно, не как, собственно, зима, а как такое время, когда я служил в армии. А так в целом все зимы, как, впрочем, и другие времена года, прошли в моей жизни однообразной и безликой чередой: "...и томит меня тоскою однозвучный жизни шум".
   Забавляясь со стилями, можно представить прошлое и в виде непрерывной череды праздников. Ведь сколько их было: Новый год, дни рождения, 23 февраля и пр., и каждый раз пьянка, обжорство, танцы и новые надежды! Можно было бы составить гастрономическую, а еще лучше винно-водочную автобиографию. Вспомнить, где и какие я ел супы, каши или котлеты, лакомился тортами, пил шампанское или дешевое вино, коньяк или водку, срывал ягоды с кисти южного винограда или наслаждался запахом яблок сорта пепин-шафранный из нашего сада, пил крепкий кофе или чай. О том, как я когда-то читал книги и писал конспекты, взбадривая себя крепким чаем с карамелькой во рту - кайф двойной, но вредный для зубов. Остались в памяти и армейская перловка с котлетами без мяса, которые намазывались на хлеб как паштет и многое-многое другое.
   Можно было бы изложить свою биографию и в бюрократическом стиле, который, как известно, предполагает сухое перечисления мест учебы, работы и описание профессиональных обязанностей: принят, занимал должность, уволен и пр. Собственно только такие свидетельства - трудовая книжка, грамоты и старые уже никому не нужные дипломы - оставляет после своего ухода обычный человек. И грустно становится, когда спустя годы смотришь на эти бумаги, как эфемерны людские хлопоты! Жизненные силы расходуются на то, что, в конечном счете, предстает как стопка пожелтевших и никому уже не нужных бумажек. А ведь на то, чтобы их получить, были истрачены лучшие годы жизни!
   Есть возможность выбрать и оптимистический стиль изложения, вспомнить все хорошее в жизни, те "радости скупые телеграммы", которые хоть и не часто, но довелось получать. Но как-то так неудачно сложилось, что моменты, традиционно считающиеся самыми счастливыми в жизни каждого человека, не представляют для меня особой ценности - они или свершились не так, как когда-то мечталось, или произошли слишком поздно, или были девальвированы дальнейшими безрадостными событиями. Редкие счастливые моменты омрачались по большей части тенью прошлых неудач и предчувствием будущих поражений.
   События, которые у большинства людей считаются самыми счастливыми в жизни, свершились у меня, увы, не самым лучшим образом.
   Выпускной вечер в школе - вроде бы счастье. А у меня - мимо!
   Поступление в вуз - у людей счастье. У меня - мимо!
   Первая любовь - счастье. У меня - мимо!
   Свадьба - счастье, для меня же лишь отчасти, ведь в пятьдесят лет не будешь летать на крыльях от радости.
   Взять на руки первенца, отвести ребенка в первый раз в первый класс - счастье. Было такое, но "мадам" все изгадила. Так я буду называть женщину, которая, не спросив меня, произвела на свет моего внебрачного сына, и тем самым безнадежно испортила всю мою личную жизнь. Этакая, "мадам Брошкина", Бог ей судья!
   Получить красный диплом с отличием - счастье, но лишь отчасти, ведь дальше была армия и полная неопределенность.
   Демобилизоваться с солдатской службы - радость, но отсутствие перспектив устройства по специальности на гражданке испортило и этот момент и т.д. и т.п.
   Пишу, и сам понимаю, что жаловаться на то, что судьба или еще там кто-то мне что-то недодал - смешно! Ведь, собственно, никто и не подписывался нарезать мне счастье как торт большими кусками...
   Можно сделать свои заметки похожими на мемуары Дж. Казановы, который по словам Ст. Цвейга,
  
   "...свои приключения немедленно превращал в увлекательные истории, которыми занимал общество. Своей безудержной откровенностью и безмерной самовлюбленностью он из авантюрной жизни очаровательного плута создал сюрреально громадную историю о неотразимом соблазнителе. Так он стал легендой".
  
  
   Но у венецианского развратника, кроме искусства обольщения женщин, было еще множество других достоинств, он говорил на всех европейских языках, соблазнял дам высшего света, храбро дрался на дуэли, был искушен в дипломатии. Я же понимаю во всех этих делах как свинья в апельсинах. Да и секс в моей жизни был каким-то беспорядочным, без высоких чувств. Женщины были скорее объектом плотского вожделения, чем любовных интриг в духе Казановы. Понятно, что раскрывать все мутные подробности отношений с женским полом не позволяет чувство приличия и наличие законной супруги. Однако, обойти эту тему в этой книге значило бы урезать воспоминания о прожитой жизни до самых примитивных бытовых и служебных мелочей. Ведь, как говорится, приятное приятно и вспомнить!
   Так какой же стиль изложения выбрать? На что обратить внимание? Какие выводы сделать? Вопросы можно множить и множить...
   С учетом того, что я собираюсь написать эту книгу уже не первое десятилетие, ждать больше некогда и нечего! Впереди только старческая деменция и поэтому я решил составить свое жизнеописание хоть плохо и коряво, но сейчас. Это лучше, чем ничего и никогда. Старость, как известно, не диагноз, а приговор...
   Поэтому стиль и структура моего изложения будут самыми обычными, я расскажу о своей жизни не в хронологическом порядке, а по отдельным ее сторонам. Ведь из чего собственно складывается жизнь обычного человека? Думаю, не ошибусь, если скажу, что из следующих четырех основных сфер житейского бытия - учеба, работа, интимная (семейная) жизнь и быт. Сначала человек учится и работает - эти две сферы определяют его положение в обществе. Параллельно идет личная жизнь: томление духа, первые любовные отношения, брак и появление потомства. Все это происходит на фоне быта и тех вещей, которые окружают человека каждый день. Это то, что Фернан Бродель назвал "структурами повседневности".
   Вот по этим основным жизненным сферам - учеба, работа, служба в армии, отношения с женщинами, быт - и сформировался у меня корпус личных воспоминаний, который я хочу представить в этой книге, по этой логике или по ее отсутствию (кто как решит) будет разворачиваться и мое повествование. Книга написана в момент подведения итогов и исчерпания большинства жизненных возможностей. Поэтому ее тональность будет напоминать хрестоматийное: ""...надежд погибших и страстей // несокрушимый мавзолей!".
   И речь по большей части будет идти о Не встреченной в молодости любви, о Не созданной семье, о Не рожденных детях, о Не написанных книгах и о Не увиденных мною дальних странах...
   И еще об очень и очень многих "НЕ... НЕ... НЕ...".
  
  


ГЛАВА ВТОРАЯ

РАННИЕ ГОДЫ В ВОРОНЕЖЕ

   Ареал обитания в детстве значит очень многое. Одно дело провести свои юные годы на промзоне, например, у Воронежского пивзавода, где не одно поколение детишек выросло на пивной браге, а другое, в тихом пригороде, где расположены школы и высшие учебные учреждения. В этом отношении нам с братом повезло (что бывало редко), наше детство прошло на тихой и интеллигентной окраине города Воронежа, в так называемом "районе СХИ", где и по сей день находятся два вуза - Воронежский сельскохозяйственный институт (ВСХИ) и Воронежский лесотехнический институт (ВЛТИ). Наш дом стоял (и сейчас стоит) через дорогу от Воронежского лесохозяйственного института.
   В 50-х гг. прошлого века это была территория студгородка ВЛТИ, который включал в себя главный учебный корпус, общежития, столовую и нескольких казенных домов, в которых жили преподаватели, а также небольшой, на две-три улицы частный сектор, окруженный с одной стороны подступавшим к домам лесом, а с другой, полями и садами учебно-опытного хозяйства СХИ. Территория содержалась в идеальном порядке - дорожки асфальтированы (был даже специальный рабочий, который сам варил асфальт в большом котле), на газонах высажены цветы, кусты вдоль пешеходных дорожек аккуратно подстрижены. Административно-хозяйственная часть института (АХЧ) отвечала не только за учебный корпус и общежития, но и за дома преподавателей. Их квартиры бесплатно ремонтировались, а в случае необходимости всегда можно было пригласить институтского слесаря-сантехника дядю Мишу, которого все знали, он тоже всех знал, так как был старожилом, и помнил, где лежат в земле еще дореволюционные трубы.
   Все было настолько компактно и изолировано, что вплоть до 70-х гг. прошлого века двери института в новогоднюю ночь были настежь открыты и наплыва чужаков на этот праздничный вечер никто не боялся. Это была удивительная по нынешним временам традиция - Новый год встречали всем коллективом, и не просто на торжественном заседании, а именно саму новогоднюю ночь. Из актового зала выносились все кресла, и устанавливалась огромная нарядная елка. В ночь с 31 на 1-е все сотрудники и студенты собирались на новогодний бал. Вход был свободным. Праздник открывал настоящий духовой оркестр с медными трубами и импозантным дирижером, немолодым коренастым дядькой с военной выправкой и гладко выбритой блестящей, как биллиардный шар, крупной головой. В 11 часов ночи на сцену поднимался ректор института и лично поздравлял весь коллектив с наступающим Новым годом! Потом все разбегались без пальто по домам и общежитиям, и, отметив за столом, как положено наступление Нового года, вновь собирались в институте. Танцы продолжались до утра! Не помню, чтобы на этих вечерах случались какие-то драки, разборки или скандалы. Сотрудники были, конечно, навеселе, а вот среди студентов, и особенно девушек, даже после двенадцати ночи подвыпивших почти не было, главным удовольствием для них была не выпивка, а сам бал, на котором множество пар по-старомодному кружились в вальсе вокруг новогодней елки...
   Перебравшись в 1947 году из Казани в Воронеж, наша семья сначала жила в так называемом 13 корпусе, ныне снесенном двухэтажном деревянном бараке, стоявшим между нынешними 3-им и 4-ым общежитиями. О жизни в нем, я почти ничего не помню, то ли из-за малости лет, то ли из-за краткости проживания в этом доме. Осталось в памяти только то, что там была коридорная система и у нас была лишь одна комната без всяких удобств. Потом в этой комнате поселилась знакомая нашей матери Елизавета Ивановна Лепеха с дочерью Ирой. Отчетливо помню картину переезда из 13 корпуса в квартиру на ул. Докучаева, д. 1, ту самую, где мне потом суждено было прожить всю жизнь. Был ясный летний день 1953 года. Скромные пожитки нашей семьи, стол, кровати и табуретки, уместились на одной телеге. Возчик в смазанных дегтем сапогах дернул вожжи, и лошадь, неспешно цокая копытами, потянула нашу поклажу к новому месту жительства. Запомнилось, что рядом с телегой шел отец. Видимо, он приехал к нам в Воронеж после того, как институт дал матери квартиру. До этого он почти три года "сторожил" свое служебное жилье в Казани. В тот день никто из нас не знал, что для отца и матери эта квартира станет последним в их жизни пристанищем, а их сын Рашид будет жить в ней и в следующем XXI веке.
   На момент нашего вселения квартира представляла собой одну большую (42 кв.м.) комнату с высоким (почти 3 м.) потолком и двумя большими окнами, в которую можно было попасть только через темную, без окон кухню-прихожую с двумя печками. Одна печка стояла слева от входной двери, а другая рядом с дверью, ведущей в комнату. Их топили очень редко и постоянно использовали лишь для того, чтобы ставить на них керогаз. Из удобств был лишь водопроводный кран, туалета не было и весь дом ходил по нужде в одну большую, сбитую из грубых досок уборную, которая стояла в лесу через дорогу. Ходить туда ночью, особенно нам, детям, было страшновато.
   Первоначально наша кухня сообщалась с соседней квартирой, где жила семья преподавателя ВЛТИ по фамилии Б-лай. У них не было отдельного входа, и они ходили через нашу квартиру, но со временем им пробили отдельную дверь из подъезда и наши квартиры разделила довольно хлипкая фанерная перегородка.
   На кухне прямо перед входной дверью стоял обеденный стол, что было весьма неудобно, - изредка приходившие к нам гости прямо с порога натыкались на хозяев, не успевших прожевать кусок или донести ложку до рта. Еще при жизни отца на кухне отгородили закуток для унитаза и душа с круглой колонкой. Колонку надо было топить снизу дровами, вода нагревалось, и можно было мыться. Но теплой воды хватало только на одного человека, а потом воду доливали и опять грели. Позже загородку удлинили и поставили ванну. Из проходной кухни в комнату вела сохранившаяся и по сей день высокая двухстворчатая, застекленная вверху дверь. Пока комната была не разгорожена, слева от входа в нее стояла в углу круглая, обитая черным листовым железом, высокая почти до потолка печь. На моей памяти в квартире уже было центральное отопление и поэтому печью пользовались лишь как камином для того, чтобы подтапливать тогда, когда было холодно. Много вечеров мы с братом провели у приоткрытой заслонки этой печки, наблюдая как пляшут в топке языки пламени. Проводили "опыты", пытаясь расплавить в печке все, что попадало под руку - гвозди, стекло и пр. До сих пор удивляюсь, как мы ухитрились тогда не спалить квартиру. Ведь когда родители уходили на работу, мы забирались под кровать и поджигали там бумагу в маленьком ведре, подливали в него воду и пытались установить, когда огонь погаснет. Помниться даже собирались написать ученый труд под названием: "Огонь в ведре".
   При вселении в эту квартиру из мебели у нас были лишь длинный стол кустарного производства (кстати, он до сих пор стоит в саду у Равиля), железные кровати, раскладушки и табуретки. Настоящую мебель привезли из Казани лишь после смерти нашего дяди Александра. В детской памяти осталась, как наша мама молодая, красивая с полевой сумкой через плечо, видимо, только что вернулась с летней ботанической практики, которую она проводила со студентами в лесу, говорит нам с Равилем, что едет в Казань, так как умер ее брат. Мы слушаем ее и своим детсадовским умом совершенно не понимаем смысл этого известия. Мама съездила, похоронила брат и вернулась в Воронеж. А через какое-то время к нам пришли мужики, именно мужики, тогда еще были такие, в сапогах, в выцветших рубахах, пропахшие махоркой и стали разгружать и заносить в комнаты мебель из "родового гнезда" Хомяковых, прибывшую контейнером из Казани. Мать какими-то неженскими усилиями сумела одна организовать доставку этой мебели из квартиры брата в центре Казани. Так в нашу жизнь не зримо, но навсегда вошла Казань, где еще до революции в здании "Пассажа" около Казанского Кремля обосновался весь наш род Кибардиных-Хомяковых
   В Воронеже у нашей семьи не было ни машин, ни дач, ни хрусталя, ни прочих свидетельств мещанского достатка, а значит мы, дети, могли похвастаться перед своими сверстниками только дореволюционным прошлым наших предков. От него остались старинные фотографии, с которых на нас, потомков, смотрели нарядные дамы в широкополых шляпах, мужчины в сюртуках и накрахмаленных рубашках с загнутыми уголками манишек. Это была иная, уже отсеченная революцией жизнь, совершенно не похожая на унылый и усредненный советский быт.
   Сразу скажу, что семейные предания о дореволюционной жизни наших предков сыграли не только положительную, но и отрицательную роль в становлении нашего детского самосознания. С одной стороны, они как бы выделили нас из общей серой массы, а с другой, породили вредную привычку гордиться не своими, а чужими заслугами. С подачи матери мы уверились в том, что мы не такие как все, наши предки были богатыми и знатными. И эта вроде бы как положительная семейная гордость привела, в конечном счете, к обломовщине и привычке надеяться не на свои силы, а на заслуги предков.
   Есть свидетельство того, как на ехидный вопрос одного высокородного аристократа: "Кем были его предки?", Наполеон ответил просто и величаво: "Мой предок - это я!". Вот так надо было думать! А не полагаться на то, что если в роду у нас были доктора наук и профессора, то и мы, их потомки, будем такими же умными и высокооплачиваемыми. Да и с заслугами предков все не так однозначно, как нам когда-то казалось. До революции наш род Кибардиных-Хомяковых, долгое время поднимался вверх по провинциальной социальной лестнице, и его представители достигли изрядных чинов и званий, но в советское время наступила регрессия и все пошло вниз по наклонной плоскости. Ни славы, ни богатства мы, наследники заметного дворянского рода, не снискали! Недаром классик социологии П.Сорокин утверждал, что в социальной стратификации нет ничего вечного. Прослеженные им знатные семейства Европы на протяжении столетий неизбежно вырождались и теряли свои богатства. В истории, - делает он вывод, - все несется вверх-вниз на сумасшедших социальных качелях!
   В раннем детстве мы все впятером (мать, отец, я, брат и сестра) жили в большой, но единственной комнате, разделенной пополам двумя шкафами из "мореного" дуба. В правой стороне комнаты, за занавесками обозначалась полутемная спальня с двумя железными кроватями для матери и сестры. Линия шкафов продолжалась длинным деревянным столом, над которым по обычаям того времени висел большой бумажный абажур. За этим столом, собственно, и протекала жизнь нашей семьи, здесь мы, дети, готовили уроки, читали книжки, играли с отцом в шахматы и т.д.
   Слева от входа в комнату вдоль стены стояла кровать отца, не защищенная даже занавеской. Для него это было очень неудобно - он не мог спокойно спать или отдыхать, когда в комнате горел свет. Бедный отец - всю жизнь работал, воевал, был ранен на фронте, но так ничего и не дождался от жизни - ни денег, ни квартиры, ни даже отдельной спальни! Так и умер на проходе в общей комнате на пять человек!
   Рядом с кроватью отца ближе к окну стоял низкий книжный шкаф. А далее за ним висела собственноручно изготовленная отцом небольшая учебная доска, на которой можно было писать мелом. У левого окна в углу стояла старинная тумбочка с граммофоном, а с другой, напротив ниши в стене, письменный стол с выточенными круглыми ножками. За ним при свете настольной лампы с абажуром из зеленого стекла мама готовилась к лекциям и писала свои научные работы.
   Так мы впятером, - родители и трое детей, жили в одной этой комнате. Хочется сказать "ютились", но это было бы несправедливо и не соответствовало бы действительности. Ведь в нашем же доме был еще и подвал, где в ужасных условиях, в полутьме и духоте жило несколько семей с детьми, и по сравнению с ними мы находились в прекрасных условиях. Но все равно, личного пространства катастрофически не хватало. Невозможно было уединиться и разойтись по разным комнатам. Это порождало в семье неспокойную и нервозную обстановку. Родителям негде было выяснять свои отношения и все семейные ссоры и скандалы происходили на глазах у детей. Только поздно вечером, уложив детей спать, родители уходили в кухню-прихожую и там обсуждали какие-то свои проблемы наедине. Неудобно было и то, что мы с братом не имели своих кроватей, и каждый раз на ночь расставляли раскладушки, а утром их снова убирали. Однако у нашей квартиры были и свои достоинства - толстые кирпичные стены, высокие потолки и большие окна. Не помню, чтобы у нас когда-нибудь было холодно, а если на Новый год ставили елку, то это была настоящая двухметровая лесная красавица, достававшая до потолка.
   В целом же, к праздникам, особенно к застольям, наши родители были предельно равнодушны, не хотели, да отчасти и не умели тратить деньги и время на подготовку к их проведению. Жили просто и скромно. Отец вообще не пил спиртного, то ли в силу мусульманского воспитания, то ли по причине больного сердца. Поэтому, что такое водка мы, дети, вообще не знали до совершеннолетия, и единственное, что я помню - это бутылку шампанского на новогоднем столе. Был, правда, и бидон с пивом, который отец однажды купил на разлив, принес домой и угостил меня этим пенным напитком, но в те блаженные годы наивного детства это пиво показалось мне ужасно горьким и противным. Как-то на Новый год к нам в гости пришла Елизавета Ивановна, сослуживица отца, сухопарая, благообразная, с прямой осанкой, гладкой прической и совершенно седая пожилая женщина (кажется, она тайно была влюблена в отца). Встал вопрос о том, как открыть бутылку шампанского... и вроде бы так получалось, что никто не знал, как это делать. Помню даже, что я даже побежал за плоскогубцами, чтобы перекусить проволоку от пробки, но потом кто-то догадал­ся, что ее можно просто раскрутить руками. Это шампанское пришлось пить из граненых стаканов, другой подходящей к такому случаю праздничной посуды в нашем доме не было.
   Зато мама не жалела сил и времени на то, чтобы украсить елку и сделать нам новогодние маски и костюмы, у меня, помню, был великолепный костюм волка, на который она не пожалела даже собственной старой шубы. Елка у нас всегда была красивая, высокая, под самый наш трехметровый потолок. Вместе с мамой мы делали бумажные цепи, вырезали снежинки, мастерили что-то из фантиков. До сих пор на чердаке валяются старинные дореволюционные стеклянные бусы и другие новогодние игрушки, а так же чудесные маленькие фонарики, про которые мать говорила, что они самодель­ные и их сделал какой-то умелец-электрик.
   Кстати сказать, в те времена и пили как-то по-другому, не так как потом в "застойные" годы. Вино и водку продавали повсюду, но пьяных на улицах не было, лишь по праздникам в городе можно было видеть валяющихся на земле "приуставших" от водки работяг, но это были взрослые солидные дядьки, а не какие-то там малолетки. В нашем районе любители выпить кучковались около институтской столовой, где летом в киоске, а зимой в буфете, продавали бочковое пиво. Но это были (или нам так тогда казалось) не студенты и преподаватели, а именно мужики, солидные отцы семейств, которых, ругаясь, тащили от пивной их жены. Не было тогда того молодежного пьянства и неуважения к старшим, которое потом повсеместно распространилось в 70-е годы. Помню, одно время в подвале нашего дома был овощной магазин, где продавался на разлив портвейн, который стоил очень дешево, где-то около восьми копеек за стакан и его брали бидончиками. Однако не было такого, чтобы этот подвал осаждала толпа жаждущих дешевой выпивки, этот магазин почти всегда пусто­вал.
   Дом на ул. Докучаева, где к счастью или несчастью, прошла вся моя жизнь, всегда казался мне, да и сейчас кажется, не вполне обычным домом. Это не стандартная хрущевка и не современный высотный курятник, а жилище, имеющее собственную "физиономию" и свой неповторимый облик. Была бы моя воля, я бы давно включил его в реестр памятников культуры, и запретил бы властям давать разрешение на пристройки, которые искажают его исторический облик. Больно смотреть, как сегодня чужие люди хозяйничают, переделывают и уродуют то, что с детства казалось вечным, неприкосновенным и принадлежащим всем обитателям дома. Во времена детства в нашем доме жили только преподаватели и сотрудники лесного института, образованные, вежливые и интеллигентные люди, не помню, чтобы между ними были какие-то конфликты, ругань или ссоры. А если какая-то неприязнь между соседями и была, то она носила скрытый "вежливый" характер. Все обязательно здоровались друг с другом, вместе сажали во дворе цветники и деревья, и, самое главное, существовало некое общественное мнение, выглядеть плохо в глазах которого считалось неприличным. Этого мнения побаивались и поэтому не делали то, что могло бы вызвать неудовольствие соседей, причинить им какие-то неудобства. Играло свою роль, конечно, и то, что все работали в одном институте, знали друг друга по работе и соответственно не хотели, чтобы о них говорили плохо в их трудовом коллективе.
   И лишь с началом перестройки в нашем доме все пошло наперекосяк. И все из-за одной семейки. Когда-то уже давно жил в нашем доме доцент С.М.Рихерт с женой-домохозяйкой Марьей Ивановной, он вроде как из немцев, а она махровая злющая еврейка. Эта старая ведьма с седой короткой стрижкой целыми днями сидела на лавочке у входа в свою пристройку и курила одну папиросу за другой. Стоило нам, детям, хоть раз пройти мимо нее и случайно не поздороваться, так она сразу же делала выговор нашей маме за то, что она нас плохо воспитывает. Сам Рихерт был тихим и интеллигентным подкаблучником. Помню, как он рассказывал мне о том, как в начале войны попал в окружение под Вязьмой, кругом были немцы и он закопал свой партбилет, чтобы не попасть с ним в плен. Потом, благодаря знанию леса и умению в нем ориентироваться он вышел к своим, но за потерю партбилета его исключили из партии, сказав, что лучше бы, мол, тебя немцы расстреляли как коммуниста. Этим власть нанесла ему кровную обиду и даже после войны, когда ему предлагали восстановиться в партии, он из принципа отказался это делать.
   У него было две дочки - старшая Вера - злая как мать гордячка намного старше нас. Потом она стала учительницей, вышла замуж за физкультурника и уехала на постоянное жительство в Белгород, но у нас во дворе почему-то постоянно отиралась ее маленькая дочка Люся. Вторая его дочь - Тамара, была намного проще и глупее своей старшей сестры. На тройки окончила лесной институт и всю жизнь проработала лаборанткой на станции лесных семян. Эта Тамара без мужа одна воспитывала дочку Таню, которая росла на моих глазах. И я даже помню, как для нее и для моей племянницы Иры делал качели во дворе, чтобы они могли на них качаться. Но вот прошло много времени и сегодня я думаю, что эту Таню надо было бы тогда повесить вверх ногами вместо качелей, чтобы из нее не получилось той твари, в которую она превратилась, когда выросла. Выйдя замуж за своего однокурсника с мехфака ВЛТИ, она привела этого деревенского полу-жидка полу-хохла в наш дом, и с началом перестройки эта жидовская парочка вкупе со своей бабушкой Тамарой стали так уродовать наш дом и двор, что при советской власти такое и представить было невозможно. Сделали пристройку (к многоквартирному государственному дому - каково?), перекрыли забором общую пешеходную дорожку, захватили и огородили площадку перед бывшим овощным магазином. Из-за этого приходится выбираться со двора через какой-то лаз между их забором и чужим сараем.
   Пытались с ними судиться, и я, и их сосед через стенку проф. Д.И. Станчев (у которого они, кстати, защищали дипломы), и даже администрация академии, но все безрезультатно. Никто им не указ, ведь все - и чиновники и правосудие куплены. В городской газете писали, что этот отморозок обворовал автохозяйство, где был директором, возбудили по этому поводу уголовное дело, но разве в стране победившего криминала воров сажают, нет, они процветают и отравляют жизнь своим согражданам. Так и получилось, что раньше я получал только положительные эмоции, выходя из своего подъезда на наш зеленый дворик, а теперь, наоборот, смотрю на то, как эти свиньи все изгадили, и настроение у меня сразу портится. Более того, теперь эти твари начали скупать и другие квартиры в нашем доме. Не хотелось бы, чтобы мой наследник когда-нибудь продал им и мою квартиру. Но мой сын Рома вряд ли особо ценит наше родовое гнездо, поэтому может и продать. А с того света, как известно, указаний не дашь!
   Печальный парадокс нашей российской жизни состоит в том, что те, кто полвека прожил в доме, и тот кто, только что в него вселился, имеют абсолютно равные права. Люди отчуждены от так называемой общедомовой собственности и чувствуют себя временщиками, бесправными квартиросъемщиками. Прав же оказывается не тот, кто считает себя старожилом, а тот, у кого больше денег и наглости. Поэтому любой отморозок может сказать тебе: "Ты в своем доме никто и звать тебя никак!". И никаких преференций за долгое проживание нет и быть не может!
   Впрочем, у нашего поколения украли всю страну, что уж здесь тосковать о каком-то старом казенном доме! Остается только проклясть эту семейку Рихертов страшным мусульманским проклятием из Священного Корана:
  
   "О Аллах, ниспославший Писание и скорый в расчёте, нанеси поражение этим людям, о Аллах, разбей их и потряси!"
  
   По рассказам старожилов наш дом был построен еще при царе в 1913 г. вместе с главным корпусом сельскохозяйственного института. До войны в нем размещалась станция зоозащиты животных, сокращенно ЗОЖ. На верхнем этаже, где с улицы была парадная лестница, размещались лаборатории, а внизу со двора через арку, которая и сейчас видна у нас в ванне, проводили коров и лошадей для опытов и лечения. Во время войны дом был на линии фронта, но непосредственно в нем немцев не было, или, говоря высоким слогом, нога оккупанта не ступала на наш двор. Был слух о том, что лишь однажды к дому приходила вражеская разведка и заглядывала в подвал, где прятались жители и раненые красноармейцы, немцы спросили, есть ли военные в подвале и хотели бросить гранату, но женщины уверили их, что внизу только они и маленькие дети. Не выдали своих! Рассказывали также, что, когда рядом проходил фронт, в доме размещался военный госпиталь. В один несчастный день группу раненых стали выводить на улицу, чтобы погрузить на подводы, но в это время прилетел шальной немецкий снаряд, и несколько повозок с людьми разорвало в клочья. Убитых похоронили где-то рядом с домом, но после войны останки выкопали и захоронили в общей братской могиле.
   Удивительно, что дом находился на передовой, лес вокруг изрыт окопами, но здание почти не пострадало, хотя следы от пуль и осколков видны на его стенах до сих пор. После войны дом, надо полагать, выглядел очень престижно, особенно на фоне превращенных в груду развалин корпусов СХИ и ВЛТИ, поэтому в нем жили весьма солидные и уважаемые люди. С парадного входа на втором этаже жил ректор (тогда он назывался директор) Воронежского лесохозяйственного института Василий Иванович Рубцов. Этого я, впрочем, не помню, так как потом он переехал в новый дом, построенный через улицу из шлакоблоков, но и там прожил недолго - переселился в свой довольно скромный частный дом за двадцатой школой.
   В его квартиру вселился и жил там до самой смерти генерал-майор Вольхин - один из самых самых колоритных жителей нашего дома - в генеральском мундире, невысокий, плотный, с синими прожилками на щеках и ежиком седых волос он часто играл в шахматы с доцентом кафедры политэкономии Островским в беседке около нашего дома. Эту беседку под густой липой генерал собственноручно соорудил из досочек в своем палисаднике. Боже мой, как много интересного можно было бы тогда от него узнать! Но, как правильно сказал классик, "мы ленивы и нелюбопытны", особенно в юности:
  
   "... В молодости мы слишком заняты собой, чтобы видеть и понимать жизнь".
  
   Запомнилось, как этот генерал вел в нашем классе занятия по военной подготовке и разъяснял положение Устава о том, что солдат в бою обязан защищать своего командира. В качестве примера он приводил своего ординарца на фронте Первой мировой войны, который сам без всякого приказа старался заслонить его от пуль при передвижении по окопам. Но мы, отвязанные пятиклассники, не слушали его, шумели, переговаривались, были озабочены какими-то своими пустячными делами. А ведь надо было, затаив дыхание, внимать этому живому свидетелю тех, теперь уже бесконечно далеких лет.
   Напротив квартиры генерала жил профессор В. Г-зов с женой домохозяйкой и единственной дочкой Ларочкой, толстой, упитанной и стопроцентной по виду еврейки. Хотя тогда мало кто различал, кто еврей, а кто - нет. По слухам Г-зов с семьей бежал от бандеровцев с Западной Украины, где он был ректором лесного института во Львове. По вечерам профессор со своей грузной женой делал променад вокруг дома и наш отец, видя их, всегда ядовито замечал: "Ну, вот опять он свою гусыню выгуливает!". Г-зов, кстати, добился того, чтобы каким-то непонятным образом два огромных рельса были засунуты в стену нашего дома и на них поставлен балкон для его летних чаепитий с супругой.
   Внизу под Г-выми обитал доцент СХИ П-нко, угрюмая и злобная личность, которая ни с кем не общалась и с нами, детьми, здоровалась через раз, я с ним ни разу не разговаривал, но слышал, что когда-то давно он преподавал на какой-то обществоведческой кафедре в СХИ.
   Напротив квартиры П-нко была (и по сей день есть) коммунальная квартира, в которой жило столько народа, что сейчас даже трудно понять, как они там все помещались. В ней обитал наш друг и ровесник Валя Носков с маленькой сестрой Ирой, матерью-домохозяйкой и суровым отцом, доцентом кафедры ботаники и дендрологии ВЛТИ. У него не было ступней ног, он подорвался во время войны на пехотной мине и ходил с палочкой на протезах. Там же жила Нина Владимировна К-ская, библиотекарь ВЛТИ, с дочерью Роксаной. Жили Сав-ны - муж - крупный молодой человек прибалтийской внешности и его жена, блондинка с красивым, измученным лицом. У них была пятилетняя дочь Марина, нервное и пугливое создание с большими как у Мальвины голубыми глазами. Жили мать и дочь Бур-вы, дочь была намного старше нас, смуглая, жилистая, то ли строгая, то ли заносчивая курчавая еврейка, мы с ними не общались.
   В этой коммунальной квартире была одна на всех крохотная кухня с единственным окном, выходившим во двор. Запомнившаяся с детства картина: нечесаные, с накрученными бигудями женщины видны в окне этой кухни, каждая стоит около своего вонючего примуса и варит что-то для своей семьи, поглядывая на играющих во дворе детей. По двору распространяется противный кухонный чад, почему-то редко пахло чем-то вкусным.
   Однако этими четырьмя квартирами население парадного подъезда дома не исчерпывалось. Еще пять или семь семей ютились в подвале, где условия были такими ужасными, что даже просто зайти к ним вниз было неприятно. Тяжелый удушливый запах от горящих в коридоре керогазов создавали ощущение то ли преисподней, то ли повести В.Г. Короленко "Дети подземелья". Каждая семья занимало по одной комнате с окном, которое на две трети было ниже уровня земли. А одна бабушка жила вообще без окон, в темной каморке под лестницей. В общем коридоре, точнее, подвальном проходе всегда было сумрачно и смрадно от керосинок и запаха от проходившей там канализации.
   Естественно, что в этом подвале жили не доценты и профессора, а люди попроще. Скажем, семья Вали Саф-вой, которая была на год старше нас (потом она пошла по спортивной линии, играла в ручной мяч, уехала в Краснодар в какую-то команду, но там по слухам, спилась и сейчас ее уже нет в живых). Запомнились ее родители: отец - высокий, красивый, но деревенского вида плотник, и мать - расплывшаяся женщина, то ли уборщица, то ли посудомойка в столовой. Там жил Николай, болезненный мужчина с впалой грудью и бездетной женой с постоянно тревожным лицом, говорили, что она страдает манией преследования. Была еще одна бездетная пара, видимо, хохлы. Мужа звали Петро, это был плотный, кулацкого вида мужик, про него шел слух, что он чуть ли не бывший власовец. Была там еще и Таня-хохлушка с дочерью, которая была намного старше нас, рядом с ними квартировал еще один наш ровесник Коля П-в, которого все почему-то звали Чухой, с матерью медсестрой и бабкой. Жил Вовка Б-нов, родители которого держали корову в сарае рядом с нашим домом, а отец был сторожем на лесопилке. В общем, народу там было много, больше, чем на верхних этажах дома.
   К чести советской власти - этот подвал довольно быстро расселили и уже к началу 60-х гг. все его обитатели получили отдельные квартиры или участки для строительства частных домов.
   Из-за разницы возраста и социального положения мы не общались с жильцами этого подвала. Помню только их неистребимую деревенскую тягу к натуральному хозяйству, сараям и сараюшкам, разведению кур и даже коров, их пьяные пляски под гармошку и лампадки около икон. Но как они жили, о чем думали, что чувствовали, - не знаю. Сейчас я понимаю, что это был темный народ, крученный жизнью, возможно, из раскулаченных. Кто-то из них, как например, Петро, возможно, хлебнул и сталинских лагерей, понимаю и то с какой, наверное, ненавистью они смотрели на нас, "бар" и "барчуков", населявших над их подвалом светлые и просторные квартиры. Тем более что получали они тогда за свой тяжелый физический труд копейки, уборщица получала раз в пять меньше нашей матери доцента.
   Так, что, возможно, мое нынешнее пребывание на нижних ступеньках социальной лестницы есть некое возмездие судьбы за то, что в детстве мы с братом получили не по заслугам много. Неоднократно замечал, что те, кто вырос в городских подвалах или в глухих деревнях стали более практичными, настырными и цепкими, чем мы с братом. Они пробивались наверх, спасаясь от социальной безысходности, и стремились не к химерам умственного труда, а к реальному достатку. Многие из них потом неплохо устроились в жизни, по крайней мере, лучше нас с братом.
   Со двора нашими соседями были доцент кафедры лесоводства Б-ай с женой, не помню, чтобы с ними жили дети. Потом они построили свой дом в частном секторе. Этот место на пересечении улиц Ломоносова и Тимирязева получило в нашей округе прозвище "Америка", так далеко оно тогда казалось от местной цивилизации. После них в квартиру вселились Ольга Ивановна М-вич с мужем, который по слухам был из репрессированных, сидел в сталинских лагерях, но после реабилитации выбился в доценты и стал в институте научной величиной. Потом долго жила семья Н-вых, глава семьи, Петр Сергеевич, был профессором на мехфаке ВЛТИ, но как-то поехал на встречу с однополчанами в Болгарию и вернулся оттуда в гробу, - по нелепой случайности его сбила машина в Софии. Его жена, Анастасия Тихоновна работа заведующей аспирантурой в ЛТИ. После На-вых в соседней квартире недолго жил проф. П-вский, который потом стал академиком и со мной в институте почему-то никогда не здоровался. Затем в квартиру въехал заведующий кафедрой ПРЭМ ВЛТИ, профессор Станчев Д.И., с которым у меня были хорошие соседские отношения вплоть до самой его недавней смерти.
   На втором этаже над нами в детстве жила семья проф. Чернобровцева: он, жена, дочь и зять с внуком. Сам профессор принадлежал к тому типу старой, еще дореволюционной профессуры, которой сейчас уже не осталось. Высокий, сухопарый с высоко поднятой головой он всегда бодро и стремительно поднимался по лестнице к себе на второй этаж. Здороваясь, вежливо и учтиво приподнимал шляпу и слегка кланялся. Его жена, маленькая, седая старушка была тенью своего мужа, негде не работала, была домохозяйкой и всегда говорила только о нем. В одноэтажной пристройке дома жили, кроме Рихертов, еще несколько семей. Хорошо помню доцента Данилова и его жену. У них была собака, гладкошерстная, с узкой породистой мордочкой. Собаку звали Дэзи, она жила в проволочном вольере у стены дома. Даниловы были тихие, интеллигентные люди. Потом они переехали в соседний дом, где Данилов рано умер, кажется от рака. Да, как начнешь вспоминать, так и
  
   "...нехотя вспомнишь и время былое, // Вспомнишь и лица, давно позабытые".
  
   Соседи приезжали и уезжали, а я, как старый гриб на трухлявом пне, вот уже более полувека сижу на одном месте. И как подумаешь, сколько людей из нашего дома переселилось на моих глазах в мир иной, причем людей солидных, достойных, много повидавших и много сделавших в своей жизни, так и приходишь к выводу о том, что смерть - это вполне обыденное и повседневное дело. Как писал в своей прощальной записке Сергей Есенин:
  
   "...в этом мире умирать не ново, но и жить, конечно, не новей... ".
  
   И нет смысла подспудно ждать какого-то исключения для себя любимого. Еще в молодости, изучая труды французских энциклопедистов, я выписал в тетрадку цитату из Гольбаха, которую и по сей день часто вспоминаю:
  
   "...Законы, столь же необходимые, как и те, что заставили нас родиться, заставят нас вернуться в лоно природы, откуда они нас извлекли <...> Жалкий смертный! Ты мечтаешь существовать вечно; не требуешь ли ты, чтобы для тебя одного природа изменила свой ход?".
  
   В старые времена детей в наших окрестностях было много, ведь мы с братом относимся к поколению послевоенного бэби-бума. Все мы, рожденные в 40-х гг. прошлого века, многие десятилетия теснились на жизненных браздах - учились, работали и почти одновременно вышли на пенсию. Везде и всюду нам приходилось конкурировать со своими многочисленными сверстниками. Наше поколение не столько использовало ресурсы общества, сколько приумножало их, создавало новые возможности для себя и для будущих поколений. Экономика страны росла быстрыми темпами вширь и вглубь, строились новые заводы и фабрики, прокладывался БАМ, с нуля создавались целые отрасли промышленности: атомная, электроники, космическая и др.
   И вот сегодня, выйдя на пенсию, мы вынуждены выслушивать от властей мерзкие намеки на то, что нас, послевоенных, так много, что более молодым и трудоспособным нас не прокормить. Мол, денег на вас не хватает, и шли бы вы куда подальше с вашими требованиями выплачивать достойную пенсию. "...Денег нет, но вы держитесь!", - отлил в граните наш маленький даун. Непонятно, правда, почему нищенские пенсии были и у тех немногих, которые родились чуть раньше нас, во время войны. Ведь, когда они выходили на пенсию, их было мало, а нас послевоенных и еще работающих было много! Но и здесь у власти не было денег! И вообще, пенсия - это не подачка старикам от работающих, а дивиденды с тех материальных, финансовых и прочих активов, которое старшее поколение создало, когда трудилось в народном хозяйстве. Раз пользуешься всем этим, то плати тем, кто эти активы создал! И никто здесь никого из милости не кормит! А то, что советское наследство разворовали и уничтожили, так это уже не вина, а беда нашего состарившегося поколения.
   В детстве летними вечерами у парадного подъезда нашего дома собиралось человек двадцать подростков, чтобы играть в прятки. Скучать без сверстников не приходилось. Настоящих друзей, конечно, было мало, но шапочное знакомство было обширным. В этой связи вспоминается такой комичный случай: наша очень добрая (но, как правило, за чужой счет) сестра Галя, пригласила в себе на день рождения (а ей исполнялось тогда лет десять) всех подряд из числа тех, с кем она играла на улице. Все приглашенные детишки пришли, и к ужасу нашей мамы сели во дворе на скамеечке, ожидая угощения. Уж и не помню, как там тогда все устроилось, но скандала не было.
   Мама рассказывала, что в детстве я часто болел, в грудном возрасте был хилым и беспокойным ребенком, часто кричал, плакал и этим отличался от своего брата Равиля, который насытившись, быстро засыпал. Дело дошло до того, что я попал с матерью в больницу в таком тяжелом состоянии, что тамошняя санитарка решила по-простонародному "утешить" ее такими словами: "Не плачьте, мамаша, этот помрет, так у вас другой ребеночек останется!". Но одна сердобольная врачиха (настоящий врач, светлая ей память!) посоветовала уже потерявшей надежду матери как можно чаще выносить меня на улицу, чтобы я мог дышать свежим воздухом. После работы мама добиралась на трамвае ко мне в городскую больницу и допоздна носила меня на руках по двору. И случилось чудо - после этих прогулок я вдруг быстро пошел на поправку! По другой версии, не знаю относящемуся к этому случаю или нет, когда я был совсем плох, мне в больнице сделали переливание крови, мой организм получил чью-то очень здоровую кровь и я начал быстро поправляться, стал активным и догнал Равиля, который до этого был здоровее и резвее меня.
   Мама преподавала в институте и одновременно писала кандидатскую диссертацию, а поскольку отец был в Казани, и родственников у нас в Воронеже не было, то ей пришлось нанимать для нас нянек из чужих людей. По ее рассказам это были пришлые бабы, которые бессовестно нас, детишек, объедали, плохо ухаживали за нами и постоянно менялись. Ни одну из них я не помню, кроме одной сморщенной старушки, которая много лет спустя приходила к нам домой, называла меня деточкой и совала мне какие-то замусоленные конфеты-подушечки в кулечке. Как я понял, ей нужно было получить от матери справку о трудовом стаже к пенсии. Мама часто говорила, что в ту пору она голодала, отдавая все продукты нам и нянькам, а сама питалась только хлебом и килькой. Этим она нажила себе язву желудка. Думаю, что здесь она несколько преувеличивала. Язва у матери действительно была, но скорее всего не от плохого питания, а от той нервности и тревожности характера, которые были свойственны ей от природы. Сегодня, конечно, несколько удивляет то, что наша мама, будучи ассистентом без ученой степени, могла на свою зарплату не только содержать троих детей, но и нанимать няньку. Видимо, в те времена преподавательский труд ценился дороже, чем сегодня. Хотя справедливости ради надо сказать, что жившие тогда в семьях преподавателей няньки и домработницы, шли в прислуги не от хорошей жизни. Так они, видимо, спасались от голода и разрухи в послевоенной деревне.
   Судьбе было угодно сделать так, что мы с братом стали типично детсадовскими детьми - все наше дошкольное детст­во прошло сначала в яслях, а потом в детском саду. И это повлияло на нашу дальнейшую жизнь не лучшим образом. От этих учреждений остался синдром "одиночества в толпе", хотя, казалось бы, должно было стать наоборот - появиться коммуникабельность и умение общаться со сверстниками. На деле же все эти учреждения нивелируют ребенка, вызывают у него депривацию, там некому заглянуть ему в глаза и предложить то, что соответствует его характеру и индивидуальности. Понятно, что сильные натуры способны сами преобразовывать многообразие отношений между людьми в полезный жизненный опыт, но нас с братом, небойких и созерцательных, обстановка в детском саду только угнетала.
   Был и еще один фактор нашей депривации, стигмации, отчуждения или как там это еще у психологов называется. В год нашего рождения мать металась между Воронежем и Казанью, уехала на два месяца в Казань, там родила нас, а потом из-за проблем с работой сразу же вернулась в Воронеж. Именно это не позволило мне психологически точно определить свою малую Родину - я никогда не считал город Воронеж своей родиной, и всегда ощущал и помнил, что я уроженец не Воронежа, а столицы Татарстана г. Казани.
  
   "...Ты по матушке русеночек, ты по батюшке татарченочек",
  
   - мог бы сказать я о себе словами русского былинного напева. С одной стороны, я полностью и нераздельно слит со стихией русского языка, а значит, являюсь представителем русской культуры, но, с другой, что-то мешает мне ощущать себя полностью русским и мне не хочется отождествлять себя с недалекими и примитивными русскими "ваньками". Впрочем, эта проблема всех этномаргинальных личностей. Согласно словарю "Национальные отношения" под общ. ред. проф. В.Л. Калашикова, этномаргинальная личность - это личность, занимающая промежуточное, переходное положение между двумя нациями или народностями. Она страдает раздвоенностью, внутренней противоречивостью, порой трагическим разладом с собой в силу невозможности сочетаний якобы несовместимых особенностей культур. Отсюда у человека появляется ощущение двойственности своего положения, внутреннее беспокойство, чувство оторванности, отчужденности от людей. Если же говорить об интересующей нас русско-татарской идентичности, то один из специалистов по этому вопросу пишет:
  
   "... Дело в том, что люди русско-татарского смешанного происхождения зачастую выглядят как в глазах других так и своих собственных этакими этническими пасынками, - они чужие среди татар, и не всегда до конца свои среди русских, поскольку из всего "татарства" у них в основном остались лишь фамилии и отчества, которые они, как правило, стремятся поменять. Некоторые из них, правда, записываются татарами, однако, по статистике это скорее исключение из общего правила.
  
   Чувства принадлежности к татарской культуре, а тем более гордости за нее у меня никогда не было, да и быть не могло, как говорит персонаж одного известного фильма: "Москва - большой, Казань - маленький". Помню, когда я был проездом в Казани, одна чистокровная татарка, певшая в татарском народном хоре, показала мне рукой на здание городского цирка в форме тюбетейки и сообщила местную остроту о том, что его купол напоминает жителям Казани о тупых татарских головах. Не могу судить, насколько это соответствует действительности. Сам я никогда не жил в Татарстане, всю жизнь провел в Воронеже, не знаю ни одного слова по-татарски, но, несмотря на это, все равно не могу ощутить себя истинным воронежцем и жителем русских равнин. Воронежских жлобов я почему-то за "своих" не считаю. Понятно, что это не национальная обособленность, а лишь призрачное сожаление о том, что не было в моем окружении близких мне по крови людей, тех, кто мог бы помочь мне пробиться в жизни. Так, как это делают для "своих" представители некоторых национальных диаспор.
   Главным маркером моей иллюзорной татарской идентичности являются фамилия, имя и отчество - Камалов Рашид Мингазович. Слияние двух кровей: отцовской - татарской и материнской - русской, и, самое главное - чужеродное русскому слуху имя - с детства делали меня "чужим среди своих". Стоило мне только назвать свое имя среди незнакомых людей, как сразу же следовал удивленный взгляд и безмолвный вопрос: "Уж, не чурка ли ты?". Из сочинений мистиков известно, что имя человека несет в себе таинственные свойства, в нем зашифрована его судьба. Эта мысль высказывалась неоднократно с тех пор, как люди научились наделять друг друга именами. В прошлом веке об этом много писал богослов о. Павел Флоренский, который переиначил марксово "бытие определяет сознание" на "по имени и житие".
  
   "...Я утверждаю, - писал он, - что имена оказывают огромное влияние на судьбу. Имя - тончайшая плоть, посредством которой определяется духовная сущность".
  
   Активные сторонники этой теории утверждают, например, что у собак при перемене клички меняется характер, а у коров увеличиваются или уменьшаются надои. Более того, исследования показали, что учителя стабильно занижают оценки учащимся с одними именами и завышают с другими. Такая же "дискриминация по имени" наблюдается на экзаменах, при приеме на работу, продвижении по службе и даже в семейных отношениях. В этих догадках есть определенная доля истины, действительно характер и имя часто совпадают, так, например, по моим наблюдениям Нины, Зои и Веры, как правило, злые и строгие, а Наташи, Татьяны и Марины, наоборот, более добрые и радушные. Но это все из области очевидное-невероятное, а вот то, что к азиатским именам в русской среде относятся настороженно, а зачастую и насмешливо - это достоверный факт. Психологически это вполне объяснимо, прирожденные русские хотят иметь дело с понятными и родными для их слуха русскими именами. Однако мне от этого не легче. Встречались и такие придурки, которые на полном серьезе спрашивали меня, как переводится на русский язык имя "Рашид", - они были свято уверены в том, что никаких других имен собственных, кроме их русских, не существует и все остальные имена требуют "перевода" на их язык. Не раз доставали меня и шуточки с моим отчеством "Мингазович". Как его только его не переиначивали не только студенты, но и вполне солидные люди!
   Еще помню, как с самого раннего детства меня дико бесило то, что каждый, кто слышал мое имя, сразу же прибавлял к нему фамилию "Бейбутов". Был такой популярный, а ныне, слава Богу, забытый певец Рашид Бейбутов, который противным слащаво-сладким голосом без конца пел по радио: "Где же ты моя Сулико...". Думаю, что татарские имена в какой-то степени помешали нам с братом сделать карьеру, хотя это, безусловно, не было фатальным и непреодолимым препятствием. И не с такими именами и фамилиями пробиваются на самый верх, что стоит только один нынешний министр обороны с трудно выговариваемым отчеством Кужугетович. Для высокого начальника и не такое выговорят, но это, как говорится, дело случая.
   Детство за забором детского сада отрицательно повлияло и на наш с братом умственный кругозор. Ведь именно в раннем детстве закладываются предпосылки для общего развития и того будущего, которое ждет ребенка:
  
   "... Известно, что 20% будущего интеллекта ребенок приобретает к концу первого года, 50% - к четырем годам, 80% - к восьми годам, 92% закладываются до 13 лет. Уже в этом возрасте возможна высокая предсказуемость "потолка" будущих достижений человека".
  
   Родители не могли сидеть с нами с дома и формировать из нас всесторонне развитых личностей, они работали, зарабатывали деньги и первой их заботой было накормить, одеть и обуть троих детей в разоренной войной стране. Это и сегодня нелегко, а тогда и подавно! Шли послевоенные 50-е годы прошлого века с их бытовой неустроенностью, всеобщей бедностью и аскетизмом повседневной жизни. В нашей семье не было ни бабушек, ни дедушек и, вообще, ни одной родной души в Воронеже и поэтому не было нам с братом другой дороги, кроме как в ясли и в детский сад. А там (насколько я могу судить по собственным смутным воспоминаниям) нас ничему не учили, не образовывали и не развивали. Воспитательниц, как таковых не было, а были простые русские бабы без признаков интеллекта на лице. Для них главным было накормить переполненные группы, утереть носы и подтереть попы. И это не упрек! Для послевоенного времени этого было более чем достаточно. Ведь в войну Воронеж был полностью разрушен, и даже одно время хотели не восстанавливать город, а строить его заново на другом месте. Так что низкий поклон тем воронежцам, которые уже через пять-семь лет после войны сумели восстановить город и создать нам, детям, условия для полноценной жизни.
   Понятно, что есть дети, которые что в деревенской избе, что в городской квартире, что с родней, что без родни обречены на то, чтобы быть умненькими и смышлеными. Без всяких нянек, воспитателей и особых условий они проявляют все свои дарования и таланты. Но мы с братом к таким не относились, и поэтому всю жизнь равнялись не на этих избранников судьбы, а на некий средний уровень, т.е., будучи сами посредственностью, мы и конкурировали с такими же не особо одаренными ровесниками. Как остроумно выразилась известный блогер Лена Миро:
  
   "...альфы сражаются с альфами, а омеги - с омегами!".
  
   Но даже на уровне "омегов" мы уступали тем малышам и подросткам, особенно из еврейских семей, родители которых с малолетства закладывали в них те или иные образовательные навыки, учили их грамоте, музыке, иностранным языкам, рисованию и всему прочему. Ведь никаких развивающих занятий в нашем детском саду не было, запомнилась только одна, и то весьма неудачная игра, которую как-то затеяла с нами воспитательница. Все дети сели вокруг нее в кружок и каждому она по очереди кидала мячик - тот, кто его поймал, должен был назвать имя своего папы. Так мячик очутился в руках одного мальчика, который после этого покраснел и не смог назвать имя своего папы. Видимо, его воспитывала мать-одиночка. Даже мне, пятилетнему ребенку была понятна вся постыдность и педагогическая ошибочность этой ситуации, но до нашей воспитательницы это, похоже, так и не дошло. И неудивительно! Все эти "специалистки" по дошкольному образованию были либо матерыми бабами - тупыми и ленивыми, либо совсем молоденькими девушками, которые, как я думаю, где-то заочно учились и больше думали о своих контрольных работах, которые писали во время тихого часа, чем о развитии доверенных им детей.
   Там, в детском саду, я получил и первые уроки сексуального воспитания, а точнее, самообразования. Во время тихого часа днем мы, дети, редко спали, чаще вылеживали это время под присмотром строгих воспитательниц, запрещавших нам вставать с постелей. И вот, томясь от скуки, некоторые "продвинутые" мальчики и девочки, оказавшиеся рядом на кроватках, начинали заниматься тем, что знакомили друг друга с особенностями мужской и женской анатомии. Проще говоря, спустив под простыней трусики, тайком от воспитательниц показывали друг другу свои обнаженные половые органы и попочки. Довелось и мне полежать рядом с такими "продвинутыми" девочками...
   Таким образом, не помню, чтобы меня научили в детском саду чему-то полезному. Были, конечно, как и везде утренники, при подготовке которых родители трудились над костюмами, а ребенок выступал в роли разряженной игрушки, которую надо всем показать, а потом сфотографировать на память. Были и какие-то обучающие игры, но систематического воспита­ния и образования не было, да и не могло быть, ведь группа имела всего одну, и то весьма небольшую комнату, в которой и ели, и спали и играли тридцать-сорок детей. Хотя мы, как и все дети, были любопытны и любознательны. По сей день у меня перед глазами стоит такая картинка - воспитательница ведет нас парами по лесной тропинке (я даже помню, где это место и иной раз вспоминаю этот случай, когда прохожу мимо) и вдруг на дороге оказывается обыкновенный жирный червяк. Боже мой! С каким неподдельным удивлением мы все его рассматривали, как это было ново и занимательно! Весь мир был полон чудес! А ныне та же местность и та же тропинка кажутся мне обыденными, скучными и давным-давно надоевшими.
   Помню, как нас маленьких (а было нам в 1953 г. пять лет) поставили перед репродуктором слушать траурные речи по поводу смерти И.В.Сталина. Мы, конечно, не понимали смысла этого события, садились на ковер, разбредались по комнате, но общая атмосфера тревожного ожидания и растерянности на лицах взрослых мне запомнилась.
   Наш детский сад располагался в своеобразном здании, которое в народе называли "Басти­лией" (ныне это ул. Тимирязева, д. 21). В ту пору это было казарменного вида пятиэтажное здание из красного кирпича с круглыми выступами по бокам. На первом этаже был детсад, а на верхних этажах цвела и пахла всеми уголовными красками местная "Воронья слободка", где в квартирах с коридорной системой нашли себе пристанище бывшие зеки и прочая темная публика, оставшаяся, скорее всего, от лагерной зоны, которая после войны располагалась в поле напротив лесохозяйственного института. Иной раз не только нам, детям, но и взрослым было страшновато проходить мимо этой "Бастилии". Через дорогу от нее под уличным фонарем стоял стол, за которым летними вечерами резались в карты криминальные личности с золотой фиксой во рту, в пиджаке с расстегнутой рубашкой, из-под которой виднелось голое тело с татуировкой - так выглядела шпана и "крутые" парни тех лет. Помню, в нашей детсадовской группе был пацанчик по фамилии Нагни-Беда, его побаивались не только дети, но и взрослые, он был из этой Бастилии и говорили, что он по обычаю того времени ходит с бритвой и может ею полоснуть по глазам тому, кто его заденет, якобы, он дважды убегал из интерната, причем один раз зимой чуть ли не босиком и поэтому у него отморожены пальцы на ноге и пр.
   Единственное, чем наш детский сад отличался в лучшую сторону, так это тем, что он имел не только зимнее помещение, но и летнюю дачу. Она располагалась в лесу на месте нынешнего кооперативного дома N 6 "а" по ул. Тимирязева и представляла собой обнесенную штакетником поляну, на которой стояло несколько деревянных, выкрашенных известкой павильонов. Летом там было веселее, чем в душных комнатах "Бастилии", но все равно нам хотелось вырваться из этого загона, детей там ничем не занимали, не развлекали и мы целый день слонялись по этой неблагоустроенной территории, жадно выглядывая за забор. Именно на этой летней даче меня и особенно Равиля постигло "страшное" разочарование - нас, оставили на второй год в старшей группе, не взяли в первый класс школы! Семь лет нам исполнялось лишь в конце года, а тем, кто родился в начале года, устроили "выпускной" утренник и подарили новые портфели, из-за этого Равиль чуть не заплакал от огорчения, что видно на сохранившейся фотографии. Но здесь судьба была к нам благосклонной, не пойдя в тот год в школу, мы, тем не менее, окончили ее одновременно с теми "счастливчиками", которым тогда завидовали. Такой парадокс произошел из-за того, что по прихоти Н.С.Хрущева они учились одиннадцать классов, а мы, после того, как этого горе­-реформатора сняли со всех должностей, закончили традиционную десятилетку.
   Помню, что в детстве обстановка в нашей семье была напряженной и непростой. Ведь родители и по воспитанию, и по образу мыслей были очень разными людьми. Не могу точно сказать, как воспринимал эту ситуацию отец, он был замкнутым и очень закрытым человеком, но хорошо помню, как мать по многим вопросам была с ним внутренне не согласна, но постоянно пыталась скрыть это под маской своей воспитанности. Однако, в конце концов, не сдерживалась, и скрытое напряжение выливались в открытый конфликт в виде громких скандалов со слезами, прижиманием детей, женской истерикой и пр. "прелестями" семейной жизни. Так что детство не было таким счастливым и безмятежным, как об этом принято писать в сентиментальных романах. Детство вообще преисполнено скрытого драматизма и страхами перед осознанными и неосознанными опасностями. Помню, например, свой детский страх перед темнотой, перед чем-то урчащим в унитазе и странную навязчивую привычку к очерчиванию неких невидимых линий вокруг предметов, которые казались мне без этого угловатыми и чем-то тревожившими.
   На историю нашей семьи можно взглянуть и в более широком плане. У всех представителей рода Кибардиных-Хомяковых-Камаловых семейно-родственные отношения складывалась не очень удачно, а зачастую и драматично. Возможно, что виной этому была некая карма, путь воздаяния не только за свои собственные поступки, но и за деяния далеких предков. Ведь недаром говорят, что в каждом роду накапливается положительная или отрицательная энергия, которая влияет на жизнь последующих поколений. И то, что представляется случайностью или личной неудачей может рассматриваться как закономерный и длящийся во во времени процесс. Нет внешних или личных причин, а есть лишь поднимающийся или угасающий семейно-родовой клан, который либо подпитывается положительной энергией Космоса, или же, наоборот, безвозвратно теряет свою накопленную божественную энергию.
  
   "...Наряду с удачливыми семьями, - замечает, например, мой любимый бытописатель М.Е.Салтыков-Щедрин , - существует великое множество и таких, представителям которых домашние пенаты, с самой колыбели, ничего, по-видимому, не дарят, кроме безвыходного злополучия. Вдруг, словно вша, нападает на семью не то невзгода, не то порок, и начинает со всех сторон есть. Расползается по всему организму, прокрадывается в самую сердцевину и точит поколение за поколением. Появляются коллекции слабосильных людишек, пьяниц, мелких развратников, бессмысленных празднолюбцев и вообще неудачников. И, чем дальше, тем мельче вырабатываются людишки, пока, наконец, на сцену не выходят худосочные заморыши, которые при первом же натиске жизни, не выдерживают и гибнут".
  
   Психологи говорят, что образ "дома", родного гнезда формирует душевную организацию человека на всю жизнь. Это тот символ, тот нестираемый след, который остается в памяти на долгие годы. И это действительно так: наш дом, дворик, речка, лес стали для меня родным и согревающим душу воспоминанием. Всегда хотелось, чтобы в этом пакостном мире они оставались бы милыми и неизменными островками стабильности и постоянства. Но, увы, как уже говорилось, такого утешения в старости я не дождался. Сейчас мой двор, пристанище моей души, изуродован, в нем хозяйничают чужие люди и иногда мне кажется, что вместе с ним умирает и моя душа. Недаром говорят, что: "... длинная жизнь - это длинная цепь потерь".
   В детстве наш зеленый дворик двадцать на тридцать шагов казался мне большим и просторным, удивительно, как много на нем тогда помещалось - это и пышная сирень, и столик со скамейками, и цветники, и беседка, увитая диким виноградом, и прекрасный лужок из травы-муравы с пролегшей наискосок тропинкой. В детстве на нем можно было бегать, играть, прятаться, встречаться с множеством самых разных людей. Чем-то неуловимым: травой-муравой, сочетанием городского и сельского пейзажа, общей атмосферой безмятежности и покоя он всегда напоминал мне известную картину Василия Поленова "Московский дворик". Тихими летними вечерами над ним с пронзительным криком пролетали стайки стрижей, гнездившиеся под крышей пристройки дома. Они мелькали так низко, что мне все время хотелось поймать их каким-нибудь сачком, но они, молниеносно реагируя, изменяли направление полета. Помню, как наша мама разбила во дворе два больших цветника, а отец сколотил и поставил столик со скамейками, и все это не для себя, а для общего пользования.
   С другой стороны дома, перед нашими окнами, растет и сегодня высокая старая береза, которая постоянно напоминает мне о том, как долго я живу в этой квартире. Много-много лет назад эта береза была посажена нашими родителями в тот день, когда мы с братом пошли в первый класс. В честь этого события было высажено три тонких деревца, и у каждого из которых оказалась прямо-таки пророческая судьба. Один саженец посадили прямо перед моим окном, и сказали, что это "мое" дерево, и я должен его поливать и о нем заботиться. Следующий росток посвятили сестре Гале, а березу, которую посадили ближе к дороге, стали считать деревом моего брата Равиля.
   А потом случилась нечто прямо-таки мистическое: мое дерево, как только оно чуть подросло, сломала женщина. И произошло это на моих глазах - какая-то толстая жирная баба шла по тротуару мимо наших окон и для каких-то своих надобностей сломала тонкую вершину саженца "моей" березы. Для чего она это сделала - в заднице ковыряться или от комаров отмахиваться - я не знаю! После этого "моя" береза стала расти двумя стволами, и выросла высоким, раскидистым, но с искривленным и раздвоенным стволом. Очень символично! Не иначе как это было предзнаменованием о мадам, которая потом испортила мне мою личную жизнь. Теперь боюсь, как бы эта береза не погибла, ибо и это может стать мрачным пророчеством.
   Береза сестры Гали быстро засохла и погибла. А дерево Равиля выросло высоким и стройным, но каким-то скромным, не выделяющимся на общем фоне дома и соседнего леса, что, в общем-то, соответствует его судьбе и характеру.
   Вот так... Если долго живешь на одном месте, то с тобой начинают разговаривать даже деревья. И не сказать, что это очень радует...
   В раннем детстве наш дворик плавно переходил в пустырь, покрытый лопухами. На нем параллельно улице Ломоносова располагался длинный, сложенный из круглых бревен сарай с двухскатной крышей, на чердаке которого у нас одно время было место сбора, весьма напоминавшее место сбора Тимура и его команды в известной повести А. Гайдара. Родители запрещали нам не только лазить на чердак этого покосившегося сарая, но и входить в него, так как он мог в любую минуту рухнуть. Потом его снесли и вместо него перпендикулярно ул. Ломоносова поставили новый длинный сарай. За этим сараем была спортплощадка для студентов института и шла асфальтовая дорожка к домам на ул. Ломоносова (их называли "шлакоблоки"), а за ней, ближе к лесу, находился институтский склад с высоким деревянным забором из вертикальных жердей. В одноэтажном здании нынешней кафедры охраны труда располагалась студенческая столовая, в которую мы, дети, часто забегали, чтобы перекусить на ходу ломтями черного хлеба. Этот нарезанный хлеб с солью стоял на столах и любой мог брать его бесплатно и сколько хочет. Коммунизм, да и только! Только недавно я прочитал где-то, что ставить бесплатный хлеб во всех столовых, чтобы никто не уходил голодным, распорядился лично товарищ И.В. Сталин. Так он заботился о народе, правда, не всегда, а только тогда, когда считал это нужным. В фойе столовой был буфет, где разливали бочковое пиво по двадцать две копейки за кружку. Вполне доступная для всех цена. Невдалеке был и дощатый ларек, где продавали вино на разлив. За столовой во рву был учебный тир, где студенты на занятиях по военной подготовке стреляли из мелкокалиберной винтовки. Мы часто спускались в этот ров и зачем-то выковыривали пули из досок мишеней и собирали стреляные гильзы. Весь лес около нашего дома был изрыт оставшимися после войны окопами и мальчишки окрестных дворов любили копаться в земле, надеясь найти патроны или остатки оружия
   Перед главным корпусом лесотехнического института расстилалось поле, на котором в некотором отдалении стоял большой трехэтажный дом, в котором жила какая-то темная публика. Этот дом и его окрестности местные жители называли "зоной", видимо потому, что там был когда-то лагерь для немецких военнопленных, которые строили после войны здание института. Дальше за полями учебно-опытного лесхоза и Задонским шоссе вырисовывался на горизонте вращающийся радар старого аэропорта. В детстве казалось, что он находится где-то очень далеко от нашего дома.
   С другой стороны учебного городка, сразу за нашим домом начинался лес, и улица Докучаева продолжалась лесной аллеей, прозванной в народе "аллеей любви". Видимо потому, что среди зарослей сирени там всегда бродили парочки влюбленных студентов. Аллея заканчивалась спуском в овраг, который местные жители почему-то назвали Жесовская гора, и он казался нам, детям, страшным и дико-безлюдным, про него ходили жуткие слухи о том, что там скрывается шайка бандитов, которая убивает запоздавших прохожих ударом гирьки в висок. Отчетливо помню, как в детском саду, видимо, в "холодное лето 53 г.", когда после смерти Сталина выпустили всех уголовников, воспитательницы детского сада боялись выходить с нами за ограду летней дачи в сторону этого оврага. Далее "аллея любви" шла мимо кладбища, которое тогда было действующим, и выходила на луг около речки, где был городской пляж. Другое место для купания было на берегу реки чуть левее, там где сейчас главный корпус санатория. Однажды мама повела нас с братом, тогда еще совсем маленьких, к реке под эту горку и за нами погналась пасшаяся там корова. По словам матери, она среагировали на наши красные трусики как на плащ тореадора. А быть может, она просто не могла остановиться и бежала с горы по инерции. Кто знает? Как бы там ни было, но в семейное предание это вошло как рассказ о том, как за нами гнался громадный бык, за ним бежали мать с хозяйкой, и только чудо спасло нас с братом от разъяренного животного!
   Лес, который начинался сразу за нашим домом, мы с Равилем обживали постепенно, для чего даже составили карту лесных дорог и обсуждали ее ночью под одеялом при свете фонарика. Особенно хорош был лес зимой - чистый, прозрачно-белый он манил нас разбегающимися во все стороны лыжными тропами, по которым можно было забраться в недоступные летом лесные чащи. В теплое время года мы пропадали на лугу около речки. Это осталось как одно из лучших воспоминаний детства! Река Воронеж тогда еще не превратилась в огромную стоячую лужу под название Воронежское водохранилище (какое противное слово - "водохранилище"). Свободно и вольно она текла своим вековым путем среди лугов и прибрежных ив, особенно красива она была ранним утром, когда ее зеркальную сверкающую гладь еще не успевали взбаламутить люди и моторные лодки.
   Для купания у нас было два основных места - луг между домом отдыха им. Горького и железной дорогой, который считался официальным городским пляжем, и лодочная пристань около Лысой горы. На краю луга, ближе к дому отдыха был в то время небольшой заливчик, где на песчаной отмели купались маленькие дети, а на противоположном крутом бережку росла старая развесистая ива с корявыми обнаженными корнями, под которыми закручивался небольшой речной омут. Помню, как однажды где-то в начале октября я долго стоял на берегу около этой ивы и смотрел на водоворот прозрачной холодной воды... И этот миг мне почему-то запомнился! Наверное, потому, что еще тогда, в подростковом возрасте, меня начали беспокоить смутные мысли о том, что текущие мгновения безвозвратны и никогда больше не вернутся. В сторону железной дороги, простирался зеленый луг, служивший городским пляжем, а на противоположном левом берегу паслись коровы.
   Осталось в памяти, как где-то в пятом классе мы с Васей Рубцовым и еще с кем-то пошли на этот луг в мае, когда только-только пробивалась к свету первая зеленая травка. Мы просто ошалели от ее запаха и свежего весеннего воздуха. От избытка сил кувыркались, были пьяны без вина, той радостью, которая возможна только в детстве. Вообще, май был лучшим месяцем для хождения на речку, можно было переплыть на другой берег и там, на низком пойменном берегу, наслаждаться привольем и разнотравьем лугов, обнаженное, стройное, еще без въевшихся застарелых болезней молодое тело жадно впитывало теплый ветер и горячие лучи первого весеннего солнца. Через этот луг можно было, миновав перелесок, выйти на берег речушки под названием Инютинка. Эта похожая на ручей речка вытекала из камышей на чистый и прозрачный песчаный перекат с перламутровыми створками ракушек. Они придавали всей этой небольшой отмели ослепительно белый цвет.
   Чаще всего мы купались на пристани около дома отдыха. Там тогда стояла дощатая купальня в совершенно чеховском духе, в ней раздевались и по деревянным ступенькам спускались в воду. Так, наверное, входили в воду еще в старинных помещичьих усадьбах, когда не было купальных костюмов.
   В раннем детстве моторок на реке было мало, на небольшой скорости проплывали лишь самодельные железные посудины с автомобильным мотором внутри. Но где-то в начале 70-х гг. наш Воронежский авиазавод начал клепать "казанки" с вонючими подвесными моторами. Развелось много лихачей, которые, сидя на корме, газовали в полную силу и тем самым изгадили всю речку еще до постройки водохранилища. Они активно вытесняли из реки купальщиков - прежде чем нырнуть, приходилось оглядываться, не налетит ли на тебя такая моторка. Часто в одних плавках мы заходили по берегу вверх по течению реки до водокачки, а потом, не спеша, плыли вниз по течению. Запомнился вымощенный песчаным камнем берег у Лысой горы и речной перекат, где в прозрачной воде ходили по мелководью стайки пескарей и отражались склонившиеся над водой ивы.
   Остались в памяти и картины ледохода, который пока не запрудили реку, шел каждый год. В одну из ночей река вскрывалась и два-три дня по ней плыли, шурша и сталкиваясь друг с другом, настоящие льдины. Нас, детей, конечно, тянула покататься на этих льдинах, однажды, помню, я ступил на такую льдину, но ее край наклонился, и я вмиг очутился в ледяной воде. Хорошо еще, что это произошло недалеко от берега и мне удалось быстро вылезти из этой полыньи. После ледохода вода разливалась, и затопляла луга левого берега, это было красивое и впечатляющее зрелище, особенно ночью, когда на темную водную гладь ложилась дорожка городских огней с противоположного берега. Как только вода спадала, и пригревало весеннее солнышко, начиналось ни с чем несравнимое парение мокрой, насыщенной влагой земли, сырой запах реки смешивался с ароматом рвущихся вверх зеленых побегов и непередаваемым дуновением влажного весеннего воздуха.
   В раннем детстве мы ходили на речку с матерью, но потом где-то с класса с четвертого стали купаться уже одни или с друзьями. Из походов на речку с матерью помню два случая. Однажды после вечернего купания мама дала нам, детям, какую-то незамысловатую еду: хлеб, лук, яйца. И когда мы начали все это с удовольствием уплетать, подошла незнакомая женщина, посмотрела на нас и сказала:
   - Как приятно смотреть на ваших детей, ведь все дети такие - за столом ничего не едят, а на свежем воздухе у них появляется отличный аппетит.
   - Да, да это так, - согласилась мама. И мне почему-то запомнилась та теплота, которая звучала в ее голосе, и та непередаваемая материнская улыбка, которая озарила в тот миг ее лицо.
   Образ матери и реки тянет и следующее воспоминание. Уже где-то в классе седьмом мы, я, Равиль и Валик Носков, пошли в поход на Белую гору. Шли туда по лугам левого берега и на ночь там же поставили палатку на песчаной косе близь излучины реки. Тогда нам казалось, что это длительное путешествие, и мы ушли далеко от дома. Но вдруг вечером мы увидели, что на противоположном берегу стоит наша мама и машет нам рукой. Оказывается, она легко преодолела пешком расстояние километров десять по берегу и пришла к нам, чтобы убедиться в том, что у нас все в порядке. Помню какое-то смутное разочарование и исчезновение иллюзии о том, что мы стали самостоятельными и независимыми от взрослых. Сейчас, конечно, дорога до Белой горы, не кажется мне слишком длинной, а тогда это было целое путешествие. Много позже, уже во время учебы в университете, я однажды случайно встретил маму на пляже у дома отдыха. Она лежала на траве, на высоком бережку (что, впрочем, было ей совершенно не свойственно, у нее не было привычки валяться на пляже и загорать). Но здесь она, видимо, пришла на луг после проведения ботанической практи­ки со студентами. Мне запомнилась то, какой была тогда мама - в расцвете жизненных сил, загорелая, крепкая, энергичная, ветер и свежий воздух убрали с ее лица привычное озабоченное выражение. Видно было, что и она наслаждается летним предвечерьем, теплыми лучами закатного солнца, тишиной и покоем. Как она была не похожа на ту маму, которой она стала позже, когда стала стареть и сдавать!
   С рекой связано и воспоминание о поезде на барже, организованной в воскресный летний день профсоюзом лесотехнического института. Мне было где-то лет тринадцать, и я был в этой поездке один, без друзей, но вокруг было много знакомых по институту лиц. Всех высадили на каком-то лугу около Белой горы и народ, рассевшись кучками под кустами, начал пьянствовать, играть на гармошке, петь песни и сопровождать все это буйными криками. Я без своей компании чувствовал себя не вполне уютно, и помню любовался Таней К., юной, красивой, с распушенными светлыми, выгоревшими на солнце волосами, которая играла в волейбол. Я глазел на нее издали, не решаясь приблизиться. Училась она на класс старше меня и была к тому же весьма гордой девочкой. Эта гордость, кстати, сыграла с ней потом злую шутку. Выучившись испанскому языку в университете, она попала по распределению переводчиком на Кубу и года через два вернулась оттуда с машиной "Жигули" и твердым убеждением в том, что все русские мужики по сравнению с иностранцами козлы. Отсюда, видимо, и ее последующий брак с болгарином, который ее потом бросил, и ей пришлось одной воспитывать дочку Снежану. Со мной она почему-то и по сей день не здоровается - гордая.
   Но больше всего мне запомнилось возвращение с этого пикника - вся эта перепившаяся орава преподавателей и сотрудников погрузилась на баржу и катер потянул ее на тросе по узкой извилистой реке. Железную посудину мотало от одного берега к другому, и на одном из поворотов один упившийся преподаватель у всех на глазах вывалился за борт. Железный бок баржи начал прижимать его к крутому глинистому берегу, и он, пытаясь выбраться из воды, отталкивался руками от громады борта, но вновь и вновь соскальзывал вниз. Все закричали! Катер застопорился, и все кончилось благополучно - бедолагу вытащили. Но до сих пор у меня в памяти остались его вытаращенные, то ли пьяные, то ли полные ужаса глаза.
   Особняком стоят мои воспоминания, связанные с речкой, когда после окончания восьмого класса, я поехал по путевке в межшкольный лагерь на Белой горе. Там жили тогда в палатках. Особых друзей у меня не было, хотя с нашей, школы было много учеников, в том числе одноклассники, но я жил в палатке с какими-то старшими ребятами, которые, кстати, были такого-то хулиганского поведения и где-то в районе Березовой рощи держали вышку. Я же в этом спортивном лагере был неспортивным, рохля и поэтому не мог вести себя с ними на равных. Интересным и запоминающимся стал двухдневный поход, в который нас повел здоровый мужик с тупым дебильным лицом, говорили, что он ушел с работы учителем, потому что у него с головой стало не в порядке и врачи посоветовали ему дышать свежим воздухом и не напрягаться без особой надобности. Путь нашей группы пролегал вдоль реки Воронеж до кордона Пески. Это где-то двадцать пять километров, которые мы, как ни странно прошли за один день. Правда шли мы налегке, без спальных принадлежностей, машина с ними и питанием ждала нас в конце пути. По скользкой тропинке в глухом ольшанике мы прошли через болота на Обливах, а затем вышли на какой-то кордон у реки. Там уст­роили привал, перекусили, а потом по берегу вышли на заросший ивняком луг, что напротив, через реку, от кордона Пески. Здесь нас ждал грузовик с палатками и питанием. Поставили палатки, разожгли костер и что-то приготовили типа кулеша и чая. Потом была экскурсия в замок принцессы Ольденбургской в Рамони и путь на автобусе обратно в спортивный лагерь на Белой горе.
   В годы нашего отрочества в нашем городе была чистая и быстрая река, а не заросшее водорослями и пахнущее тиной водохранилище. В моем книжном шкафу стоит небольшая книжечка воспоминаний дочери известного художника, бывшего председателя Воронежского отделения Союза художников А.П. Васильева о своем отце, о детстве и юности в послевоенном Воронеже. Когда-то я купил эту изданную автором за свой счет книгу в краеведческом зале Воронежской областной библиотеки. Мне понравился и нашел отклик в душе эпиграф автора к своим воспоминаниям:
  
   ".. У каждого поколения есть свои временные вехи отсчета жизни, событий, воспоминаний: до революции, во время голода, после войны...
   Для воронежцев разного возраста, включая тех, кто родился в конце 50-х, такой вехой можно считать время, еще не оторванное от вечных истоков, время, когда была река.
   На этой реке стоял тихий зеленый провинциальный город, дорогая сердцу малая родина, но все ушло в прошлое и тот прежний город, и река, и люди.
   Остались одни воспоминания".
  
   Так оно и есть... "Время, когда была река..." разделило и мою жизнь.
   Был чистый зеленый город, где можно было спокойно, и не опасаясь машин, ходить по улицам и вдыхать всей грудью свежий воздух с луговой поймы.
   Был уединенный район СХИ с красивыми светлыми зданиями студгородка сельскохозяйственного института, с простором полей и булыжными мостовыми, по которым редко-редко проезжала полуторка или громыхала телега с цокотом лошадиных подков.
   Был весь в цветах дворик нашего дома, где мне и сегодня чудятся полузабытые лица тех, кто когда-то жил рядом с нами, трудился, растил детей, радовался и грустил, но потом, оставив о себе добрую память, исчез навсегда из нашей жизни, перейдя в мир иной...
   Все это было и прошло... Исчезло так же безвозвратно как когда-то чистые и быстрые воды реки нашего детства растворились без следа в мутно-зеленых стоячих глубинах воронежского "моря".
   "Остались одни воспоминания!".

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

ОБРАТИВ СВОИ ПОМЫСЛЫ К УЧЕНИЮ

   Как уже говорилось, в дошкольном возрасте я не получил тех навыков и умений, которые могли бы пригодиться мне для бурного жизненного старта. Ни читать, ни писать до школы я так и не научился. И это, наверное, было первым звоночком, предупреждавшим меня о грядущем пути "догоняющего развития". Ибо, как сказал один печальный психолог,
  
   "...трагедия детства в том, что его катастрофы - вечны".
  
   "Начало есть более чем половина дела", - учил Аристотель, и был как всегда прав. Задержка на старте предопределила все мои последующие неудачи, вместо мощного рывка и быстрого бега по спринтерской прямой мне пришлось двигаться окольными путями, преодолевая множащиеся в геометрической прогрессии препятствия. Из-за отставания в школе (а быть может, уже и в детском саду!) дорога к знаниям оказалась непозволительно длинной и заняла лучшие, самые плодотворные годы жизни.
   Всего я посвятил учебе около 20 лет:
  
   10 лет - учеба в школе,
   6 лет - в университете,
   1,5 года - учеба аспирантуре,
   2 года в Институтах повышения квалификации.
   Итого - почти 20 лет - или треть жизни.
  
   Немало, особенно если учесть, что это был самый работоспособный молодой и зрелый возраст. Казалось бы, если я так долго учился, то и результат должен быть соответствующим, - я должен был стать очень умным. Но, увы, моя ментальная судьба (мне нравиться это выражение) и здесь оказалась не самой удачной, количество не перешло в качество. Умным я себя не считаю, и таковым на деле не являюсь. Если у меня и есть какие-то интеллектуальные способности, то они находятся на очень и очень среднем, и вполне заурядном уровне. Таких как я неприметных и невзрачных "умников" кругом полным-полно, и из общей серой массы я ничем не выделяюсь и, если и могу с кем-то конкурировать, то только с такой же безликой массовкой.
   Сегодня, на склоне лет мне досадно осознавать, что за всю свою жизнь я научился только трем нехитрым вещам, а именно: читать, писать и рассказывать другим о том, что я прочитал. Иными словами, лучшие годы жизни я затратил на то, чтобы читать книги по истории и философии и рассказывать студентам о том, что в них написано. Других профессиональных навыков и умений у меня так и не появилось. Иной раз думаю о том, что бы я мог сделать, если бы оказался на месте предприимчивого американца из фантастической повести Марк Твена "Янки из Коннектикута при дворе короля Артура". Он, как известно, чудом перенесся из конца XIX века в VI век, развил там кипучую деятельность, научил жителей раннего средневековья изготавливать спички, мыло, порох, конструировать паровые машины, получать электричество, передавать сообщения по телеграфу и все пр. А вот я, если бы попал в те далекие времена, то прослыл бы не волшебником и чародеем, а примитивным врунишкой, выдумывающим небылицы о чудесах будущего, но не знающий о том, как изготовить самые элементарные вещи: спички, пластмассу, антибиотики и прочие блага цивилизации. Не смог бы я принести никакой практической пользы! Более того, не в состоянии был бы объяснить рыцарям и простолюдинам той эпохи даже геометрию Евклида, которая, как известно, была открыта еще в древности.
   И это, что вполне естественно, порождает у меня чувство определенной ущербности... Но такова, видимо, участь всех гуманитариев. Так почему же я оказался таким беспомощным гуманитарием, без ярко выраженных профессиональных навыков?
   Ответ на этот вопрос надо начать со школы, с первого класса, ведь недаром говорится, что все мы родом из детства...
   Приобщаться к знаниям я начал в 20-ой средней школе г. Воронежа, где учился с 1956 по 1966 гг.
   В первом классе мы с братом учились в здании на ул. Ломоносова, а потом в связи со строительством пристройки младшие классы временно перевели в двухэтажный барак-общежитие рядом с нашим домом, на первом этаже располагались классы, а на втором жили студенты.
   Помню, что с самого начала общая атмосфера в классе показалась мне неласковой и гнетущей. Наша учительница Агриппина Ивановна считалась лучшей в начальных классах, но сусально-восторженных воспоминаний о своей "первом учительнице" у меня не осталось. Была она чуть полной и немолодой (или мне тогда так казалось) женщиной лет сорока с гладко зачесанными назад волосами и золотой коронкой во рту, которая ласково светилась, когда она была в хорошем настроении и улыбалась. В общем, приятная, не без деревенского шарма женщина. Славилась она своей строгостью и требовательностью. Обучение вела по известному принципу: вот у детишек задок сейчас такой - показывается треугольник вершиной вниз, а будет такой - показывается сплющенный прямоугольник. Дисциплина, усидчивость и прилежание - считались главными качествами первоклассника, все остальное отходило на задний план, и индивидуальность ребенка никого не интересовала. Письму нас обучали по крайне консервативной и какой-то заторможенной методике. Целый год сначала карандашом, а потом ручкой рисовали и писали палочки и нолики, и лишь затем перешли к написанию букв по прописям. Пользовались мы перьевыми ручками и чернильницами-непроливайками, неведомые нынешним детям. Каждую букву надо было выводить то с нажимом жирной линией, то без нажима волостной линией, и получалось "чистописание" графическими буквами. По этому поводу у меня уже тогда зародились сомнения - зачем заставлять нас выводить эти волостные и толстые линии, если все взрослые, включая саму учительницу, пишут не каллиграфически, как мы, а беглым почерком.
   Класс был переполнен, человек тридцать придавленных строгой дисциплиной детишек сидели за неудобными, заляпанными чернилами тесными партами. О свободе общения с учителем и речи не было - только окрик, только требование сидеть смирно и не шевелится. Запомнился мне один одноклассник, еврейчик Стасик Гущин, худенький, бледный и застенчивый мальчик, он вел себя очень скромно и тихо, но наша учительница его почему-то невзлюбила. Публично обвиняла его в том, что он портит воздух в классе (хотя я ничего такого не замечал), отсаживала этого безропотного ребенка на задние парты, насмехалась над ним. Потом случилось так, что он пошел на речку и утонул. Почему-то мне жалко его до сих пор. Мать у него была парикмахершей, и потом, уже взрослым, я иногда стригся у нее в нашей местной парикмахерской, и каждый раз вспоминал о бессердечности нашей хваленой учительницы. Из разговоров с его матерью я узнал, что после гибели сына она, чтобы не тосковать о нем, родила дочку, которая, кстати, училась у меня, когда я преподавал в институте.
   В первый класс мы с Равилем пошли в школьной форме сталинского образца - гимнастерка из плотной шерсти, с тугим воротом, подшитым белым подворотничком, блестящими бронзовыми пуговицами и подобием армейского ремня с медной пряжкой. Фуражка с твердым черным козырьком тоже была скопирована с военного обмундирования. Ходить в такой форме было колко, жарко, неудобно, и довольно скоро эта мода сошла на нет, все мальчики стали ходить, кто, в чем хочет, а у девочек осталась классическая школьная форма с фартучком. В третьем классе мы все стали октябрятами, видимо, одними из первых в стране, поскольку помню, что звездочки у нас на груди были не фабричного изготовления, а самодельными, сделанными из картона, обтянутого красной материей. Потом нас приняли в пионеры, запомнилось, что эта торжественная церемония проходила на сцене актового зала лесотехнического института в день рождения В.И. Ленина 22 апреля. На улице в тот год было так тепло, что из дома до института я дошел в одной белой рубашке. Галстук мне повязал наш сосед по дому генерал Вольхин. Но такие традиционные воспоминания о школе мне неинтересны, а иногда даже и противны.
   На старости лет хочется другого, а именно, найти ту точку бифуркации, развилку, с которой я свернул на ложную тропинку и из-за этого заплутал в трех соснах своей ментальной судьбы. Именно эта загадочная развилка не позволила мне в дальнейшем быстро защитить диссертацию, и вообще, состояться как научному работнику. Разумеется такое соскальзывание вниз произошло не сразу, а где-то в 5-ом или 6-ом классе и продолжалось вплоть до окончании школы. Это и были те самые роковые годы, из-за которых я потом так долго не мог выбиться в люди.
   Разберем же их подробней, как под микроскопом! Это был возраст 12-17 лет, подростковый. Что и как тогда происходило с моим общим и интеллектуальным развитием?
   Мысленно перенестись в прошлое мне мог бы помочь дневник, который я вел с пятого по десятый класс в общей тетради в черной клеенчатой обложке. Записей в нем было немного, но кое-что из моих тогдашних отроческих переживаний было отражено довольно подробно, и было бы интересно сегодня перечитать его страницы. Но этот дневник каким-то таинственным образом исчез, все время лежал в ящике стола на одном месте, но потом я его куда-то переложил и он бесследно пропал. Это странно, поскольку я всегда трудно расставался со своими бумагами, и я до сих пор храню всякий ненужный хлам вроде старых университетских конспектов. Не мог я его просто так взять и выбросить, ну, да Бог с ним!
   С первого класса школы учеба шла у меня не шатко не валко. Пятерками, помнится, не блистал, и к учебе охладел где-то уже к пятому-шестому классу. Подчеркну - именно к учебе, а не к знаниям. Школа не стала для меня родным домом, той "школой радости", о которой когда-то мечтали советские педагоги-новаторы. Не сформировала она у меня таких нужных для жизни качеств как усидчивость, трудолюбие, и, что самое главное, не появилось у меня в школе того чувства, которое потом стало мучить меня в самое неподходящее время, а именно, честолюбие. Эта неуемная страсть к самоутверждению появилась лишь тогда, когда поезд уже ушел, и оставалось только смотреть в хвост последнего вагона. В школе я скорее отбывал номер, чем по-настоящему учился, поэтому мой умственный багаж прирастал не столько учебниками и скучными уроками, сколько той общей интеллектуальной атмосферой, которая сложилась в нашей семье. Иными словами, я выезжал на уроках за счет общей эрудиции, начитанности и способности быстро просматривать учебник, а не за счет глубоких и систематических знаний.
   При таком раскладе в минус ушли, прежде всего, сложные, требующие усилий и напряжения предметы - математика, физика, химия, иностранный язык. По этим предметам я имел в лучшем случае четверки, а чаще всего тройки. Уже в пятом классе я потерял способность (или у меня ее вообще не было) усваивать знания по точным наукам: математике, физике, химии.
   Почему так сложилось, сказать сложно. Был ли это врожденный или приобретенный дефект интеллекта, собственная тупость или педагогическая запущенность? Или все это вместе... не знаю?
   Быть может, мне не хватило силы воли, настойчивости, упорства преодолеть первые, самые трудные шаги на пути в мир цифр и формул, и далее все пошло, как водится, по нарастающей - не усвоенный на первых уроках материал мешает ученику понимать дальнейшие объяснения учителя, и он теряет способность к обучению и запоминанию. Так или иначе, но из-за лени и тупости я так и не смог постичь красоту алгебраических формул, геометрических фигур и хитросплетений атомов в молекулах (так до сих пор и не могу понять, что такое "валентность"). А то, что такая красота в мире цифр и формул существует, я не сомневаюсь. Помню, когда я работал в политехе, один знакомый доцент долго мне объяснял, как он не просто делал вычисления в своей диссертации по авиационным турбинам, но еще и постоянно думал о красоте получаемых формул. Добивался того, чтобы эти формулы были не просто правильными, но выглядели бы красиво. Мне же не удалось стать настоящим представителем татаро-монгольского племени, потомки которого, если верить поэтическому манифесту А.Блока, любят красоту во всем:
  
   "Мы любим все -- и жар холодных числ, // И дар божественных видений, // Нам внятно все -- и острый галльский смысл, // И сумрачный германский гений...".
  
   Возможно, определенную роль сыграла и матушка-природа. Известно ведь, что у одних людей хорошо развито левое полушарие -- логическое мышление, а других - правое полушарие, которое отвечает за образное мышление. От того, какое из полушарий наиболее развито у человека (в силу врожденных свойств или воспитания), зависят его индивидуальность и особенности восприятия окружающего мира. Я, видимо, отношусь к "правополушарным" личностям, хотя это ничего толком не объясняет и школьных двоек не оправдывает.
   Объяснение может крыться и в другой, совсем, уж, нелестной для меня причине. Поскольку мы с братом учились в одном классе и выполняли одинаковые домашние задания, то я в какой-то момент приспособился всю математику у него просто списывать, ведь он в точных науках преуспевал и по доброте душевной никогда мне в этом не отказывал. Как водится в жизни, соблазн легкого пути и обман ни к чему хорошему не привели, в этом смысле, быть может и правильны западные стандарты, где по рассказам знающих людей, списывание рассматривается, как и плагиат и приравнивается к "краже интеллектуальной собственности". К сожалению, в наше время и в нашем классе таких понятий не было. Половина учеников училась на подсказках. Это когда ученики, в основном мальчики, стоят, у доски, растопырив уши, и слушают шепот тех, кто подсказывает, угнувшись для маскировки лицом в парты.
   Есть, правда, еще одно объяснение, которое к какой-то степени оправдывает мою школьную тупость. Дело о том, что склонность к той или иной учебной дисциплине зачастую возникает под влиянием личности учителя, который пробуждает у своих учеников интерес своему предмету, раз возникнув, этот интерес остается на всю жизнь и становится призванием. Но мне, увы, такие учителя не попадались! В нашем классе уроки математики, физики и химии были скучными, неинтересными и совершенно не связанными с практикой. Не знаю почему, но за школьной партой я так и не смог постигнуть практический смысл тех математических формул, которые нам вдалбливали в голову. Например, формулу многочлена:

a2 - b2?? = ( a - b)( a + b)

   (до сих пор ее помню!) я смог заучить лишь чисто механически, совершенно не понимая ее смысла. И даже сегодня, прочитав ради интереса все разъяснения об этой формуле в интернете, я так и не понял, в чем ее практический смысл и зачем ее надо знать?
   Мне кажется, что учить математике в школе надо совсем по-другому, например, учитель приходит в класс и говорит мальчикам:
   - Ребята, вы вырастите большими, станете взрослыми, женитесь на красивых девушках и вас появятся маленькие дети. А жить будет негде! Поэтому вы должны знать, как построить дом для своей семьи, да такой, чтобы он был просторный, красивый и прочный. Для этого надо будет замерять углы, длину, ширину и прочее по таким-то математическим формулам, без этого ваш дом будет кривым, косым и скоро развалится. Останетесь без крыши над головой, и над вами все будут смеяться. Если хотите быть настоящими мужчинами, то запоминайте сегодня эти формулы, без них никуда! А девочкам на уроке ботанике объяснить, какие цветочки лучше посадить около дома, что растет в тени, что на солнечной стороне, а не забивать им голову тычинками, пестиками, однодомными и двудомными растениями и прочей не имеющей практического смысла чепухой.
   Считаю, что всех русских школьников надо в обязательном порядке обучить строительному делу. Русские парни должны строить для себя не менее просторные и удобные дома, чем те, которые есть у всяких чурок на Кавказе и в Средней Азии. Все это, конечно, не ново, такую педагогическую теорию выдвигал еще Ж.-Ж.Руссо, но на нашей почве его идеи почему-то не прививаются. Видимо, потому, что таким образом невозможно подготовить кадры для индустриальной экономики и массового производства. Из-за этого выходят из нашей школы совершенно неподготовленные к жизни юноши и девушки, которые знают много и обо всем, но о том, как обеспечить будущую семью деньгами, жильем и всем прочим представляют очень смутно, если вообще представляют. Не то, что кавказцы и азиаты, которые с рождения и торгаши, и строители и будущие многодетные отцы!
   Моя непонятливость в школе в какой-то степени оправдывается и тем, что тогда не было технических средств обучения, не хватало даже простых плакатов и наглядных пособий. И здесь я по-хорошему завидую нынешним школьникам, у которых есть Интернет, где можно найти ответ на любые самые сложные вопросы и увидеть все наглядно, в движении и в цвете.
   В 5-ом классе математику у нас преподавала Галина Михайловна Цукровская, молодая еврейка с широкими бедрами, распущенными темными волосами и милой улыбкой на бледном овальном лице, - особый шарм ей придавал румянец смущения, заливавший время от времени ее нежные щечки. В то время она еще не успела по примеру старших коллег стать стервозным жандармом и в качестве главного средства воздействия на учеников использовала лишь укоризненный взгляд своих красивых карих глаз. Зато в солдафонских приемах преуспела другая наша математичка - Евгения Васильевна (сокращенно Евгеша) - с ее хрестоматийными манерами строгой сельской учительницы. Невысокого роста, худощавая, с деревенским лицом без косметики и собранными в пучок седеющими волосами она была замкнутой, язвительной, без тени той материнской доброты, которая часто проявляется у женщин по отношению не только к своим, но и к чужим детям. По слухам она работала потом, уже после нас, в 20-ой школе еще очень долго и добросовестно, за что ей и дали звание заслуженной учительницы. Но, несмотря на это звание, назвать ее педагогически одаренной я не могу, строгая, не в меру требовательная она производила впечатление (а может быть и действительно была таковой) злой и недалекой женщины. Помню, как она жестко преследовала девочек за капроновые чулки и помаду, ведь тогда все должны были ходить в нитяных чулках и пользоваться косметикой считалось неприличным. Как-то одна из учениц, Нина У-ва, пришла зимой в пуховом платке и валенках, так наша Евгеша прямо-таки расцвела от счастья, увидев в ней родственную деревенскую душу. Долго нахваливала ее теплый гардероб и призывала всех девочек последовать ее примеру.
   Жила она в частном секторе на так называемом "Вшивом бугре" около луга и железной дороги. Бог послал ей долгую жизнь (говорят, что жива до сих пор) и... сына алкоголика.
   Вместе с тем, сколько не поминай школьных учителей неласковым словом, суть от этого не меняется, и я вполне понимаю, что вина за то, что я не овладел точными науками лежит, прежде всего, на мне самом. Особенно стыдно за свое невежество бывает тогда, когда я вдруг осознаю, что не могу постичь смысла даже тех теорий, которые были сформулированы еще в древности, например, теорему Пифагора или начала Евклида я до сих пор так толком и не понял. Тем не менее, такие периодические укоры совести пережить легко. Мало ли кто чего не знает! А вот реальный ущерб, который я сам себе нанес школьным пренебрежением к точным наукам, и по сей день переживается мною гораздо тяжелее. Пробел, а точнее, полный идиотизм в этой области знания оказался для меня роковым, - он перекрыл мне дорогу к сотням других профессий и заставил метаться в узком диапазоне гуманитарных специальностей. Недаром "технари" зачастую презирают гуманитариев за их "болтологию" и неспособность овладеть точными науками. Вот, например, что пишет в интернете какой-то самодовольный блогер с техническим образованием:
  
   "...статистически, тех, кто по своим интеллектуальным способностям может быть инженером, не более чем один на 50-100 тысяч гуманитариев. Гуманитариями называют генетических дебилов, не способных к аналитическому и даже к логическому мышлению. Поэтому тратить громадные деньги на то, чтобы это безмозглое большинство пытаться сделать тем, на что они принципиально не годны - деньги на ветер".
  
   Цифры здесь, конечно, произвольные, да и само высказывание скорее стеб, чем серьезное утверждение, но какая-то не очень приятная для меня правда здесь есть. Из инженера можно сделать гуманитария, а вот наоборот, из гуманитария инженера - вряд ли, не тот уровень умственных способностей. Поэтому те, кто знает математику, физику и химию, всегда казались мне какими-то волшебниками, которые живут в мире цифр, формул, графиков и сложных расчетов. Я уважаю этих специалистов и до сих пор не могу понять, почему при рождении Бог поцеловал в их маковку, а меня в непонятно какое место, если вообще поцеловал.
   Так что не буду во всем винить школу, а просто расскажу о других учителях нашей 20-ой школы.
   Сегодня их уже давно нет в живых, я пережил их тогдашний возраст, сам был педагогом, правда, в высшей школе и у меня, думается, есть право высказать о них свое нелицеприятное мнение. Оно сводиться тому, что их вряд ли можно было назвать "учителями" в высоком смысле этого слова, скорее они были "урокодателями" или "дисциплинаторами". Свои предметы, особенно гуманитарные: историю, русский язык, литературу, английский и пр., они преподавали старательно и добросовестно, но без божьего дара, без улыбки (почему-то они никогда не улыбались) и без подлинно педагогического подхода к детям. Быть может, у меня одного такая избирательная память, но я не могу вспомнить ни одной их импровизации или слов от себя лично, а не по учебнику. Они не говорили нам о том, что им самим было интересно и любопытно, не высказывали своего отношения учебному материалу, например, к творчеству тех или иных прозаиков или поэтов. Были только пересказы учебника, опросы и оголтелая, поглощающая все их эмоциональные силы борьба за дисциплину. И как результат - полное равнодушие к конечному результату своего труда, вопрос о том, заинтересовали они детей своим предметом или нет, для них, как мне кажется, просто не стоял!
   Понятно, что при грошовой зарплате и переполненных классах никто не будет выкладываться так, как это делали педагоги в Царскосельском лицее во времена А.С. Пушкина, не будет искать и находить индивидуальный подход к каждому ребенку, учитывать его склонности и интересы. Думаю, что и Александр Сергеевич вряд ли бы стал великим поэтом, если бы учился нашей 20-ой средней школе. Хотя, однозначно сказать нельзя. Ведь выходили же прямо из народа выдающиеся мастера слова, например, наши земляки воронежцы А.В. Кольцов и И.С. Никитин - никаких лицеев не оканчивали. Но мне кажется, что где-то, хотя бы на четверть Пушкин как поэт возник именно из атмосферы Царского села с его парками, водоемами и мраморными статуями на тенистых аллеях. Да и учителя у него были не простые, или как сокращенно говорили в раннее советское время "шкрабы" (школьные работники), а высочайшего уровня педагоги, настоящие наставники отпрысков царствующей династии и виднейших аристократических родов.
   В советской же педагогик, как известно, господствовало коллективистское начало, так называемая, "парная педагогика", т.е. "ученик - учитель", была объявлены пережитком индивидуализма, отрывом от коллектива и средством воспроизводства предрассудков мелкобуржуазной семьи. Считалось, что только в коллективе сформируется всесторонне развитая личность с ее приоритетом общественного долга перед частнособственническими инстинктами. Дело, конечно, было не столько в педагогической теории, сколько в переходе к массовому школьному образованию, которое стало своего рода конвейером для воспроизводства определенного типа личности. Здесь уже не приставишь персонального учителя к каждому ученику, а значит и элитарное аристократическое образование ушло в прошлое.
   Вместе с тем, нельзя подобно нынешним антисоветчикам говорить о том, что из советских школьников лепили какую-то тоталитарную личность, запуганную октябрятскими, пионерскими, комсомольскими и прочими собраниями и сборами. Скорее наоборот - не дисциплина "солдата партии", а какое-то разгильдяйство и пофигизм преобладали в той школе, где мы с братом учились, не было в ней той интеллектуальной и нравственной атмосферы, которая заставляет слабых разумом детишек тянутся за умственно сильными и развитыми. Не чувствовалось того подзадоривающего стыда, который говорит ребенку - стыдно не знать того, что знают другие, двойка или тройка - это не просто плохая оценка, а знак твоей ущербности в коллективе, тянись за самыми сильными и умными товарищами, будь таким же как они! Все было ровно наоборот - двоечники и троечники чувствовали себя в нашем классе вполне комфортно. Не стеснялись своей умственной ущербности, а иногда и просто верховодили в своих малых группах ("кликах" по терминологии основоположника социометрии Дж. Морено).
   Ну ладно, - скажет сторонний наблюдатель, - не дал тебе, Рашид, Бог способностей в физике или математике, но ведь ты мог бы стать хорошим гуманитарием. Пушкин, вон, тоже не знал математики, но никто из-за этого не огорчается, наоборот, его чтят и всегда будут чтить как гения словесности. Но, увы, и по гуманитарным предметам я, витиевато выражаясь, не блистал на школьном небосводе, а проще говоря, был троечником, или, в лучшем случае, слабым хорошистом. Опять же не знаю, кого в этом винить? То ли самого себя, то ли родителей, то ли учителей?
   Любой вариант ответа будет неполным и не схватывающим сути дела. Вот, скажем, самый банальный ответ - сам виноват и "...на зеркало неча пенять, коли рожа крива"! С одной стороны, вроде так оно и есть и фатально-объективных причин, не дававших мне стать круглым отличником, не было. Более того, из нашего класса вышли будущие руководители предприятий, профессора, предприниматели и прочие успешные личности, я жил с ними в одно время, учился в одном классе, сидел за одной партой, но результаты нашего жизненного марафона несоизмеримы. Понятно, что у каждого своя судьба, свои жизненные обстоятельства, но условия для старта были у всех примерно одинаковыми, ведь тогда не было такого социального расслоения общества на богатых и бедных, как сейчас. Хоть и со скрипом, но работали социальные лифты и работали исправно. Это с одной стороны.... А с другой - кто-то этих, моих более успешных сверстников, направлял, подсказывал, мотивировал, прививал трудолюбие, ведь не родились же они изначально отличниками! И решающую роль здесь, видимо, сыграла семья и ближайшее социальное окружение.
   Я, прочем, тоже не родился ленивым от природы и уже в школе активно пытался увеличить свой интеллектуальный капитал. Где-то с пятого класса пристрастился к чтению художественной литературы, перечитал всю мировую классику, сам открыл для себя В. Шекспира и зачитывался его трагедиями. Был у меня, как и у многих моих ровесников где-то между пятым и седьмым классом период запойного чтения. Не знаю, как у нынешних детей с их компьютерными стрелялками, но в те времена все более или менее продвинутые подростки успевали в этом возрасте перечитать всю русскую и зарубежную классику, а также множество приключенческих и научно-популярных книг. Но все это как-то не соприкасалось со школьной программой, - уроки были одно, а внеклассное чтение совсем другое. Мне повезло в том смысле, что у нас дома была большая и хорошо подобранная библиотека. Домашнее чтение, к которому приучила нас мама, позволило мне бегло читать, и поэтому по всем предметам, где не было цифр или формул, я мог быстро, часто только на уроке прочитать тот или иной параграф учебника и тут же ответить, - если не на отлично, то, по крайней мере, и не на двойку. Такая общая нахватанность по принципу "нас всех учили понемногу, чему-нибудь и как-нибудь" отчасти и подвела нас с братом в дальнейшей жизни. Мы росли в семье интеллигентов-преподавателей в четвертом поколении, и поэтому многие знания общего характера получили стихийно, не выработав при этом навыки упорного и целенаправленного умственного труда.
   Эти навыки нужны и при изучении гуманитарных дисциплин. Если литературу и историю еще можно знать в силу общей начитанности и эрудиции, то с морфологией и синтаксисом русского языка, не говоря уже об иностранном языке, так не получится, здесь надо напрягаться и терпеливо шаг за шагом учить правила, исключения, запоминать их, доводить грамотность до автоматизма. Однако у меня на это ни времени, ни терпения на это не хватило, точнее, времени было предостаточно, но оно расходовалось не так и не на то. Только в последнем, выпускном классе я начал всерьез заниматься русским языком. Впервые самостоятельно, страницу за страницей проштудировал учебник по морфологии и синтаксису русского языка и привел свои знания в систематизированный вид. А до этого, что "причастный", что "деепричастный" оборот, что обособление вводных слов и прочие даже самые простые правила были для меня пустым звуком. К сожалению, по-настоящему грамотным я так и не стал и даже сегодня компьютер без конца сигнализирует мне о том, что я пишу неверно - то нет буквы, то запятой, то предложение не согласовано.
   И вообще, русский язык, когда начинаешь излагать свои мысли на бумаге, несмотря даже на то, что он является родным, оказывается довольно сложным и непонятным. Трудно, почти невозможно не только иностранцу, но даже и русскому человеку запомнить хитросплетения всех его правил, остается надеяться лишь на интуитивную, или "врожденную" грамотность:
  
   "...грамотность - говорят филологи - это очень тонкое психологическое качество, в неё входят такие компоненты: автоматизм на подсознательном уровне, чувство языка, "природная грамотность", которая поддерживается генетическим наследованием; взаимосвязь различных грамматических правил, хранящихся в памяти. Врождённая грамотность - это не миф. Хотя было бы правильнее её называть всё-таки не врождённой, а интуитивной грамотностью. Дело тут действительно в хорошей зрительной памяти, но не только. Важно ещё, чтобы человек в детстве и юношестве достаточно много читал. Таким образом, мозг запоминает орфографический образ слов и потом на письме автоматически его воспроизводит. Человек, обладающий интуитивной грамотностью, признаётся, что правил никогда не учил и не применял, а пишет без ошибок, автоматически. Он также хорошо видит опечатки в книгах или чужие ошибки. Глаз о них просто "спотыкается".
  
   К сожалению, я не унаследовал от матери этот "ген интуитивной грамотности", который, как говорят специалисты, все же есть и передается от родителей к детям. Наша мама писала любые тексты, будь то научная статья или записки домашним исключительно грамотно, с длинными периодами, без черновиков и помарок. "Врожденная" грамотность ей передалась, видимо, от нашей бабушки, которая преподавала русский язык еще в дореволюционной гимназии, а при советской власти подрабатывала в редакции газеты корректором. Мне же ничего такого не передалось.
   В нашей школе русский язык и литература велись отвратительно. Не знаю, как в других классах, а в нашем учительница свой предмет не любила, да, похоже, и толком не знала, ее уроки никак не повлияли на мое гуманитарное развитие. Это были две параллельные прямые! От нее нельзя было услышать что-то интересное ни о личности того или иного писателя, ни о социальной значимости его творчества, ни о том, в какой исторической обстановке писались те или иные художественные произведения. Более того, она никогда не цитировала первоисточники и не читала наизусть стихотворные тексты, все ее уроки сводились к пересказу учебников по литературе, которые по обычаям того времени были написаны суконным и казенным языком. Обидно и то, что мы с братом в принципе интересовались литературой, перечитали всю домашнюю библиотеку, но все это самостоятельно, без посторонней помощи, на основе собственной мотивации и собственного выбора. Дело обстоит так, что синтаксис русского языка еще можно изучить самостоятельно, а вот понять глубинный смысл классических художественных произведений подросток просто не в состоянии. Нет у него для этого жизненного опыта и глубины переживаний, он способен воспринимать лишь внешнюю фабулу произведения, а не смыслы, сюжеты и символы того или иного текста. Поэтому ему нужен наставник, взрослый человек, который должен раскрыть для него все глубинное богатство классической литературы. Ведь, читая ту или иную книгу в детстве, мы видим лишь десятую долю того, что открывается нам тогда, когда мы перечитываем эту же книгу в зрелом возрасте. Задача учителя и заключается в том, чтобы с позиций взрослого человека научить детей сопереживать литературным героям, понимать и обдумывать их поступки, делать их мысли и переживания частью своего духовного мира.
   Досадно и то, что в школе меня так и не научили меня писать сочинения. Их, конечно, задавали, но очень редко, формально и только для галочки. Уж, и не знаю, кому эти галочки были нужнее - ученикам или учительнице. Не помню я и персонального разбора ученических сочинений, их корректировки, подсказки, как надо писать не только орфографически, но и стилистически грамотно. Запомнилось, как однажды, начитавшись Гоголя, его "Вий", я написал домашнее сочинение о походе ночью на кладбище, где одноклассницы летают как валькирии, а учительницу математики жарят черти в аду на сковородке. И еще что-то в таком же фантасмагорическом духе. Но и это прошло незамеченным - никто не сказал: "Рашид, а напиши-ка еще что-нибудь в таком же раскрепощенном стиле, попробуй здесь свои силы, вдруг, что-нибудь да получиться!". Ничего этого не было.
   А были лишь равнодушие и насмешки! Не думаю, что мои запоздалые претензии к давно ушедшим в мир иной учителям чрезмерны. Много лет я сам преподавал в вузе и знаю, что на занятиях надо импровизировать, стремиться, чтобы слушатели свободно и раскованно обсуждали тему, не осуждать, а наоборот, поощрять тех, кто пусть неумело, коряво, но зато самостоятельно обосновывает свои мысли и суждения. Нельзя все сводить к дословному пересказу учебника как это было в нашей школе.
   Так или иначе, но я до сих пор я переживаю из-за того, что в школе меня не научили умению грамотно и стилистически правильно составлять предложения, превращать их в читабельный текст. И это сильно аукнулось в моей дальнейшей профессиональной карьере, стало препятствием при написании диссертации.
   Есть и моя вина в том, что в школе я не овладел искусством слова. Помню, что когда нам давали задание написать дома сочинение, то у меня сразу же возникала предательская мысль: а где бы найти книжку, чтобы все списать и выдать чужие слова за свои? А это, как показало время, было непростительной слабостью и малодушием. С самого начала надо было отринуть все соблазны, сесть перед чистым листом бумаги, наморщить лобик и думать, думать и думать! Писать и писать варианты, вымучивая что-то, хоть корявое и нескладное, но свое! А раз ничего этого не было, то теперь уже и не поймешь - был у меня литературный талант или нет? "Убил" ли я его списыванием или же и у меня его и не было.
   Понятно, что если бы он был, то по-любому проявил бы себя. Для одаренного человека вопрос о том, писать или не писать, не стоит, он пишет, как дышит, и дышит как пишет, демонстрирует все свои способности не на словах, а на бумаге. Такого таланта, который прорывал бы все плотины, у меня, естественно, не было, да и не могло быть, но был, быть может, чуть заметный ручеек творчества, который робко пробивал себе дорогу в зарослях заблуждений, а значит, опытный наставник мог бы его разгрести, расчистить, сделать бурным и полноводным. Но этого, увы, не случилось! Сам же я, без учителей и репетиторов, не смог напрячься, самоорганизоваться и начать сочинять на бумаге все, что угодно, лишь бы регулярно и со смыслом. Из-за этого так и не научился письменно оформлять свои мысли. Хотя, скорее всего, и мыслей-то никаких не было (что более вероятно), все мои школьные попытки, что-то написать, хотя бы о погоде за окном, заканчивались на первых двух-трех строчках - в голове было пусто. А ведь, если работает художественная интуиция и воображение, то глубокие переживания и умные мысли сами лезут в голову и просятся на бумагу.
   Меня всегда удивляло то, как это А.С. Пушкин, М.Ю. Лермонтов и другие гении словесности, будучи совсем молодыми, смогли проникнуть во внутренний мир своих персонажей: стариков, женщин, молодых девушек, кажется, что сам Бог что-то нашептывал им что-то на ухо, и они переносили на бумагу то, что приходило к ним из недоступных для простых смертных духовных сфер, той "тонкой материи", которая по учениям мистиков окружает нашу планету.
   И здесь я вновь задаюсь вопросом: были ли у меня в детстве соответствующие способности, или хотя бы бойкость пера и мыслей? Ответ - увы, едва ли! Совсем тугодумом я не был, но и быстро соображать в школе, а тем более красиво излагать свои мысли на бумаге я не мог и поэтому, реконструируя свое сознание полувековой давности, не нахожу в нем четко выраженных творческих способностей! А ведь есть дети, у которых чуть ли не с пеленок выявляется, если не талант, то, по крайней мере, острый ум, сообразительность, музыкальный слух и все прочее, они поют, рисуют, профессионально занимаются спортом, или, по крайней мере, демонстрируют свое упорство, волю и страсть к познанию и достижению поставленной цели. Откуда это берется - от Бога ли, от родителей - не знаю!
   На этот вопрос не может ответить даже наука. Одни исследователи (Ф. Гальтон и др.) утверждают, что гениальность - это наследственная черта, другие склоняются к мысли о том, что сверхспособности развиваются лишь в процессе воспитания. Третьи обобщают и приходят к выводу, что гениальность - это результат природной одарённости и воспитания. По мнению же большинства ученых, формирование гения - это результат двух факторов: счастливой наследственности и благоприятной среды, которая тоже часто бывает "счастливой наследственностью" не только генов, но и условий жизни для будущего гения.
   Так может ли наука утешить меня в моем позднем самоанализе? Был ли я непризнанным гением, как часто думает о себе мой брат, или же известное чеховское "среда заела" - это не про меня, поскольку и заедать-то было нечего? Могу ли я успокоить себя тем, что таланты у меня были, но им, как у сапожника в известной притчи, не суждено было раскрыться:
  
   ...в этом "бродячем" сюжете (есть у Марк Твена) некий человек попадает в загробный мир и просит Бога указать ему величайшего полководца всех времен и народов. Бог выполняет эту просьбу и вопрошающий вдруг с возмущением узнает в нем умершего сапожника, жившего на соседней улице. Однако все правильно, сапожник действительно был величайшим военным гением, но ему не довелось командовать даже ротой.
  
   Не знаю! Быть может, я и был таким "сапожником". Но скорее всего, был прав А. Шопенгауэр, который без всяких реверансов в сторону тех, кто проиграл в жизненной борьбе, и с присущим ему аристократическим высокомерием вынес свой беспощадный вердикт всем тем, кому нечего предъявить обществу:
  
   "... наша моральная и интеллектуальная ценность сообщается нам не извне, а исходит из глубин нашего собственного существа; педагогические приемы самого Песталоцци не могут из урожденного дурака сделать мыслящего человека; он родился дураком и должен умереть им же".
  
   Теперь о самообразовании. Согласно новейшим педагогическим теориям в процессе обучения встречаются не объект (ученик) и субъект (учитель), а два равноправных субъекта. Иными словами, личность с перспективами на жизненный успех не может быть только пассивным объектом обучения, она должна иметь собственный интерес, собственную мотивацию, собственную силу воли и собственное стремление к получению знаний. Недаром пословица говорит о том, что "...можно привести коня к реке, но заставить его напиться нельзя!". Отсюда и вопрос: "тащили" ли меня к водопою знаний или же я сам стремился припасть к источникам вековой мудрости? Ну, что здесь сказать? Да только одно: все было как всегда, а именно, "ни шатко - ни валко", "ни туда - ни сюда", "ни рыба - ни мясо", "ни Богу свечка, ни черту кочерга", "...презренная партия середины" (В.И.Ленин). На память почему-то приходят слова детского стихотворения Корнея Чуковского:
  
   "...Ехали медведи // На велосипеде. // А за ними кот // Задом наперед.<...>// А за ними раки // На хромой собаке".
  
   Так и мы с братом ехали по жизни "задом наперед", как "...раки на хромой собаке".
   Огромной ошибкой стало, например, то, что мы практически не занимались в школе английским языком. А ведь это были поистине "золотые" годы для изучения иностранного языка! Много позже, когда мне стало уже за тридцать, пришлось учить этот язык практически заново, затратив на это дело кучу времени и денег.
   Робким оправданием может служить то, что английский в нашей школе преподавали отвратительно. Учительницей была пожилая еврейка, жена завуча, звали ее, если мне не изменяет память, Мария Васильевна, язык Шекспира она, похоже, не знала и не любила, как впрочем, и тех детишек, которых она этому языку учила. Не помню, чтобы она свободно говорила по-английски или цитировала какие-то первоисточники в оригинале. Обучение под ее руководством было самым примитивным, - только по книжке, без всякой фонетической аппаратуры, не было даже пластинок с записью английской речи.
   Кроме того, (и это важно!) в условиях "железного занавеса" у тогдашних школьников не было мотивации учить иностранные языки. Я люблю и уважаю ушедший в историю Советский Союз, но его огромным минусом было даже не отсутствие шмоток и легковых автомобилей, как многие думают, а прежде всего изолированность от внешнего мира, "железный занавес". Не было возможности не только выехать в англоязычные страны, но даже читать прессу или литературу на английском языке. По чьей вине был опущен этот занавес, можно спорить бесконечно, но факт, остается фактом, во времена нашей молодости изучение иностранного языка не имело никакого практического смысла, поскольку общаться с его носителями или даже просто читать на этом языке по собственному выбору, да еще в провинции, было крайне проблематично. Отсутствие такой мотивации в совокупности с неизбывной ленью и породило тот ужасный с точки зрения моей будущей профессии изъян, который называется "...читаю и перевожу со словарем". Злорадный голос мог бы сказать мне:
  
   "...Но в то время // Ты не смотрел еще пророчески вперед. // И только нынче злое семя // Произвело достойный плод".
  
   Как потом оказалось, кандидатский экзамен по иностранному языку стал в советское время чуть ли не основным фильтром для соискателей ученой степени кандидата наук, именно по этому критерию еврейская мафия, окопавшаяся на кафедрах иностранных языков, отделяла "овец от козлищ" и проталкивала своих соплеменников в науку. Сами иудеи, как известно, имеют способности к изучению иностранных языков, то ли из-за их исторической судьбы, то ли из-за традиций семейного воспитания.
   Правда, однажды у меня вспыхнул и мгновенно угас, не успев даже разгореться, огонек интереса к филологии, и ни к какой-нибудь, а к филологии древних языков, точнее, к благородной латыни. Где-то в восьмом классе мне вдруг захотелось изучить латинский язык и поводом к этому стали пословицы и крылатые выражения древних римлян. Их лаконичность, помноженная на глубину содержания, просто очаровали меня. Кстати пришелся и учебник латинского языка для 10 класса средней школы, который валялся у нас на чердаке. Оказалось, что после войны, еще при И.В. Сталине в старших классах школы изучали древние языки и логику. С помощью этой книжки я заучил несколько латинских изречений и пытался самостоятельно разобраться в бесчисленных склонениях, спряжениях и суффиксах. Но к систематическим занятиям так и не приступил. А жаль! Думаю, что если бы кто-нибудь из взрослых сказал бы мне тогда: "А ну-ка, давай, Рашид, начнем вот с этого и этого, а затем перейдем вот к этому, так, чтобы и тебе было интересно и все легко запоминалось!". То дело, возможно и пошло. Но, где они, такие учителя? Их не было, и нет! Хотя, если подумать, то можно вспомнить, что наша мама была ботаником и поэтому хорошо знала латынь, более того, она окончила педагогический техникум иностранных языков. Но нас к языкам она почему-то не приохотила, с тремя детьми ей некогда было заниматься с нами немецким (который она знала профессионально), английским или латынью. А для самообразования у нас с братом не оказалось ни способностей, ни упорства, ни чугунной задницы.
   Так и потух мой познавательный порыв, не успев воспламениться. Как говорит персонаж одной горьковской пьесы:
  
   "...Сырой русский мозг не вспыхивает огнём разума, когда в него попадает искра знания, - он тлеет и чадит".
  
   Где-то в седьмом классе у меня появился интерес к философии. И толчком к этому послужила случайно попавшая мне в руки брошюра общества "Знание" под названием "Пространство и время". Я мало что понял, но меня увлекла всеохватность и непостижимая глубина этой проблемы. Правда, тогда я еще не знал, что она в принципе неразрешима, ибо все, что пишут о пространстве и времени ученые и философы, есть лишь некие предположения, интеллектуальные безделушки, которые нас восхищают и очаровывают, но не приближают к разгадке этой вечной тайны мироздания. В той брошюре, помнится, все объяснялось с помощью цитат из классиков марксизма, которые, надо отдать им должное, умели давать такие формулировки, которые создавали полную иллюзию решения вопроса, но, по сути дела, ничего не объясняли. Что такое пространство и время? Форма существования материи. Что такое материя? Реальность, данная нам в ощущениях. Что такое жизнь? Способ существования белковых тел и т.п. Вроде бы и ответ есть, но как только начинаешь разбираться подробнее, все опять становится непонятным! Так у меня появилась мысль о том, что неплохо было бы поступить на философский факультет университета и получить соответствующее образование. Почему неплохо?
Во-первых, потому, что философия мне тогда была интересна (в отличие от сегодняшнего дня); и, во-вторых, для того времени это было довольно оригинальное образование, - в стране было всего лишь четыре философских факультета (Москва, Ленинград, Киев, Тбилиси и еще историко-философский факультет в Ростове-на-Дону). В-третьих, в справочнике для абитуриентов было написано, что распределение выпускников на этом факультете идет не в школу, а прямо в вуз, что совпадало с линией всего нашего рода Хомяковых-Камаловых, в котором все, так или иначе, были преподавателями.
   И что я, будучи школьником, сделал для осуществления этой своей мечты? Да практически ничего действенного и доведенного до конца!
   Единственное, что я смог предпринять, так это съездить самому, без матери в Киев и Ростов-на-Дону и узнать условия поступления на философский факультет. Оказалось, что туда принимают только 10% вчерашних школьников, а остальных набирают из тех, кто уже отработал два года на производстве или отслужил в армии. При нашем двойном выпуске из школы 10-х и 11-х классов (по реформе Н.С. Хрущева) и с моими тройками поступить при таком конкурсе среди школьников (человек 20 на место) шансов практически не было...
   А школьные годы все шли и шли, впереди замаячил выпускной вечер, и надо было готовиться к поступлению хоть в какой-нибудь вуз. Пришлось браться за ум и всерьез готовиться к вступительным экзаменам: учить историю СССР, русский язык и литературу уже не для учителей, а для себя. Помню, что школьные учебники по истории были отвратительными - сплошная скука в картонных переплетах, повторение стиля и содержания сталинского Краткого курса ВКП(б). Не было ни личных черт исторических деятелей, ни текстов из первоисточников, ни колорита эпохи и спорных точек зрения, только классовый подход и повествование о славных победах советской власти. Быть может, поэтому история как наука меня тогда по-настоящему не заинтересовала, и я учил ее чисто формально. До глубинных проявлений исторического процесса я тогда не докапывался, и они открылись мне лишь после "перестройки" и "гласности" (или по мере накопления жизненного опыта?) и это стало одной из моих жизненных ошибок.
   Меня увлекла философия, и только сегодня, на склоне лет я понимаю, что философские размышления о чем-то таком беспредельном и безграничном - это своего рода наркотик, уводящий от реальной действительности. Удел слабых натур и представителей того племени мечтателей, о которых поэт сказал - "...бесплодных дебрей созерцатель". В фильме режиссера Джона Хаддлса "Философы. Урок выживания" преподаватель философии в колледже Эрик Зимит предложил своим ученикам на последнем уроке разобраться, для чего нужна философия и как она может пригодиться в жизни. И один из слушателей выдал ему такой "афоризм": "Философия применима к человеку, как мастурбация к сексу". Не скажу, что это на самом деле так, но какая-то крупица истины в этом эпатажном высказывании есть. Хотя в целом оно, конечно, и ошибочно и бестолково. Правда здесь лишь в том, что философия действительно располагает к мечтательности и бездеятельному созерцанию. А мечтательность, как уже говорилось - это мой порок и жизненный проигрыш. Я вполне мог бы отождествить себя с такими литературными персонажами как Макар Девушкин из "Белых ночей" Ф.М. Достоевского и Мишей Бальзаминовым из фильма "Женитьба Бальзаминова" по пьесе А.Н. Островского.
  
   Кстати, в этом фильме есть очень поучительная сцена: опекун невесты дает Михаилу Бальзаминову (Георгий Вицин) от ворот поворот, сказав, что, прежде чем приходить свататься, надо капитал нажить. На что наивный жених спрашивает: "А что же делать бедным людям, тем, у кого нет капитала?". На что матерый купчина (Николай Крючков) с подкупающей ясностью отвечает: "Как что? В черную работу, землю копать!".
  
   Так, наверное, и мне может ответить любой настоящий мужик из числа тех, кто умеет зарабатывать деньги. В книге "Конец стиля" культуролог Борис Парамонов делает парадоксальный вывод о том, что наших соотечественников погубила классическая русская литература. Заумные идеалы, мечтательность тургеневских девушек, иллюзии всеобщего счастья и братской любви отдалили образованных людей от практическую жизни, и не позволило им обустроить ее так, чтобы в стране было удобно и комфортно жить. Вслед за всей русской интеллигенцией я тоже мечтал о небесных кренделях и не следовал мудрой народной пословице о том, что "...счастье - это не то, о чем грезишь, а то, на чем сидишь и едешь!". Оно и понятно - практическая работа требует решимости и воли, а в мечтах все "достигается" без всяких усилий, достаточно лишь закатить глаза в потолок. Мы с братом были то ли трусоватыми, то ли слишком осторожными и поэтому боялись реальной жизни. Это была типичная, "обломовщина":
  
   Он [Обломов] торжествовал внутренне, что ушел от ее [жизни] докучливых, мучительных требований и гроз, из великих скорбей, где играют ложные надежды и великолепные призраки счастья, где гложет и снедает человека собственная мысль и убивает страсть, где падает и торжествует ум, где сражается в непрестанной битве человек и уходит с поля битвы истерзанный и все недовольный и ненасытимый. Он, не испытав наслаждений, добываемых в борьбе, мысленно отказался от них и чувствовал покой в душе только в забытом уголке, чуждом движения, борьбы и жизни. <...> Потом он взглянет на окружающее его, вкусит временных благ и успокоится, задумчиво глядя, как тихо и покойно утопает в пожаре зари вечернее солнце, наконец решит, что жизнь его не только сложилась, но и создана, даже предназначена была так просто, немудрено, чтоб выразить возможность идеально покойной стороны человеческого бытия. <...> И родился и воспитан он был не как гладиатор для арены, а как мирный зритель боя; не вынести бы его робкой и ленивой душе ни тревог счастья, ни ударов жизни - следовательно, он выразил собою один ее край, и добиваться, менять в ней что-нибудь или каяться - нечего. <...> Обломов тихо погрузился в молчание и задумчивость. Эта задумчивость была не сон и не бдение: он беспечно пустил мысли бродить по воле, не сосредоточивая их ни на чем, покойно слушал мерное биение сердца и изредка ровно мигал, как человек, ни на что не устремляющий глаз. Он впал в неопределенное, загадочное состояние, род галлюцинации".
  
   Действительно, на арене жизни мы с братом были созерцателями, а не воителями! В каком-то журнале я встретил такую типологию человеческих характеров: представьте себе, - пишет автор, - что группа людей совершает восхождение на высокую вершину: одни поднялись из долины, но быстро устали и остались в лесной сырости, даже не достигнув подножия горы.
   Другие пошли дальше и оказались на освещенных ярким солнцем альпийских лугах. До вершины еще далеко, но перед ними уже простерлась величественная панорама горных хребтов, кипящие в глубоких расщелинах потоки воды и зеленые пятна далекой равнины. Необъятный купол синего неба, цветущий ковер зеленых трав, чистый свежий воздух, - все манило их к отдыху и покою. Многие остановились здесь и не пошли дальше. Таков их характер и жизненное предназначение. Они явились в этот мир не побеждать, а наблюдать и размышлять!
   И лишь немногие пошли дальше к далеким пикам гор и вернулись домой победителями.
   Вот и я, остановился на середине пути, не пошел дальше к новым высотам, пассивное созерцание окрестностей подорвало во мне уверенность в себе и заставило отказаться от штурма опасных, но притягательных горных вершин.
   Моими "альпийскими лугами" стали книги и библиотеки. В советское время везде висели плакаты со словами М. Горького: "Всем лучшим в себе я обязан книге". Эта цитата повторялись так часто, что звучала почти как молитва. Понятно, что книга и самообразование великая вещь, но, как говорили древние, "est modus in rebus" ("есть мера в вещах"), ничем нельзя увлекаться чрезмерно. Ибо, погружаясь в мир книжных страниц, можно потерять связь с реальностью и перестать понимать живых людей, разучиться (или вообще не научиться) делать конкретное дело.
   Помню, как еще в школьные годы у меня появилась дурная привычка обращаться по любому поводу к книгам. Если появлялась какая-нибудь проблема, даже самая что ни на есть бытовая, например, как замесить раствор для штукатурки или покрасить стены в квартире, то я шел за советом не к живым людям, а в библиотеку за умными книжками. А зря! Надо было идти к конкретным и живым людям и выспрашивать у них, что и как делать! Понятно, что читать книги спокойнее и приятнее, чем учиться у зачастую злых и недоброжелательных людей. Но в библиотеке не узнаешь и тысячной доли того, что зовется "умением жить", правильно подметил один из персонажей Ф.М. Достоевского:
  
   "... Человек он умный, но чтоб умно поступать - одного ума мало".
  
   Надо было "идти в народ", как говорили когда-то революционеры, а не тратить бесценное время на библиотеки и читальные залы. Ибо, как точно подметил кто-то:
  
   "...талант рождается в тишине, а характер лишь в гуще жизни!".
  
   О, сколько времени я провел в библиотеках! Сколько книг перечитал и как мало из этого прочитанного пригодилось!
   Хотя, если говорить честно, не очень-то я любил напрягать свои мозги, и зачастую все получалось как в поэме Н.А. Некрасова:
  
   "...Что ему книга последняя скажет, // То на душе его сверху и ляжет: // Верить, не верить - ему всё равно, // Лишь бы доказано было умно! // Сам на душе ничего не имеет, // Что вчера сжал, то сегодня и сеет".
  
   Но вернемся к двум главным вопросам, ради которых, собственно, и затеяна была вся эта писанина...
   Первый из них - почему я окончил школу дурак-дураком?
   И второй - закопал ли я свой талант в землю или закапывать было нечего?
   Постоянно думаю об этом... сам не знаю, почему? Наверное, потому, что "...дурак думкой богатеет!". Но, так или иначе, ответ на первый вопрос уже отчасти получен...
   Перейдем ко второму вопросу: были ли у меня в детстве какие-либо задатки или способности?
   На память приходит та сценка из романа Ф.М. Достоевского "Идиот", где генерал Епанчин спрашивает у больного на всю голову князя Мышкина: "А есть ли у Вас, князь, хоть какие-нибудь таланты?".
  
   "-- "Скажите, чем же вы намереваетесь покамест прожить, и какие были ваши намерения? -- перебил генерал.
   -- Трудиться как-нибудь хотел.<...>
   -- О, да вы философ; а впрочем... знаете за собой таланты, способности, хотя бы некоторые, то-есть, из тех, которые насущный хлеб дают? Извините опять...<...>
   -- Ого! -- вскричал генерал, смотря на образчик каллиграфии, представленный князем: -- Да ведь это пропись! Да и пропись-то редкая! Посмотри-ка, Ганя, каков талант!
   На толстом веленевом листе князь написал средневековым русским шрифтом фразу: "Смиренный игумен Пафнутий руку приложил".
  
   Так и мне хочется спросить самого себя:
   - А были ли у Вас Рашид Мингазович, в юности таланты и способности "...из тех, которые насущный хлеб дают"? Или ничего такого не было, и вся ничтожность моей натуры была видна еще в школе?
   Увы! Даже сегодня я не могу соотнести масштаб своих способностей с размером своих притязаний. Не могу сказать, что я, мол, сделал все, что мог, полностью раскрыл свой личностный потенциал, а если, что и не сделал, то ведь выше головы и не прыгнешь!
   С одной стороны, у меня были достаточно скромные желания, например, быстро защититься, получить должность доцента, удачно жениться и пр., - быть довольным этим и ни о чем больше не жалеть. А, с другой - сколько было мечтаний подобных тем, что описаны в "Белых ночах" у Ф.М. Достоевского:
  
   "... В странных уголках Петербурга живут "существа среднего рода" -- "мечтатели", -- чья жизнь есть смесь чего-то чисто фантастического, горячо-идеального и вместе с тем тускло-прозаичного и обыкновенного".
  
   Сегодня (уж, и не знаю - к счастью или к несчастью?) я все еще верю в то, что в молодости у меня были предпосылки для более удачной и счастливой жизни. А значит, судьба могла бы быть ко мне более благосклонной. Отсюда и обида неизвестно на что, переживания по поводу бессмысленно прожитых лет. Как проницательно заметил Ларошфуко:
  
   "...Люди, верящие в свои достоинства, считают долгом быть несчастными, дабы убедить таким образом и других и себя в том, что судьба еще не воздала им по заслугам".
  
   Были ли у меня в детстве какие-то данные Богом или природой способности и таланты, которые я "закопал" в землю и не использовал на пользу себе и людям? И стоит ли сегодня посыпать голову пеплом, плакать и тосковать об упущенных возможностях. Стенать о том, что:
  
   "...Талант, который был мне дан для приращенья, // Оставил праздным я на жертву нераденья; // Всё в семени самом моя убила лень, // И чужд был для меня созревшей жатвы день. // Боец без мужества и труженик без веры, // Победы не стяжал и не восполнил меры, // Которая ему назначена была. // Где жертвой и трудом подъятые дела? // Где воли торжество, благих трудов начало? // Как много праздных дум, а подвигов как мало! // Я жизни таинства и смысла не постиг; // Я не сумел нести святых ее вериг,// И крест, ниспосланный мне свыше мудрой волей -- // Как воину хоругвь дается в ратном поле,-- // Безумно и грешно, чтобы вольней идти // Снимая с слабых плеч, бросал я по пути...".
  
   Или же никаких талантов не было, а значит, и "...бросать по пути" мне было нечего, "ex nihilo nihil fit", как говорили древние, "из ничего ничто не происходит". И остаются лишь сожаления о том, что не родился я "в сорочке" и с "золотой ложкой" во рту:
  
   "...Да в несчастный час, // В бесталанный час // Без сорочки я // Родился на свет!".
  
   Впрочем, ясно, что никаких особых, бьющих через край способностей у меня не было и быть не могло. Ведь, если бы они были, то в чем-то существенном проявились! А так они не видны были даже под микроскопом! Почему так получилось? Да по той же причине, по которой миллиарды людей рождаются бесталанными обывателями и пополняют ту биомассу, которая волна за волной омывает поверхность земного шара, и раз за разом исчезает в его чреве без следа, оставаясь лишь гумусом для последующих поколений. На старости лет я с каким-то недоумением смотрю на множество снующих по улицам людей и задаюсь вопросом: почему их не пугает то, что в социальном смысле они ноль и социальные ничтожества? Вот продавщица, вот водитель автобуса, вот каменщик на стройке, вот еще миллионы представителей массовых профессий! Неужели Бог дал им жизнь только для того, чтобы они тупо делали свою механическую работу, получали за это какие-то примитивные радости небогатой жизни, а затем навеки успокоились бы под неприметным холмиком и стандартным памятником на каком-нибудь переполненном кладбище. Что позволяет этим людям не только забывать о своем массовидном, повторяющимся в тысячах жизней бессмысленном существовании, но и вести себя при этом самоуверенно, гордо, с каким-то непонятным для меня ощущением своей значимости и внутренней убежденности в том, что все должно быть именно так, а не иначе? Ограничив свое существование рамками повседневного быта и рутинных профессиональных обязанностей, они задавили в себе (а, может быть, и никогда не имели) социальные амбиции и стремление выделиться из общей массы, их не смущает мимолетность и мрачная безвестность их существования. Они завидуют лишь тем, кто окружает их в повседневной жизни, и никогда не поднимутся до стремления поэта к высотам любви и творчества:
  
   "Любить - // это с простынь, // бессонницей // рваных, // срываться, // ревнуя к Копернику, // его, // а не мужа Марьи Иванны, // считая // своим // соперником".
  
   У них нет сожалений о том, что Господь обделил их талантом Коперника, а есть лишь досада на то, что нет у них жидовской хитромудрости Абрамовича и богатств ныне покойного жида-пройдохи Березовского. По-человечески это понятно! Люди осознают свои реальные возможности, живут в соответствии с ними, а не изводят себя и близких бессмысленными претензиями. Они не пишут в газеты жалобы на то, что:
  
   "...как мы живем? Неужели я рождена, чтобы жить как червяк - в темноте, в нищете, нигде не побывав, себя не показав и других не посмотрев, - покоптить небо и умереть? Неужели для меня нет места в настоящей жизни? Как так получается, что человек, не боящийся никакой работы, имеющий для своих лет достаточный запас знаний, ­- этот человек выпал из жизни".
  
   Все вроде бы как понимают, что жизнь устроена несправедливо, но стараются об этом не думать...
   Иногда, чтобы осознать неосуществимость надежд на всеобщее счастье, я выхожу на людную улицу и, всматриваясь в лица встречных прохожих, думаю: ведь все они - и молодые, и старые, и красивые, и некрасивые, с интеллектом и без оного - все хотят только одного, а именно, жить "красиво" и богато. Все хотят избавиться от изнурительной борьбы за кусок хлеба и не думать о том, где взять деньги на ту или иную покупку, все хотят развлекаться и тратить деньги без счета. Такова природа человека... Но ограниченность ресурсов общества ставит крест на их желаниях, "...многие живут для немногих" - изрек еще две тысячи лет назад Юлий Цезарь, и с тех пор мало что изменилось. Миллионы людей, скрепя сердце, вынуждены становиться в ряды этих самых "многих" и с завистью смотреть на верхушку социальной пирамиды.
   Мог ли я выскочить из этого ряда серых ничтожных личностей? Видимо, мог, но не за счет редкого таланта, которого у меня не было и нет, а за счет упорного труда. Это был бы долгий, но верный способ выбиться в люди. Однако этот шанс я упустил еще в школе! Решающими стали, как уже говорилось, пятый - десятый классы. Плохая учеба в них предопределила все дальнейшие неудачи при поступлении в вуз и защите диссертации.
   Тысячный раз задаю сам себе вопрос: почему я так плохо учился в 5-10-х классах, в чем главная причина?
   Думается, что главное - это отсутствие целеполагания! Ведь в пятом классе я не знал, что буду преподавателем в вузе, а значит, не фокусировался и не прилагал усилия к тому, чтобы подготовиться к работе на этом поприще. Есть детишки, которым повезло в том смысле, что их заметили, скажем, в пять лет и стали натаскивать, например, по спортивной или музыкальной линии. Естественно, что в дальнейшем им не составляет труда выиграть жизненную гонку у тех, кто упустил свое время в детстве. У меня же получилось так, что в школьные годы я даже отдаленно не представлял себе, кем я хочу стать и как прожить жизнь. А зря! Недаром Конфуций говорил о том, что:
  
   "...Человек, не имеющий дальних замыслов, подвергнется близкой скорби".
  
   И это действительно так, человек лишь тогда упорно и сознательно трудиться, когда сам, без давления со стороны окружающих ставит себе цель, в этом и проявляется то мужество самоопределения, которое присуще лишь людям с сильным характером. Все остальное - это банальное "если бы, да кабы" и прочие отговорки для слабых натур. Конечно, и после школы у меня была возможность, и "напрячься" и "сфокусироваться", и преодолеть все трудности. Но то ли из-за тех лекал, что были заложены еще в детстве, то ли из-за общей невезучести я везде и всегда упускал свой шанс. И дело даже не в том, что я чего-то там недоучил, недопонял или недосказал на уроках в школе, а в том, что не было у меня той внутренней жизненной энергии, которая непонятно откуда берется, и непонятно куда исчезает. Не было у меня в молодости той страсти горения, жажды борьбы и внутренней энергетики, которая ведет к победе! Моими постоянными спутниками была пресловутая "услада мужественной печали" и пессимизм. Еще учась в школе, я выписал в тетрадку такие строчки из "Фауста" Гете:
  
   "...я утром просыпаюсь с содроганьем // И чуть не плачу, зная наперед, // Что день пройдет, глухой к моим желаньям! // И в исполненье их не приведет".
  
   И эта цитата оказалась самосбывающимся прогнозом! До сих пор не могу понять, почему, прочитав еще в школе эту гениальную трагедию, я выписал именно эти слова старого книжника, а не гордый призыв обновленного молодого Фауста к борьбе и созиданию:
  
   "...лишь только тот достоин жизни и свободы, // Кто день за днем за них вступает в бой!".
  
   Значит таково было мое настроение в те далекие годы... Уже тогда появилось ощущение того, что день "...пройдет, глухой к моим желаньям! // И в исполненье их не приведет". Не хватило у меня душевных сил для того, чтобы очнуться, встрепенуться и начать новую жизнь, полную радости труда и созидания ...
   Я не жалел бы о том, что плохо учился в школе, если бы у меня были какие-то другие увлечения. Пусть даже далекие от учебы, но такие, которые пригодились бы в дальнейшей жизни: спорт, художественная самодеятельность, радиотехника, автомеханика или на худой конец просто рыбалка... Но Бог как бы говорил мне:
  
   "...знаю твои дела; ты ни холоден, ни горяч; о, если бы ты был холоден, или горяч! Но, как ты тепл, а не горяч и не холоден, то извергну тебя из уст Моих". 
  
   Все мои попытки обзавестись хобби, заканчивались, так толком и не начавшись. Где-то в пятом классе меня записали в авиамодельный кружок при станции юных техников. Он находился довольно далеко от нашего дома, в здании хореографического училища под спуском на улице Сакко и Ванцетти. Там в большой комнате детишки и ребята постарше мастерили летающие авиамодели с винтом, вращающимся от скрученной резинки (у младших) и от миниатюрного бензинового моторчика (у старших). Я сам не изъявлял желание туда ходить, меня записал отец, надеясь, видимо, приобщить сына к болтикам, винтикам, моторчикам и направить мои интересы в сторону востребованных технических специальностей. Но, увы, интерес к технике этот кружок во мне так и не пробудил, и "...нам разум дал стальные руки-крылья, // А вместо сердца - пламенный мотор!", - это не про меня! В этом кружке мне запомнился лишь острый будоражащий запах эмалита (клей наподобие эпоксида), которым мы склеивали бамбуковые палочки и папиросную бумагу для своих авиамоделей с резинкой. До управляемых по радио моделей с двигателем дело не дошло - бросил я этот кружок. Не получилось и с новыми друзьями, коллектива как такового там не было, каждый копался за своим верстачком, а взрослые ребята общались только между собой и, помню, оживленно обсуждали, кто кого подловил на улице, избил, отпинал ногами и пр. Тайком от руководителя они мастерили на станке кастеты и превращали напильники в холодное оружие. В общем, с моим характером в этой компании городских ребят, живших в центре города, делать было нечего. А жаль! Физическая подготовка и умение драться - это для мужчины не менее важно, чем всякие там книжки и прочие интеллигентские заморочки. Но здесь мы с братом не преуспели...
   Дело в том, что отстающие, с поздним зажиганием дети никому не нужны (кроме, конечно, родителей). В этом мы с братом наглядно убедились на уроках физкультуры. Всем тренерам нужны разрядники, рекордсмены, чемпионы и прочие победители, а с такими как мы, середнячками и отстающими, возиться никто не хочет, то ли это им невыгодно, то ли отчетность такая, то ли, вообще, задачу сделать всех детишек сильными и здоровыми перед школьными физруками никогда не стояла.
   В нашей 20-ой школе уроки физкультуры проводились для "галочки", формально: построят нас в шароварах (трико тогда не носили), покажут пару упражнений на кольцах и брусьях и все... на этом обучение заканчивалось. Научился ты за два подхода или не научился - физрука это не волнует! Ему бы поскорее перейти ко второй части занятия - бросить ребятишкам мячик и пусть гоняют его до конца урока. Кто умеет играть - тот умеет, а кто не умеет - его проблемы! Все на подражании, все на самообучении! Единственное, что мне запомнилось в этом спортзале, так это то, как наш чернявый, смазливый, еще нестарый, но уже и немолодой физрук подсаживал хорошеньких школьниц за талию и ниже на кольца и брусья, а вот малосимпатичные и толстые девочки почему-то лезли на эти снаряды сами без его помощи. И снова приходиться предъявлять неизвестно кому претензии за отсутствие индивидуального подхода. Ну, не занимался никто со мной по особой программе физподготовки! И не должен был заниматься! Таких как я много, а учитель - один, да еще с нищенской зарплатой. Вроде и обижаться не на кого, кроме как на самого себя, да еще на судьбу-злодейку, которая поставила меня в общий ряд, не отметив благородным происхождением или особым талантом. Но все равно обидно! Понятно, что не дал мне Господь той силы, ловкости и координации движений, которые были у других моих сверстников. Но ведь можно было как-то исправить, подрихтовать этот замысел Творца. Помню, на уроке физкультуры учитель потребовал выполнить такое упражнение - разбежаться, перепрыгнуть "рыбкой" через табурет, приземлится на голову, перекувыркнуться на мате и встать на ноги. Я не смог сделать это упражнение - боялся сломать шею! Поэтому, видимо, так и не научился прыгать с берега в воду вниз головой. Ну не смог и все! Плохо? Конечно, плохо! Вина или беда? Опять неразрешимый вопрос!
   Во время учебы в школе я четырежды записывался в спортивные секции. Сначала в секцию легкой атлетики - пробыл там лишь несколько тренировок - тренер постоянно требовал делать растяжку на шпагат, а мне это как-то не особенно нравилось. Потом начал ходить на секцию гимнастики, но и там тренер через пару занятий подошел ко мне и тихо сказал, что я могу больше не приходить, мол, в таких как я, он не нуждается. Это меня очень обидело, и эта обида держится до сих пор. Всем этим тупоголовым тренерам нужны готовые чемпионы, никто не хочет возиться с отстоем. В советское время было множество бесплатных спортивных секций и это создавало вроде бы как равные стартовые условия. Но, увы, при всех властях, и при бесплатном и при платном обучении происходит некий естественный отбор. Понятно, что за деньги будут заниматься с любым ребенком - хоть в секции, хоть по индивидуальной программе. Однако на вопрос о том, можно ли из любого ребенка сделать спортсмена или, по крайней мере, физически развитого человека, вряд ли можно найти однозначный ответ.
   Дольше всего я продержался в лыжной секции - весну и лето, до зимы дело не дошло. В этой секции занимались знакомые ребята из нашей 20-я школы, которая славилась своими лыжниками, благо лыжня начиналась прямо у школьного спортзала. На тренировках мы часто бегали кросс по лесу, и это стало, пожалуй, пиком моей спортивной формы за всю жизнь, с группой я пробегал по оврагам и горкам до Белой горы и обратно, а это километров десять минимум. Там я впервые почувствовал то, что называют "вторым дыханием", которое открывается тогда, когда заставляешь себя бежать через "не могу".
   Хуже всего получилось с секцией бокса, которая работала при сельхозинституте. Я записался в ее младшую группу, успел побывать на нескольких тренировках, но до соревнований и даже до спарринга так и не дошел. Отец пришел к тренеру и запретил ему пускать меня на занятия. До него дошел слух о том, что какому-то студенту в этой секции так врезали по голове, что он скончался на месте. Родители испугались и решили отвадить меня от этого дела. Все бы ничего, но где-то в это время два придурка из старших классов наехали на меня в школе, типа одному из них я наступил на пятки в раздевалке, они пошли за мной и на улице предложили отойти поговорить. Я понадеялся на свои силы и начальные навыки, полученные в секции, но один из этих тварей не стал драться по-честному, а сбоку, внезапно нанес мне удар в нос, в руке у него было что-то зажато, то ли кастет, то ли фонарик. Он свернул мне нос, пришлось его ставить на место в больнице, но искривление переносицы осталось. Ну а у меня остались не только это искривление, но и незаживающая душевная травма на всю жизнь. Боль неотомщенной обиды. Надо было пырнуть его ножом, отомстить, а не переживать из-за этого всю жизнь. Очень жалею, что так и научился драться, действовать кулаками - этот навык в жизни важнее всякие там философий и прочих высоких материй. Прав был дедушка из поэмы А.Н. Некрасова, когда учил своего внука:
  
   "Вырастешь, Саша, узнаешь, // Честью всегда дорожи... // Взрослые люди - не дети, // Трус - кто сторицей не мстит! // Помни, что нету на свете // Неотразимых обид".
  
   На самом деле вся жизнь состоит из этих "неотразимых обид" и под старость они всплывают в памяти все чаще и чаще, как правильно написал один психолог:
  
   "...Копаться в прошлом, где ты ничего уже не можешь изменить - внешний локус. Пожилые люди очень любят вспоминать свои старые обиды. Обидчиков и в живых давно нет, а чувства те живы. К ним возвращаются и возвращаются, отравляя свою нынешнюю жизнь. Скармливают себя прошлому".
  
   Так что не будем "скармливать себя прошлому" и вспоминать о неприятностях, тем более, что криминальная обстановка в нашей школе была далека от благополучной. Хулиганистые ребята сбивались в стаи, или, как тогда говорили, "в кодлы" и поджидали за углом школы, чтобы без всякой причины отметелить впятером одного. Были и такие, что начали с драк, а закончили убийством. Об одном таком громком деле писали в местной газете - старшеклассники нашей школы убили своего же товарища и не случайно в драке, а обдуманно и намеренно из-за такой мелочи, о которой сегодня и говорить странно - мотивом убийства стало желание завладеть его меховой шапкой и пальто. Убили его где-то в частном доме, забрали вещи, спрятали труп в сарае, а потом на санках вывезли на речку и утопили в проруби. Убийц долго искали, вычислили и навесили им большие тюремные сроки. Так что связываться в то время со шпаной было весьма опасно.
   Известно, что в школьные годы подростком приобретаются не только знания, но и умение жить в коллективе, его личность, как говорят философы, социализируется. С этой самой социализацией у нас с братом были определенные, аукнувшиеся в дальнейшей проблемы. Известно, что спорт, особенно его командные виды - один из самых распространенных способов социализации. И то, что мы с братом так и не научились играть в футбол, волейбол, баскетбол и другие командные игры самым негативным образом сказалось на наших коммуникативных навыках. Ведь юные спортсмены - это своего рода мафия, участники которой не теряют друг друга из вида и во взрослой жизни, более того, зачастую тащат своих друзей по спорту на высокие должности. За примерами далеко ходить не надо: наш президент В.В.Путин сделал всех своих друзей по дзюдо миллиардерами. А, если ближе, то и в нашей лесотехнической академии одно время рулила тусовка из тех, кто в юности играл в одной команде по гандболу (ручному мячу), а потом "случайно" вслед за ректором-гандболистом пролез в начальство.
   Здесь опять возникает вопрос: почему мы с братом были неспортивными - родились такими или же сами из-за собственной лени выросли квелыми и не способными крутить "солнце" на турнике?
   Много раз я просыпался с благим намерением "начать новую жизнь" и последовать примеру А.В. Суворова, о котором нам рассказывали, что в детстве этот будущий полководец был хилым и болезненным мальчиком, но потом стал обливаться холодной водой, закаляться, заниматься физическими упражнениями, и тем самым подготовил себя к воинской службе. Но у меня все получилось не как у А. Суворова, а как у писателя Марк Твена, который с юмором говорил о своей привычке к курению: "Нет ничего проще, чем бросить курить! Я бросал уже много раз!". Так и я - сколько раз начинал заниматься физкультурой и холодными обливаниями - столько раз и бросал. А ведь как хотелось на пляже или в студенческом спортивном лагере, где я был комиссаром, выйти красивым и мускулистым на волейбольную спортплощадку, высоко подпрыгнуть и на виду у глазеющих девиц мастерским ударом послать мяч за сетку. Или показать дриблинг на футбольном поле, или прорваться, обводя соперников, к баскетбольной корзине, или же просто легко и размашисто пробежать пару кругов по стадиону. Так, чтобы и себе удовольствие доставить и зрителей порадовать видом своего атлетически сложенного мускулистого тела. Но все это так и осталось бессмысленными мечтаниями.
   То же самое с танцами и музыкой. Сколько раз я в своих фантазиях несся по паркету в вихре вальса, застывал в томном танго со сладострастно-изогнутой партнершей или выходил на разудалую цыганочку с выходом и переборами. В общем, много о чем мечталось, да мало что вышло! В пятом классе меня записали в детский хореографический кружок при лесотехническом институте, где занятия вела какая-то бывшая балерина, высокая, тощая и как все балетные репетиторы требовательная и злая. Ей все время хотелось поставить всех детишек в третью позицию и заставить их делать плие и другие балетные штучки. Но мне как-то не хотелось ломать ноги, напрягаться и все прочее. Возможно, даже не из-за лени, а из-за того, что уж очень оторваны были ее хореографические композиции от бытовых танцев. Не сподобился я под ее руководством почувствовать то упоение танцем, когда ноги сами идут в пляс или летят по кругу под звуки вальса. Видимо, предполагалось, что в каждый обучаемый должен сам дойти до такого состояния творческого экстаза. Хотя, наверное, так оно и есть, кому-то от рождения присуща легкость движений, и такие люди танцуют, как живут и живут, как танцуют. Но у меня ничего такого не получалось и занятия в этом кружке как-то сами собой заглохли.
   И, тем не менее, научиться танцевать мне не расхотелось. Став уже совсем взрослым, после первой службы в армии я записался в кружок бального танца при Воронежском Доме офицеров. Но и там мне не понравилось, или же, наоборот, я не понравился этому высокому искусству, уж и не знаю как и сказать. Учили в этом кружке каким-то непонятным танцам вроде "липси", "чарльстона", "польки" и пр. Народу записалось много, но никакого индивидуального подхода, естественно, не было, и занятия вела не профессиональный педагог, а какая-то вульгарная женщина массовик-затейник. Так что и там я не овладел искусством танца! То ли родился таким неуклюжим и лишенным чувства ритма, то ли опять попались не те педагоги - не знаю! Но закружиться в вихре танце, отдаться танцу, забыть все на свете и почувствовать, как взлетаешь вверх на крыльях музыки - этого мне Бог не дал!
   "Из наслаждений жизни // Одной любви музыка уступает; // Но и любовь мелодия...", - сказал поэт, и был совершенно прав. Но, увы, и этого высшего из наслаждений мне не довелось испытать. Не сподобился я изливать свои чувства в бурных звуках рояля, растягивать гармошку в заводной "барыне", извлекать из саксофона завораживающую мелодию свинга и охмурять девушек под вкрадчивый перебор гитарных струн. Хотя шанс вроде бы был - в детстве мне и моему брату родители купили по мандолине и пригласили учителя для обучения нас на этом весьма редком инструменте. Сей маститый педагог, которого все звали Трифонович, послушав, как мы отбиваем по столу карандашом показанный им ритм, торжественно объявил нашим родителям, что слуха у нас нет и учить он нас не будет. После чего эти мандолины превратились в ненужный хлам и потом еще долго валялись на чердаке. Почему родители купили именно этот инструмент, даже не посоветовавшись с нами, для меня до сих загадка. Но мое отношение к музыке из-за этого не стало негативным или равнодушным. Потерпев фиаско, как потенциальный исполнитель, я попытался проникнуть в мир музыки как слушатель - по собственной инициативе где-то в восьмом классе записался в городскую фонотеку, чтобы слушать грампластинки (других носителей тогда не было) с записью оперных спектаклей. Пытался слушать и симфоническую музыку, но за редким исключением так и не понял, что в ней хорошего. Потом волею случая попал на работу в театр оперы и балета и там, таская декорации, волей-неволей запомнил чуть ли не наизусть все популярные оперные арии, а что касается классического балета, так он вообще стал моим любимым зрелищем.
   Меня тянуло к высокому искусству не только потому, что я был гуманитарием, которому положено было знать историю культуры, но и потому, что хотелось развеять серость и скуку повседневного существования. Давно подмечено, что искусство - это симулякр, слабая копия и бледная тень подлинных чувств и ощущений. Тому, кто живет полной жизнью, нет нужды в эрзацах и заменителях подлинной красоты, гармонии и глубины чувств, "... искусство суррогат жизни, и потому искусство любят те, кому не удалась жизнь", - правильно подметил Ф.М. Достоевский, а Зигмунд Фрейд выразился еще более определенно:
  
   "...Каждый человек, восприимчивый к обаянию искусства, не может недооценивать этого источника наслаждения и утешения. Однако легкий наркоз, в который погружает искусство, не может дать нам большего, чем мимолетное отвлечение от тягот жизни: и оно недостаточно сильно, чтобы заставить нас забыть реальное несчастье".
  
   Но вернемся к школе... Силюсь и не могу вспомнить ни одного по-настоящему счастливого школьного дня. "Школьные годы чудесные..." - это не про меня, - наоборот, все время было какое-то внутреннее напряжение, причем, везде и во всем - с родителями, со сверстниками, с самим собой! Недавно исполнилось 50 лет с тех пор, как мы с братом окончили школу. Вроде бы несравнимые величины - десять лет школы и вся жизнь, было время исправить все школьные ошибки. Но, увы, за эти десятилетия мне так и не удалось развеять всю эту школьную хмарь, ядовитые семена неудач, слабостей и заблуждений, брошенные в почву судьбы еще в школе, проросли и дали свои убогие плоды. Нет урожая, одни сорняки... А в глаза уже катит зима:
  
   "...Зима идет, и тощая земля // В широких лысинах бессилья, // И радостно блиставшие поля // Златыми класами обилья, // Со смертью жизнь, богатство с нищетой --// Все образы годины бывшей // Сравняются под снежной пеленой, // Однообразно их покрывшей,--// Перед тобой таков отныне свет, // Но в нём тебе грядущей жатвы нет!".
  
   Да, "...лысины бессилья", "...грядущей жатвы нет!" - все сказано очень образно... и очень грустно!
   В моем книжном шкафу много лет стоит собрание сочинений Ф.М. Достоевского, но я так и не смог прочитать все его книги последовательно том за томом. Видимо, потому, что это трудное и омрачающее душу занятие. В отличие от таких волшебников слова как А. С. Пушкин, Н.В. Гоголь и др. классиков, автор "Преступления и наказания" не столько писатель, сколько какой-то психологический патологоанатомом, вскрывающий все душевные внутренности человека и записывающий увиденное в протокол. Вот, например, как он описывает натуру одного из персонажей романа "Идиот":
  
   "...у Гани душа черная, алчная, нетерпеливая, завистливая и необъятно, не пропорционально ни с чем самолюбивая".
  
   А ведь, если присмотреться, то и во мне легко найти и порочность, и нетерпеливость и несоразмерное с социальным положением самолюбие. Да и натура у меня, увы, не смиренная, а самолюбивая и завистливая. И именно это не дает мне покоя на старости лет. Вновь и вновь тревожит меня вопрос о том, как примириться со своим прошлым и полюбить себя таким, каким я был в школе - ленивым, бестолковым и глупым, из-за чего и вышел в самостоятельную жизнь дурак-дураком, как пелось в когда-то популярной песне: "...даром преподаватели время со мною тратили, все, что не задавали мне делал я кое-как".
   Самолюбиво и завистливо глядя на других, я вновь и вновь задаю себе вопрос: почему все получилось именно так, а не иначе, и кто виноват? В чем причина: отсутствие природных задатков, промахи учителей, социальная среда или же моя собственная лень? Природа, родители и наследственность - вряд ли виноваты. Ведь не родился же я умственно отсталым! И школьную программу осилил на тройки и четверки, а при желании я мог бы стать и отличником. Вряд ли стоит обижаться и на учителей. Ведь, если бы они были однозначно виноваты, то не вышло бы из нашего класса столько профессоров, кандидатов наук, больших начальников, крутых бизнесменов и прочих успешных и состоявшихся людей. А уж в личной жизни и подавно! У большинства моих одноклассников в этом плане все пошло как у людей, ладком да рядком.
   Значит все дело в моей собственной лени и безволии, но, здесь вопрос: откуда это взялось? Ведь не родился же я таким и не культивировал в себе эти отрицательные качества специально? И почему они проявились именно у меня, а не у других моих сверстников? Вопросы можно множить и множить...
  
   "...Как сохранить за собой рабочее место? Отчего это зависит? От семейных связей? От знакомств? От обаяния? Удачи? Образования? Рода занятий? Интереса? Ума? Способностей?",
  
   - задавался вопросом писатель-фантаст и основатель церкви саентологии Хаббарт, и сам же констатировал:
  
   "...Мы видим, как хорошо образованные остаются незамеченными в фирмах и правительственных учреждениях, и высококвалифицированного человека, испортившего глаза за книгами и поражающего своей ученостью, обходит проходимец, не имеющий иных степеней, кроме определенной степени нахальства. Мы видели полоумных неучей, командующих миллионами, и мудрецов, к голосу которых прислушивались единицы".
  
   Кто он, этот Хаббард, аферист или основатель новой науки, - нам неизвестно, но здесь он прав. Действительно, в нашем мире зачастую торжествуют не самые умные и трудолюбивые, а более нахрапистые и удачливые. Так не разумнее ли отказаться от бессмысленных стенаний и жалоб на то, что мир несправедлив и мне не выпал счастливый билет?
   А вместо этого вспомнить о своих собственных ошибках, всмотреться гамлетовским взором в свою душу, и увидеть там, в далеком прошлом, на заре жизни робкие всходы дарований, которые я своей собственной рукой убил, оставил без света знаний и живительной влаги практического опыта. Убил и сегодня боюсь сам себе в этом признаться. Почти как в ключевой сцене известного романа Ф.М. Достоевского, где главный персонаж не может поверить в то, что именно он лишил жизни старуху-проценщицу:
  
   "-- Так... кто же... убил?.. -- спросил он, не выдержав, задыхающимся голосом. Порфирий Петрович даже отшатнулся на спинку стула, точно уж так неожиданно и он был изумлен вопросом.
   -- Как кто убил?.. -- переговорил он, точно не веря ушам своим, -- да вы убили, Родион Романыч! Вы и убили-с... -- прибавил он почти шепотом, совершенно убежденным голосом".
  
   Так и я должен сам себе сказать:
   - Вот Вы, Рашид Мингазович, и убили-с... все те задатки и способности, которые у вас были в детстве!
   В общем, этой достоевщиной можно еще долго и бесполезно заниматься. Перейду лучше к рассказу о своих одноклассниках...
   До седьмого класса мы с братом учились в классе под буквой "Б" и в этом был, как мне кажется, определенный подвох - в наших школах (видимо, и по сей день) существует некая неофициальная сегрегация по литере класса. В класс "А" записывают самых умных деток, в "Б" - поглупее, в "В" - еще хуже и далее по нисходящей шкале умственных способностей. В нашем "Б" были не самые умные, но и не самые глупые дети, в основном выходцы из интеллигенции.
   Среди них не только умом, но и происхождением выделялся Вася Рубцов - сын ректора (тогда директора) Воронежского лесотехнического института. Это был худенький, бледный, но спортивного сложения мальчик. Рыжевато-русые волосы и тонкие черты лица делали его вроде бы русским, но чем-то неуловимым похожим и на представителя богоизбранного народа. Семья у него была образцовой - четверо сыновей (Вася самый младший), интеллигентная бабушка родом из Ленинграда, домработница, мать, Наталия Николаевна, успевавшая и детей воспитывать и числиться преподавателем по кафедре лесоводства. Все как положено в еврейских семьях - музыка, английский, прилежная учеба. Помню, позвонишь к ним в дверь, чтобы позвать Васю гулять, но открывает его мама и говорит: "Вася на фортепьяно играет", "Вася с репетитором по английскому" и все прочее в том же духе! Подразумевалось, что, мол, некогда ему с вами гонять по двору! Хотя, с другой стороны, жили они довольно скромно, по крайней мере, не намного лучше, чем другие преподаватели института. Их квартира на втором этаже построенного после войны шлакоблочного двухэтажного дома состояла из большой проходной комнаты и двух боковых комнатушек - не сравнить в нынешними хоромами ректоров-олигархов.
   Естественно, что Вася пользовался авторитетом в классе и многие хотели с ним дружить. Мы с братом не входили в число его близких друзей, но, тем не менее, довольно часто с ним общались, так как жили по соседству. Мне запомнилось то, как мы лазили с ним на деревья, тогда это было излюбленным развлечением всех мальчишек, странно, что нынешние малолетки совершенно игнорируют это интересное и развивающее мускулатуру занятие. Похоже, вышло оно из моды! А я и сейчас иной раз, как взгляну на дуб около нашего дома, да как вспомню, как мы с Васей сидели на его ветвях и неспешно беседовали о том о сем, так и сжимается сердце от осознания бессмысленности и краткости прожитой жизни. По тем временам Вася необычайно много знал о политике и истории, видимо, что-то слышал дома от отца, который был вхож в высшие эшелоны власти. Я как-то не вникал в то, что он рассказывал и, видимо, зря! Помню, как еще до всякой "перестройки" и гласности он говорил о том, как конники С.Буденного во время Гражданской войны вырезали казачьи станицы, включая мирных жителей, и тем самым оставили о себе в народе недобрую память. Известны ему были и подробности снятия Н.С.Хрущева со всех постов, о том, как за ним в Сочи приехал А. Микоян и убедил его без скандала ехать в Москву на созванный "заговорщиками" Пленум ЦК КПСС. Рассказывал, как облучились наши ребята, стоя в готовности номер один у снаряженных атомными зарядами ракет во время Карибского кризиса, говорил что-то и о сталинских репрессиях в Ленинграде, откуда была родом его семья, и о том как маршал Г.К. Жуков на заседании Президиума ЦК КПСС, обидевшись за что-то на министра культуры Е.Фурцеву, надел ей на голову свою фуражку и сказал, - ну, вот, пусть она теперь и командует войсками и о многом другом. В общем, с ним было интересно!
   В седьмом классе наши пути разошлись - его отца назначили на министерский пост в Москву и он со всей семьей переехал в столицу. Несколько раз я был у них в Москве, сначала на 2-ой улице Строителей, а потом в знаменитой высотке на Котельнической набережной, "доме русской буржуазии" как говорил еще тогда Вася. Но это было уже в другой, взрослой жизни, где нет места тому безмятежному равенству, которое бывает только в детстве. Время развело нас по разным ступеням социальной лестницы, Вася достойно продолжил традиции своей семьи и в 35 лет стал доктором наук, профессором и до сих пор работает в Институте леса РАН. В личной жизни у него тоже все сложилось прекрасно - он женился на втором курсе Московского лесотехнического института на своей сокурснице, с которой познакомился на уборке картошки, и она родила ему двух сыновей. Я же, когда мы встретились уже во взрослой жизни в Москве, был всего лишь незадачливым ассистентом без степени и ему, как говорится, "не пара". Прежней чистосердечной дружбы между ним, москвичом, профессором, и нами, его друзьями детства из провинции, видимо, уже не могло быть по определению. Что, впрочем, вполне естественно!
   Где-то в пятом-шестом классе у нас с Васей составилась довольно дружная компания с девочками-одноклассницами из "профессорского" корпуса ВСХИ (ул. Тимирязева, д.1). Это Ася П-кая, Лена Г-ва и примкнувшая к ним Люба П-ва. Общались мы в основном весной и летом, когда можно было приезжать к ним в гости на велосипедах и гулять по парку СХИ. Ох, уж эти аллеи старинного парка! Когда сегодня я прохожу по ним, то вновь и вновь вспоминаю то далекое время, и не верится, что "...то же небо -- опять голубое, // Тот же лес, тот же воздух и та же вода...", - но всем из нас, кто еще жив, уже не 12, и не 14 лет, а где-то уже, аж, за 70! Куда все делось? Как это у А. Блока:
  
   "...О, миг непродажных лобзаний! // О, ласки некупленных дев!".
  
   До лобзаний и ласк дело, конечно, не доходило, но было светлое и безгрешное чувство симпатии, детская дружба, когда девочки еще не продаются, пусть и виртуально в надежде на то, что на них кто-то женится, а дружат с мальчиками безгрешно и бескорыстно, без всяких посторонних мыслей и далеко идущих планов. А мальчики еще не знают, что эта детская дружба является лишь предвестником грубых и зачастую обременительных позывов плоти.
   Нашим обычным развлечением было гуляние в парке СХИ, куда мы, мальчишки, приезжали на велосипедах, а также лазание по развалинам бывшего химико-технологического института, которые долгое время стояли недалеко от нашей школы. И еще нас почему-то все время заносило на крыши зданий сельскохозяйственного и лесотехнического институтов. Сохранились фотографии, где я, Вася и девочки из нашего класса гуляем по чердаку и крыше ВСХИ. Было тогда среди нас глупое и опасное поветрие - ночью и в выходные дни, когда никого нет, по пожарным лестницам подниматься на крыши и башни этих зданий. Просто счастье и везение, что никто из нас тогда не упал, не погиб и не покалечился. Ведь мы лазили на эти крыши по хлипким, Бог знает как прикрепленным пожарным лестницам, и проходили по карнизам к слуховым окнам на чердаке. Один раз я вообще уцелел, считай, чудом, вылез на крышу и оказался на только что покрашенном, покрытым еще не засохшей краской карнизе. И вот по этому скользкому карнизу на большой высоте, можно сказать на краю пропасти, я боком-боком добрался до слухового окна на чердак... И что интересно, не было у меня тогда такого страха высоты, как сейчас, когда даже на балконе девятого этажа я чувствую себя не очень-то комфортно.
   Как уже говорилось, мне и моему брату хватало взаимного общения и поэтому мы сторонились шумных дворовых компаний. Из-за этого играть в футбол и баскетбол так толком и не научились, боялись выглядеть перед сверстниками смешными, неуклюжими и поэтому выросли необщительными и нескоординированными. Район у нас был интеллигентным, жили в основном преподаватели вуза, и нам не довелось общаться с теми, кого принято называть "уличными мальчишками". Мы не играли с ними, не безобразничали, не научились драться и действовать кулаками. Потом я не раз жалел об этом. Ведь в жизни надо уметь находить общий язык с "простым" народом, а если разговор не получается, то и бить в морду. Я так и не нашел той тональности в разговоре, которая делала бы меня "своим" среди простых работяг - шоферов, слесарей и пр., и даже солдат (когда был офицером). Ведь для этой публики авторитетом является только тот, кто умеет делать что-то конкретное, а не просто разводить болтологию на отвлеченные темы. Как звери в стае они сразу чуют вожака, понимают, кто "настоящий мужик", а кто нет, кого надо слушаться, а кого можно и послать куда подальше. Без большой жизненной школы стать для них "своим" довольно сложно. Интуитивно (и зря!) мы с братом с детства тяготели к такой же, как и мы, интеллигентной публике. Но неприятным парадоксом оказалось то, что у этой публики - преимущественно еврейских детишек - мы не переняли привычку много и хорошо учиться.
   Например, та же Ася П-кая, лазившая с нами по крышам, тем не менее, занималась с репетитором английским языком, окончила школу с золотой медалью, а потом поступила на филфак. Мы же с братом почему-то не последовали примеру наших сверстников из "приличных" семей, то ли лень раньше нас родилась, то ли из-за того, что наши родители не смогли заставить нас заниматься нужным делом, а не гонять по двору. Правда, наша мать работала, обеспечивала семью, а у этих умных детишек отцы зачастую были профессорами, заведующими кафедрами и их матери могли сидеть дома и заниматься детьми.
   Ася была именно из такой семьи. Ее отец, Соломон Давидович, был деканом мехфака в СХИ, а мать - чрезвычайно энергичной, низенькой толстенькой еврейкой с сальными волосами, она нигде не работала и занималась только домашним хозяйством и воспитанием двух дочек. Ее старшая дочка Ася представляла собой чистокровный тип еврейской девочки - густые курчавые волосы, толстые губы и глаза навыкате. Иногда мы собирались у нее на квартире, заселенной какими-то многочисленными еврейскими бабушками, только сейчас я понимаю, это были довольно интересные люди, которых можно было бы расспросить о том, как они понимают "еврейский вопрос", в чем заключается особая судьба этого библейского народа, поддерживают ли они друг друга и прочее. Но тогда такими вопросами никто не задавался, ведь считалось, что в СССР национальный вопрос решен полностью и окончательно. Естественно, что Ася была самой умной в классе, круглой отличницей и окончила школу с золотой медалью.
   В какой-то момент, пока не распалась наша детская компания, я имел шансы ей понравиться, и быть может, даже перейти к более серьезным отношениям. Но у меня даже мысли такой не было, поскольку ее свинячья внешность была, мягко говоря, на любителя. И такой любитель чистокровных евреек быстро нашелся. Сразу же после окончания школы она вышла замуж за нашего одноклассника Мишу М-ва, который был из "простой" и довольно бедной семьи, жившей в какой-то в халупе частного сектора, его отец, насколько я помню, был водителем институтского автобуса, а мать вообще какой-то полуграмотной уборщицей. Умом, что в школе, что на лесохозяйственном факультете, где он учился, этот Миша не блистал, был троечником, но это не помешало ему сделать очень даже неплохую карьеру - еврейский клан (я так думаю, а там, кто его знает?) довел его до солидной должности руководителя областной карантинной службы растений.
   Ася же преподавала английский язык в СХИ и была там заведующей кафедрой. После "перестройки" мы с ней работали в одном коммерческом институте, но она принципиально со мной не здоровалась и даже старательно отворачивалась при встречах. Уж, и не знаю, из-за чего она на меня так обиделась? Мне от этого ни жарко, ни холодно, и я говорю о ней лишь потому, что эта семейная парочка наглядно продемонстрировала так называемый "синдром Эсфири", или то, как еврейки проталкивают своих мужей, будь они даже гоями или поджидками, на хлебные и начальственные места. Такое, видимо, было всегда, но открыто говорить стали только после "перестройки". Вот, что пишут об этом в интернете:
  
   "...Насчёт того, что еврейские женщины выходили и выходят замуж за не евреев - это же отдельная программа. Сионисты выбирают перспективных молодых людей, часто детей учёных, руководителей, и всячески подкладывают под них евреек. Я был сыном крупного руководителя областного масштаба, хорошо закончил школу, и в институте учился на "отлично" и меня просто атаковали представительницы еврейства. Причём молодые еврейки смотрятся весьма эффектно. Это, старея, они превращаются в бабок ёшек, как впрочем, и грузинки. Но я всё же предпочёл русскую жену с самой русской фамилией Иванова. Но возможно я и сглупил. Я остался простым инженером, руководителем нижнего звена, а те мои знакомые, которые женились на еврейках, заняли весьма приличные посты, живут очень даже припеваючи. Оно и понятно, за дураков своих женщин евреи не выдают, но зато приняв в свои ряды не еврея, делают всё для его успеха по службе. Но при этом, женившиеся на еврейках русские очень быстро оевреиваются, меняется их образ мышления, стиль поведения. Они ожидовлеваются и становятся гораздо хуже самого плохого еврея".
  
   Я полностью согласен с этим безвестным мужем русской жены и ничуть не жалею о том, что не женился на еврейке Асе, пусть она даже и была круглой отличницей. Хотя стать начальником я не отказался бы, - что ж, таковы, антиномии жизни!
   Более приятной внешности была соседка Аси по профессорскому корпусу и тоже наша одноклассница Лена Г-ва, вроде бы русская, но светлые волосы и зеленовато-голубые глаза выдавали в ней хохлушку. Я с ней почти не общался и лишь издали смотрел на ее красивую рано развившуюся грудь и облизывался. И как оказалось зря, - ее недоступность и чистота оказались на деле лишь видимостью, о чем я узнал много позже от своего приятеля Алика Кожевникова, о котором речь впереди. Как-то, когда нам было уже под пятьдесят, под рюмку водки и ностальгические воспоминания он рассказал мне о том, как катал эту самую Лену по реке на своей моторке до самой Белой горы. И даже чуть было не опоздал с ней на выпускной вечер, поскольку с утра они уплыли далеко вверх по реке и там отлично провели время со всеми сопутствующими забавами, но на обратном пути мотор заглох, и ему пришлось в поте лица грести веслами, чтобы не опоздать на это торжество. Впрочем, это весьма банальный и распространенный сюжет:
  
   "...есть в этой жизни горькая правда земли: пока юноши воздыхают о "прекрасных дамах", этих дам уже вовсю пользуют их более циничные и практические соперники".
  
   К нашей подростковой компании примыкала еще и Люба П-ва - маленькая девчушка с косичками, носом кнопкой и веснушками на круглом улыбчивом лице. Мать у нее преподавала ботанику в СХИ, а жили они в частном доме за огородами недалеко от нашей школы. Во взрослой жизни она по слухам вышла замуж за какого-то выпускника мехфака ВЛТИ, который в перестройку разбогател, приватизировал автопарк и даже построил кафе недалеко от нашего дома, которое потом снесли. В общем, все эти девочки-одноклассницы не прогадали, а скорее даже выиграли от того, что легко и просто прекратили с нами (т.е., со мной и с моим братом) всяческие отношения после того как наш класс расформировали и мы стали учиться в параллельных потоках. Они нашли себе других женихов и прожили с ними, надо полагать, благополучно и счастливо.
   Что же касается меня, что в таких случаях я всегда вспоминаю запомнившиеся мне строчки из стихотворения А. Ахматовой:
  
   "...Но тикают часы, весна сменяет // Одна другую розовеет небо <...> // И нет уже свидетелей событий, //И не с кем плакать, не с кем вспоминать. // И медленно от нас уходят тени, // Которых мы уже не призываем <...> // И вот тогда горчайшее приходит: // Мы сознаем, что не могли б вместить // То прошлое в границы нашей жизни, // И нам оно почти что так же чуждо, // Как нашему соседу по квартире, // Что тех, кто умер, мы бы не узнали, // А те, с кем нам разлуку бог послал, // Прекрасно обошлись без нас - и даже // Все к лучшему...".
  
   Действительно: "... прекрасно обошлись без нас - и даже... Все к лучшему!".
   В седьмом классе наш класс "Б" расформировали и мы с Равилем как "особо одаренные" в кавычках попали в самый последний отстойный класс "Г", где собрались все второгодники, туго соображающие ученики и новички, приехавших из других городов. Располагался наш новый класс в весьма символичном месте - на первом этаже школы в конце коридора напротив мужского туалета. Как говорится, "твое место у параши!". И здесь наше учение окончательно пошло под гору. Похоже, что и учителя махнули на наш класс рукой и занимались только поддержанием дисциплины. Были, конечно, и в нашем классе отличники, хорошисты, и, вообще, умные мальчики и девочки. Лучше всех учился Саша Кр-он, он был из интеллигентной семьи (мать его была доцент кафедры химии в ВЛТИ), окончил школу с золотой медалью и поступил в ВГУ на чрезвычайно популярный в те времена физический факультет, стал физиком. Но какой-то необычной и достойной его золотой медали карьеры он так и не сделал, был рядовым инженером на производственном объединении "Электроника", а после того, как это могучее предприятие попало в жернова "шокотерапии", в одночасье остался без работы. Пришлось ему, чтобы содержать семью, заниматься ремонтом квартир и стеклить балконы. Так он и остался невостребованным со своей золотой медалью. Не все в жизни решают школьные отметки! Самым приспособленным к жизни в постперестроечной России оказался твердый троечник Толик П-кий, родом из простой семьи, ютившейся в частном доме на "Вшивом бугре" около железнодорожной насыпи. В смутные времена он сумел перебраться в Москву и заняться коммерцией, сегодня, по слухам, он имеет крупный бизнес в столице и недвижимость в Испании.
   Все остальные одноклассники, о которых я знаю, остались где-то на уровне среднего инженера или влились в ряды представителей массовых профессий: токарь, фрезеровщик, водитель троллейбуса и пр. Были и такие, кто спился и умер раньше времени от водки и курева. Вот собственно и все, что я знаю о своих бывших одноклассниках. О большинстве из них у меня сведений нет, да они мне и даром не нужны, ведь наши жизненные пути разошлись уже давным-давно. После школы я более или менее регулярно встречался лишь с двумя-тремя бывшими одноклассниками, и о жизни других ничего не знаю, да и знать не хочу! Но, если посмотреть с социологической точки зрения, то вырисовывается примерно такая картина - большинство из тех, кто сделал карьеру и поднялся по социальной лестнице, сделали это не благодаря, а вопреки нашей школе. На мой взгляд, 20-я школа не могла дать им тех знаний и умений, которые сделали бы их конкурентоспособными на жизненном поприще. Решающим стало не то, что они получили в школе, а влияние родителей, протекция, социальное окружение и просто везение... Хотя здесь я могу и ошибаться!
   В июне 1966 г. прошел серенький, будничный, без веселья и блеска выпускной вечер и я без всякого сожаления расстался со школой.
   Вспомнить было нечего, одна бестолковщина, дискомфорт и скучная обязаловка. В целом ни школа, ни учителя, ни одноклассники не оставили в моей душе доброго следа и светлых воспоминаний.
   А впереди была взрослая самостоятельная жизнь с ее борьбой за место под солнцем. И к этой борьбе я, в общем-то, оказался не готов, ибо, как известно, на пиру жизни "... много званых, да мало избранных".
  

* * *

  
   После окончания школы я, как и большинство моих одноклассников, нацелился на поступление в вуз, что, кстати говоря, свидетельствовало о том, что школа у нас, в принципе, была неплохой, по крайней мере, городской, а не сельской, и учились в ней по большей части дети преподавателей, а не рабочих и колхозников. На этом фоне у меня даже не возникало мысли том, что можно жить и без высшего образования.
   Надо было поступать в вуз... Но в какой? Куда может поступить абитуриент, который не знает математику, физику, химию и другие точные науки? Практически никуда, точнее, на очень ограниченное число гуманитарных специальностей, где зарплата после вуза обратно пропорциональна большому конкурсу при поступлении.
   Как уже говорилось, я окончил школу дурак-дураком... Из-за этого пришлось учиться не на философском, а на историческом факультете, не в Ленинграде, а в Воронеже, не на дневном, а на заочном отделении... Все получилось по присловью:
  
   "...сама себя раба бьет, что плохо жнет!"
  
   О том, как я оказался на заочном отделении исторического факультета Воронежского государственного университета, подробно рассказано в другой моей книге...
   Если вкратце, то я побоялся сразу после школы идти в армию, и из-за этого пришлось поступать в любой вуз, - лишь бы приняли и дали отсрочку от призыва! Вопрос стоял так - или на 2-3 года в солдаты или стать студентом.
   Вышло так, что наутро после выпускного вечера я случайно прочитал в воронежской газете "Коммуна" о том, что на заочном отделении исторического факультета ВГУ приемные экзамены начнутся не в августе, как на дневном отделении, а раньше, в июле.
   Сдуру я решил, что до экзаменов на дневном отделении можно подать документы на это заочное отделение, и тем самым в июле как бы потренироваться в сдаче экзаменов на дневное в августе. А там будет видно! Но после этих июльских экзаменов я обнаружил себя в списке принятых на заочное отделение... И пришлось решать: оставаться на этом заочном отделении или забрать документы и попытаться поступить на дневное отделение в августе?
   А конкурс в тот год был человек пятнадцать на место (в школах был двойной выпуск 11 и 10-тых классов). Все три вступительных экзамена надо было сдать на пятерки. Вряд ли я смог это сделать...
   И я струсил! Решил, что лучше, уж, оставаться на заочном, чем идти в армию!
   Время показало, что это было, скорее всего, ошибочным решением... Если бы я тогда не испугался армии, то отслужил бы как положено и разминулся бы на жизненных путях с мадам - и знать бы ее не знал! Потом вернулся бы из армии и спокойно, не торопясь выбрал работу по душе, получил бы нужное для жизни образование, создал настоящую семью и стал бы солидным успешным человеком. А, быть может, поступил в военное училище и остался бы в армии офицером...
   Однако все это лишь пустые слова из разряда "если бы, да кабы"... По факту же получилось так, что плохая учеба в школе потянула за собой и неспособность поступить в университет на дневное обучение. Как сказал поэт:
  
   "...свободен только первый шаг, но мы рабы другого" (Гете)
  
   На своем печальном опыте я убедился, что в жизни весь негатив нарастает по экспоненте - все начинается с малозначительных поступков и решений, когда кажется, - ну, и что, чуть оступился, чуть что-то недоделал, чуть свернул не туда, - мол, все наверстается! А потом оказывается, что уже нет прямой дороги, точнее, она есть, но на нее уже не выбраться, и ты надолго застрял в болоте собственных грехов и заблуждений. Из-за своей тупизны и трусости я оказался не на дневном, а на заочном отделении, и тем самым перекрыл себе доступ к более качественному образованию. Потом пришлось тратить драгоценные годы зрелого возраста на то, чтобы добрать те знания и умения, которые надо было получить еще на студенческой скамье.
   Так в 1966 г. в один момент определилась вся моя дальнейшая судьба. По крайней мере, в той ее части, которая касалась будущей работы и профессии. Волей-неволей пришлось учиться на преподавателя истории и обществоведения.
   И что это было? Безысходность, знак судьбы или трезвый расчет? Не знаю! Наверное, и то и другое и третье...
   Но больше всего здесь подходит спинозовская формула: "свобода - это познанная необходимость". Хотя от такой свободы чаще всего и радости-то никакой нет, свобода - это когда поступаешь так, как тебе хочется, а не так, как диктуют те или иные внешние обстоятельства.
   Историком я стал вынужденно, под давлением обстоятельств, среди которых на первом месте была опасность "загреметь" в армию... В дальнейшем этот мой роман с музой истории Клио развивался по спирали - от вынужденного сожительства в молодые годы до проблесков любви в старости.
   Став по диплому историком, я, как это ни странно, большую часть своей жизни не любил и не уважал эту науку, она казалась мне скучной, неинтересной и не сопрягающейся с современностью. Не было у меня желания забивать себе голову царями, князьями, датами и первоисточниками. Знакомых "историков" с кафедры истории КПСС, которые копались в архивах, собирая материалы для своих диссертаций, я вообще считал людьми крайне недалекими, не способными к обобщающим философским умозаключениям. Как иронически говорил один мой коллега-философ: "Вы историки, как "пионер Петя", только и можете, что делать выписки из архивных документов и компоновать их в нужном вам порядке! Большого ума для этого не надо!". По отношению к историкам партии так оно и было, а с другими историками, более образованными и эрудированными, скажем, с кафедр истории Древнего мира или Всеобщей истории мне контактировать не приходилось. Ведь я преподавал в техническом вузе, а не на историческом факультете.
   Мое равнодушие к истории подпитывалось еще и тем, что в советское время о ней писали скучно, неинтересно, суконным казенным языком, да еще с обязательным марксистским "классовым" анализом, который сам по себе, безусловно, нужен, но зачастую заслонял все многообразие и красочность исторического процесса, притягивался за уши. Это сейчас пишут интересно и занимательно, уделяя особое внимание жизнеописаниям известных личностей, причем зачастую это происходит в ущерб научности, но зато такие книги привлекают внимание читателей и хорошо продаются. В советское же время работы даже таких непревзойденных мастеров исторического жанра как В.Н. Татищев, Н.М. Карамзин, С.М. Соловьев не переиздавались, прочитать их было весьма проблематично, поскольку они шли по разряду "буржуазной историографии".
   Во времена гласности и перестройки открылась совсем другая история - живая, драматическая и трагическая ­- в лицах и в судьбах ее конкретных персонажей. И сразу же обнаружилось множество созвучий и аналогий с сегодняшним днем, протянулась живая нить преемственности через века и десятилетия. Стало понятно, что СССР возник не в историческом вакууме и советский народ не был каким-то исключительным, составленным из какой-то особой "новой" породы людей. У него были такие же достоинства и недостатки, как и у других исторических народов. Стала ощущаться общность судеб, ситуаций и жизненных циклов с теми, кто жил в нашей стране до революции и вообще при ином общественном строе. Сухое и казенное изложение истории наполнилось новым и интересным содержанием. На фоне этой открывшегося предо мной богатства и многогранности истории поблекла прелесть и очарование заумных философских учений, которыми раньше я так искренне восторгался. Они стали казаться мне скучными и занудными, наполненными бессодержательными и бесплодными рассуждениями.
   Вот так и получилось, что на склоне лет я разочаровался в философии, ради которой в молодости пошел на большие жертвы, и не стал работать в русле той науки, которая обозначена в моем дипломе историка. Но поезд ушел, и для исторических исследований я стал уже стар и бессилен!
   В философии я разочаровался еще и потому, что на моих глазах марксизм в одночасье лишился своей могучей прогностической силы. Все мы, его адепты, затвердили как "Отче наш..." молитву о том, что капитализм сменяется социализмом, но вдруг с ужасом убедились, что это всего лишь мираж, фикция, игра гениального воображения, на наших глазах за социализмом вдруг последовал не коммунизм, а дикий олигархический капитализм. История повернулась вспять! Марксизм, это, конечно, не вся мировая философия, но и у западных философов, - Ж.-П. Сартр, А. Камю, Н. Бердяев и пр., так тщательно скрываемых от нас при советской власти авторов, я тоже не нашел ничего стройного и логичного. Все они оказались либо "путаниками", по любимому выражению В.И. Ленина, либо просто талантливыми литераторами, берущими не столько смыслом, сколько красотой слога. Поэтому "чистая" или "систематическая" философия ушла из моей ментальной жизни и осталась лишь та философия, которая тесно связана с жизнью. Ее классическим образцом является "Капитал" К. Маркса, и вообще марксизм как философия социального действия, а не бесплодное умствование в духе немецкой классической философии...
   Но вернемся ко времени окончания школы и выбора профессии. Где-то я прочитал такие строчки:
  
   "...в Америке эмигрантам невнятной профессии - филологи и пр. делать нечего".
  
   Это меня "зацепило" - ведь "невнятная профессия" - это как раз обо мне, то, кем я был и есть по жизни. Историк - это "невнятная" профессия и другой у меня уже нет и уже никогда не будет. Прошлого не вернешь, но почему-то не дает покоя вопрос о том, а мог ли я выбрать себе другую, более реальную и практичную профессию?
   Отвечу так: на сегодняшний день я, честно говоря, не представляю себя никем, кроме как историком или на худой конец политработником. Ведь инженером, экономистом или биологом я не мог быть по определению, т.к. не знал математику, физику, химию и прочие естественные науки. И после школы вопрос, как уже говорилось, встал так: или гуманитарий с высшим образованием или вообще без высшего образования? Теоретически я, конечно, мог бы обойтись и без вузовского диплома, стать кем-то вроде водителя, токаря, каменщика и пр., пахать на заводе или на стройке, получая более или менее достойную зарплату. Мог бы... Но вряд ли у меня хватило на это физических и душевных сил, координации движений, реакции, и, вообще, здоровья. Понятно, что, так или иначе, но человек ко всему ко всему привыкает. Привык бы я к таким незатейливым профессиям, но змея самолюбия и наследственная тяга к умственной работе вряд ли дали мне то забвение в труде, о котором так образно сказал один из персонажей Андрея Платонова:
  
   "....Работа для нашего брата -- милосердие! Дело не в харчах -- они надобны, но человека не покрывают! В работе, брат, душа засыпает и нечаянно утешается!".
  
   Иной раз мне кажется, что еще в молодости надо было выбрать себе дело попроще, более соответствующим моим физическим и умственным способностям. Мол, по одежке протягивай ножки, не в свои сани не садись и все прочее. Я же полез сначала в сани философии, а затем науки, отсюда и вопрос: а по Сеньке ли оказалась шапка? Но даже сегодня, на склоне лет, я не могу однозначно на него ответить! Прошлое отлилось в какую-то чугунную болванку, и невозможно даже мысленно втиснуть его в какой-то другой профессиональный контур.
   Ну, в самом деле, - думаю я - где бы я мог стать более успешным? Простым работягой - водителем, строителем, шофером? Вряд ли!
   Хотя иной раз я завидую тем людям, которые полностью погружены в заботы о хлебе насущном и не морочат себе голову философией, политикой и прочей болтовней, а думают лишь о том, сколько денег можно срубить за тот или иной подряд, такие мужики-кормильцы всегда заработают себе на жизнь и поэтому пользуются в семье большим уважением, чем хилые телом и духом интеллигенты. Помню, однажды я разговорился с водителем "Газели", который возил нас, преподавателей коммерческого института, по филиалам и стал вспоминать о том, как хорошо жили преподаватели при советской власти:
   - Мол, доценты получали 320 руб. в месяц!
   Я думал, что он с завистью скажет:
   - Да, неплохо, вы, преподаватели, тогда жили!
   Но оказалось, что зарплата доцента, казавшаяся мне тогда пределом мечтаний, этого шоферюгу вовсе не впечатлила и он сказал:
   - А я в то время был дальнобойщиком и получал больше 400 рублей в месяц. Плюс по мере необходимости мог утянуть домой половину, а то и целую тушу барана из своего рефрижератора.
   Оборотной стороной такого "счастья", как далее выяснилось, стало то, что он сорвал спину, монтируя тяжелые колеса своей фуры, и теперь, перенеся две операции на позвоночнике, ничего тяжелее восьми килограммов поднимать не может. Вывод как всегда банальный и тривиальный ­- за все надо платить! Такова суровая правда жизни!
   Мог ли я стать военным, инженером, бухгалтером или директором какого-нибудь предприятия?
   Вряд ли! Ибо это потребовало бы титанических усилий по вхождению в мир математических формул и переформатирования всей своей умственной натуры. И не факт, что удалось бы восполнить пробелы тех знаний, которые я не смог усвоить еще в школе. Ясно, что в современной жизни все перемешалось: очкастые математики живут в нищете, а уголовники с неполным средним образованием ворочают миллионами, журналист отвечает за военно-промышленный комплекс, а врач - за сельское хозяйство. Но все это началось после "перестройки", а в советское время такого не было, везде требовалось базовое образование, а значит путь к должностям, требующих технического или экономического образования, был для меня закрыт.
   Поэтому как ни крути, а все сводится к незамысловатой притче о деревянном кресте, которую придумали церковники для тех, кто печалится о своей несчастливой судьбе:
  
   "... Жил на свете крестьянин, работав­ший с утра до ночи, но при этом едва сводивший концы с концами. Так про­должалось много лет, и все эти годы все чаще приходила ему мысль о неспра­ведливости мироустройства. "Отчего одних Бог облагодетельствовал богат­ством, знатностью, а других оставил в нищете на всю жизнь?" И вот однажды было ему видение. Стоит он в огромной пещере, заполненной великим множеством крестов разного и размера, и вида, и веса. Здесь кресты и золотые, и каменные, и деревянные, и из соломы. Тут явился ему Ангел и говорит: "Видишь эти кресты? Выбирай для себя любой и неси его на вершину горы".
   Выбрал крестьянин сначала самый большой золотой крест, но, сколько ни старался, не мог его даже приподнять. Тогда решил взять крест поменьше, из серебра, но и его не смог взвалить на себя. Перебрал он все кресты -- одни были слишком тяжелы, другие -- неудобоносимы. Впору пришелся ему простой деревянный крест, который он удобно взял и понес на гору. Отнеся крест наверх, крестьянин вернулся и спросил Ангела: -- Какая же мне будет за этот труд награда? Чтобы ты сам мог решить, чего заслуживаешь, я открою тебе, что это были за кресты, -- сказал Ангел.
   -- Золотой крест, который тебе сначала приглянулся, -- это царский крест. Большинство людей думает: как хорошо быть царем! Сиди себе на мягком троне да приказы раздавай. А того не знают, что как золото -- тяжелейший металл, так и доля царская -- самая тяжелая. Серебряный крест предуготован тем, кто облечен властью. Эти люди несут на себе много забот и скорбей других людей, и немногим удается донести этот крест до вершины. Медный -- крест тех, кому Бог послал богатство. Многие завидуют им, а ведь жить им тяжелее, чем тебе. Ты после трудов можешь спокойно уснуть, никто не покусится на твой скромный дом. А богатый и днем, и ночью боится за свое добро, как бы его никто не обманул. Кроме того, богатый за свое богатство должен дать ответ Богу: как он его употребил. Железный крест -- крест военных. Порасспроси тех, которые воевали, и они расскажут, как он достается. Каменный крест -- у людей торговых; их работа физически не тяжела, зато как часто бывает, что купец теряет все и вынужден начинать сначала!
   А вот деревянный крест, который ты поднял на гору, -- это и есть твой крестьянский крест. Знает сердцеведец Господь, что во всяком другом положении ты погубил бы свою душу, не донес креста. Так что ступай домой и не ропщи на свою долю: Господь дает каждому крест по силам!"
  
   Понятно, что эта поповская сказка придумана, чтобы погасить в душах угнетенных и эксплуатируемых волю к протесту против социальной несправедливости. Внушить им старую как мир идею о том, что люди изначально делятся на первый, второй и т.д. сорт, а все, кто находится при деньгах и при власти, получили это не случайно, а по промыслу Божьему. Согласиться с этим нельзя! Но в ней есть и здравая мысль - действительно каждый выбирает себе ношу по своим силам и унести больше, чем может, не в состоянии. Где-то я прочитал фразу о том, что каждый человек рассчитан на определенную нагрузку, и если он пытается сделать что-то сверх своих сил, то он, быть может, и добьется своего, но "...победы не празднует!" И мне понравилось это выражение - "... он своего добился, но победы не празднует!". В нем есть какой-то глубинный смысл. С этой точки зрения (что уж тут скрывать!) я с самого начал искал себе крест полегче, а, значит, получил от жизни ровно столько, сколько заслужил. Ни больше и ни меньше! Не хотел я сильно напрягаться, рисковать и тратить свое здоровье на трудных и опасных работах. Естественно, что выбор этого легкого креста зависел не только от меня, но и от множества других объективных обстоятельств, таких как природные способности, физические кондиции, социальное окружение и многое-многое другое. Да, я мог бы рискнуть и напрячься, но для этого мне надо было еще в далекой молодости ясно разглядеть свой дальнейший путь.
   Как говорил Архимед, дайте мне точку опоры и я переверну мир! Вовремя найти и рассчитать точку приложения своих сил - это огромная жизненная удача и везение. Любой человек, даже средних способностей может многого достичь, если с ранних лет будет концентрироваться на чем-то одном, не разбрасываться и стремиться только к одной цели. В этом огромный выигрыш раннего профессионального самоопределения. Если бы я уже в школе начал готовиться к профессии историка и преподавателя, то, конечно, вел бы совсем иной образ жизни, учился бы совсем по-другому и, соответственно, иной бы был результат. Но это, как говорят французы, "остроумие на лестнице" или "крепки русские задним умом".
  

* * *

  
   Итак, я начал учиться на заочном отделении исторического факультета Воронежского государственного университета.
   В первую же установочную сессию обнаружилась, что среди взрослых студентов-заочников я оказался "белой вороной", единственным, кто пришел учиться заочно сразу после школы. Поступил я, кстати, по подложной справке о том, что числюсь на должности разнорабочего в лесхозе ЛТИ. Спасибо маме за то, что она организовала мне такую бумажку через свою знакомую, без нее меня не приняли бы на заочное отделение. А вот мои сокурсники оказались настоящими, а не липовыми производственниками, старше меня минимум на два-три года, а кто и лет на десять. По большей части они жили не в Воронеже, а приезжали на сессии из райцентров или сельской местности, - это были школьные учителя, офицеры-политработники, мелкие советские и комсомольские служащие и прочие более или менее солидные и семейные люди. Мне, вчерашнему школьнику, говорить с ними было, в общем-то, не о чем и взаимного общения как-то не получалось. Не было на курсе и девушек-ровесниц, с которыми можно было бы на равных общаться, и в перспективе перейти к более серьезным отношениям. Да и робок я был тогда с женщинами!
   Главное же в том, что со своими сокурсниками (и что еще печальней с преподавателями) я встречался очень редко: летняя сессия - 20 дней, зимняя - 10. Вот и все мои университеты! Все остальное приходилось добирать самообразованием! Так что не довелось мне слушать полноценные лекции, посещать семинарские занятия, выступать на них, готовить рефераты и все прочее. Всего этого я был лишен, и в дальнейшем это самым негативным образом сказалось на моей научно-педагогической работе. Уже много позже, будучи сам преподавателем, я вычитал где-то такие слова Конфуция:
  
   "...Учиться и не размышлять - напрасно тратить время, а размышлять и не учиться - опасно!".
  
   Я же, увы, только это и делал: "учился, но не размышлял", а значит, "напрасно тратил время!". На этом заочном отделении не было у меня возможности размышлять, поскольку надо было еще и работать на производстве. Да и думать в одиночку тоже не приходилось - это довольно опасное занятие - можно застрять на стадии изобретения велосипеда. Мудрец ведь недаром об этом предупреждал.
   Единственным плюсом этого заочного обучения стало то, что из-за него со мной произошла разительная психологическая перемена - во мне проснулось тщеславие и я, наконец-то, стал уважать самого себя! Глядя на эту серую и бездуховную массу заочников, я твердо решил, что никогда не буду таким же как они, не опущусь на их примитивный уровень, не буду троечником, довольствующимся любой положительной оценкой. Ведь по своему умственному развитию я был на голову выше всей этой деревенской публики! Понятно, что я обладал лишь книжными вычитанными знаниями, и они были умнее и опытнее меня в житейском плане. Но я стремился к науке, а они нет!
   Так я попал в ловушку "отличника". Давно подмечено, что среди учащихся всегда есть индивиды, которые, не зная за собой иных достоинств, кроме как способности усваивать учебный материал, стремятся утвердить себя в глазах окружающих за счет высоких отметок. Зацикливаясь на них, они теряют связь с реальностью и в дальнейшем испытывают жестокое разочарование от того, что их пятерки никому не нужны, и для того, чтобы добиться богатства и влияния, требуются совсем другие качества. Уже в советское время вопрос о том, почему троечники устраиваются в жизни лучше, чем отличники, витал в воздухе, но его опасались обсуждать открыто, так как это подрывало престиж знаний и профессионализма. Сегодня же в смутное время воинствующего невежества появилось множество то ли научных, то ли псевдонаучных публикаций, авторы которых "доказывают", что троечник - это не приговор и не отрицательная характеристика. Троечники, мол, более коммуникабельны и адаптированы, умеют находить вход из любой ситуации, и вообще лучше знают жизнь, чем книжные черви отличники. Определенные резоны в этих рассуждениях есть, однако следует учитывать и связанные с этим социальные риски - врач-неумеха, инженер-строитель, не умеющий произвести верных расчетов, малограмотный учитель - все это опасные для общества типы. Хотя в нашу эпоху менеджеров-универсалов и безответственных дилетантов именно такие личности зачастую и востребованы.
   Забегая вперед, скажу, что университет я закончил с "красным" дипломом, но это не дало мне ничего, кроме кратковременной иллюзии собственной значимости и долговременного разочарования в ценности этого документа. Помню, как подло "поощрил" меня "родной" факультет за мой единственный на курсе красный диплом, при выпуске мне дали какую-то непонятную бумажку, где на клетчатом, вырванном из тетрадки листке (другого, видимо, не нашлось) секретарша напечатала, что Ученый совет факультета рекомендует меня к поступлению в аспирантуру. И все... ни кафедры, ни конкретных сроков! Иди туда не знаю куда! Вот как "привечают" тех отличников, за которыми никто не стоит, и которые сами не могут выхлопотать для себя место. Хотя, справедливости ради, надо сказать, что на дневном отделении я вряд ли получил диплом с отличием, там все-таки другие требования. Тем более что преподаватели часто ориентировались не на мои знания, а на предыдущие пятерки в зачетке, не решаясь портить ее четверками или тройками. Кроме того, в отличие от своих сокурсников я хоть и работал на производстве, но не был обременен семьей, а значит, находился по сравнению с ними в более выигрышном положении.
   В целом же на этом заочном отделении я получил ужасное, низкокачественное, "заушное" как тогда шутили образование. Мол, заочников "тянут за уши", ставя им незаслуженные отметки. И от того, что я с первого курса учился только на "отлично", ничего не изменилось. Все эти пятерки оказались лишь иллюзией входного билета в сообщество ученых и преподавателей. В дальнейшем пришлось всему учиться заново, в одиночку овладевая азами преподавательской работы.
   Не знаю как студенты дневного отделения истфака, а я в процессе мимолетных, лишь на установочных сессиях встреч с университетскими преподавателями не заметил среди них ярких и талантливых лекторов. То ли их совсем не было, то ли таких не посылали читать лекции заочникам - не знаю! Но от этих лекций у меня в памяти ничего не осталось. Помню лишь то, что во время зимней сессии занятия начинались рано утром, на улице было холодно и в заиндевевшие окна большой аудитории на четвертом этаже красного корпуса ВГУ светило большое, только что вставшее из морозной мглы Левого берега красное солнце. Здесь собиралось до полутора сотен студентов-заочников, а значит, не было возможности что-либо обсудить, задать вопрос преподавателю, что-то уточнить, а была лишь казенная скороговорка, зачитывание текстов и механическая писанина. В принципе на историческом факультете в ту пору были хорошие преподаватели, один профессор А.И. Немировский, заведующий кафедрой истории древнего мира чего стоил - величина, умница, талант! Потом он перебрался в Москву и написал много интересных книг, некоторые из которых я использовал, когда преподавал культурологию. Но он и другие звезды истфака до нас, заочников, не доходили. Ведь известно, что читать лекции заочникам посылают самых заурядных или только начинающих молодых преподавателей. Это только сейчас среди профессоров пошла мода хватать себе учебную нагрузку у студентов-заочников, и то только затем, чтобы их хорошенько "ошкурить" и поиметь с них деньги.
   Из педагогических приемов наших преподавателей мне больше всего запомнилась манера чтения лекций патриархом факультета Сергеем Несторовичем Бенклиевым, доцента кафедры древней истории. Он по памяти писал на доске бесчисленные имена фараонов, царей и полководцев Древнего Востока и тут же их стирал, приговаривая - вам это не нужно, и это тоже не нужно... И в этих его словах был глубокий смысл. Работая преподавателем, я не раз и не два убеждался в том, что большая часть даваемого на лекции студентам учебного материала не нужна им ни для жизни, ни для сдачи экзамена. Поэтому те преподаватели, которые требуют от студентов подробности, и хотят, чтобы их лекции пересказывали слово в слово, делают это не от большого ума, а, наоборот, в силу упрощенного понимания сущности учебного процесса. Так что прав был старик Бенклиев - умный преподаватель должен давать только общую канву и формировать целостный взгляд слушателей на изучаемые процессы, а не требовать механического запоминания подробностей.
   Что касается тогдашних университетских учебников, то они выглядели перед нынешними как серая мышь перед павлином. Помню толстый на шестьсот страниц учебник истории СССР под редакцией академика М.В. Нечкиной, по которому нам в университете рекомендовали готовиться к экзамену. Это была смертная скука в толстом солидном переплете. Суконный канцелярский язык, "безлюдная" история без каких бы то ни было попыток охарактеризовать роль личности в тех или иных событиях, весь исторический процесс сводился к классовой борьбе и смене одной общественно-экономических формации другой. Подспудно внушалось мысль о том, что отечественная история началась в 1917 г., а все, что было до этого - это лишь предыстория страны и народа. Не было даже намека на культурно-цивилизационные особенности России, ее место в мировой истории, вся новая и новейшая история рассматривалась как расширенный курс "Краткой истории ВКП(б)". О жизни династии Романовых, деятелях Временного правительства и внутрипартийной борьбе среди большевиков после революции было сказано всего пару строк.
   Сегодня, не выходя из дома, можно получить в интернете гораздо более интересные и обширные исторические знания, чем те, которые я когда-то получил, проучившись шесть лет на историческом факультете ВГУ. Обидно, досадно, ну ладно! Не я один такой! Лет через тридцать будут еще более совершенные технологии, да такие, что нынешним студентам и не снились. Все будет объемно, с голограммами, и, быть может, дойдет до того, что компьютерное изображение будет как настоящее и станет возможно пожать руку любому историческому персонажу.
   Другой вопрос, что уже сегодня все, что есть в Интернете серьезного и умного, мало кем востребовано. Как-то я наткнулся в сети на забавную пародию известного советского фантастического фильма "Гостья из будущего", снятого в 1984 г. В этом фильме рассказывалось о девочке по имени Алиса, которая попала в СССР из будущего и рассказала советским пионерам о том, как замечательно живут люди там, откуда она прибыла. И вот пародируя этот сюжет, блогер сочинил такой диалог между пионерами из прошлого и девочкой, прибывшей к ним из нынешней России:
  
   - Ой! У вас там Интернет! И все доступно!! Вся мировая литература! Вся живопись! Потрясающе! Представляю, как у вас там интересно! Что, что у вас там смотрят?!
   - Жопы, сиськи, котят!
  
   Так оно и есть, статистика утверждает, что 70 % контента интернета - это порнография. Мне кажется очень странным, что у современной молодежи нет интереса к серьезным теоретическим ресурсам интернета. Или я ошибаюсь? Хорошо, что я дожил до интернета, но плохо, что наше поколение училось без него и из-за этого очень многое потеряло и в плане наглядности и в плане информированности.
   Но вернемся к университету... Жизнь показала, что в нем я получил лишь весьма скудные, отрывочные и бессистемные знания. Более того, по многим предметам я сдал экзамены и зачеты, но фактически их так и не изучил. Сами по себе учебные программы в университете были обширными и фундаментальными. При их полном и всеобъемлющем усвоении я бы свободно владел всей фактурой мировой истории, усвоил бы латинский язык, палеографию (древнерусский язык), один из славянских (балканских) языков, а также логику, психологию, этнографию, антропологию и еще многое из того, что сделало бы меня всесторонне образованным человеком. Но, увы, одно дело иметь запись в дипломе о том, что ты сдал тот или иной предмет, а совсем другое знать его на практике. Необъятность исторических знаний и заочная форма обучения привели к тому, что обширный фактологический материал мною просто механически заучивался без осмысления и выяснения закономерностей и знаковых событий той или иной эпохи. Всеобщая история запомнилась лишь в виде скучно-бесконечного ряда фараонов, королей, войн и завоеваний, смены одних государственных образований другими. На то, чтобы изучить живую историю народов, их дух, общую направленность, скажем, российской истории, ее узловые точки и культурные особенности, вникнуть в ту или иную историческую ситуацию или в биографию отдельной выдающейся личности, разобраться с подробностями породившей их той или иной эпохи и все прочее, мне не хватало ни времени, ни способностей - вся учеба свелась к тому, чтобы заучить тот или иной материал, сдать и получить за это формальную оценку.
   И здесь опять встает неразрешимый вопрос: вина или беда? Или и то и другое вместе? Беда усматривается в том, что я, естественно, не мог по своей воле изменять учебные планы или методы преподавания на факультете. А вина в том, что из-за слабых школьных знаний я даже не попытался поступить дневное отделение, где у меня были бы совсем другие условия для саморазвития, была бы возможность общаться с преподавателями и принимать участие в семинарских занятиях, где все вопросы учебного курса так или иначе проговариваются.
   Огромный ущерб моему будущему нанесло и то, что изучение иностранных языков на заочном отделении было заведомо нереальным и фальсифицированным делом. Ведь для гуманитария эти языки не роскошь, а производственная необходимость! Мое же обучение английскому языку свелось к тому, что в университетской библиотеке мне выдали толстый потрепанный учебник и дали письменное задание склонять какие-то там глагольные формы. Понятно, что это был чистой воды блеф и профанация. На дневном отделении, кстати, давали хорошую языковую подготовку, была даже специализированная группа, где преподавание велось на английском языке, и в дальнейшем выдавался соответствующий диплом. Многие выпускники этой группы быстро защитили диссертации, поскольку смогли в условиях "железного занавеса" надергать и перевести тексты из иностранных источников, а затем выдать их за свои научные изыскания, либо, что было еще чаще, изобразить в своей диссертации "критику измышлений и фальсификаций буржуазных идеологов" по той или иной исторической тематике. Я же, как поступил в университет без знания английского языка, так и вышел из него дуб-дубом!
   Испортила мне образование и роковая тяга к философии. Вместо того чтобы сосредоточиться на какой-нибудь интересной исторической теме, я дважды после первого и второго курса безуспешно пытался поступить на философский факультет Ленинградского университета. Поэтому и в философии мне пришлось скитаться без руля и без ветрил в безбрежном океане абстрактных премудростей. А ведь учитель и наставник в любой науке - это не пустой звук! Тем, кто одарен от природы, он, быть может, и не нужен, гениальные самородки сами кого хочешь научат, но для заурядных начинающих нужен тот, кто укажет путь в науке, поможет избежать неизбежных ошибок и тупиковых направлений.
   В дальнейшем, когда я приступил к написанию диссертации, выяснилось, что в университете я не овладел и многими другими, как сегодня модно говорить, компетенциями. Например, не определился с направлением и тематикой будущей научной работы, не нашел "диссертабельную" тему и научного руководителя и пр. Ведь современная наука - это не просто удовлетворение собственного любопытства, а, прежде всего, борьба за кусок хлеба с маслом, одними мудрствованиями не проживешь, и соискатель не может, подобно поэту, сказать:
  
   "... Ты царь: живи один. // Дорогою свободной // Иди, куда влечет тебя свободный ум, // Усовершенствуя плоды любимых дум, // Не требуя наград за подвиг благородный".
  
   Наоборот, девиз современного соискателя: "Иди не туда, куда хочешь, а туда, куда надо!". Иначе останешься без гроша в кармане! А вот подсказать это "куда надо" должен учитель, наставник, именно он должен вывести своего подопечного на верную дорогу и предоставить ему возможность шагать дальше в соответствии со своими склонностями. Я же во время учебы в университете никакой наукой, а тем более конкретной темой, не занимался. Не было у меня на это ни времени, ни мотивации, ни руководителя, и, вообще, в то время я даже и не думал о том, что буду преподавателем в вузе. Единственным моим наставником стали книги, и поэтому я надолго "прописался" в Воронежской областной библиотеки им. И.С.Никитина. В мертвящей тишине ее залов я провел лучшие годы своей не только молодой, но и зрелой жизни. Ходил туда как на работу, если не каждый день, то через день точно, иногда даже приносил в читальный зал крепкий кофе в термосе, чтобы не заснуть над скучными страницами. И все это до тех пор, пока я не защитил свою вымученную диссертацию.
   Помню, что первый раз я записался туда сразу после окончания школы и занимался в общем читальном зале. Там часто была очередь из студентов и, сидя на лавочке перед входным контролем, я с завистью смотрел на читателей с высшим образованием, которые беспрепятственно проходили в полупустой зал для научных работников. Вот, - думал я, - придет время, я получу диплом и тоже буду без очереди проходить в этот зал... Но, увы, пока я учился в университете этот зал ликвидировали и всех вместе и студентов и научных работников, стали обслуживать в одном зале... И здесь мне не повезло!
   Да, ужас, сколько времени своей жизни я провел в этой библиотеке! И чем я там занимался? Да, только одним - бесконечными выписками из книг и статей. Конспекты, конспекты, конспекты... Ведь никаких ксероксов, компьютеров и сканеров, а тем более интернета, тогда не было! За каждой книжкой надо было собраться дома, одеться, приехать на общественном транспорте в центр города, перебрать в каталоге затертые карточки, написать требование, дождаться, когда книгу доставят в читальный зал и лишь затем перышком, строчка за строчкой прилежно переписать в свою тетрадку нужный текст. По-другому никак! Не то, что сейчас - нажал две-три кнопки и сразу все скопировано и распечатано! Да, рано я родился, не дождался цифрового века, и вся моя жизнь прошла в бессмысленной писанине. Понятно, что найдутся люди, которые с ходу скажут:
   - Ишь ты! Нашел, на что жаловаться! Сидел себе спокойно в библиотеке, не напрягался - тепло, светло и мухи не кусают! Тяжелее ручки ничего не поднимал, знай себе, почитывал книжечки да полистывал журнальчики в свое удовольствие!
   Так, в общем-то, оно и было, но за это "удовольствие" я расплатился всей своей нищенской и неудавшейся жизнью! Не смог я быстро защититься и поэтому не нашел в этих книгах ни материального благополучия, ни душевного спокойствия. И прав был министр народного просвещения при Николае I князь Шахматов, который докладывал императору о том, что "... польза от философии весьма сомнительна, а вред очевиден".
   До сих пор не могу понять, как это великие умы прошлого гусиным пером и при свечах писали многотомные трактаты? А это значит, что имея светлую голову и отличную память, можно без всяких компьютеров и ксероксов создавать многостраничные произведения, да еще какие! А бездарности вроде меня, что с интернетом, что без, ничего кроме примитивного, составленного из чужих отрывков текста написать не могут. Как говориться, и факт, что жаль, и жаль, что факт! Привычка писать конспекты сыграла со мной злую шутку. Из-за нее я не выбрался на путь собственных размышлений и написания авторских текстов. Джема Халид, оригинальная и с неповторимой манерой исполнения певица, рассказала в одном из своих интервью, как на заре ее музыкальной карьеры ей предложили учиться в Гнесинском училище, но она отказалась из принципа, поскольку, по ее мнению, на фронтоне этого учебного заведения можно выбить фразу: "Здесь получишь знания, но потеряешь индивидуальность!". Так, видимо, оно и есть! Нечто подобное можно написать и на дверях Воронежского университета.
   Поскольку меня привлекала философия, то я по собственной инициативе решил взять дипломную работу по Гегелю. Сам сформулировал тему, которая звучала примерно так: "Концепция всемирной истории в философии Гегеля", что-то в этом духе. При этом я вообразил себя кем-то вроде философа-просветителя Вольтера, о котором А.С. Пушкин сказал:
  
   "...Если первенство чего-нибудь да стоит, то вспомните, что Вольтер пошел по новой дороге - внес светильник философии в темные Архивы Истории".
  
   Иными словами, я хотел написать диплом не по собственно истории, а по "философии истории", и тем самым вслед за Гегелем дать наиболее общую, спекулятивную картину всемирной истории. Ведь известно, что одно из самых значительных произведений Гегеля так и называлось - "Философия истории". Когда я на общем собрании дипломников назвал эту тему и спросил, где мне найти научного руководителя, то ведущий собрание декан доц. В.И.Гусев, сказал, что он сам будет ее руководителем. Этот Гусев, возможно, и был неплохим ученым и администратором, недаром потом он стал ректором ВГУ, но мне как дипломнику он уделил время только два раза: когда увидел план работы, и когда я принес ее в уже переплетенном виде. Провести консультации со своим дипломником он не соизволил, но деньги за руководство, надо полагать, получил! Ну да Бог с ним! Он свое уже отыграл, недавно на центральной аллее Коминтерновского кладбища я наткнулся на его могилу и в очередной раз подумал ­- как мимолетна земная слава!
   При подготовке этой дипломной работы мне пришлось вариться в собственном соку, и поэтому я смог написать лишь обширный, но малосодержательный текст по философии истории Гегеля. Точнее не написать, а скомпилировать из трудов Ф. В. Асмуса, выдающего дореволюционного и советского философа. В то время Гегель привлек меня глубиной и чрезвычайной многозначительностью своего языка, в его длинных и по-немецки обстоятельных рассуждениях скрывается двойной и тройной смысл. Хотя понятно, что читать его работы подряд почти невозможно, недаром В.И. Ленин говорил, что чтение Гегеля - это лучшее средство для головной боли. Зачем я взялся тогда за Гегеля и потратил на него уйму времени - до сих пор не пойму! Хотелось, видимо, приблизится к миру философии, который стал для меня недоступным после неудач с поступлением на философский факультет ЛГУ. Уйти в философские глубины от исторические исследований, которые казались мне тогда (и зря!) плоскими и примитивными. Было желание соригинальничать, выделиться из общей серой массой сокурсников, которая меня окружала. Они в большинстве своем брали совсем простенькие темы, типа - почему так или иначе названы улицы в г. Воронеже. Но это гегельянство оказалось совершенно бесполезным для моей дальнейшей карьеры.
   Все надо было делать все по-другому, более практично. Не тратить время на заумную классическую философию, а думать о том, как быстрее и легче защитить диссертацию, взять, например, простенькую и незатейливую тему по истории КПСС, что-нибудь вроде "Историография аграрной программы КПСС" или "Партийное руководство коммунистическим воспитанием рабочей молодежи ЦЧО в такой-то пятилетке". То есть то, на чем затем можно было быстро защититься по кафедре теории научного коммунизма или истории КПСС, где мне потом довелось работать. Но, кто ж тогда знал, где я буду работать! И это плохо. В еврейских семьях все заранее знают, где будет учиться их ребенок, кто у него будет научный руководитель, в каком совете он будет защищаться, и какую должность он будет занимать после защиты. Отсюда и целеустремленность еврейских отпрысков, их прямой путь к поставленной цели без рыскания по курсу.
   Я же, заканчивая вуз, абсолютно не представлял себе - где и кем я буду работать? Опять все тот же вопрос: кто виноват? Я сам, или те, кто вовремя не подсказал мне, куда идти и что делать. Есть такие дальновидные и умные студенты, которые с первого курса занимаются только одной темой. Пишут по ней реферат, курсовую работу, диплом, а затем и диссертацию. Работают, таким образом, эргономично, концентрируя усилия только на выбранном направлении. Их логика проста: защитись, обеспечь себя и свою семью материально, а затем пиши, что душе угодно. Но я из-за собственной глупости не пошел по этому вполне логичному и рациональному пути. Ведь недаром говорят, что нет у человека большего врага, чем он сам, и, что дурная голова ногам покоя не дает. Поэтому мой диплом по Гегелю оказался пустой тратой сил и времени. Глубоко копнуть я не сумел -­ не те у меня были знания по философии - да и уровень преподавания на факультете не соответствовал тому, чтобы студенты писали работы по Гегелю.
   Помню, как на защите доцент С.Н. Бенклиев спросил у меня, - а знаю ли я, кто такой Н. Кареев, на работы которого ссылаюсь в дипломе? Что я мог ему ответить? Да ничего! Этот известный философ и социолог публиковал свои работы еще до революции 1917 г., но потом не переиздавался и вместе со всей русской философией был вычеркнут из советских учебников и печатных изданий. Николай Иванович Кареев, как я узнал уже в наше время из Интернета, состоял в партии кадетов и от нее был избран в первую Государственную Думу, при советской власти был подвергнут разгромной критике на заседании секции "Общества историков-марксистов" после чего вскоре скончался. Что я мог знать об этом опальном ученом кадете, если он был предан забвению и все его работы и воспоминания не переиздавались? Преподаватели нам ничего о нем не говорили, а тот же Бенклиев знал его лишь потому, что сам был в уже весьма преклонном возрасте и, возможно, даже учился в каком-нибудь учебном заведении еще до революции. "Рассказал бы сначала студентам Н. Карееве, а потом бы спрашивал!", - подумал я тогда на защите, да и сейчас так думаю.
   Правильно писал Василий Розанов о разделении досоветского и советского прошлого:
  
   "С лязгом, скрипом, визгом опускается над Русскою Историею железный занавес".
  
   Еще резче, и, к сожалению, справедливо высказался по этому поводу Александр Солженицын:
  
   "Советский Союз соотносится с исторической Россией, как убийца с убитым".
  
   Действительно, в советское время даже профессиональные историки мало что знали о жизни в царской России, все было скрыто пеленой умолчаний и прямых искажений прошлого. Не знаю, как у других, а у меня после эпохи "гласности" и "перестройки" полностью поменялся весь формат исторического сознания. Прошлое вдруг приблизилось и стало частью повседневности. Исчезло ощущение того, что оно было где-то там, и не с нами. Каждый день убеждает в том, что прошлое и сегодня с нами, мы живем им и оно никуда от нас не уходило.
   Поясню, о чем речь. Ведь раньше, до гласности и "перестройки" казалось, что Октябрьская революция, Гражданская война, репрессии, Великая Отечественная война и пр. - это где-то там, в какой-то нереальной жизни, которую мы, послевоенное поколение, не застали и знали о ней лишь из книг и кинофильмов. Дореволюционное прошлое, "жизнь при царе" вообще казались каким-то полусказочным сном, седой стариной, не имеющей к нам никакого отношения. Наше сознание было "советоцентричным", мы считали, что "настоящая" история началась лишь в октябре 1917 г., когда возникло совершенно новое общество с совершенно новыми людьми и принципами социальной жизни, общество, в котором нет эксплуатации человека человеком, нет слуг и господ, нет богатых и бедных. Собственно К.Маркс так и говорил, что все, что произошло до коммунизма - это предыстория человечества, а истинная история начинается лишь там, где исчезает частная собственность на орудия и средства производства. Именно такие мысли через пропаганду внушались тогда советским людям и внушались, надо сказать, не безосновательно и небезуспешно.
   И вот сегодня, с приходом капитализма, мы вновь ощущаем живую связь прошлого и настоящего. Но не в том положительном смысле, что есть, мол, преемственность поколений, а в другом, более драматическом контексте - вдруг стало понятно, что нет, и не будет никакого нового, справедливого и гуманного общества. А будет вечный сгусток алчности, несправедливости и жажды власти, который и составляет суть человеческой истории от древнеегипетских фараонов до наших дней. Сегодня мне понятны и близки чувства революционных матросов в 1917 г., причины казни аристократов во время Великой Французской революции и весь расклад борьбы за власть в Древнем Риме. Все это предстает предо мной как современность, а не как книжное и не имеющее никакого отношения к нашим дням историческое знание. Так, что восприятие истории (исторического процесса) в те времена, когда я учился в советском университете, и сейчас в эпоху "периферийного капитализма" и "суверенной демократии" у меня различаются как небо и земля. Является ли это общей метаморфозой отечественного исторического сознания или только у меня произошла такая аберрация исторической памяти? Не знаю! Быть может кто-то и возьмется исследовать этот вопрос...
   Если говорить о моих однокурсниках, то за шесть лет учебы на заочном факультете я ни с кем из них не сблизился и не подружился. Главным образом потому, что виделся я с ними редко - только во время сессии. Да и особого желания общаться с ними не было, поскольку все они были старше меня, зачастую на три-пять лет, а в молодости это больше чувствуется. Конечно, правильнее было бы завести нужные знакомства, связи, больше контактировать с людьми, ведь там были и военные, и из милиции и комсомольские работники. Но я был робок, застенчив и терялся среди этих вполне взрослых, солидных, как мне тогда казалось, дядей и тетей. Что касается женской половины курса, то идеалом женской красоты для меня были тогда юные балерины театра опера и балета, в котором я тогда отирался, а не зрелые и по большей части замужние, женщины. Моих ровесниц на курсе не было, так что по сравнению с теми, кто учился на дневном отделении, я и здесь оказался в проигрышном положении. Ведь давно известно, что многие находят свою половину именно в студенческие годы. А про девушек так вообще есть присловье о том, что слово "вуз" можно расшифровать как - "Выйти", "Удачно", "Замуж". Вуз - это подходящее место для того, чтобы найти себе спутника жизни. На производстве это сделать довольно сложно - там все люди разные и мало ровесников.
   Из тех знакомств на курсе, которые получили потом продолжение, можно вспомнить лишь двух-трех товарищей по учебе.
   Одним из них был Павел М-нко. После университета мы потеряли друг друга из вида, но через много-много лет, уже в 90-е гг., наши пути сошлись в лесотехническом институте, где Паша стал ассистентом на соседней кафедре философии. Уже в студенческие годы он обращал на себя внимание своей колоритной внешностью - здоровый, горластый, с физиономией цыгана Будулая из фильма "Возвращение Будулая". Родом он был с юга Воронежской области из Петропаловки и часто изъяснялся на своем украинском суржике, удивляя всех еще и тем, что при всех своих деревенских манерах свободно говорил по-немецки и в совершенстве знал этот язык. То ли природа наделила его такими способностями, то ли деревенская учительница была выдающимся педагогом, то ли (кто знает?) его мать согрешила с пленным немцем - правды я от него так и не дознался. В молодости Паша окончил сельхозтехникум и со своим зычным голосом и умением общаться с простым народом мог бы стать первым парнем на деревне - председателем колхоза или секретарем райкома партии. Но судьба привела его в городское ПТУ, где он гонял тамошнюю шантрапу, будучи заместителем директора по воспитательной работе, а потом перешел в лесотехнический институт на кафедру философии. Долгое время работал ассистентом и стал кандидатом исторических наук позже меня в возрасте уже под пятьдесят. Но это не погасило его научный пыл, и он решил штурмовать новые высоты - начал писать докторскую диссертацию. Ради этого пробыл положенный срок в докторантуре, а значит взял на себя официальное обязательство защитить докторскую диссертацию. Я, естественно, следил за ним довольно ревниво, поскольку счел бы обидным, если бы он со своим деревенским прошлым выбился бы в профессора, а я нет, ведь у меня, как и у всякого, кто работает в вузе, было тайное желание стать профессором. Но одна мысль о том, что снова придется сидеть в читальных залах, где я провел всю свою молодость, наводила на меня в тоску и уныние. Сколько можно, - рассуждал я, - копаться в этих книжках, а жить-то когда? Все надо делать вовремя! И надо сказать, что Паша (по крайней мере - пока!) старую истину о том, что все надо делать вовремя, полностью подтверждает, сегодня ему уже за семьдесят, его давно спровадили на пенсию, но он все еще не теряет надежды защитить свою диссертацию, и по слухам даже представил ее на кафедру. Для чего она ему теперь - непонятно? Но его упорство и желание преуспеть в своей германистике заслуживает, безусловно, уважения.
   Лет тридцать мы с ним не виделись и начали чаще общаться лишь тогда, когда он оказался в каморке общежития лесотехнической академии во времена "перестройки". Оставив квартиру бывшей жене, он жил то с одной, то с другой женщиной, пахал у них на даче, а потом они его выгоняли, почему-то он выбирал толстых баб, чтобы, как сам шутил, было в ней пудов шестнадцать веса и можно было на одну сиську лечь, а другой укрыться. В конце концов, он разочаровался в женщинах, устарел и стал жить один в купленной им путем страшной экономии квартире, говорил, что больше ему никто не нужен. Перед пенсией мне довелось работать с ним на одной кафедре, но к тому времени он стал уже не к месту гордым, начал задаваться, и мнить себя большим ученым, будущим заведующим кафедрой, ко всем, включая даже меня, своего однокурсника, он стал относиться не то, чтобы покровительственно, но как-то свысока. Хотя, если честно сказать, он всегда был недалекого ума, и когда разговаривал в коридоре академии, то орал так, что все оборачивались. Кроме того, студенты жаловались на него за то, что он на лекциях ругался матом. Короче, деревня она и есть деревня.
   Учась в университете, я познакомился с одним образованным и философского ума сокурсником из Орла Володей Зябкиным, а он в свою очередь свел меня Владимиром Ивановичем Авдеевым - преподавателем в ВГУ, который читал нам лекции по истории философии. Лекции его были, надо сказать, замечательные! История философии - это такая учебная дисциплина, которая не каждому под силу, в ней много сложных учений и заковыристых философских концепций! До сих пор помню, с какой экспрессией Володя Авдеев рассказывал нам о философии Ф.Бэкона, который утверждал, что "... истина как вода, падает с неба и бьет ключом из-под земли". Много лет спустя, я встретил его в лесном институте, где он вел почасовку, будучи товарищем другого настоящего философа, заведующего кафедрой философии профессора В.Фетисова, ныне, увы, покойного. От сердечного приступа рано умер и Володя Авдеев, и что поразительно, обладая сократовским умом и внешностью, будучи прирожденным философом, он всю жизнь писал докторскую диссертацию, но так и не сумел довести ее до защиты. А ведь после "перестройки" расплодилось столько пустых, не умеющих связать двух слов докторов философии, что становится обидно за таких как он по-настоящему умных и квалифицированных преподавателей.
   Учился со мной на курсе и Сергей Губарь, который в нулевые годы был заведующим кафедрой истории в ВГЛТА, а значит и моим непосредственным начальником. В университете мы с ним не общались, но мне как-то довелось быть с ним в одной компании, причем в самый неподходящий момент, а именно тогда, когда мы, человек пять студентов-заочников, решили летом после занятий распить на улице пару бутылок портвейна. Взрослые и солидные люди, но повели себя по-ребячески, не нашли для этого дела "лучшего" места, чем кусты на проспекте Революции за бывшим Домом профсоюзов (сейчас там кукольный театр). Только потом мы поняли, что там было одно из самых "кормных" мест для ментов. Они регулярно наведывались туда для того, чтобы задерживать приличных людей и ставить "палки" в своих отчетах о задержании нарушителей общественного порядка. У этой поганой породы всегда было так, что бандитов не трогать, а брать "карасей": безобидных выпивох и интеллигентов. Так вышло и на этот раз, как только мы выпили по первой, подъехали менты на "воронке" и стали решать - кого забирать в отделение. В этот критический момент Губарь вдруг стал орать, кричать, что он родственник Жукова (вроде как тогдашнего начальник областного УВД) и прочую ахинею, а потом тихо, тихо отступил подальше и смылся. Поскольку он был высоким, представительным мужиком и выглядел солидно, то его не забрали, а за всех полез в "воронок" Миша Сиротин, худой, безобидный и какой-то не от мира сего парень, приехавший на сессию из Норильска. В отделении ему выписали штраф и послали бумагу на работу. В общем, он один пострадал за всех. Поведение Сергея Губаря в тот момент мне резко не понравилось - наглое и вместе с тем трусливое. В дальнейшем этот Губарь работал в ПТУ воспитателем, а затем его взяли в лесной институт на должность ассистента кафедры истории КПСС. Будучи в Ростове на повышении квалификации, он в встретил в ИПК женщину с ребенком, которая в молодости была каким-то там штатным работником Краснодарском обкоме комсомола, а потом преподавателем и кандидатом наук по истории КПСС. Они поженились и стали жить в Воронеже.
   По слухам эта партийная баба помогла своему крайне ограниченному и туповатому мужу написать диссертацию по истории КПСС на очень "теоретичную" тему: "Деятельность партийной организации ЦЧР по закреплению кадров молодых механизаторов на селе". Для этого всего-то и требовалось взять в партийном архиве протоколы и справки, выписать из них все, что касается темы диссертации и скомпоновать связный текст. Тем более, аналогичных диссертаций по другим регионам было предостаточно, можно было взять их за образец и клонировать. Вот так легко и незамысловато люди подобные Губарю становились кандидатами исторических наук и доцентами. В отличие от меня, который двадцать лет корпел над совершенно расплывчатой и непроходной по тем временам темой о политической культуре советского общества в ее философском понимании. Пишу об этом потому, что в дальнейшем, когда мне было уже за пятьдесят, мне с моими высоколобыми философскими рассуждениями пришлось работать под началом этого дубового специалиста по истории КПСС. Случилось это после того, как за мизерную взятку (видимо, была "подстава") был уволен предыдущий заведующий кафедрой истории лесотехнической академии проф. И.М. Чв-лов, а доцента Губаря поставили на его место, и я, который мнил себя стоумовым, должен был лет десять ходить у него в подчинении. Кстати, как только он стал начальником, то первое, что он сделал - это указал мне на то, что я должен обращаться к нему не по имени, а только по имени и отчеству. "Ну и фиг с тобой!", - подумал я. За время заведования он только тем и занимался, что забирал себе самые "кормные" учебные потоки, и в конце концов довел кафедру до расформирования и слияния с кафедрой философии, после чего без всякого почтения был выкинут на пенсию.
   Так мой недалекий, с ограниченным кругозором сокурсник раньше меня стал доцентом и заведующим кафедрой. А почему? Да потому, что он не гонялся за мечтой стать мудрым философом, а тупо делал то, что ему выгоднее было делать в данный момент. А это, если верить еврейскому анекдоту, и есть свидетельство того, что интеллект у него был выше, чем у меня:
  
   - Рабинович, а чем отличаются ум и хитрость?
   - Ум позволяет решать сложные проблемы, а хитрость позволяет их обходить.
   - А что полезней?
   - Полезней всего - интеллект. Он позволяет выбирать, что лучше: решать, обходить или не лезть не в свое дело!
  
   В целом о своей учебе в университете я могу сделать такой безрадостный вывод - добротных фундаментальных знаний в этом учебном заведении я не получил и никаких прелестей студенческой жизни не изведал. Шесть лет учебы прошли, считай, почти даром...
   Скучный и непонятный для меня выпускной банкет состоялся душным июльским вечером в ресторане "Москва" на проспекте Революции. Сидя за накрытыми столами, я не вполне понимал, чему мне радоваться? Ведь диплом не открывал предо мной никаких перспектив в будущем, все было покрыто мраком неизвестности. Из присутствующих на банкете многочисленных сокурсников я знал по именам и фамилиям не более десяти человек, а остальные были для меня, как и шесть лет назад совершенно посторонними людьми. То же самое можно было сказать и об явившихся на банкет преподавателях. Лезть к ним с пьяными поцелуями и благодарностями, как это делали некоторые, мне было как-то не с руки. Я был чужим на этом, с позволения сказать, празднике жизни! И ничего, кроме повестки из военкомата и солдатских сапог, у меня впереди не вырисовывалось ... Не научил меня университет ничему полезному для реальной, а не книжной жизни. Шесть лет учебы ушли как в прорву, в никуда! А ведь мне было уже 24 года, и на дворе стоял 1972 год!
  

* * *

  
   Если понимать учебу в широком смысле, то я учился все то время, что работал в вузе, ведь волей-неволей приходилось читать литературу по специальности, писать диссертацию, разрабатывать учебные курсы и все прочее. А вот в более узком смысле, как пребывание в статусе обучаемого и сидение за партой, учение продолжалось у меня еще полтора года в дневной аспирантуре и два года (четыре раза по одному семестру) в Институте повышения квалификации (ИПК).
   Итого на послевузовское образование ушло еще три с половиной года. А всего, как уже говорилось, вместе со школой и университетом я учился 20 лет, т.е., треть своей сознательной жизни...
   Помню, как в день смерти Генерального секретаря ЦК КПСС Л.И. Брежнева один преподаватель сказал такую вещую фразу: "...не знаю, что будет дальше, но при нем обществоведы жили хорошо!". И это действительно так, но с одной поправкой - хорошо жили только те, кто успел быстро и вовремя защититься. Зарплата доцента в те времена была 320 рублей, что вдвое больше, чем в среднем по стране, а учебная нагрузка соответственно была вдвое меньше, чем сейчас (540 часов против нынешних 1000 ч.). Причем треть нагрузки была тогда внеаудиторной, т.е. такой, где не надо было напрягать горло - зачеты, экзамены, контрольные работы заочников и прочее... А сейчас капитализм! ­Работай в два раза больше, а получай в два раза меньше!
   В то время доценты постарше просто кайфовали - два летних месяца отпуск, а затем в сентябре, когда молодые преподаватели уезжали со студентами в колхоз, они тоже ничего не делали, считай второй отпуск. При этом я хорошо помню, как эти "маститые" доценты постоянно жаловались на то, что они перегружены работой, "перегрузкой" эти бездельники считали то, что раз в год они всей кафедрой писали одну методичку к семинарам или к экзаменам. Сегодня один преподаватель пишет учебных пособий больше, чем раньше писала вся кафедра за год, да еще с него требуют публиковать две-три статьи в "ваковских" журналах. А в советское время, если доцент отчитался двумя-тремя тезисами в каком-нибудь захудалом сборнике, то автоматически становился передовиком социалистического соревнования.
   Еще одной привилегией вузовских обществоведов было то, что раз в пять лет их направляли в другой город: Москва, Ростов-на-Дону, Киев и др., для повышения квалификации в ведущих университетах страны. Находились они там один учебный семестр с сохранением зарплаты по месту работы и небольшой стипендией по месту пребывания. Если мне не изменяет память, то на учебе в ИПК я был четыре раза: дважды в Свердловске и пару раз в Ростове-на-Дону. Затем уже после "перестройки" дважды повышал квалификацию в Воронежском университете, но это была уже пародия на советское время - всего 10 дней без освобождения от работы.
   Свердловск (ныне Екатеринбург) занимает особое и довольно грустное место в моих воспоминаниях. В нем были похоронены все мои юные надежды на быструю подготовку и защиту кандидатской диссертации! Почему так произошло - не могу понять до сих пор? Вроде бы все было - необременительная учебная нагрузка, например, на ИПК на занятия ходили всего три дня в неделю, а в остальное время можно было заниматься диссертацией. Я не был связан семьей, был научный руководитель, были коллеги-советчики и определенные мысли по теме диссертации, присутствовали навыки работы с литературой, способность к самообразованию - все вроде бы было! Но ничего не получилось! Не судьба! Так чего же не хватило, что стало главным камнем преткновения? Даже сегодня, став седым и старым, я не могу ответить на этот вопрос... Но обо всем по порядку...
   Началось все в 1973 г., когда я был избран ассистентом кафедры научного коммунизма Воронежского лесотехнического института.
   Сразу же встал вопрос о диссертации, ибо без ученой степени в вузе делать нечего, ее должны иметь все преподаватели или, в крайнем случае, старательно изображать, что они работают над ней и вот-вот защитятся. Иначе на первых же перевыборах можно очутиться и без степени, и без работы и без всяких перспектив - и никакой суд тебя не восстановит! Да и сама по себе маленькая зарплата ассистента без всякого внешнего давления понуждает его как можно скорее обзавестись заветной корочкой. Так было в советское время, так обстоит дело и сейчас! Вот и мне надо было выбрать тему диссертации и приступить к ее написанию. Но как это сделать? Из всех способов решения этой проблемы я в силу своей полной практической и научной несостоятельности выбрал самый неэффективный и проигрышный, а именно, отдался на волю случая и взял тему диссертации по совету постороннего человека, которому по большому счету было безразлично то, что он мне советует. Не повезло мне встретить в молодости такого профессора, который отнесся бы ко мне действительно по-человечески, со вниманием и заботой. Примерно так, как это описывает какой-то солидный ученый в своем интервью (цитирую по интернету):
  
   "...Ну а для себя я сделал вывод: в науке нужно заниматься только тем, что тебе интересно и близко. Выбор темы - это выбор ментального пути, по которому будет идти твой ученик какую-то часть своей жизни. И желательно, чтобы это был путь счастливого, ищущего, с горящими глазами человека. Поэтому с моими учениками я ищу тему вместе и чутко отношусь к их научным предпочтениям".
  
   У меня же выбор этого самого "ментального пути" произошел следующим образом: одна моя старшая коллега по кафедре, уже опытный ведущий доцент, как-то посоветовала мне, тогда еще молодому начинающему преподавателю, взять одну вроде бы как диссертабельную тему. Точнее даже не посоветовала, а так, как бы между прочим высказала предположение, что выступление одного профессора на какой-то конференции, где она присутствовала, может подсказать мне интересную и незаезженную тему для диссертации. Речь шла о таком явлении как "политическая культура" советского общества, а профессор, который делал доклад на эту тему, был заведующий кафедрой научного коммунизма Уральского государственного университета Лев Наумович Коган. Именно после этого разговора я, слепо доверившись ей, решил писать диссертацию по этой теме. Не подумав даже о том, зачем мне руководитель в такой дали, аж, на Урале, и зачем браться за изучения такого абстрактного и неопределенного явления как "культура".
   Отсутствие собственного научного потенциала вынудило меня прислушаться к мнению первого попавшегося и, как потом оказалось, не очень-то компетентного в этом деле человека.
   По совету своей наставницы я оформил командировку и отправился в далекий путь на Урал. Так я первый раз оказался в Свердловске на квартире у проф. Когана, куда он меня по приезду любезно пригласил. Там он посмотрел мой план диссертации, дал мне какие-то сборники Уральского отделения Академии наук СССР, где он заведовал социологическим сектором, и посоветовал приехать к нему на учебу в Институт повышения квалификации при Уральском государственном университете (УрГУ). На этом его "помощь" собственно и закончилась, с одной стороны, он вроде и не отказался быть моим научным руководителем, а с другой, в известной еврейской манере не внес никакой ясности и конкретики ни в план диссертации, ни в то, над чем мне надо работать, на какие исследования опираться, где набирать материал и пр. Евреи, как я потом понял, очень любят действовать именно в такой манере - "подвешивать" любой вопрос до тех пор, пока не станет ясно, в какую сторону дует ветер. Тем не менее, командировка получилась вроде как не бесплодной и через некоторое время через обком КПСС (он тогда этим заведовал) мне дали место на ИПК при Уральском государственном университете. Приехал я туда, и, казалось бы, что все складывается удачно - проф. Л.Н. Коган рядом, консультируйся, пиши, время есть и, главное, есть поддержка своей кафедры, которая как и в любом вузе в той или иной мере, пусть и формально, но заинтересована в том, чтобы ее преподаватель стал кандидатом наук. Сложились условия и для исполнения другого моего заветного желания - уйти от истории, и стать кандидатом философских наук по специальности "теория научного коммунизма".
   Однако в дальнейшем оказалось, что в этой, казалось бы очень благоприятной для меня жизненной ситуации, таилась какая-то червоточина, какое-то дьявольское невезение, ставшее драмой (а может быть, и трагедией) моей жизни - растраты лучших двадцати лет молодой жизни на диссертацию, которая не стоила даже той бумаги, на которой она была напечатана. Вышло так, что находясь на ИПК в Свердловске, и потом еще три года в Воронеже я так и не написал ничего путного. Более того, не сподобился даже сдать кандидатские экзамены. Время прошло бессмысленно и бесполезно. И потом как назло пришлось все оставить на два года и идти в армию офицером.
   И даже сегодня, полвека спустя, мое сердце не может примириться с тем, что все получилось так нелепо и бестолково! Жжет обида на судьбу и на тех людей, от которых тогда так много зависело!
   - Почему же у меня тогда ничего не вышло? И чем это можно объяснить?
   Объяснить, конечно, можно! Как в анекдоте о двух политологах, которые обсуждают перестановку кадров во власти:
  
   - Скажи же мне, наконец, что происходит в Кремле?
   - Сейчас я тебе все объясню!
   - Да я тебе и сам все объясню! Ты мне скажи: "Что происходит?".
  
   Так и здесь... Объяснить можно все, что угодно. А вот понять, почему все случилось именно так, а не иначе - я не в состоянии!
   Можно вновь вспомнить о плохой базовой подготовке, о неудачно выбранной теме диссертации, о равнодушие наставников и многом другом, но ни одна из этих причин не была решающей, и все могло бы сложиться по-другому, более благополучно.
   Однако с самого начала Фортуна, богиня удачи, от меня отвернулась и все пошло по наихудшему сценарию. Как уже говорилось, есть такие умненькие мальчики и девочки, которые учатся на дневном отделении и с первого курса берут и разрабатывают какую-то одну научную тему, мне же поиск темы диссертации пришлось начинать с нуля, а это, как я убедился на собственном печальном опыте, оказалось весьма сложным и многофакторным процессом. Решающим стало различие между тогдашним и нынешним состоянием общественных наук. Сегодня о социальных проблемах кричат на каждом углу (другой вопрос, что решать их некому, поскольку при нынешней власти они практически неразрешимы), а тогда, в середине 70-х гг. прошлого века, ситуация была совсем другой.
   "Застой" как в теории, так и в общественной жизни привел к тому, что с одной стороны, все, разрешенное властью было исследовано и написано, а, с другой, теория научного коммунизма настолько оторвалась от реальной жизни, что так и не вышла за рамки общих фраз и лозунгов. В отличие от истории, где есть бесконечное многообразие событий, могущих стать предметом исследования, или философии, где присутствует философская традиция, которую можно интерпретировать и так и этак, в теории научного коммунизма, по которой я надумал защищаться, ничего такого не было. Был набор абстрактных положений, лишь немного разбавленных входившими тогда в моду социологическими исследованиями. Не было той конкретики, на которую можно было бы опереться при написании диссертации.
   В этом были одновременно и трудность и легкость защиты по этой специальности. С одной стороны, ничего не надо было выдумывать, можно было писать языком казенных лозунгов и идеологических клише, но, с другой стороны, надо было как-то разнообразить этот пустой и набивший всем оскомину идеологический ряд, или, как однажды выразился в разговоре со мной один московский преподаватель: "Каждый соискатель должен придумать свою химеру!". Я пытался придумать такую "химеру", но, честно говоря, так и не преуспел в этом важном для себя деле. Все, было давно "исписано" и не пригодно для придания "новизны" моему исследованию. В статье какого-то бывшего партийного публициста я встретил воспоминание о том, как при советской власти в центральных общественно-политических журналах работали такие виртуозы редактуры и верстки, которые могли "причесать" любой текст так, что он лишался самых спорных и актуальных моментов. В результате от авторской статьи ничего не оставалось, кроме как вроде бы вполне логичных и вытекающих друг из друга, но бессмысленных по содержанию фраз. Точнее смысл в них был, но он сводился к одному: "Да здравствует КПСС!" и все прочее в том же духе. Именно такими были профильными для моей работы журналы "Научный коммунизм", "Вопросы философии" и др. В результате зацепиться моей мысли было просто не за что, получалось, что в обществе развитого социализма нет проблем, которые специалисту по научному коммунизму надо формулировать и исследовать. Было лишь безликое хорошее, которое должно победить такое же безымянное плохое, все как в детском стишке: "...Барыня прислала 100 рублей... Черно-бело не бери. "Да" и "нет" не говори!". 
   Кроме того, в голове каждого обществоведа на подсознательном уровне действовал мощный механизм самоцензуры. Все понимали, что есть "белые пятна" в советской истории и множество актуальных и интересных вопросов, на которые теория научного коммунизма должна ответить. Но здравый смысл подсказывал, что материал по такой тематике (скажем по сталинизму) находится за семью печатями, и даже если ты что-то напишешь, то в лучшем случае тебя не поймут и нигде не напечатают, а в худшем вообще лишат куска хлеба и выгонят с работы.
   Этим я не хочу сказать, что принадлежал к племени диссидентствующих соискателей, гонимых цензурой. Без всяких угрызений научной совести я был готов написать любую партийную ахинею, лишь бы пробиться в кандидаты наук и обрести, наконец, хоть какой-нибудь материальный и социальный статус. Но и в этом оказалась какая-то коварная ловушка. Ведь, казалось бы, что проще, из горы научно-пропагандистской литературы, славящей советскую власть и КПСС, выбрать, надергать что-то на сто машинописных страниц, защитить эту официозную банальщину, в которую сам не веришь, и получай себе на здоровье вожделенный оклад в 320 рублей. Но все это растянулось на долгие двадцать лет и, как я уже неоднократно говорил, сам не знаю почему? Видимо, потому, что "без очереди тоже очередь", т.е., желающих сочинять бессмысленные и наукообразные тексты, за которые хорошо платят, было так много, что и здесь нельзя было пробиться без определенных навыков.
   Иными словами, искусство пустословия тогда (да и сейчас) достигло таких вершин, на которые мне не суждено было подняться, вот что пишут об этом сами гуманитарии, из числа тех, кто не боится быть тем самым мальчиком, который сказал: "А король-то голый!":
  
   "...Тексты, которые содержат изложение мысли, а не только надежду на то, что язык сам вывезет, если с ним немножко поиграть, - такие тексты, увы, встречаются достаточно редко <...> Эпидемия глубокомысленного и торжественного пустословия распространяется с пугающей стремительностью <...> Для авторов содержание, по-видимому, не имеет никакого значения, исключительной же их целью выступает создание более или менее изощренно словесной конструкции, которая являет собой самостоятельную ценность".
  
   Не было у меня таланта выдувать мыльные пузыри понятий, терминов и наукообразных текстов. Сколько раз я поражался умению тогдашних, да и нынешних умельцев от общественных наук сочинять такие тексты, где все между собой связано, фразы плавно вытекают одна из другой, глаза беспрепятственно скользят по гладким обтекаемым абзацам, а содержания и смысла как такового нет. А если и есть, то это давно известные банальные выводы и предложения. Как правильно сказал один научный редактор:
  
   "Большая часть научных статей - это красиво упакованный мусор"".
  
   Понятно, что философия всегда была чистой словесностью или, как говорят злорадствующие критики, искусством словоблудия. Но ведь и это искусство дается не каждому!
   Тема диссертации, которая мне волею судеб досталась, требовала не столько конкретики, сколько таких общих рассуждений, которые должны были быть похожими на реальную жизнь. Из "облака в штанах" надо было выделить нечто такое, что выглядело бы как отдельный самостоятельный объект изучения. И при этом нельзя было переходить на такие давно известные понятия, как "историческая память", "традиции", "политическое сознание", "политическая активность" и пр. В те годы термин "политическая культура" еще не входил в состав тех категорий, которыми оперировали советские обществоведы, и первым, кто начал проталкивать его в научные статьи и монографии был как раз проф. Л.Н. Коган. По своей научной тематике он был культурологом, хотя в те времена термин "культурология" не употреблялся, и уж тем более, она не преподавалась как учебная дисциплина во всех вузах. Новизна этой тематики создавала для меня, с одной стороны, конкурентное преимущество ­- мол, пиши, что хочешь, другого все равно нет, - а с другой, порождала определенные трудности. Новаторство - это, конечно, прекрасно! Но не в кандидатской диссертации! Ибо каждый член ученого совета может пнуть соискателя ногой, и сказать ему: иди, мол, защищайся со своими выкрутасами в другом месте, а нам такая тематика не в формат!
   Помню, как в самом начале мне захотелось проконсультироваться об этой самой "политической культуре" у заведующего кафедрой "Истории СССР" проф. Климова в своем ВГУ, так он мне дал такую отповедь на тему, что такой культуры нет и быть не может, что я даже засомневался, проходная это тематика для защиты или нет? Поэтому желательно идти по накатанному пути, в русле, как сегодня модно говорить, мейнстрима.
   К сожалению, на кафедре у проф. Когана Л.Н. такого настоящего, глубинного течения социальной теории не наблюдалось. Сам профессор писал много, но поверхностно, а зачастую даже примитивно. Под марку политической культуры он подверствывал все в одну кучу - от деятельности культурно-просветительных учреждений до "...ударного труда на производстве молодых рабочих как арены развития их политической культуры". И все это довольно неуклюже подгонялось под некую общефилософскую теорию культуры, которую профессор понимал как развитие "человеческих сущностных сил" при социализме. Эти "сущностные силы" были заимствованы им из модного тогда молодого К.Маркса, который в свою очередь перенял их от Л.Фейербаха.
   Как эти самые "сущностные силы" прилепить к советской политической культуре, я так и не понял, а писать как профессор - сначала рассуждать об этих силах, а затем без всякой связи с ними набивать текст заурядной фактурой о том, какой процент рабочих на производстве выполняет общественные поручения, как они участвуют в социалистическом соревновании и прочее давно известное, мне было как-то не с руки. Ведь на профессора работал целый сектор социологии в Уральском отделении АН СССР, которым он заведовал и который снабжал его этой фактурой.
   Из-за всего этого вышло так, что находясь полгода на ИПК в Свердловске, я так и не понял, о чем мне надо писать, какое из 500 определений понятия "культура" выбрать, чтобы раскрыть тему диссертации, и как в этом безразмерном понятии выделить еще более расплывчатую "политическую культуру", и тем самым сузить, конкретизировать предмет исследования. Он все время ускользал от меня, смешивался с другими избитыми понятиями, такими, как "политическая активность", "политическое поведение", "политические нормы" и др., т.е., то, о чем уже было писано-переписано. Но я-то хотел ясности, сделать так, чтобы никто не упрекнул меня в том, что я заявил одну тему, а перескакиваю на другую. И лишь много позже я понял, что ставил тогда перед собой невыполнимую задачу - нет, и не может быть четкого, как говорят социологи, операционального определения понятия "политическая культура". Надо было писать свободно, философствовать и размышлять, не задумываясь о точном и корректном употреблении этого термина.
   Но нет! Постоянное напряжение, ("внутренний испуг" по выражению одного автора), боязнь того, что кто-то будет читать и критиковать текст убивало во мне всякую самостоятельную мысль. Заставлял думать не о том, что хочется написать, а о том, как бы всем этим рецензентам угодить. Блажен тот соискатель, который проскочил этот этап подневольного писания быстро и безболезненно! А вот у меня не получилось!
   Главной причиной была моя тупость... Но и профессор Л.Н. Коган, на мой взгляд, тоже оказался не на высоте. Как человек он был умен, обаятелен, приветлив, но как консультант и потенциальный научный руководитель абсолютно ничем мне не помог и, ни слова по существу моей диссертации не сказал. А ведь мог бы помочь хотя бы с планом диссертации, не говоря уж о том, чтобы подсказать, как писать и о чем писать. "Давай, давай первую главу!" - говорил он. Кроме этого я от него так ничего и не услышал. Стоило ли ради этого переться к нему на Урал! Таковы, впрочем, многие, если не все, обладатели профессорских званий. Такими они были еще стародавние времена. Достаточно вспомнить диалог профессора медицины с молодым соискателем ученой степени из повести "Скучная история" А.П. Чехова:
  
   "...Третий звонок. Входит молодой доктор в новой черной паре, в золотых очках и, конечно, в белом галстуке. Рекомендуется. Прошу садиться и спрашиваю, что угодно. Не без волнения молодой жрец науки начинает говорить мне, что в этом году он выдержал экзамен на докторанта и что ему остается теперь только написать диссертацию. Ему хотелось бы поработать у меня, под моим руководством, и я бы премного обязал его, если бы дал ему тему для диссертации.
   - Очень рад быть полезным, коллега,- - говорю я, - но давайте сначала споемся относительно того, что такое диссертация. Под этим словом принято разуметь сочинение, составляющее продукт самостоятельного творчества. Не так ли? Сочинение же, написанное на чужую тему и под чужим руководством, называется иначе <...>
   Докторант молчит. Я вспыхиваю и вскакиваю с места.
   - Что вы все ко мне ходите, не понимаю? - кричу я сердито.- Лавочка у меня, что ли? Я не торгую темами! В тысячу первый раз прошу вас всех оставить меня в покое! Извините за неделикатность, но мне, наконец, это надоело!
   Докторант молчит, и только около его скул выступает легкая краска. Лицо его выражает глубокое уважение к моему знаменитому имени и учености, а по глазам его я вижу, что он презирает и мой голос, и мою жалкую фигуру, и нервную жестикуляцию. В своем гневе я представляюсь ему чудаком.
   - У меня не лавочка! - сержусь я. - И удивительное дело! Отчего вы не хотите быть самостоятельными? Отчего вам так противна свобода?
   Говорю я много, а он все молчит. В конце концов я мало-помалу стихаю и, разумеется, сдаюсь. Докторант получит от меня тему, которой грош цена, напишет под моим наблюдением никому не нужную диссертацию, с достоинством выдержит скучный диспут и получит не нужную ему ученую степень".
  
   Этот резонерствующий профессор, самовлюбленно говорящий о себе самом, что "с моим именем тесно связано понятие о человеке знаменитом, богато одаренном и, несомненно, полезном...", был бы совершенно прав, если бы были соблюдены как минимум два условия.
   Во-первых, если бы соискатель с самого начала каким-то данным ему свыше наитием или чудом обладал бы такими же знаниями и научной эрудицией как этот чеховский чудак. И, во-вторых, если бы на всех соискателей находилось бы у него равное количество времени и одинаковое желание помочь в том или ином вопросе. А не так, что для одних находятся и время и идеи, а для других лишь нотация о том, что все надо делать самому! Мне, конечно, могут напомнить прекрасный советский фильм "Приходите завтра!", где профессор консерватории на замечание ректора о том, что студенты вокального отделения обижаются на него за то, что он уделяет им меньше внимания, чем приехавшей из деревни Фросе Бурлаковой, с сарказмом отвечает: "... Обижаются, что они не Шаляпины и не Неждановы!". Мол, нечего возиться с бездарностями! Что ж, может быть и так. Присловье: "талантам надо помогать, бездарности пробьются сами!", ­- не на пустом месте родилось. Хотя бездарностям от этого не легче.
   Раз уж я взялся рассказывать о том, где и как я учился, то опишу и процесс обучения на ИПК при Уральском университете.
   Условия пребывания там были весьма необременительными - селили в общежитие в комнату на двоих, а затем весь семестр читали лекции: базовый курс, спецкурсы, семинары по выбору и пр., за полгода безделья надо было подготовить всего одну методическую разработку лекции или семинара. Сегодня за семестр преподаватель готовит лекции ко всему учебному курсу, и такие до предела облегченные заданиях вызывают лишь грустную улыбку. Странно вспоминать и "передовые" по тем временам технические средства обучения (ТСО), которыми нас учили пользоваться на ИПК - огромные проекторы с пленочными диапозитивами, которые постоянно плавились из-за малой мощности охлаждающих их вентиляторов. На ИПК в Свердловске я был два раза - до и после офицерской службы в армии, - но все воспоминания о нем слились у меня в одну однообразную и незапоминающуюся вереницу дней. Ничего полезного и интересного я там не увидел и не услышал. Занятия вели доктора наук, профессора, но делали они это как-то без блеска и праздника для пытливого ума, сообщали нам такую информацию, которую и без них легко было найти в открытой печати, некоторые из них были широко известны по книгам и учебникам, например, проф. В.М. Корельский, автор учебников по теории государства и права, или тот же проф. Л.Н. Коган, но в отличие от написанных ими книг, их лекции не блистали риторикой и эрудицией. Запомнился один молодой профессор, который с большим апломбом пересказывал нам содержание работ Г. Маркузе, находившегося тогда в СССР под строгим запретом, и даже демонстрировал слайд со схемой его "Великого отказа". Боже мой, какими мы были тогда наивными! Устаревшая уже на тот момент книга Г. Маркузе "Эрос и цивилизация" воспринималась нами как вожделенный запретный плод. Кому он сегодня нужен, этот Маркузе? И стоило ли сожалеть о том, что у нас его не издавали? Нет, не стоило!
   Остался в памяти и еще один лектор, сухощавый, интеллигентный, читавший слушателям спецкурс по теории развитого социализма, говорили, что это бывший работник Свердловского обкома КПСС. Уж, как он изощрялся, чтобы представить эту придуманную вместо построения коммунизма к 1980 г. теорию развитого социализма в виде кладезя социальной мудрости! Доказывал, что "черта" развитого социализма это не то же самое, что "критерий", а "критерий" это не то, что "признак", и что слово "этап" в партийных документах означает не то, что слово "переход" и все прочее в том же духе. В общем, схоластика высшей пробы.
   Громогласным голосом вел свои занятия по теории культуры проф. Коган, но содержание их было довольно примитивным, искры новизны, от которой у слушателей вспыхивает огонек познания, в его речах не проскакивала. В теории он был, если и не догматик, то уж, конечно, традиционалист. Помню, как я подал ему на проверку свою методическую разработку семинара по теме "Семья при социализме", при написании которой я использовал только что вышедшую тогда монографию А. Г. Харчева "Брак и семья в СССР", первое более или менее обстоятельная работа по этой теме в советском обществоведении. Но профессор ее не принял, ему не понравилось отступление от канонических суконных формулировок официального учебника по научному коммунизму под ред. акад. П.Н. Федосеева. Пришлось переделывать эту методичку в банальный и скучный текст. Но зато в живом общении проф. Коган был замечательным рассказчиком, своего рода артист. Помню, как выразительно и смешно он травил байку о том, как где-то на вокзале в Свердловске в вагоне сдох цирковой слон. Его тушу купил университет для зоологического музея и биологи стали вываривать во дворе университета его кости, чтобы получить скелет для музея. Но прошел слух, что это бесценная слоновая кость и студенты начали растаскивать эти кости... ну и дальше все в том же духе с множеством смешных и колоритных подробностей.
   Город Свердловск (ныне Екатеринбург) не произвел на меня особого впечатления, в войну его не бомбили, но духа старины в нем все равно не осталось. Широкие проспекты, дома в духе сталинского ампира, мост через озеро Шарташ в центре города - все советской постройки. Хотя надо учитывать, что я гулял по его улицам не как обеспеченный и интересующийся стариной турист, а как нищеброд без денег и солидной должности. Не было у меня времени выискивать и осматривать достопримечательности, надо было писать эту проклятую диссертацию. Безденежье, зарплата ассистента 140 руб. минус алименты буквально душили и убивали меня, если не физически, то морально. До сих пор помню, как шел по зимним заснеженным улицам этого города из университета в общежитие и думал: ну, почему я такой несчастный, когда же я, наконец, напишу эту проклятую диссертацию. В голове крутился чеховский рассказ о бедном студенте, который шел по улице и мечтал найти рубль, его мысли материализовались и он обрел искомую денежку. "У русского человека, - записывал А.П.Чехов в своем дневнике, - единственная надежда -- это выиграть двести тысяч". Так оно и есть.
   Время шло, а мечты, обуревавшие меня в столице Урала, так и оставались мечтами, все буксовало на месте. Помню, как завидовал я тем слушателям, которые приехали на ИПК уже доцентами, и для них это был то ли курорт, то ли дополнительный полугодовой отпуск. Они могли заниматься чем угодно: почитывать книжки в библиотеки, писать, то, что им хотелось, помню, один сидел на перемене и учил итальянский язык. Когда я его спросил, - зачем ему это надо? Он без затей ответил: "Да так, для души!". Не будь я зажат в тиски диссертации, я тоже учил бы какой-нибудь язык и написал бы пару интересных книжек, а так все мое время в Свердловске было занято бесплодными хождениями между университетом и находившейся невдалеке областной библиотекой. Я читал и писал, писал и читал, а ума не прибавлялось. - Почему? - Не знаю!
   Не было у меня возможности и отвести душу с какой-нибудь слушательницей или с местной барышней. Женщины, понятное дело, любят деньги и, если не красивых, то хотя бы прилично одетых мужчин. А я ходил по этому Свердловску в бамовском крашеном полушубке, каких-то старых хламидах и без лишней копейки в кармане. Не было у меня денег ни на приличную одежду, ни на рестораны. Запомнилось, что около областной библиотеки, где я постоянно сидел в читальном зале, был ресторан, который назывался "Уральские пельмени", так я до сих пор жалею, что не побывал в нем и не попробовал этих самых фирменных уральских пельменей! А ведь это был апогей мужской зрелости, когда надо было горы сворачивать и творить на долгие годы благополучие для себя и своей семьи! Но никто мне в этом свердловском ИПК ни в первый, ни во второй приезд ничем не помог, ничего не подсказал и ничему не научил.
   Единственное, за что я могу быть благодарным этому ИПК, так это за то, что он дал мне возможность сдать три кандидатских экзамена. Причем на два экзамена я прилетал из Воронежа отдельно, уже, не будучи слушателем ИПК. И что интересно - мне, простому ассистенту, институт в такую даль выписывал командировки за казенный счет - щедра была советская власть, на науку денег не жалела!
   Кандидатский экзамен по английскому языку я сдавал в УрГУ уже после того, как отслужил в армии на БАМе, и это мероприятие вылилось у меня в выматывающую и затратную во всех смыслах эпопею. Как уже говорилось, ни в школе, ни в университете выучить английский мне так и не удалось. А значит, в уже зрелом возрасте пришлось учить этот язык заново, фактически с нуля. Заняло это три года, можно сказал, три драгоценных года, когда я был еще в расцвете сил и мог бы заниматься солидными делами, а не превращаться в школьника-недоучку. Но деваться было некуда - либо сдавать этот экзамен, либо идти на завод к станку - других вариантов не было! И началась тягомотина - в таком возрасте иностранный язык с наскока не выучишь. Да и природных способностей к усвоению чужих языков у меня отродясь не было. Пришлось браться за словари, тексты и каждый день заучивать английские слова.
   Немного занимался я и с нанятым репетитором, гонористой, как и все на инязе, молодой еврейкой. Она преподавала в пединституте и жила недалеко от него в разваливающемся частном доме, там мы с ней и занимались. Не помню, чтобы она мне как-то кардинально помогла, но запомнился разговор с ней о диссидентах. Поводом к нему послужил перевод какого-то текста из арсенала коммунистической пропаганды. Она сказало про него что-то язвительное, и я в шутку спросил ее: "А Вы часом не диссидентка?" На, что она неожиданно ответила: "Да что Вы! Вы мне льстите! Это такие прекрасные люди, до которых мне еще расти и расти!". Вот как евреи еще в те "застойные" времена "любили" советскую власть!
   Еще я ездил на левый берег во Дворец культуры авиазавода на занятия в кружке английского языка. По своей подготовке я мог быть там лишь в группе начинающих, а в продвинутой группе уже свободно читали английские художественные книги. А мне, по правде сказать, и в группе начинающих было неуютно, не соображал я так, чтобы успевать за молодежью и поэтому вскоре бросил туда ходить. Из этих занятий я вынес только знакомство с семнадцатилетней Галей Д-ой, с которой мы потом долго, вплоть до моей свадьбы поддерживали добрые приятельские отношения.
   Наконец, после долгих мучений я поехал, а точнее, полетел рейсом "Аэрофлота" в Свердловск на экзамен по английскому языку. Если говорить честно, то сдал я этот экзамен не без блата, хоть и небольшого. Моя старшая коллега-наставница Л.Я. Тарасова дала мне координаты своего знакомого, который был директором самого большого в этом городе кинотеатра. Он очень любезно принял меня в своем кабинете, угостил чаем, подарил на память уральский камень и кому-то, уже не помню кому, позвонил, в результате две преподавательницы, принимавшие у меня экзамен в университете, знали, что я не сам по себе, а "от кого-то". Перед экзаменом я подошел к ним и подарил им по баночке растворимого кофе, купленного накануне в Москве, помню, что они были очень довольны, ведь тогда этой отравы в свободной продаже не было и пить растворимый кофе считалась немалым шиком, - наивные были времена!
   Так с большими потерями времени и денег я сдал этот несносный экзамен. Помню, что когда оглашали результаты экзамена, то одному мужику объявили двойку, и он тут же при всех расплакался как ребенок, и немудрено, ведь тогда этот экзамен стал одним из главных фильтров на пути защиты диссертации. Наверное, потому, что языкам тогда толком не учили, и среди простых людей не было такой моды - знать иностранные языки, все понимали, что за границу все равно не выпустят и любую зарубежную литературу читать не позволят, в общем, железный занавес он и есть железный занавес. А может быть, все дело было в том, что евреи, окопавшиеся на кафедрах иностранных языков, таким образом исподтишка вредили русским - не знаю!Так или иначе, но разделавшись с этим экзаменом, я думал, что вышел на финишную прямую. И желанная цель - защита диссертации - уже близка. Задача у меня тогда была, как любил говорить проф. Коган, "простая как апельсин" - написать сто страниц русского машинописного текста... Только и всего! Но, увы, это "...только и всего" растянулось еще на 12 лет, и впереди была не белая, как я надеялся, а самая черная полоса моей жизни.
   Сразу после сдачи этого последнего кандидатского экзамена я попытался поступить в аспирантуру Уральского государственного университета на кафедру научного коммунизма к проф. Л.Н. Когану, думал, что логично будет закончить написание диссертации под его руководством. Кое-какие и довольно весомые доводы в пользу такого решения у меня были - сданы кандидатские экзамены, что-то, хоть и в сумбурном виде, написано, есть несколько публикаций, я был членом КПСС, имел стаж работы по этой специальности, не был связан семьей с маленькими детьми и пр. Казалось бы идеальный кандидат для поступления в аспирантуру. Но не тут-то
было!
   Отправившись в очередной раз в Свердловск на вступительный экзамен в аспирантуру по специальности (все остальные экзамены у меня были сданы), я думал, что это простая формальность - сдать экзамен по предмету, который я уже много лет преподавал. Но все оказалось не так просто! И это место в аспирантуре предназначалось вовсе не для меня. В лучших (или худших?) традициях формальной демократии на одно место был объявлен конкурс, и соискателей набралось, аж, четыре человека. В результате меня, приехавшего на Урал за тридевять земель, и других, преподавателей со стажем, что называется "бортанули", а самой умной признали вчерашнюю выпускницу историко-философского факультета УрГУ, соплеменницу профессора махровую еврейку по имени Таня.
   Не знаю, честно говоря, была ли здесь дискриминация. Быть может, профессор и вправду по моим предыдущим безрезультатным потугам написать хотя бы первой главу угадал во мне бездаря и неудачника и не стал брать на себя обузу в виде аспиранта, который не сможет потом в срок защититься. Но уверен в том, что этот Коган Л.Н. (царствие ему Небесное!) поступил не очень благородно. Зачем было играть в демократию там, где она ни к чему? Давать повод к несбыточным надеждам и гонять соискателя из Воронежа на Урал? Можно было сразу приватно сказать, что он не хочет видеть меня у себя в аспирантуре, что место уже распределено, что на него "давят" и пр. А не устраивать цирк с якобы настоящим конкурсом. И только много позже я понял, что это чисто еврейская манера: никому ни в чем не отказывать, но и ничего и не делать. Видимо еще Понтий Пилат научил этих богоизбранных "умывать руки" в спорных ситуациях, дабы не навлекать на себя гнев возбужденной публики.
   Здесь к месту будет привести выдержку из любопытного документа под названием "Катехизис еврея в СССР" (неважно подлинный это документ или фейк). Думается, что обширность этой цитаты, будет искупаться ее полезностью. В ней прямо и откровенно объясняется, каким образом еще в советское время действовал тайный "еврейский" фильтр на пути к образованию и науке: 
  
   "Евреи! Любите друг друга, помогайте друг другу. Помогайте друг другу, даже если ненавидите друг друга! Наша сила - в единстве, в нем залог наших успехов, наше спасение и процветание. Многие народы погибли в рассеянии, потому что у них не было четкой программы действия и чувства локтя. Мы же, благодаря чувству коллективизма, прошли через века и народы, сохранились, преумножились и окрепли. <...> Шире привлекайте людей, близких по крови, только они обеспечат вам желательную биосферу. Формируйте свои национальные кадры. Кадры - это святая святых. Кадры решают все. Кадры сегодня - это наше завтра. Каждая лаборатория, каждая кафедра, каждый институт должны стать кузницей наших национальных кадров. <...> Пусть каждое поколение неевреев сталкивается с нашей глубоко эшелонированной обороной. Каждый раз, когда со сцены уходит старшее поколение, на его смену должна встать еще более мощная когорта заблаговременно подготовленных и окрепших молодых евреев. <...> Помните, что каждый нееврей, доросший до нашего уровня, может занять место, которое могло бы принадлежать каждому из наших".
  
   Как бы там ни было, но то ли моя тупость, то ли еврейская солидарность заставили меня вернуться в свой до чертиков надоевший Воронеж. А тем временем из-за всей этой канители со второй службой в армии и сдачей кандидатских экзаменов как-то незаметно ушли годы, и я приблизился к предельному возрасту поступления в дневную аспирантуру - 35 лет. Встал вопрос - поступать, уже неважно к кому, в дневную аспирантуру или же писать диссертацию "без отрыва от производства"?
   Сейчас задним, и потому совершенно бесполезным умом я понимаю, что нельзя было тогда уходить из лесного института и терять место преподавателя, лучше и надежнее было бы писать диссертацию без всяких аспирантур. Но что толку в этих поздних прозрениях, как писал еще в позапрошлом веке поэт:
  
   "...богаты мы, едва из колыбели, // Ошибками отцов и поздним их умом".
  
   Никому этот "поздний ум" не нужен, ни нам, ни нашим потомкам! В тот момент обучение в дневной аспирантуре показалось мне беспроигрышным вариантом, своего рода новым студенчеством, где я смогу переходить с курса на курс и по окончании получу диплом. И только много позже я с ужасом понял, что это было глупо, очень глупо, так думать! Залог успеха не в аспирантуре, а в собственной голове. Если знать, что и как писать, то можно обойтись и без аспирантуры и без всякого научного руководителя. Но тогда я всего этого не знал, хотя по возрасту вроде бы и должен был знать. Так вот и получилось, что я принял совет моей коллеги-наставницы Л.Я Тарасовой поступить в аспирантуру Воронежского государственного университета на кафедру научного коммунизма к доценту В.С. Рахманину.
   Честно говоря, я знал, что Рахманин сволочь и что защиты у него идут очень туго, что два человека с нашей кафедры в лесном институте были у него в аспирантуре, но так и не защитились до самой пенсии. Знал, что он не профессор, а доцент и руководит аспирантами только по особому разрешению ВАКа и то только потому, что во всем Воронеже нет профессора по такой специальности как "научный коммунизм". Знал, что при его кафедре нет специализированного совета по защите и защищаться придется в другом городе... Все знал. Но в голове у меня сидела глупая мысль о том, что в дневной аспирантуре я защищусь быстрее, чем совмещая работу и написание диссертации.
   Так во имя этой призрачной надежды я в декабре 1981 г. покинул свой "родной" лесотехнический институт и пошел в дневную аспирантуру при ВГУ. Но, как говориться, "...думки за горами, а беда за плечами!". Это была моя роковая и непоправимая ошибка, отнявшая у меня еще десять лет нормальной жизни! Да еще в цветущем возрасте! Но что поделаешь, сам во всем виноват: "...бачили очi, що купували, їжте, хоч повилазьте!"...
   "Лучше с умным потерять, чем с дураком найти!", - говорит народная мудрость, и это действительно так, я думал, что в аспирантуре у меня будет умный и совестливый руководитель, который поддержит и поможет мне в моей научной работе. На деле же все получилось ровно наоборот - руководитель, если и "поддержал" меня, то только так, как висельника "поддерживает" веревка. А если в чем-то и "помог", то только одним - помог угробить все мои начинания!
   Кафедра научного коммунизма ВГУ, куда я пришел аспирантом, не понравилась мне с самого начала, на ней работали либо пожилые и посредственные, но с огромным самомнением выходцы из историков КПСС, либо более молодые выученики самого В.С. Рахманина, преданно и испугано смотревшие ему в рот. Общая атмосфера на кафедре была неприятной и гнетущей, когда шеф сидел на своем месте, то все они, и молодые и старые, сразу же замолкали, робко жались по углам, стараясь держаться от него подальше. От его приземистой расплывшейся фигуры с блинообразным лицом и свинячьими глазками исходила какая-то неприятная аура, от действия которой хотелось поскорее избавиться.
   Единственной яркой личностью на кафедре был Б.Я. Табачников, известная в городе личность, театральный критик, эрудит и умница. Но он был там временно, после конфликта на кафедре новой и новейшей истории, где он ранее работал, с ее заведующим, а в дальнейшем ректором ВГУ В.И. Гусевым. Остальные преподаватели были либо партийными начетниками, либо занимались каким-то мелкотемьем, например, социологическим обследованием студенческой молодежи, или еще Бог знает чем. Сам Рахманин писал докторскую по теории революционного процесса и доказывал в ней, что трудящиеся на Западе готовы к революции, но им мешает незрелость субъективного фактора, т.к., они обмануты буржуазной пропагандой и не понимают всей выгоды от революции и социализма. На деле же, как известно, все вышло все по-другому, победила не революция, а контрреволюция, и наши ученые мужи, толковавшие о революционной ситуации на Западе, прозевали назревание этой ситуации у себя дома и уничтожение социализма в СССР.
   Хотя, с другой стороны, сама по себе теория революционного процесса, как она излагалась в учебниках по научному коммунизму, была весьма стройной и логичной. Детально прослеживались все закономерности радикального переустройства общества: широкая коалиция оппозиционных сил, революционная ситуация, перерастание буржуазной революции в социалистическую и пр. Плохо только, что не нашлось таких умов, которые бы предупредили общество о том, что все эти закономерности могут обернуться и против социализма, стать теорией "цветных революций" и реставрации капитализма. А, если такие умы и были, то им не дали возможность предупредить о грозящей опасности партию и общество.
   Мой же научный руководитель был типичным догматиком - истории русской дореволюционной мысли, а тем более современной зарубежной литературы не знал и способен был только на то, чтобы бесконечно выдувать пузыри понятий из очередных решений пленумов и съездов КПСС. Подсказать, что-нибудь новое и оригинальное для моей диссертации он не мог (по крайней мере, я от него этого не дождался), но зато каждую встречу с аспирантами начинал с иезуитской фразы: "Ну что, у кого есть безумные мысли?". А потом начинал заводить свой любимый органчик под названием "Социология личности". Помню, что свои еженедельные занятия с аспирантами он начал с того, что стал учить нас, взрослых людей, тому, как надо пользоваться каталогами в библиотеке и делать выписки. Потом предложил подумать о том, что нам было бы интересно от него услышать в качестве спецкурса. Мы пошли думать, но Лида Волкова, аспирантка, бывшая раньше преподавателем на его кафедре, сказала мне потихоньку, что здесь и думать нечего, он будет читать спецкурс по социологии личности, который уже много лет подряд читает студентам. Так оно и вышло, выслушав наши предложения и пожелания, он в очередной раз стал читать свой никому не нужный курс. Работать индивидуально с каждым аспирантами он то ли не мог, то ли не хотел, и поэтому каждый варился в своем собственном соку.
   У меня же с ним все с самого начала пошло как-то наперекосяк, не по-людски. Он и не думал вникать в тему моей диссертации и подсказывать, как ему видится та или иная проблема, в которой мне надо разобраться, похоже, и сам не знал, что это за штука такая "политическая культура" и с какого бока к ней подступиться. И поэтому все застопорилось уже на самом первом этапе - составление плана работы - целый год он не утверждал мне этот план. Я составлял его и так и этак, но он все равно говорил: "Так не пойдет!". А как пойдет, похоже, он и сам не знал! А, если и знал, то не считал нужным сообщить. В общем - пойди туда, не знаю куда, принеси то, не знаю что! Кончилось вся эта бодяга тем, что через полтора года у меня ничего, кроме кучи исписанной бумаги не оказалось, и он попросту решил отчислить меня из аспирантуры "за невыполнение плана подготовки диссертации".
   Это был экстраординарный случай - на моей памяти никого не отчисляли досрочно - всегда давали возможность закончить аспирантуру, а потом, если человек не защищался сразу, то спокойно дорабатывал свою диссертацию или же ходил незащищенным старшими преподавателем до самой пенсии. Таких случаев было масса. Но мой руководитель захотел прикрыть свой вонючий зад. Он боялся, что ему, как доценту, а не доктору наук, не продлят право вести аспирантуру из-за того, что его подопечные не доходят до защиты, и он решил отчислить меня заранее, чтобы я не попал в отчетность как не защитившийся под его руководством. Мол, нет человека, нет проблемы! А что будет с отчисленным, его не волновало! Это только на лекциях по научному коммунизму он соловьем разливался о том, какой высоконравственной должна быть личность советского человека, а сам на поверку оказался тварь тварью...
   Через много-много лет в сентябре 2015 г. я увидел его на Дне города в Воронеже - низенький, раздувшийся в толщину, он шел с палочкой и каким-то нелепым полиэтиленовым кульком в руках по торговым рядам и волочил ноги как дряхлый старик. И я подумал:
   - Вот прошли десятилетия, и я вижу это ничтожество, испортившее мне всю жизнь... И Бог не покарал его! Наоборот, дал ему многие лета... Сегодня ему за 90, а он все еще влачит свое существование... Где справедливость? Ведь сколько хороших людей, которых я знал, уже умерло, а этот все живет!
   Хотя, если мыслить метафорически, то он, видимо, из тех стенающих и почти растворившихся в пространстве "жалких душ", про которых Данте Алигьери, описывая круги ада, сказал, что они предали всех и вся, и теперь маются в преддверии ада: "...и пропасть Ада их не принимает".
   То, что для меня обернулось трагедией, для этого доц. Рахманина, да и для всей его кафедры, было лишь мелким происшествием на работе.
   Все все забыли! И только я всегда буду помнить об этом, и переживать до конца своих дней! Хотелось подойти в этому Рахманину и плюнуть ему в морду. Но рядом была жена, и вообще, не хотелось вставать из-за столика, где я, разомлев на позднем осеннем солнце, не торопясь пил водку и закусывал - в тот праздничный день все общепитовские столики были вынесены на площадь перед кинотеатром "Спартак".
   Так я вновь никому не отомстил! И трусом уйду в могилу! В бессильной злобе и с неотомщенным сердцем!
   Процесс отчисления меня из аспирантуры прошел так, что я навеки разочаровался в том собрании "ученых мужей", которое называется Ученый совет. Все они, соответствовали характеристике человеческого рода, данную известным насмешником Б. Шоу: ".... чем больше я узнаю людей, тем больше я люблю собак!". И действительно ни на кафедре, ни на Ученом совете никто из этих так называемых гуманитариев, "душеведов и человеколюбцев" не сказал ни слова в мою защиту, все голосовали единогласно. Не лучше оказались и вышестоящие товарищи. Так я хотел найти поддержку у проректора по науке ВГУ проф. Я. Угая. Это был этнический кореец, пожилой, маленький, безобразной внешности, но сумевший каким-то непонятным образом развестись со своей старой женой и жениться на молоденькой первокурснице. Об этом даже в газете писали. В часы приема я пришел к нему и начал рассказывать о своих проблемах, но здесь в кабинет вперься какой-то дедок в синем рабочем халате с полочкой из плексигласа в руках, сделанную, видимо, на заказ. И этот проректор, сразу забыв обо мне, начал оживленно обсуждать с ним, как приладить к стене это изделие. Наконец освободился и мельком, посмотрев мои бумаги, позвонил заведующей аспирантурой махровой жидовке по имени Клеопатра, или как ее звали аспиранты, Клепа, и поручил ей решить все мои вопросы. Хотя прекрасно понимал, что она ничего не решает, а только получает подношения и "благодарности" от аспирантов. Выйдя из высокого кабинета, я в очередной раз понял, что полочка из плексигласа для этих начальников важнее, чем судьба человека.
   Безропотность профессоров и самодурство ректора проявилось и на большом Ученом совете, где окончательно решался вопрос о моем отчислении. Все эти игры в академическую демократию и голосование оказались пустой формальностью. Аттестация аспирантов началась с того, что председатель, ректор ВГУ "наехал" на одного из них за то, что тот явился на Ученый совет без галстука. Интересно, что потом, через два года, выяснилось, что этот глазастый ректор не заметил того, что у него под носом ушлые люди торговали дипломами университета. По слухам это вскрылось еще в советское время, и он был с позором изгнан с работы. Меня же на этом Совете никто не стал слушать, молча, механически проголосовали после сообщения-доноса от моего научного руководителя. И все - моя песенка была спета!
   Это был жуткий удар судьбы, в одночасье я не только распрощался с надеждой защитить диссертацию, но и оказался безработным - потерял место ассистента в лесотехническом институте. Формально-юридически я, наверное, мог бы требовать, чтобы меня взяли в институт обратно, ведь меня посылали в целевую аспирантуру и место за мной сохранялось, но мне совестно было идти и что-то требовать, поскольку я не выполнил своего обязательства - вернуться на кафедру защищенным кандидатом наук... Так я оказался и без ученой степени и без места работы. Все надо было начинать сначала... десять лет после окончания университета ушли в никуда!
   И кто же в этом виноват? Научный руководитель или я сам?
   Руководитель, конечно, был гад и еще тот гад...
   Но почему же я сам ничего не смог сделать? Откуда взялся этот умственный запор?
   - Не знаю!
   Эти проклятые вопросы мучают меня и сегодня, сорок лет спустя...
   Ведь не будь я тогда таким тупым, вся моя жизнь сложилась бы совсем иначе, и не был бы я сегодня неудачником, закомплексованным брюзгой и дегенератом, который сам не знает, кого винить во всех своих неудачах.
   В душе я, конечно, понимал, что меня выгнали из аспирантуры не просто так - и в этом виноват я сам, а не научный руководитель. Ведь, если бы я положил ему на стол готовый "кирпич" диссертации, то разговор был бы совершенно другим. Можно было бы что-то доказывать, строить из себя непризнанного гения и пр. Но в том-то и вся пакость, что сделать этого я не мог, и крыть мне было нечем.
   И поэтому приходиться вновь, как это ни мучительно, задавать самому себе гамлетовские вопросы:
  
   - Гамлет:
   Нет сядьте. Вы отсюда не уйдете, // Пока я в зеркале не покажу вам // Все сокровеннейшее, что в вас есть.
   - Королева:
   О, довольно, Гамлет: // Ты мне глаза направил прямо в душу, // И в ней я вижу столько черных пятен, // Что их не смыть водами океана!
  
   Так и я, обращаю себе "...глаза прямо в душу" и вижу там, в далеком прошлом лишь умственную беспомощность и мрак невежества...
   Понятно, что заниматься поздним самоанализом, перерастающим в самоедство - это пустое и бессмысленное занятие. Ибо, в конечном счете, все решает результат - он, или есть, или его нет! Иначе попадаешь в положение мужика из анекдота, который хвастался тем, что "...поднимал трактор". Ну и что, - спрашивают его, - поднял? Нет, не поднял! Общий смех....
  
   "...Но, - пишет кто-то в интернете, - некоторые люди до гробовой доски не могут угомониться со своими амбициями, с нервотрёпками и никому не нужными корявыми понтами, отправляют ими жизнь своим родным и близким. Да и вообще всем окружающим, кто попадётся им на глаза или под горячую руку".
  
   Так и я "... не могу угомониться со своими амбициями" и мучаю сам себя и других своими несбывшимися "корявыми понтами". Вспоминаю и вспоминаю о том крахе сорокалетней давности.
   И вновь и вновь задаю самому себе прямые и нелицеприятные вопросы, на которые может ответить лишь некий воображаемый суд присяжных... Что ж, пусть будет так...
   И я готов выслушать их вердикт!
   Итак, мой первый вопрос к самому себе:
   - Понимал ли я тогда всю ответственность момента?
   Ответ: Безусловно, понимал, да и не мог не понимать! Ведь решалась моя судьба. Все - и прошлое и будущее - сошлось тогда в одной точке! Усилия, затраченные на то, чтобы устроиться на работу в вуз, пребывание в нищенской должности лаборанта и ассистента, бесчисленные мытарства со сдачей кандидатских экзаменов, отказ от карьеры в армии и прочее и прочее - все это кричало и вопило мне в уши: не дай этому пропасть и уйти в песок, доведи дело до конца!
   Ведь оставалось совсем немного - написать сто страниц и представить их на кафедру! От того, мог ли я подготовить диссертацию в этой проклятой аспирантуре или нет, зависело все мое будущее.
   В первом случае меня ждала бы спокойная и достойная жизнь уважаемого советского доцента с немалым денежным окладом, это позволило бы мне без проблем жениться, содержать семью и стать обеспеченным человеком.
   Провал же в аспирантуре означал, что все пришлось бы начинать с нуля: и служебную карьеру, и диссертацию и все остальное, короче говоря, на кон было поставлено все, и не понимать этого я не мог. Поэтому возможные обвинения в легкомыслии, глупости, безответственности я отвергаю.
   Вердикт: Не виновен!
   Вопрос второй:
   - Были ли у меня основания надеяться на успех этого дела, не переоценил ли я свои силы и возможности? За посильную ли ношу взялся?
   Ответ: Понятно, что сомнения были. Но, во-первых, они есть в любом деле и толкуются судом в пользу обвиняемого. И, во-вторых, имелись вполне объективные предпосылки для того, чтобы написать диссертацию. Это и диплом с отличием, и стаж работы преподавателем, и сданные кандидатские экзамены, и служба офицером-политработником, и партийность, и определенный научный задел. Все это было, и после сдачи кандидатских экзаменов я был уверен в том, что дело почти сделано, мол, даже если писать по одной страничке связного текста в неделю, то за три года наберется сто страниц этой несносной диссертации.
   Ведь для моего исследования не надо было проводить опыты, эксперименты и мастерить что-то из железа. Требовалась самая "малость" - расставить 33 буквы русского алфавита в нужном порядке! При этом я прекрасно понимал, что ничего нового я не открою и не напишу, как в силу цензуры, так и в силу того, что в гуманитарных науках все давным-давно писано-переписано и постоянно излагается одно и то же, но разными словами. В отличие от настоящих исследователей, мне не надо было вырывать тайны из цепких рук природы или цензуры, требовалось всего лишь изобразить, имитировать науку. Я видел, как недалекие люди, в том числе и бабы, вполне успешно справляются с этим делом и не без оснований полагал, что я ничуть не глупее тех, кто защищался рядом со мной. Эта относительная "легкость" и "непринужденность" при получении ученой степени волновала и дразнила меня!
   Уверенность в благополучном завершении дела подпитывало и то, что это было не только мое решение, но и выбор научного руководителя, который взял меня к себе аспирантом. А раз он принял такое решение, - думал я, - то у него, видимо, были для этого какие-то основания и соображения, он принял на себя определенные обязательства, и не может просто так, взять и отшвырнуть своего аспиранта куда подальше. Должен нести хоть какую-то, пусть лишь моральную ответственность за то, что он дал человеку надежду, вместо того, чтобы прямо и честно отказать ему в поступлении. Я не предполагал, что эта тварь пойдет потом на попятную, предательски избавившись от доверившегося ему соискателя. Думал, что он будет реально мне помогать, а не сидеть на бережку и смотреть как я барахтаюсь в своих проблемах.
   Вердикт: Виновен, но лишь отчасти! В своих упованиях и надеждах на успех я, если и ошибался, то не один и не только по своей вине.
   Вопрос третий:
   - Были ли у меня условия для того, чтобы работать над диссертацией?
   Ответ: Да, такие условия были: я не был обременен семьей, мне не мешали жена и маленькие дети, я жил в двухкомнатной квартире с матерью и одна комната была полностью в моем распоряжении. Во время аспирантуры я не работал и занимался только диссертацией, мне не надо было отвлекаться на сдачу кандидатских экзаменов, мне давали командировки в Ленинскую библиотеку и все прочее... нет смысла все перечислять... В том, что я не использовал все эти условия и возможности для работы - это моя и только моя вина!
   Вердикт: Виновен!
   Вопрос четвертый:
   - Сделал ли я все возможное, чтобы избежать этого позорного краха?
   Ответ: На это мучительное для меня вопрошание я могу ответить только встречным вопросом: "А что нужно было сделать?" Знал бы, что сделать, так сделал бы!
   В том-то и дело, что писать связный текст - это не дрова рубить и не картошку копать!
   Там все ясно - вот топор, вот лопата - бери больше, кидай дальше! А умственный труд - это совсем другое. Здесь механические усилия не складываются сами собой в искомый результат, и зачастую все получается как у А.П. Чехова: "... мой мозг машет крыльями, а куда лететь - не знает!"
   Не буду разбрасываться такими высокопарными словами как "вдохновение", "творческая интуиция", "озарение" или еще что-то подобное, но они действительно существуют и нужны для того, чтобы составить наукообразный философский текст. Это ведь не формулы, а художественно-публицистическое слово, владение которым дается не столько упорным трудом, сколько наитием, каким-то свыше данным даром, которому невозможно научиться.
   Если бы дело обстояло по-другому, то любой человек мог бы написать, скажем, школьный учебник или учебное пособие. Их фактура известна каждому и никаких открытий делать не надо, но толково написать научно-популярную книгу могут лишь единицы.
   Как любого нельзя научить писать повести и рассказы, так невозможно и всеобщее умение сочинять хорошие философские тексты. Понятно, что кое-какие навыки письма можно приобрести, но чтобы фразы лились легко и непринужденно нужен талант, или, по крайней мере, способности, то есть то, что дается не упорством и настойчивостью, а чем-то другим. Такова природа творчества, о которой никто не сказал лучше, чем А.С. Пушкин в "Моцарте и Сальери":
  
   "...О небо! // Где ж правота, когда священный дар, // Когда бессмертный гений -- не в награду // Любви горящей, самоотверженья, // Трудов, усердия, молений послан -- // А озаряет голову безумца, // Гуляки праздного?.. О Моцарт, Моцарт!".
  
   Я не Моцарт, и не Сальери, но мучительные мысли о том, почему я оказался без дара связанно излагать свои мысли на бумаге, сочинять наукообразные тексты, и сегодня часто посещают меня и в сутолоке дня и в ночной тишине. И тогда я почему-то обязательно вспоминаю прочитанный еще в детстве рассказ В.Г. Короленко "Без языка", в котором рассказывается о том, как русский крестьянин, где-то в конце позапрошлого века эмигрировал в Америку, но, не зная английского языка, стал там совершенно беспомощным и беззащитным... Так и я в "стране гуманитариев" оказался "без языка", не смог написать на "птичьем" философском языке проклятые сто страниц диссертации, придать банальным и всем известным истинам мнимую многозначность и глубину.
   Будучи начисто лишен таких талантов и способностей, я, тем не менее, в те годы работал, и работал упорно, постоянно, день за днем, без праздников и выходных! Помню, поступив в аспирантуру, я отгородил свой стол низким книжным шкафом и, сняв с него дверцу, приготовился к тому, что ничто не будет отвлекать меня от дела, ибо передо мной будет только­­ стол, книги и бумага, слева окно, а справа - пустые полки шкафа. На эти полки, мечтал я, будут одна за другой ложиться готовые страницы моей диссертации. Для этого я целыми днями просиживал в читальных залах и пачками носил домой книги с библиотечного абонемента, исписал несколько больших общих тетрадей, делал выписки и составлял конспекты, ездил в командировку в Москву и смотрел аналогичные работы в зале диссертаций Ленинской библиотеки. За первый год пребывания в аспирантуре прочитал и законспектировал десятки научных книг, статей, авторефератов по теме своей работы. Опубликовал две статьи по теме диссертации в журнале ЦК КПСС "Агитатор". Перевел несколько работ по этой теме с английского в спецхране Ленинской библиотеки. Кроме того, регулярно каждую неделю в аспирантский день я сидел на кафедре и слушал сумбурные и абсолютно бесполезные для моей работы словесные излияния своего научного руководителя.
   Так что ответ на вопрос:
   - Сделал ли я все возможное и невозможное?
   Я отвечу так:
   - Все "возможное" я сделал!
   А вот насчет "невозможного" - затрудняюсь ответить - ибо до сих пор не могу понять, что такого "невозможного" я должен был сделать, чтобы все получилось не так, как получилось...
   Говорят, что талантливый человек - это тот, кто может попасть в цель, а гений выше таланта тем, что видит цель, которою обычные люди не видят. Но я-то не гений! И ту потустороннюю цель, в которую надо было попасть, не видел. Тем более, что даже более опытные люди не могли мне подсказать, в чем эта цель состоит и в какой стороне ее искать.
   Вердикт: Не виновен. В те дни я сделал все, что мог!
   Вопрос пятый и последний:
   - Так на чем же я споткнулся, что стало главным препятствием на пути к написанию этого самого 100-страничного текста?
   Ответ: Главная трудность оказалась в том, что я так и не смог найти ту главную идею своей диссертации, вокруг которой можно было бы накрутить все остальное, или, говоря не вполне уместным здесь напыщенным слогом - концепцию работы. Отсюда бесконечное рысканье по курсу при подборе материалов, выписок и чтении литературы. Читаешь, читаешь, пишешь, пишешь, а в результате получается не связный текст, а груда исписанной бумаги. Подобное интеллектуальное бессилие возникает, естественно, не на пустом месте, у меня, например, оно стало следствием, с одной стороны, общей тупости и пробелов в образовании, о чем уже говорилось, а с другой, неудачно выбранной темы диссертации. Уж очень она была заковыристой и абстрактной. Ведь "культура", которую я вознамерился изучать - это все общество и ничего конкретного. В широком смысле культура и есть общество, все то, что в нем происходит, и надо было быть тонким схоластом, чтобы провести различия между такими понятиями как "общество", "социальное" "культура", "политика", "политическое" и пр., ведь культура, как и политика, пронизывает все общество, проявляется во всех экономических и духовных процессах.
   Прошли десятилетия с тех пор, как понятие "политическая культура" было введено в отечественный научный оборот, но и сегодня никто толком не знает, что это такое, и любое из известных его определений уязвимо для критики и чревато подменой терминов.
   И, тем не менее, политическая культура как историко-культурный и цивилизационный феномен, несомненно, существует. Скажу без ложной скромности - во время своего пребывания в этой проклятой аспирантуре я сам, своим умом дошел до понимания того, где надо копнуть, чтобы написать по этой теме новаторский и оригинальный текст. Но мой научный руководитель не то, что запретил мне этим заниматься, а просто как-то игнорировал эту тематику, не заметил, какие эвристические возможности в ней имеются. Речь о том, что я прочитал в спецхране Ленинской библиотеки тогда еще не переведенную с английского книгу американских исследователей Г. Алмонда и С.Вербы "Сравнительное изучение политической культуры в пяти странах". (Сегодня об этой книге упоминается в любом российском учебнике по политологии). А также очень любопытную, выпущенную еще в период хрущевской оттепели пропагандистскую книжку Ю.Карякина, Е. Плимак "Мистер Кон исследует "русский дух". В этих работах затрагивалась замалчиваемая у нас тогда тема своеобразия русской цивилизации с ее особым монархическим началом, общинностью, соборностью и пр. А также исследовался чрезвычайно актуальный для сегодняшней России вопрос о том, почему западные политические институты не приживаются в других странах, в том числе и в России, и делался вывод о том, что дело не столько в экономике и текущей политике, сколько в исторических традициях, менталитете, "духе", "культурном коде", "архетипах" того или иного народа - назвать можно как угодно - но в принципе, все это можно подвести под понятие "политическая культура". Отталкиваясь от этих работ, я хотел показать своеобразие советской политической культуры, увязать ее с исторической памятью народа. Доказать, как не только дореволюционное, но и сталинское прошлое страны влияет на отношение граждан к власти. Естественно, что говорить тогда о И.В. Сталине как "красном царе" и коммунизме как эрзаце православной религии было нельзя, но об этом можно было сказать, как тогда было принято в форме критики "измышлений буржуазных идеологов", разоблачения исторических фальсификаций западных исследователей и т.п.
   Кое-какие фрагменты для осуществления этого замысла мне удалось тогда опубликовать в статейке всесоюзного журнала "Агитатор". То есть, расплывчатые, не вполне ясные, но перспективные мысли у меня имелись, но это было, пользуясь афоризмом В. Набокова: "...безнадежной попыткой перекричать тишину, что гораздо труднее, чем даже попытка Лира перекричать бурю".
   Тогда об этом никто не писал, но чуть позже, когда началась "перестройка", стали писать все кому не лень. И, если бы не этот придурок, мой научный руководитель, то я, быть может, стал бы одним из первых, кто поднял эту тему в отечественной литературе.
   И вот сегодня, спустя десятилетия, я с досадой думаю: ведь будь на месте моего научного руководителя не напыщенный болван, а широко мыслящий, видящий намного дальше и глубже своего аспиранта ученый, все могло бы сложиться совсем иначе. Он мог бы сказать мне:
   - А ну-ка Рашид Мингазович, копните здесь! Да, найдите где-нибудь в спецхране книгу Н.Бердяева "Истоки и смысл русского коммунизма", да перечитай дореволюционных историков Н.Карамзина, С. Соловьева и др. Да, попробуйте, как бы предвидя будущие события, показать, что западная демократия не привьется на российской почве именно в силу отсутствия соответствующей политической культуры, менталитета народа и его исторических традиций. Покажите это ярко и убедительно на примере тех стран Африки, которые после освобождения от колониализма заимствовали все западные политические институты, но в силу отсутствия соответствующей культурной среды вновь скатились к племенному обществу под маской формальной демократии.
   Вот это был бы действительно учитель, наставник, благодетель, а не жалкий позер! Но на деле все вышло иначе. Все мои потуги пойти в этом перспективном направлении доц. Рахманин пресек, не подсказав при этом взамен никаких других направлений.
   Не знаю, быть может, я ошибаюсь, но мне всегда казалось, что человек, который берется руководить написанием диссертации должен как минимум иметь в голове план этой работы, ее основные реперные точки, иначе, куда он поведет своего подопечного, если сам не знает куда идти?
   Другой вопрос, что есть определенная специфика в гуманитарных исследованиях, заключающаяся в том, что здесь словесные конструкции заменяют смысл и главную идею. Когда, например, литературный критик Николай Страхов спросил у Льва Толстого, какова главная идея романа "Анна Каренина", то классик ответил в том духе, что для этого ему придется еще раз написать этот роман. То есть без литературной формы, используя только краткий пересказ, идею романа не раскрыть. И это общеизвестно. Помню, когда я руководил дипломными работами по теории государства и права, то студенты меня часто спрашивали, как написать работу на ту или иную тему? Я всегда затруднялся ответить на этот вопрос, поскольку курсовая работа по гуманитарной дисциплине - это не формула, и не химическая реакция, а некий наполовину научный, наполовину литературный текст. И объяснить, как его написать можно лишь после того, как сам напишешь этот текст на бумаге, или хотя бы составишь его в голове. Но это обстоятельство, не противоречит тому, что мой научный руководитель был мразотный тип. Ведь никто не требовал, чтобы он диктовал аспиранту диссертацию строчка за строчкой. Речь идет о том, что прежде чем браться за руководство диссертацией, он должен был иметь в голове примерный план или основное содержание работы, разумеется, без деталей и подробностей. А так чем он собирался руководить - пустым местом!? Будучи абсолютно не в курсе темы, он почти год не утверждал мне план диссертации, я приносил ему с десяток вариантов, но на все он говорил: нет, так не пойдет! Разъяснять, почему именно не подойдет, он считал ниже своего "великого" достоинства. А на вопрос о том, как надо составить план, иезуитски отвечал в том духе, что я, мол, вам ничего не навязываю, вы свободны как птица в полете! А значит (читалось в подтексте) и за последствия не отвечаю! Так он и не прояснил мне, что надо делать, а, наоборот, окончательно меня запутал и затупил.
   Кстати, годы спустя другой мой научный руководитель, проф. Чвикалов, когда я принес ему свои бумаги и спросил, как писать дальше, ответил мне просто и ясно, по-человечески:
   - Рашид, ты же сам по этой теме знаешь все лучше меня, пиши, как хочешь. Все равно твою диссертацию никто читать не будет!
   И вот этим "...никто твою диссертацию читать не будет" он у меня как камень с души снял, исчез страх по поводу того, что какой-то критикан типа Рахманина посмотрит мои писания и скажет: все здесь не так и все надо делать иначе! После этого я составил весь свой дальнейший текст диссертации быстро и просто. Но И.М. Чвикалов был профессор, а Рахманин лишь доцент, и поэтому он дико боялся, что работами его аспирантов кто-то будет недоволен и, соответственно, его лишат права быть научным руководителем. Поэтому он сто раз перестраховывался, говорил на все "нет", боясь рисковать своим поганым научным именем.
   Могут сказать, мол, на этом руководителе свет клином не сошелся, обратился бы ты, Рашид, к умным людям, чай, не в пустыне жил! Что ж, обращался! Но разговоры на эту тему со многими "умными" людьми заканчивались совершенно безрезультатно.
   Как уже говорилось два научных руководителя - проф. Л.Н. Коган и доц. В.С. Рахманин мне ничем не помогли, и, честно говоря, я не услышал от них ни одного умного слова. Растолковать мне, что это за материя "политическая культура", и с какого бока к ней подойти, они мне так и не смогли. И я до сих пор гадаю, почему это произошло? То ли я не умел их толком слушать и понимать, то ли умных слов у них для меня нашлось - не знаю!
   Обращался я и к своим воронежским коллегам, весьма умным философам, опубликовавших немало интересных статей и монографий, например, к проф. В.П. Фетисову, доценту из ВГУ В.И. Авдееву и др. И что? Да ничего. То, что они сказали, было совершенно бесполезно с точки зрения написания конкретного не то, что текста, но даже и плана работы. Никакого структурирующего начала в мои мысли о диссертации они не внесли, отделавшись лишь общими и совершенно ничего не значащими фразами. Не буду сам себя хвалить, но мне кажется, что сегодня я могу набросать план и подсказать, где взять материал для диссертации по любой социальной тематике. И не я один такой, думаю, что каждый, кто написал хоть одну диссертацию, может подсказать, как написать другую, ничего сложного здесь нет.
   Почему мне тогда никто ничем не помог, я не могу понять до сих пор! Скорее всего из-за лени - никто не хотел напрягаться просто так для малознакомого человека и отделывались самыми общими словами. А то, что их просил не совсем чужой человек, а вроде бы как "свой", если не друг, то, уж, по крайней мере, товарищ, коллега, никого из этих моих сослуживцев не волновало. Для них я был так себе, мелочь, с которым нечего и возиться, такого шапочного знакомства у них без меня хватало.
   И, наконец, главный вопрос, который не дает мне покоя.
   - Как же так, - могут спросить меня, - тысячи и тысячи таких как ты, не блещущих интеллектом соискателей все же защитились. Почему же ты не смог это сделать? Вся эта ученая серость получила вожделенную степень кандидата философских наук, а ты нет. Почему сумели защититься даже бабы, при разговоре с которыми ну никак не прослеживался глубокий философский ум даже после защиты. Они как были, так и остались обычными тетками!
   Почему ты, Рашид, оказался глупее всех?
   А вот на этот вопрос мне ответить нечего!
   И остается только согласиться с обидными, но, вполне справедливыми словами какого-то рэпера о том, что
  
   "...кому-то дано превращать воду в вино, а кому-то только кислород в углекислый газ и пищу в дерьмо!".
  
   Хотя и эта констатация ничего не объясняет. И вопрос о том, почему все сумели защититься, а я нет, так и остается для меня открытым...
   Ведь эти более удачливые соискатели чудес эти не творили, а наоборот, писали свои диссертации просто и без затей. Историки партии, например, шли в архивы и делали выписки из протоколов партийных собраний, а затем прилаживали одну выписку к другой, комментируя их. Так получалась диссертация с банальными и общеизвестными выводами, которым с помощью "волшебной" фразы - "соискатель ввел в научный оборот такие-то архивные документы" - придавался налет новизны. Никаких особых способностей для того, чтобы написать такую похожую на докладную записку диссертацию не требовалось, поэтому не только вузовские преподаватели, но и партийные чиновники из райкомов и горкомов в массовом порядке остепенялись без отрыва от служебного кресла. Их часто посылали учиться в Академию общественных наук при ЦК КПСС, где был налажен конвейер по защите таких диссертаций за два года. Написать диссертацию по философии было труднее, чем по истории партии, но и здесь существовали свои "диссертабельные" и "недиссертабельные" темы. Одно дело было написать диссертацию по западной философии с переводом оригинальных текстов на русский язык, и совсем другое смастерить очередную пустышку о развитии социалистической демократии, воспитании патриотизма, формировании коммунистического отношения к труду и т.п.
   Безусловно, всегда были ученые, которые писали оригинальные философские тексты "из головы", оформляли затасканные теории в свою более или менее оригинальную словесную оболочку. Ведь в философии вообще нет ничего нового, одна и та же колода карт тасуется тысячелетиями. Но это совсем другой уровень и такие авторы не сидели в провинциальных вузах на окладе и получали немалые гонорары за свой писательский труд. Вообще, смешно думать, что в каждом областном городе есть сотня- другая преподавателей-обществоведов, которые могут сами сочинять свои труды, а не занимаются плагиатом под тем или иным соусом. Это все равно, что ждать появления на каждой кафедре десятка писателей или поэтов. Отечественная система аттестации педагогических кадров в высшей школе давно уже уподобилась корове на льду, ноги которой разъезжаются в разные стороны - с одной стороны, каждый преподаватель обязан быть кандидатом наук, т.е. ученым, а с другой, кандидатская диссертация - это не столько научная, сколько квалификационная работа. Вот и получается, что преподаватель, чтобы повысит свою квалификацию и соответственно зарплату должен стать ученым, что в массовом порядке по определению невозможно. Настоящими учеными могут быть лишь единицы, а все остальные носители ученых званий являются всего лишь имитаторами научно-исследовательской работы. В диссертациях по философии такая имитация проявляется в том, что соискатели тысячный раз толкуют и перетолковывают одни и те же тексты, "творчески" переделывают статьи и монографии более солидных авторов. Подбирают начало из одной работы, концовку из другой, переставляют местами слова так, чтобы незаметно было явного плагиата, и таким образом пишут свой опус.
   Помню, что когда я был еще только начинающим преподавателем, одна женщина-политэконом, отчитываясь на кафедре за свою докторантуру, сообщила буквально следующее: "Я, - сказала она, - за отчетный период прочитала много книг и как пчелка носила с них взятки в свой улей". Т.е., она хотела сказать этим, что со всех прочитанных книг и статей она взяла понемножку и перенесла эти кусочки в свою докторскую диссертацию (которую, кстати, вскоре успешно защитила).
   Все, или почти все, рядовые преподаватели-обществоведы, с которыми я был знаком, не писали свои тексты прямо из головы, и не уподоблялись поэту, который в свои шестнадцать лет мог сказать о себе: "... задумаюсь, взмахну руками,// На рифмах вдруг заговорю". Все занимались плагиатом или полу-плагиатом, излагали не свои выстраданные мысли, а лавировали между идеями, текстами и высказываниями других более даровитых авторов.
   Так почему я не смог пройти по этому легкому пути? Сам не знаю...То ли ума у меня не хватило, то ли хитрости!
   На излете брежневского "застоя" в выигрышном положении оказались соискатели, имеющие данные собственноручно проведенных социологических опросов (правда, неизвестно по каким методикам полученные). Они комментировали имеющиеся у них цифры и тем самым обеспечивали так называемую "новизну" и "оригинальность" своего исследования. У меня же в то время не было на руках ни конкретно-социологического материала, ни нового (антисоветского) материала, который появился лишь в период "перестройки". В моем распоряжении оказалась лишь мишура слов официальной теории научного коммунизма, из которой я не смог в силу отсутствия литературных способностей выдуть свой мыльный пузырь пустых понятий. Не знаю, быть может, одним словом это называется тупость и глупость, или еще как-то, но именно так все было. Как говорится, из песни слов не выкинешь, а выкинешь, так и песня вся нарушится!
   В конечном счете, суди не суди, думай не думай, вспоминай не вспоминай, а понять, почему все так получилось, я не в состоянии!
   Вроде бы все правильно делал: и читал, и писал и консультировался, но все равно пришел к позорному финалу.
   Меньше было бы переживаний и сожалений, если бы во время этой аспирантуры я пил, гулял, занимался бы другими делами или был бы обременен семьей и насущной необходимостью добывать деньги. Но этого не было. Всем этим я пожертвовал, чтобы иметь время и бытовые условия для написания диссертации. Но все равно ничего не получилось!
   Не нашел я тот архимедов рычаг, с помощью которого можно было бы провернуть это дело, не оказалось у меня для этого нужных навыков и умственных способностей. Но, опять-таки, каких? Ведь вроде был не хуже других. А, если и был глупее других, то не всех и ненамного.
   И самое главное - я точно знаю, что прочитай я тогда еще хоть на две, три, четыре сотни книг больше, ничего не изменилось бы, поскольку в действие вступили какие-то тайные силы, уж, не знаю, как их назвать: судьба, игра, натура, стечение обстоятельств или что-то другое. Ума мне эти книги не прибавили бы, и дополнительное изучение вопроса не смогло бы двинуть вперед мою диссертацию. Здесь образовался какой-то непонятный для меня тупик... Села батарейка...
   Утешает лишь то, что я такой не один, на всех кафедрах есть два-три человека, у которых диссертация "не пошла", они не защитились и влачат жалкое существование в статусе ассистента или старшего преподавателя. Такие были и, видимо, всегда будут. Но почему я попал в число этих неудачников, я до сих пор так и не пойму! Хотя, быть может, прав какой-то мизантроп из интернета, который пишет:
  
   "...Давно пора понять, что бывает только два полноценных варианта настоящей жизни. Первый это молодость, когда все прекрасно, жизнь разноцветна и радует. Второй - это если фортуна смотрит на тебя благосклонно, даже влюблено, когда с баблом нет никаких проблем, вне зависимости от возраста ты будешь полноценно принимать все дары жизни.
   А все остальные варианты это непрерывное хлебание вонючего кала и преодоление препятствий с постоянными напрягами, каждый из которых гнусней предыдущего. В категорию счастливцев фортуны попадают лишь 3-5 % социума, остальные просто обречены на жизнь в фекалиях без всяких вариантов. Так нечего гнусить и ныть. Не повезло, значит, не повезло. Либо хлебай дальше этот вонючий кал, либо убейся об стену".
  
   Грубо, гротескно, но в этих словах есть какая-то сермяжная правда!
   Итак, в сентябре 1983 г, проучившись в дневной аспирантуре ВГУ 1 год и 4 месяца, я был досрочно по причине невыполнения учебного плана отчислен из нее без защиты диссертации.
   В дальнейшем то, что можно назвать "учебой", продолжалось у меня лишь в форме самообразования и периодического раз в пять лет обучения в Институте повышения квалификации.
  

* * *

  
   После изгнания из аспирантуры я сумел найти лишь временную и низкооплачиваемую работу инженера-социолога в одном из хозрасчетных подразделений ВГУ. Там я проработал где-то с год, и лишь, в июне 1984 г., вновь стал ассистентом кафедры научного коммунизма, но уже не в лесном, а в политехническом институте.
   И здесь в политехе пришлось вновь заняться своей диссертацией и самообразованием... Мне было уже под сорок, а время ученичества все никак не заканчивалось!
   Менять тему диссертации я не стал, жалко было собранного материала, и поэтому пришлось вновь копаться в этой, будь она неладна, "политической культуре" еще почти десять лет. Как уже говорилось, выдувать мыльные пузыри философских понятий я так и не научился, и поэтому решил "приземлить" свою тему, - взять не "вообще" политическую культуру, а политическую культуру конкретной социальной группы, а именно, советской инженерно-тех­ниче­с­кой интеллигенции.
   Тем самым я хотел избежать абстрактных рассуждений и составить основной текст диссертации из результатов социологических опросов, которые я надеялся провести на промышленных предприятиях города. Напомню еще раз, что это был пик застоя и поэтому всей нынешней литературы о менталитете русского народа, патернализме, о споре западников и славянофилов и прочих "перестроечных" новшеств еще не было. Эти актуальные философские рассуждения о судьбе русской и советской цивилизации появились позже и не могли быть мною использованы.
   Так я приступил к проведению некоего подобия социологического исследования для получения данных о состоянии политической культуры советских инженерно-технических работников, что должно было обеспечить мне требуемую правилами "новизну" в диссертации. С помощью Коминтерновского райкома КПСС удалось напечатать в типографии анкету-брошюру на шестнадцать страниц и тиражом около двухсот экземпляров. Навыка составления таких больших анкет у меня не было, и поэтому вопросы получились дурацкими, неинформативными и большая часть их после обработки не понадобилась, но видимость научности моему "кирпичу" они придали. Большинство вопросов были традиционными: Какие газеты Вы читаете, выполняете ли общественные поручения, сколько времени тратите на эти поручения и пр. Были и прямые вопросы: Осуждаете ли вы пропаганду буржуазного образа жизни? Даете ли отпор антисоветским высказываниям? И прочее в том же духе. И что интересно, при подсчете ответов, оказалось, что мои респонденты все как один и "осуждают, и "дают отпор", и "не приемлют антисоветские выказывания" и все прочее... Но не прошло и двух лет, как те же самые инженеры полностью переменили свои политические убеждения и с радостью побежали за теми, кто позвал их строить капитализм.
   Откуда же взялись эти инженеры-"редиски": снаружи "красные", а внутри "белые". И никакая социология, которая, якобы, видит все насквозь, не смогла этого предвидеть. Мой опрос был анонимным и нет оснований думать, что опрошенные мною ИТР боялись высказать свои истинное мнение. Скорее наоборот - они отвечали вполне искренне и не мыслили для себя никаких других вариантов ответа, кроме тех правоверно-коммунистических, напротив которых они поставили свои галочки в анкетах.
   А это значит, что зря коммунисты долгое время, вплоть до конца 60-х гг. прошлого века запрещали проводить социологические опросы и считали социологов ("человека с анкетой") чуть ли не шпионом, могущим раскрыть какие-то государственные тайны. Основная масса населения настолько тупа и зомбирована официальной пропагандой, что просто не в состоянии иметь какое-то самостоятельное отличное от государственного политическое мнение. Опрашивая людей, мы получаем не то, что они думают, а то, что за них придумала и навязала им власть, поэтому сто раз были правы К. Маркс и Э. Энгельс, когда еще в молодости в своей книге "Немецкая идеология" писали:
  
   "...Мысли господствующего класса являются в каждую эпоху господствующими мыслями. Это значит, что тот класс, который представляет собой господствующую материальную силу общества, есть вместе с тем и его господствующая духовная сила. Класс, имеющий в своем распоряжении средства материального производства, располагает вместе с тем и средствами духовного производства, и в силу этого мысли тех, у кого нет средств для духовного производства, оказываются в общем подчиненными господствующему классу. <...> Индивиды, составляющие господствующий класс, обладают, между прочим, также и сознанием и, стало быть, мыслят; поскольку они господствуют именно как класс и определяют данную историческую эпоху во всем ее объеме, они, само собой разумеется, делают это во всех ее областях, значит господствуют также и как мыслящие, как производители мыслей; они регулируют производство и распределение мыслей своего времени; а это значит, что их мысли суть господствующие мысли эпохи".
  
   Проще говоря, сознание обывателей - это пластилин, из которого можно лепить все, что угодно! И новейшая теория "окно Овертона", показывающая как с помощью последовательных действий можно насадить в обществе любую идею, подтверждает это с полнейшей ясностью. Поэтому напрасно социологию называют "зеркалом общественного мнения". Я думаю, что ей под силу отразить лишь поверхностный слой общественного сознания, как настоящее зеркало нам постоянно врет - мы видим себя только с одного ракурса и только с одним умильным выражением лица - так и социология отражает лишь те социальные маски, которые люди надевают на себя в обществе. А что скрывается под этими масками и творится в "душе" каждого отдельного человека и общества в целом - об этом мы никогда не узнаем.
   В сталинские времена социологию называли "продажной девкой империализма", и как оказалось не зря! Эта наука всегда была продажной, ее создатель О. Конт, пытался доказать, что в эксплуататорском обществе нет классовых противоречий и окончил свои дни в сумасшедшем доме. Точно также в СССР социологи из кожи лезли, пытаясь доказать, что при социализме нет классовых противоречий и существует лишь социально-однородное общество. Однако это оказалось лишь лживой социологической фантазией, в которую уверовало множество не только простых, но и облеченных властью людей, и за такое легковерие нам всем пришлось заплатить очень высокую цену, - разочарованием и распадом социума.
   Так что ничего необычного я со своими анкетами не открыл и открыть не мог! В социологической науке я давно разочаровался и очень жалею, что когда-то потратил на нее много времени и сил.
   Проводя свое исследование, я обошел пять или шесть заводов Коминтерновского района со своей анкетой-брошюрой под названием "Инженер и политическая культура". Опрашивая инженерно-технических работников, я попутно смотрел, как трудятся люди в заводских цехах. С моей работой, конечно, не сравнить: пыль, грязь, лязг металла, - люди в замызганных спецовках ворочают железки и горбатятся над станками.
   Особенно запомнился один из рабочих моментов в цехе завода "Тяжпресс", - на широкой станине там вращалась высокая, чуть ли не с одноэтажный дом чугунная болванка, на которую со всех сторон лилась охлаждающая жидкость, вгрызались резцы и вилась блестящая стружка. Вокруг суетились потные и распаренные наладчики в фуфайках. Дело было зимой, на улице стоял лютый мороз. Вдруг вижу - распахиваются настежь высокие ворота и прямо в цех въезжает маленький маневровый тепловоз с массивной шестеренкой на платформе. В помещение сразу же хлынул поток жгуче-холодного воздуха - и прямо в спины, под ватники, в поясницы разгоряченных работой людей! Ну, - подумал я, - здесь не только поясницу или горло простудишь, а и вообще долго не протянешь. Из жары, потный, да сразу в холод! Это, какое же надо иметь лошадиное здоровье, чтобы впахивать на таком производстве!
   На ум невольно пришли хрестоматийные строки Н.А. Некрасова:
  
   "...Ты приглядись к нему, Ваня, внимательно: // Трудно свой хлеб добывал человек! // Не разогнул свою спину горбатую// Он и теперь еще: тупо молчит // И механически ржавой лопатую // Мерзлую землю долбит! // Эту привычку к труду благородную // Нам бы не худо с тобой перенять... // Благослови же работу народную // И научись мужика уважать".
  
   Да, какое там уважение к человеку труда! В советское время его не особо уважали, а сейчас и подавно...
   Так ни шатко ни валко катилась моя тележка с дымом под названием диссертация. А время тикало и тикало, год шел за годом. Наконец, с помощью проректора по учебной работе ВПИ - очень строгого, но исключительно порядочного человека - Геннадия Васильевича Макарова (Царствие ему Небесное и светлая память!) мне удалось обработать все собранные анкеты в Вычислительном центре политехнического института. В то время там еще стояли огромные машины и всю информацию с анкет девушки-сотрудницы набивали вручную на перфокарты. Они пропустили через машину результаты моего опроса и выдали заказанные мною корреляции между ответами. И это оказалось, в общем-то, лишней работой, поскольку никаких зависимостей я не установил. Проще было самому все анкеты обсчитать вручную, но, как известно, лучший вариант диссертации приходит в голову соискателя уже на защите.
   Так социологический материал был худо-бедно мною собран, причем все делалось по собственному разумению, поскольку научного руководителя у меня на тот момент не было, и где его искать я не знал. В Воронеже профессоров, имевших право руководить соискателями по моей специальности, не было, а искать таковых в Москве и в других городах было весьма затруднительно. Ведь моя "кредитная история" была безнадежно испорчена. Я был выгнан из аспирантуры и перешел из разряда молодых и перспективных в когорту плетущихся в хвосте неудачников и, соответственно, не внушал доверия разборчивым и гонористым по тем временам профессорам. Оставалось надеяться только на то, что кто-то согласиться быть моим научным руководителем, если увидит, что диссертация уже почти готова и остается только поставить свою подпись. Надежда эта была, конечно, призрачной, но других вариантов у меня не было.
   К массе неблагоприятных обстоятельств добавились и перемены в жизни страны - к власти пришел М.С.Горбачев, и началась чехарда в руководящих партийных документов. Этот недоумок объявлял то "ускорение", то "человеческий фактор", то "выборность всех руководителей на предприятиях", то критику "административно-командной системы" и пр. За всеми этими новациями невозможно было уследить, они менялись с калейдоскопической быстротой, и колебаться вместе с линией партии стало уже невозможно - не успеешь написать в духе одного руководящего указания, как уже "процесс пошел" (любимое выражение М.С.Горбачева) и все поменялось. Да пошел так, что уже стали проявляться контуры бесславной кончины руководимой им страны, а вместе с ней и той специальности "научный коммунизм", по которой я так долго собирался защищаться. Из этой ситуации надо было искать выход. Выход, как известно, всегда есть, другой вопрос, нравится он нам или нет.
   Перемены в стране вынудили меня обратиться к тем моим коллегам, которые преподавали историю КПСС. До этого момента я, как, впрочем, и все другие вузовские философы относился к ним слегка пренебрежительно, считая их догматиками и начетчиками, не имеющими ничего общего с настоящей исторической наукой и тем более с философией. Но защищались они, как уже говорилось, на удивление быстро, причем по самым глупым и дубовым темам, типа "Деятельность КПСС по воспитанию коммунистического отношения к труду в такой-то пятилетке". Ни в научных руководителях, ни в специализированных советах у них недостатка не было, только в одном Воронеже было два или три таких совета. И вот по этому простейшему, примитивному, внутренне презираемому мною пути историков партии я решил пойти после того, как лучшие годы жизни с 25 до 40 лет были отданы бесплодным блужданиям по философским закоулкам теории научного коммунизма. Философ из меня не получился... Трудно было это признать, но жизнь заставила! Пришлось отказаться от мечты стать кандидатом философских наук и согласиться обзавестись любой, хоть какой-нибудь, но научной степенью. Лишь бы не остаться до пенсии в жалком и приниженном состоянии незащищенного преподавателя!
   Яснее всего бесперспективность специальности "научный коммунизм" я понял, находясь в ИПК при Ростовском государственном университете. Последнее обучение на этом ИПК проходило уже в разгар "перестройки" и "гласности", когда в моду вошло читать "Огонек", пропало спиртное, появились первые кооперативные кафе и пр. Собранные мною с таким трудом результаты социологических опросов советских инженеров стремительно устаревали, уходя не просто в историю, а в оболганное и оплеванное "прорабами перестройки" коммунистическое прошлое. Как защищать диссертацию о политической культуре советского общества, если советская власть зашаталась и вот-вот рухнет? Оставался только один выход - превратить эту культуру в некий исторический реликт и рассказывать о ней уже не с философской, а с исторической точки зрения. Да еще изобразить какой-то новый "перестроечный" подход к этому феномену социализма. (Вообще, если бы не эта проклятая "перестройка" я бы точно защитился лет на пять раньше).
   В Ростове мне с диссертацией, естественно, никто не помог, все на корню было скуплено Кавказом. Поэтому по возвращении домой пришлось вновь идти в столь нелюбимый мною Воронежский университет, но уже не на кафедру научного коммунизма, а на кафедру истории КПСС. К своим, так сказать, новым коллегам - историкам партии. Мне надо было узнать, как можно переделать свою диссертацию на историко-партийный лад. Там на кафедре меня встретил сухощавый, пенсионного возраста интеллигентный мужчина в очках с тонкой золотой оправой, оказавшийся секретарем ученого совета, он объяснил мне, что у них есть специальная картотека всех защищенных в ЦЧО диссертаций по истории партии. Парадокс времен брежневского "застоя" состоял в том, что с точки зрения официальной науки вся история КПСС была якобы полностью и окончательно изучена и "белых пятен" на ней практически не осталось. Поэтому каждому соискателю при выборе темы надо было убедиться, что он не залез на чужую уже вспаханную делянку. Например, если кто-то написал диссертацию на тему "Деятельность КПСС по организации социалистического соревнования в трудовых коллективах в 8-ой пятилетке в ЦЧО", то другой соискатель уже не должен был писать на эту или близкую тему. Поскольку все архивные материалы: постановления, протоколы партийных собраний, справки и пр. по этой теме были уже просмотрены и следующему "ученому" изучать было как бы нечего.
   Официально разрешенных тем для исследования было крайне мало и поэтому их тасовали как колоду засаленных карт. И лишь с началом "перестройки" вдруг выяснилось, что историю КПСС мы не знали и ее надо писать и переписывать заново, блуждая в бесконечном лабиринте непредсказуемого прошлого.
   Перебрав все эти затертые карточки, я убедился, что таких дураков, как я, которые писали бы о политической культуре инженерно-технических работников, среди историков нашего региона еще не было, и диссертации на эту тему еще никто не написал. Закончив свои поиски, я сказал секретарю, что решил защищаться по истории КПСС и мне, соответственно, нужен для этого научный руководитель. Он внимательно меня выслушал, посочувствовал и...
   И здесь прозвучал гонг судьбы! В комнату вошел совершенно незнакомый мне мужчина, которому мой собеседник меня представил, и у нас завязался общий разговор. Минуту спустя секретарь обратился к вошедшему:
   - Вот, мол, человек мается, ему нужен научный руководитель, не возьметесь ли Вы, Иосиф Михайлович, за это дело!
   Так произошла решающая для моего диссертационного марафона встреча с доцентом кафедры истории КПСС Воронежского строительного института И.М. Чвикаловым. Мы вместе вышли на весеннюю майскую улицу и там, на ходу, у решетки сквера с памятником жертвам белого террора, он дал мне согласие быть моим научным руководителем, третьим и последним.
   В этом его благодеянии были, конечно, и определенные нюансы. Сначала я думал, что Иосиф Михайлович берет меня к себе в соискатели исключительно по доброте душевной. Отчасти так оно и было, но потом я не раз убеждался, что он ничего не делал без личной выгоды, на чем в дальнейшем и погорел (но не будем об этом). В данном случае расчет был на то, что я быстро защищусь и тем самым поспособствую тому, чтобы ему присвоили звание профессора. На момент нашей встречи он только что защитил докторскую диссертацию в Ленинграде, и еще не был даже утвержден, а после утверждения ему надо было довести до защиты двух соискателей, чтобы стать профессором. В этом главным образом и заключался секрет его доброты. Но это так, к слову. В целом, я ему по жизни очень благодарен. Если бы не он, то я бы, наверное, никогда не защитился. Более того, в дальнейшем он взял меня к себе на кафедру в мой "родной" лесотехнический институт и последние восемнадцать лет перед пенсией я получил возможность работать рядом с домом и с людьми, которых знал еще с юности. А что касается выгоды, так ведь еще Адам Смит утверждал, что нам следует рассчитывать не на доброту булочника или мясника, а на то, что им будет выгодно нас накормить. В этом есть суровая правда жизни, хотя и не вся правда.
   Итак, я принял решение о том, чтобы все полученные с таким трудом данные социологических опросов перевести из разряда настоящего в разряд прошлого, сделать их предметом исторического, а не социологического анализа. Маневр был рискованным, поскольку вопрос о том, где проходит грань между историей и современностью, не имеет однозначного решения, и я мог стать чужим, как среди историков, так и среди социологов. Но другого выхода не было. В качестве альтернативы оставалось только одно - выбросить все наработки и начать диссертацию по другой теме и с чистого листа. Пожертвовать 20-тью годами работы. Вариант, что и говорить, убийственный. Поэтому надо было хоть тушкой, хоть чушкой проталкиваться на защиту, не дожидаясь, когда в условиях разгула "демократии" за диссертацию о "советской политической культуре" будут давать не ученую степень, а сразу в морду.
   Для придания моему труду видимости исторического надо было по обычаю всех историков партии идти в архивы и делать выписки из протоколов партийных собраний и конференций. Требовалось охватить этой обязаловкой как минимум все партархивы Центрально-Черноземного региона. Поэтому пришлось на ходу переквалифицироваться из философов в историки. Посетить партийные архивы Воронежа, Липецка и Курска в поисках материалов по политическому воспитанию ИТР. В основном это были совершенно пустые, бессодержательные и формальные протоколы партийных собраний и конференций. Все это вновь, уже который раз, потребовало дополнительного времени и отодвигало защиту.
   А времена настали сложные! Все рушилось, и огромное, казавшееся незыблемым здание КПСС, вдруг накренилось, зашаталось, и готово было рухнуть окончательно. Запомнилось, как я приехал в Липецк для работы в областном партийном архиве, - сижу в небольшом читальном зале, листаю папки с протоколами парткома Липецкого металлургического комбината, беседую с доброжелательной женщиной заведующей и вдруг по включенной радиоточке мы слышим сообщение о том, партийный диктатор Румынии Н. Чаушеску и его жена Елена расстреляны... Переглянулись мы с ней и подумали об одном и том: "...что же будет с Родиной и с нами", т.е. с коммунистами. А я еще и о том, успею ли я защитить свою диссертацию о деятельности КПСС по формированию политической культуры инженерно-технической интеллигенции до тех пор, пока и у нас коммунистов объявят вне закона. Такая обстановка, естественно, не вдохновляла, более того, пугала.
   Поджимало и то, что на мою научную делянку уже вылезли другие историки партии, смотрю, а в Ленинграде некая Дегтярева Р.В. ухитрилась защитить не то, что кандидатскую, а докторскую диссертацию на тему "Деятельность КПСС по повышению политической культуры научно-технической интеллигенции. 1966-1980 гг. (На материалах Ленинградской партийной организации). Ты глянь, - огорчился я, - прямо изо рта кусок вырывают! Попросил в политехе командировку на какую-то конференцию в Ленинграде и поехал посмотреть на эту женщину-профессора и выведать у нее, как же ей удалось защититься на эту тему по специальности "История КПСС". Но она оказалась весьма скрытной и неразговорчивой особой. Судя по дубовому содержанию ее диссертации, защитилась не просто так, а кто-то за ней стоял, скорее всего, из Смольного, похоже она была женой какого-то партбосса. Весь ее докторский "труд" состоял из рассказов о том, как инженеров водили по местам революционной славы, читали им лекции на предприятиях, проводили политинформации и прочие надерганные из справок парткомов и райкомов сведения. Но она-то успела проскочить с защитой перед самой перестройкой, сделав диссертацию по старым лекалам. А у меня такой же фокус, который я хотел проделать, переходя из философов в историки, уже не прошел бы, "руководящая и направляющая сила" катилась под гору с бешеной скоростью.
   Пришлось становиться политической проституткой и переделывать диссертацию в духе поднятой тогда негодяем Гавриилом Поповым волны оголтелой критики так называемой "административно-командной системы". Ничего другого, в условиях развязанной "демократами" информационной войны против собственного народа у меня тогда бы в диссертации не прошло. Понятно, что с моей стороны это была беспринципность, но что поделаешь, денежного содержания ассистента мне явно не хватало. Помню, как во время все той же командировки в Ленинград я перед отходом поезда решил зайти в какой-нибудь магазин у Московского вокзала и купить провизии в дорогу. Ходил-ходил по магазинам и киоскам, но так ничего и не купил, цены были такие, что взять кусок колбасы, сыра или еще что-то в этом роде мне было не по карману. Душила злоба, ком подступал к горлу, а что сделаешь. Для таких, как я, с нищенским окладом уже тогда, без всякой шокотерапии ничего не было. Цены начали расти еще при М. Горбачеве.
   Так, еле-еле к началу 90-х гг. мне удалось вылепить свой "кирпич" с окончательным заголовком: "Формирование политической культуры инженерно-технической интеллигенции Центрального Черноземья в 1980-1985 гг. (Историко-социологический аспект)". Задержка произошла еще и потому, что мне пришлось прикрепляться в качестве соискателя к кафедре истории КПСС Воронежского строительного института и сдавать там кандидатский экзамен по специальности "История КПСС". Пропал и стал никому не нужным мой с таким трудом сданный кандидатский экзамен по истории философии, который приравнивался к базовому философскому образованию.
   А события в стране неслись с головокружительной быстротой. Вот уже показывают по ТВ выступление членов ГКЧП, последних рыцарей империи, Б. Ельцин на танке, указ о роспуске КПСС и все прочее. Мне надо выходить со своей диссертацией в какой-либо ученый совет, а они все закрылись впредь до прояснения политической обстановки. Защиты по специальности "История КПСС" уже нет! Ситуация пиковая - диссертация, на которую потрачено полжизни уже на руках, но из-за смены общественного строя она в любой момент может превратиться в ненужную макулатуру и все придется начинать с нуля. И здесь мне конкретно и результативно помог мой научный руководитель И.М. Чвикалов, за что я ему, конечно, буду до конца жизни благодарен. Естественно, что никаких особых усилий от него не потребовалось, не такой он был человек, чтобы сильно напрягаться из-за кого-то. Но, с другой стороны, хотя бы не препятствовал и подсказывал совершенно конкретные ходы, которые надо было сделать. А это как я убедился из общения со всеми своими предыдущими руководителями дорогого стоит.
   А дело было так. Мой шеф был оппонентом на защите докторской диссертации одного молодого, перспективного докторанта с кафедры истории КПСС Томского государственного университета. Звали его Валерий Андреев. По просьбе Чвикалова он взялся курировать меня в Томске в качестве благодарности за ту помощь, которую ему оказали в Воронеже. И началась долгая и тяжкая нервотрепка. Благодаря опять-таки помощи проректора по учебной работе ВПИ Г.В. Макарова мне дали командировку в Томск, ныне это выглядит как фантастика, какому-то ассистенту нашли в вузе деньги, чтобы лететь-ехать за тысячи километров в Сибирь. Тем не менее, взяв свою диссертацию, я полетел в Новосибирск, добрался из аэропорта до огромного, заполненного множеством разноплеменного народа вокзала, взял билет на поезд в Томск и уже к утру следующего дня оказался в этом уютном, но очень холодном городе на берегу широкой (не видно другого берега) реки Томь (приток Оби).
   В Томском университете благодаря Валере Андрееву меня встретили доброжелательно, заведующий кафедрой открыл первые две страницы моей диссертации, перекинулся со мной парой фраз и, не читая дальше, промолвил что-то в том духе, что я, мол, и так, по разговору вижу, что Вы умный человек и диссертацию вашу мы к защите принимаем. В общем, там, в Сибири, народ совсем другой, непохожий на наших воронежских жлобов, люди более открытые, прямодушные, готовые помочь человеку, а не запутывать его всякими недомолвками и прижимистостью. (А может быть, мне так показалось - не знаю). Немного напугал меня лишь секретарь специализированного совета, седой солидного вида дедушка со значком участника войны на пиджаке. Полистав мою диссертацию, он вдруг пробормотал как бы про себя: "Нет, нет, у нас так не пишут..". Ну, думаю, конец, приплыли, забракуют мой опус и не видать мне защиты. Но все оказалось проще. Оказывается в их епархии какие-то виды библиографических сносок, оформляются не так как в других советах. Этот вопрос урегулировался быстро и формальную предзащиту на совете я прошел благополучно. Был допущен к защите и, вернувшись в Воронеж начал активно оформлять диссертацию в окончательном виде, готовить все документы. Даже взял двухнедельный отпуск, надеясь за это время съездить в Томск и защититься.
   Но не тут-то было, ничего в моей жизни не проходило гладко, хорошо и быстро. В самые решающие моменты всегда возникали бугры, ямы и всяческие препятствия. Отпуск, данный мне для защиты, пропал зря. Позвонив в Томск Валере Андрееву, я узнал, что совет закрыли. Началась ельцинская антикоммунистическая вакханалия, и все защиты по истории КПСС отменили. Оставалось только одно - ждать у моря погоды, надеясь на то, что когда-нибудь хоть какой-нибудь совет да откроют. К счастью мои надежды оправдались! Помню, как я пришел домой из сарая, где занимался тем, что загружал картошку в погреб на зиму, и вдруг мне пришла в голову мысль просто так, наугад взять и позвонить в Томск Валере и узнать, не открылся ли там совет. И вдруг, о, чудо, он говорит, что совет открыли и можно привозить диссертацию на предзащиту. Совет открыли уже под другим названием, не история КПСС, а история политических и общественных движений. Началась лихорадочная доводка рукописи, дня три я почти не спал, надо было написать окончательно автореферат, выправить рукопись, собрать документы. Потом вылетел в Томск (опять спасибо проректору Г.В. Ма­ка­ро­ву) и прошел уже вторую предзащиту.
   В автореферате при указании выводов и практической значимости пришлось написать весьма уклончиво, - мол, исследование проведено, но каким политическим силам понадобятся его результаты неизвестно. По-другому в те времена и не напишешь. Помню в Томске, вышел я как-то вечером из своего номера в холл университетской гостиницы, а там из телевизора торчит поганая голова Меченного, который, не моргнув глазом, сообщает стране, что он уходит с поста президента по сокращению штатов. Мол, нет той страны, которую мне доверили, так и я не нужен. А о том, что он сам своими руками уничтожил СССР, не сказал ни слова.
   Партия была уничтожена и моя диссертация на глазах превращалась в груду никому не нужных, списанных в утиль самой матушкой-историей бумаг. Но к счастью, пока эти хищники после Беловежской Пущи делили СССР, им было не до преподавателей общественных наук и в июне 1992 г. я приехал в Томск во вновь открытый совет по защите.
   Защита, о которой я так иступлено и страстно мечтал два десятилетия, прошла до обидного просто и без затей. Диссертационный совет собрался даже не в аудитории, а просто на кафедре, среди рабочих столов и бумаг. Все выступления выслушали вполуха, и без особых обсуждений проголосовали за присуждение ученой степени. Обидно было и то, что со мной защищалась еще два соискателя, причем одна из них была страшная и тупая на вид молодая баба из Горно-Алтайска, ее, видимо, тянули на защиту как аборигена. У нее было плоское как блин лицо, узкие глаза-щелочки, нос-кнопка, в общем, монголоидно-отсталая раса. И тема диссертации у нее была самая примитивная, что-то вроде деятельности КПСС по развитию системы медицинских учреждений в их диких краях в такой-то пятилетке, где все без всяких затей было построено на местной статистике и отчетах государственных органов. Если бы я в молодости избрал бы такую тему, то защитился бы за два года. Но я хотел быть философом и, как говорится, дофилософствовался. Правда, Валера Андреев сказал, что из этих трех, моя защита была лучшей, но это было слабое и совершенно бесполезное утешение.
   Помню, как еще накануне защиты я присел на лавочку в каком-то сквере на берегу полноводной реки, просто не мог не сесть, потому, что на меня накатилась какая-то неведомая мне ранее слабость, тяжесть и нежелание что-либо делать. И вдруг я ясно осознал, что это не просто последствия акклиматизации, а прожитые годы уже давят мне на плечи и не дают по-прежнему чувствовать себя молодым и здоровым. Мне было уже сорок четыре года!
   С помощью Валеры я нашел машинистку, какую-то истинную сибирячку, которая говорила, что, мы сибиряки, помалу не пьем и была законченной алкоголичкой, но печатала на пишущей машинке с удивительной быстрой и без ошибок "на автомате". С ее помощью я перепечатал протокол защиты, сброшюровал и сдал в секретарю ученого совета все документы. Потом попрощался с хорошими людьми, сибиряками, которые совершенно бескорыстно, не взяв ни копейки, помогли мне. На память им я подарил лишь несколько книг в нарядных переплетах.
   Взяв билет на автобус до Новосибирска, я за восемь часов доехал до этого огромного города, удивляясь тому, как пейзажи Сибири похожи на наши воронежские: те же белые березки, зеленые луга и лесные опушки. Посадка на самолет и через четыре часа я в Воронеже...
   Так завершились, наконец, бесконечные годы учебы, все эти унижения, заискивания, прыжки на задних лапах. Сколько раз приходилось доказывать чужим и равнодушным людям, что я не дурак и кое-что знаю, сдавать бесконечные экзамены и писать под чьим-то контролем никому ненужные тексты...
   Все лучшие годы жизни были отданы учебе. А толку?
  
  

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

РАБОТА

  
   Работать я пошел сразу после окончания средней школы в июле 1966 года, т.е. в 17 лет (восемнадцать мне исполнялось только в декабре).
   С тех пор работал и работал до 65 лет, но к старости получил от государства лишь нищенскую пенсию в размере 1,5 прожиточного минимума. (Хотя этот минимум только в воображении правительства является прожиточным, а на самом деле - это физиологический минимум, порог выживания).
   Моя трудовая книжка свидетельствует о том, что весь свой профессиональный стаж я получил, находясь в неком придонном социальном слое, - проще говоря, ни в молодости, ни в зрелые годы, ни в старости начальственных и иных солидных и денежных должностей не занимал.
   Раскрывая свою трудовую книжку, я вновь и вновь убеждаюсь в пустоте и ничтожности прожитых лет, неприятно смотреть даже на названия тех грошовых должностей, которые я когда-то занимал. Особенно, если они выписаны на одной странице. Ведь, когда просто вспоминаешь о том, где раньше работал, то все сливается, теряется и кажется, что так и должно быть. А вот, когда все места работы и названия должностей сведены в одну таблицу, то с беспощадной ясностью видишь, как бездарно, бесплодно и жалко прошли-пролетели лучшие годы жизни.
   Вот записи из моей трудовой книжки:
  

Трудовая книжка

Камалова Рашида Мингазовича

  

1966

10 августа

   Воронежская дирекция радиосети.
   Принят линейным монтером 4 разряда

1967

17 сентября

   Воронежская дирекция радиосети.
   Уволен по собственному желанию

1967

5 октября

   Воронежский музыкальный театр.
   Принят на должность монтировщика сцены

1969

30 апреля

   Освобожден от должности в театре по собственному желанию

1969

14 октября

   Воронежский театр оперы и балета.
   Принят на должность монтировщика сцены.

1969

15 ноября

   Воронежский театр оперы и балета.
   Переведен на должность старшего монтировщика сцены

1972

31 октября

   Воронежский театр оперы и балета.
   Уволен с работы в связи с призывом в ряды Советской Армии
   С 5 ноября 1972 г. по 20 ноября 1973 г. служил в рядах Советской Армии

1973

1 декабря

   Воронежский лесотехнический институт.
   Принят на должность лаборанта каф. политэкономии и научного коммунизма

1975

1 сентября

   Воронежский лесотехнический институт.
   Переведен на должность ассистента каф. политэкономии и научного коммунизма

1977

15 февраля

   Воронежский лесотехнический институт.
   Уволен в связи с призывом в Советскую Армию
   Служба в рядах Советской Армии с 15 февраля 1977 г. по 16 марта 1979 г.

1979

2 апреля

   Воронежский лесотехнический институт.
   Принят ассистентом каф. политэкономии и научного коммунизма как демобилизовавшийся из рядов Советской Армии

1981

2 декабря

   Воронежский лесотехнический институт.
   Уволен в связи с поступлением в целевую аспирантуру при Воронежском госуниверситете

1981

1 декабря

   Воронежский государственный университет.
   Зачислен в число аспирантов стационара кафедры научного коммунизма

1983

1 сентября

   Воронежский государственный университет.
   Отчислен из числа аспирантов стационара

1983

12 сентября

   Воронежский государственный педагогический институт.
   Зачислен преподавателем кафедры философии с почасовой оплатой

1983

11 ноября

   Воронежский государственный педагогический институт.
   Освобожден от работы по собственному желанию

1983

29 ноября

   Воронежский государственный университет.
   Принят старшим инженером Минлегпищмаша по срочному трудовому договору

1984

22 июня

   Воронежский государственный университет.
   Уволен по собственному желанию в связи с избранием по конкурсу в Воронежском политехническом институте

1984

26 июня

   Воронежский политехнический институт.
   Принят на должность ассистента кафедры научного коммунизма Как избранный по конкурсу

1992

3 октября

   Воронежский политехнический институт.
   Избран по конкурсу на должность старшего преподавателя кафедры политологии и социологии

1995

6 июля

   Воронежский политехнический институт.
   Переведен на должность старшего преподавателя кафедры политической истории

1996

16 сентября

   Воронежский политехнический институт.
   Уволен в связи с избранием по конкурсу в Воронежскую государственную лесотехническую академию

1996

4 сентября

   Воронежская государственная лесотехническая академия.
   Принят по контракту на должность доцента кафедры истории и политологии как избранный по конкурсу

2011

1 сентября

   Воронежская государственная лесотехническая академия.
   Переведен с должности доцента кафедры истории, политологии и культурологи на должность доцента кафедры философии и социально-гуманитарных наук впредь до избрания.

2014

30 августа

   Воронежская государственная лесотехническая академия.
   Трудовой договор расторгнут в связи с сокращением штата работников организации, пункт 2, части первой статьи 81 Трудового кодекса Российской Федерации.

2015

с 1 февраля

по 30 июня

   Воронежская государственная лесотехническая академия.
   Состоял в должности доцента кафедры мировой экономики на условиях почасовой оплаты (учебная нагрузка - 140 ч.)
  
   Для того, чтобы яснее увидеть, из какого рода деятельности состоит мой трудовой стаж, я составил табличку, которая показывает, сколько лет (округленно) я занимал ту или иную должность. И вот, что получилось:
  

Должность

Время пребывания в должности
(количество лет)

Монтер радиосетей

1

Монтировщик сцены

5

Армия, рядовой

1

Армия, ст. лейтенант

2

Лаборант

2

Инженер-социолог

1

Ассистент

12

Старший преподаватель

4

Доцент

18

Итого:

46 лет

  
  
   Наглядно видно, что все свои молодые и зрелые годы я проработал на таких зряшных и ничтожных должностях, которые не могли принести мне ни денег, ни счастья, ни социального статуса.
   Линейный монтер, монтировщик сцены, солдат, ассистент - вот кем я был, аж, 22 года!
   Если к этим нищим годам прибавить еще 5 лет, уже проведенных на скудной пенсии, то получается 27 лет!
   Почти 30 лет нищеты! Половина сознательной жизни! Это ли ни крах всех иллюзий молодости!
   И вновь всплывают в памяти лермонтовские строки:
  
   "... Придет ли вестник избавленья // Открыть мне жизни назначенье, // Цель упований и страстей, // Поведать -- что мне Бог готовил, // Зачем так горько прекословил // Надеждам юности моей".
  
   "Зачем так горько прекословил...", - вот, что я не могу понять до сих пор!
   После сорока лет я дослужился, наконец, до должности старшего преподавателя, кандидата наук и стал получать более или менее приличную зарплату. Но и это не избавило меня от нищеты. По закону подлости именно в это время все деньги обесценились из-за инфляции и общего хаоса "шокотерапии".
   Кандидатом наук и доцентом я проработал 22 года, то есть ровно столько же, сколько ранее провел на "нищих" должностях.
   Получается, что за каждый год пребывания в должности доцента я заплатил годом нищеты в молодости и зрелые годы.
   Год за год! Совершенно неприемлемая и дурная арифметика: по одному году нищеты в молодости за каждый год чуть более обеспеченной жизни перед пенсией!
   Мне надо было стать доцентом лет на пятнадцать раньше. И тогда можно было бы жениться, содержать детей и вообще чувствовать себя человеком, а не пришибленным судьбой неудачником. Обидно то, что все это произошло не сразу, не вдруг, а на протяжении многих лет. Не раз и не два можно было остановиться, подумать, набраться мужества и свернуть с тупикового пути, найти другую, более прибыльную профессию, но я упорно шел, а точнее, брел во все том же направлении к бесславному финишу и к нищей старости.
   Даты приема и увольнения указаны в трудовой книжке мелкими цифрами, но за каждой такой циферкой стоят 365 дней проведенных на той или иной работе. Да каких дней, тех лет, когда я еще был молод, здоров и полон сил! За 46 лет (17 тысяч дней) трудового стажа можно было собрание сочинений написать, а я не смог быстро написать сто страниц диссертации! Позор! Но, как сказал поэт:
  
   "...К чему мятежное роптанье, // Укор владеющей судьбе? // Она была добра к тебе, // Ты создал сам свое страданье...".
  
   И действительно, я сам виноват в том, что с первых шагов своей трудовой деятельности все делал неправильно. Но обо всем по порядку...
   Впервые я вышел на работу в далеком 1964 году, когда учился в 8-м классе средней школы. Летом на каникулах два месяца работал подсобником на лесопилке в учебно-опытном хозяйстве Воронежского сельхозинститута. Там с Ваней Брагорчуком (Царствие ему Небесное!) - он учился в параллельном классе - мы грузили на рельсовые каталки длинные бревна и подавали их к жадно пожирающим древесину зубьям пилорамы. Тогда я впервые заработал свои трудовые копейки и на первую получку купил себе наручные часы "Чайка" с календарем и светящимися стрелками. Стоили они, как сейчас помню, 22 рубля. Довольно ценная вещь. В то время ради таких часов могли ограбить в темном переулке, а среди подростков они ценились примерно также как сегодня хороший смартфон.
   В учхозе я работал без трудовой книжки и впервые мне ее завели лишь в 1966 г., когда я окончил школу и поступил на работу в Воронежскую дирекцию радиосетей на должность ученика линейного монтера.
   Числился я на этом предприятии всего год, но помню это время во всех его подробностях. Недаром говорят, что запоминать в молодости - это выбивать на граните, а делать то же самое в старости - это чертить палкой на песке. По "густоте" юношеские воспоминания превосходят целые десятилетия зрелого возраста.
   В линейные монтеры я попал совершенно случайно ­- просто выбрал среди объявлений о трудоустройстве то, которое было ближе к дому. Найти что-то получше я не смог, не было у меня в юности ни нужных связей, ни умных советчиков, ни влиятельных знакомых, везде пришлось пробиваться самому, делать все наугад, и исходить из сиюминутных, а не перспективных целей. По хорошему, мне надо было тогда устраиваться на работу, связанную с моей будущей специальностью историка. Но как найти такую работу без высшего образования я не знал, и поэтому пришлось идти на первую же попавшуюся вакансию. Таков, увы, удел всех тех, кто начинает свой путь без денег, связей и полезных знакомств!
   Это и стало моей первой ошибкой на трудовом поприще, шесть лет работы на производстве оказались бесполезными для моего будущего профессионального роста. А ведь образование без отрыва от производства для того и существует, чтобы студенты овладевали одновременно и практическими и теоретическими знаниями. Я же сам себя лишил и полноценной работы и полноценной учебы. Вместо того, чтобы с самого начала пробиваться вперед по своей будущей специальности, я все шесть лет учебы на заочном перекантовывался на случайных заработках, безвозвратно теряя при этом те золотые дни юности, когда день год кормит и закладывается фундамент будущей карьеры. Ущербность школьной подготовки усугубилась заочным обучением и примитивным трудом на производстве.
   Дирекция Воронежских радиосетей, куда я поступил работать, располагалась в старинном доме на Советской площади около Покровского собора. Только недавно я узнал из интернета о том, что
  
   "... этот трехэтажный дом из тёмно-красного кирпича в стиле модерна по улице Театральная, 20, был построен в 1911 году для дворянина П.А.Штемпеля, одного из потомков барона Карла Ивановича Штемпель (1748 - 1803). Самая известная в воронежском краеведении из этого рода Наталья Штемпель, близкий друг О. Э. Мандельштама во время его ссылки в Воронеж (1936-37 гг.). Некоторые ее называли "Воронежская Беатриче" поэта, поскольку ей посвящены два его стихотворения".
  
   Но тогда я этим не интересовался, да и вряд ли сведения об опальном поэте могли быть тогда открытом доступе. На втором этаже здания находились кабинет директора, аппаратная и диспетчерская по приему заявок на ремонт радиоточек, а на третьем этаже располагалась прокуратура Центрального района. Туалетов в доме не было, и по нужде ходили в дощатую будку на дворе, упоминаю об этом потому, что у нас в бригаде работал какой-то крученный-верченный мужик, хохол, так вот он однажды, когда прокурор шел через двор в этот сортир, как-то без особой злости и вполне повествовательным тоном сказал: "А вот этот прокурор дал мне когда-то сколько-то лет!".
   Я был определен учеником в линейно-ремонтную бригаду, поскольку те монтеры, которые ходили по квартирам и чинили радиоточки по заявкам, считались более квалифицированными и опытными. Каждое утро наша бригада собиралась во дворе дома около покосившегося склада-сарая и загружала в грузовик-полуторку бухты проводов, изоляторы, блоки с веревками для натягивания проводов и прочее, а затем все садились в открытый кузов той же машины и ехали на одну из улиц города. И там весь день в мороз, в дождь и в жару лазили на столбы и крыши домов, меняли старые провода на линии и вводы к домам в частном секторе. По молодости лет такая работа меня не особенно утомляла, тем более что в ней было определенное разнообразие - сегодня лезешь на крышу одного дома, завтра другого и каждый день работаешь на новой улице. В то время я почти не боялся высоты, спокойно вылезал на крыши через слуховые окна, ходил по краю карниза и карабкался вверх по скользким скатам зимних крыш. Запомнились слова моего наставника, сказанные им тогда, когда я немного заробел, вылезая на крутую крышу какого-то дома, он сказал: "Лезь смело, кто боится, тот никогда не упадет!".
   Однако сразу же возникли проблемы с учебой, особенно зимой. После целого дня на улице, да еще в мороз, я приходил домой, садился на диван и пытался заняться с учебниками, но в тепле меня сразу же начинало клонить ко сну, я засыпал, так и не успев ничего толком прочитать или усвоить. Трудно мне давалась и производственная дисциплина, помню такой курьезный случай - мне пришел вызов из университета на первую зимнюю сессию и я, как положено, оформил себе десять дней ученического отпуска. Отгулял его, сессия закончилась, но в библиотеке образовалась длинная очередь за комплектом учебников на следующий семестр. Учебники - подумал я, - дело серьезное, и решил не ходить на работу до тех пор, пока я их все не получу, мол, какая разница, когда выйти на работу, днем раньше, днем позже, дело это не меняет и никто этого не заметит! Так я опоздал из отпуска на один день. Но на работе это сразу же усекли, и сам директор спросил меня, почему я опоздал, на что я с детской наивностью и удивлением сказал: "Но ведь учебники-то мне надо было получить!". Я был уверен, что это уважительная причина и все окружающие должны проникнуться моими проблемами, отнестись к ним с пониманием. Однако работа не детский сад и не школа, и мне сразу же с ходу объявили выговор в приказе.
   С тех пор, где бы я ни работал, я всегда старался соблюдать трудовую дисциплину - не прогуливал, не опаздывал, не уходил раньше срока. Ведь советская власть нас так и учила: работа - это святое и нельзя относиться к ней спустя рукава. Кто нарушает трудовую дисциплину, тот антиобщественный элемент! Ну и что? Что я получил от государства за свой, как раньше писали в почетных грамотах, "долголетний и добросовестный труд"? Дырку от бублика. И ничего больше! "Кто не работает, тот ест" - эта шутка из комедии Леонида Гайдая "Операция "Ы" и другие приключения Шурика" стала для многих честных и добросовестных тружеников горькой и бередящей душу реальностью.
   В целом же в нашей бригаде ко мне относились хорошо, конфликтов не было. Было нас человек пять-шесть и все старше меня. Я быстро научился лазить в кошках на столбы, вязать провода, тянуть на блоке фидер и пр., сдал на четвертый разряд. Зарплата была, конечно, маленькой, где-то рублей 90 (доцент тогда получал 320 руб.), но, как ни странно, все те, кто со мной работали, взрослые семейные мужики получали, как сейчас помню 105 рублей оклад и плюс рублей 15 прогрессивки и были, в общем-то, довольны своей зарплатой. По крайней мере, я не слышал от них стонов и жалоб на то, что зарплата маленькая, и жить на нее невозможно. Думаю, это объяснялось тем, что у людей тогда были достаточно скромные и ограниченные потребности, скажем, два мужских шерстяных костюма считались роскошью - хватит и одного. С другой стороны, был разумный масштаб цен и зарплат, товары первой необходимости стоили очень дешево: буханка хлеба - 14 коп, туфли на микропорке - 8 руб., рубашка - 5 руб. и т.п. И в этом был глубокий смысл - сначала обеспечить все базовые потребности, а уж затем гоняться за роскошью.
   Это была середина 60-х годов прошлого века, лучшее, как мне кажется, время советской эпохи. Страна была на подъеме, чувствовался социальный оптимизм, вера в светлое будущее. Достаточно посмотреть фильмы тех лет и послушать песни Александры Пахмутовой, вспомнить прорыв в космос и полет Юрия Гагарина, полистать подшивку журнала "Юность" или страничку "Алые паруса" в "Комсомольской правде", чтобы почувствовать романтику тех лет. А уж, какая это была романтика - натужно-казенная или искренняя - сегодня каждый решает сам. Я склоняюсь ко второму. Возможно, потому, что был тогда молод, беззаботен, не особенно нуждался в деньгах под крылышком матери. Соответственно и представления о жизни у меня были далекие от реальности. Но повторяю, таких озлобленных на жизнь и на власть людей, которых сегодня можно встретить на каждом шагу, я тогда не видел. И это при всей несравнимости уровня жизни и комфорта тогда и сейчас.
   Бригадиром в нашей ремонтной бригаде был, как сейчас помню, Коля Строев, парень лет 25-ти, окончивший какой-то техникум. Деревенского вида, активный, громогласный, деятельный, он легко находил общий язык с работягами, - в общем, был на своем месте. Запомнилось, как он часто рассказывал бригаде о своих похождениях по бабам, но однажды, придя на работу, с каким-то недоумением стал делиться с мужиками переживаниями по поводу того, что состыковавшись с какой-то очередной подругой для того, чтобы потешить беса, он вдруг решил на ней жениться. "Даже самому странно", ­- все время повторял он. Еще одним запомнившимся членом бригады был высокий сутулый хохол по фамилии Рыбка, звали его, кажется Андрей. Помню, как он рассказывал о том, как завербовался в путину на Камчатку ловить рыбу, но ничего там не заработал, а только свалился в море с борта судна в непромокаемом костюме и его вылавливали оттуда как резиновый мячик.
   Однажды мужики стали подшучивать надо мной - мол, нецелованный мальчик, не познал женщин и все прочее. А я тогда и правда был чист и душой и телом, и даже толком не знал как вести себя с женщиной в постели. О, блаженное время ангельской непорочности! Так, вот, этот Андрей за меня вступился, сказал, ну, что вы, мужики, парнишку подначиваете, ведь это хорошо, что он такой неиспорченный, найдет себе девушку, женится по любви и все у него будет хорошо. Боже мой, как жаль, что он не угадал, и все сложилось совсем по-другому! В то время я был робок и застенчив с девушками. Как-то в центре города мы с бригадой лазили по крыше какого-то дома, и мне понадобилось зайти в чью-то квартиру, чтобы поправить ввод. Там меня встретила девушка - красивая, с мягкими округлыми формами и свежим румянцем на чистом русском лице. Пока я ковырялся в розетке, мы пару раз с ней переглянулись, перекинулись несколькими словами, и хотя она мне понравилась, я не решился с ней пошутить, познакомиться, пригласить на свидание. И вот этот Андрей, о котором я рассказываю, потом, когда мы вышли, сказал мне: ну, что же ты такой робкий, она вроде бы посмотрела на тебя с интересом, надо было с ней познакомиться! Но тогда я был далек от такого незамысловатого умения, как заводить знакомство с симпатичными девушками. А ведь напрасно, результатом этого стало то, что буквально через полгода я вляпался в знакомство с позорной квазимодой, о которой здесь и говорить не хочется!
   Еще мне запомнился шофер, возивший нашу бригаду на объекты. Его звали Вася, и был он типичным "ваньком" - белобрысый, с конопушками и кругозором кролика. Помню, как он рассказывал всем о том, как сильно напился и по пьяне то ли потерял, то ли измазал в мазуте свою новую фуражку стоимостью в два рубля. И вот теперь,- с восторгом сообщал он, - я уже много дней вожу жену за нос, не признаваясь, что фуражки у меня нет. Она спрашивает, где фуражка, а ей говорю - то, что на работе забыл, то, что на улице уже жарко и все прочее. В общем, он как мог, изворачивался перед своей злобной женой. Слушая его байки, я тогда думал: неужели и я буду таким подкаблучником? И в чем тогда прелесть семейной жизни?
   Раздевалка нашей бригады располагалась в нижнем, полуподвальном этаже здания. И здесь слово "Подвал" можно было бы написать с большой буквы, поскольку это стало в какой-то мере символом моей рабочей биографии - монтером радиосетей и рабочим сцены я начинал свой трудовой день с раздевалки в подвальном помещении.
   Так вот, в этой раздевалке на каком-то возвышении весь день сидел за верстаком одутловатый с одышкой дед-пенсионер. Он числился столяром и, видимо, от скуки охотно общался с мужиками, что-то рассказывал, о чем-то высказывал свое мнение и пр., как-то он завел разговор о том, как в молодости работал на заводе простым слесарем и рядом с ним таким же работягой трудился Степан Хитров. Но потом этот Хитров вроде бы как быстро сообразил, что возиться в смазке и металлической стружке ему не с руки и начал делать карьеру по комсомольской и партийной линии. Так, - то ли с завистью, то с осуждением говорил этот дед, - он потом стал первым секретарем Воронежского обкома КПСС и министром СССР. Это я к тому, что надо было мне тогда спросить у этого отброшенного на обочину жизни дедушки: что сделать для того, чтобы, как он, не оказаться в подвале в жалкой роли подсобного рабочего? С кого брать пример, чтобы тебя не затоптали, не опустили ниже плинтуса в нашем сложном и неоднозначном мире? Как пробиться наверх, как этот ушлый Хитров? О чем этот дед жалеет и что сделал бы по-другому? Но в молодости мы относимся ко всему так, будто мы первые живем на этом на свете. А надо прислушиваться к старшим и не повторять их ошибок. Банально, но факт!
   Другой работяга, о котором я нет, нет, да и вспомню - это небольшого роста, сухонький, подвижный и уже довольно пожилой мужичок, который ходил чинить радиопроводку по домам и квартирам. У него было трое или четверо сыновей. Один из них, молодой хулиганистый парнишка работал одно время в нашей ремонтной бригаде. Отец его запомнился мне тем, что иногда рассказывал о начале войны, как он был на фронте простым солдатом, наши отступали, немцы бомбили с воздуха, всюду всеобщая растерянность и неизвестность. Бойцы не могли понять, что делается, бывало, спросишь, - рассказывал он, - у сержанта, что происходит, а что он может знать, он такой же как и мы! Рассказывал он все это как бы в никуда, никто его в этой раздевалке особенно и не слушал...
   Почему я часто вспоминаю сегодня об этих двух, уже проживших свою жизнь людях? Да потому, что мучит меня запоздалое сожаление о том, не поговорил я с ними более обстоятельно и подробно. Надо было впиться с вопросами в этих много повидавших на своем веку людей. Тогда бы я больше знал о жизни не из книг и кинофильмов, а от тех, кто сам все это пережил и перечувствовал. Интересно было бы расспросить бывшего фронтовика, что он думал в дни поражений, как относились к Сталину, как это все было на самом деле, а не в журналах и газетах. Ведь тогда об этом говорили и писали очень мало. Это только сейчас вокруг темы начала войны накрутили столько лжи и полуправды, что и не разберешь, где правда, а где ложь. А тогда я мог бы получить эту информацию, как говорится "из первых рук". Но в то время я был глупым и нелюбознательным, считал, что эти рассказы о прошлом никак не сопрягаются с началом моей трудовой жизни. Хотелось не стариков слушать, а решать свои сиюминутные проблемы. И недосуг было остановиться, осмотреться и пообщаться с "уходящей натурой".
   В тот момент меня волновала только одна мысль: как бы ни застрять навеки на заочном отделении ВГУ с его ущербным образованием и пробиться на дневное отделение философского факультета Ленинградского университета. Поэтому я решил забрать на время из архива ВГУ свой аттестат о среднем образовании и, не отчисляясь с заочного отделения, попытаться сдать вступительные экзамены на дневное отделение философского факультета. Естественно, что отпуска для поездки на вступительные экзамены мне не дали и пришлось летом 1967 г. уволиться из дирекции радиосетей. Так закончилась моя годичная работа монтером в радиосетях и началась пятилетняя работа монтировщиком сцены в Воронежском театре оперы и балета.
   На философский факультет меня не приняли (не смог набрать проходных баллов) и, возвратившись несолоно хлебавши в Воронеж, я начал искать новое место работы.
   Как уже говорилось, работы по моей будущей специальности не было, да и не могло быть, и с высшим образованием историки никому не нужны, а уж без диплома и подавно! Пришлось искать временную, лишь бы до окончания вуза работу, и в этом, как уже говорилось, был определенный подвох и ошибка моей молодости, растрата драгоценных юных лет на совершенно бессмысленную и бесперспективную работу. За те шесть лет, что учился на заочном, можно было бы получить множество навыков и умений. Овладеть, например, профессией водителя, каменщика, слесаря и другими полезными навыками. Но, что делать, не был я приспособлен к физической ломовой работе, а, тем более к тому, чтобы сочетать такую работу с учебой. Не та закалка, не то воспитание, не то трудолюбие! Не оказалось у меня физических и моральных сил для того, чтобы переломить свою натуру и получить другую, более практичную профессию.
   Так в очередной раз, путешествуя от стенда к стенду с объявлениями о работе (тогда в газетах объявления о трудоустройстве не публиковали), я наткнулся на бумажку о том, что в Воронежский музыкальный театр требуются рабочие сцены. Вообще-то, сам по себе такой способ поиска работы свидетельствовал о том, что я находился на самой нижней ступеньке соискателей рабочих мест - только самые ничтожные, без связей и рекомендаций субъекты устраиваются на работу по объявлениям, то есть туда, куда набирают всех желающих с улицы. Однако сколько-нибудь приемлемого выбора у меня не было, тем более, что я искал временную работу, поскольку планировал через год уволиться и вновь ехать в Ленинград поступать на философский факультет.
   Так я и сделал... Но, увы, и второй раз, даже с двухлетним трудовым стажем, меня туда не приняли. Пришлось вернуться в Воронеж и по старой памяти пойти работать в театр, искать другую работу мне надоело, да и найти место, где можно совмещать с работу и учебу, было не так-то просто. Так я задержался в театре на долгие и бесполезные пять лет. Пробыл на проходной должности монтировщика сцены до окончания вуза и призыва в армию.
   Должность эта была "проходной" и в прямом и в переносном смысле этого слова. Монтировочный цех, где я работал, действительно напоминал проходной двор. Всего в нем было человек пятнадцать, но от силы человек 5-6 работали постоянно, остальные все время менялись. Это были либо пацаны, которые болтались, не зная, куда себя деть до армии, либо студенты, подрабатывавшие к стипендии, или же какие-нибудь пожарники, ухитрявшиеся зарабатывать между дежурствами. Такая текучка объяснялась мизерной зарплатой в 60-70 рублей и примитивностью выполняемой работы, которая полностью соответствовала слогану: "круглое - кати, а плоское - тащи!". Переноска и сборка декораций по указанию старшего монтировщика не требовало никаких дополнительных знаний или умений. Основной состав монтировщиков выходил на работу во вторую смену к 16 часам, и лишь небольшая бригада человек пять работала днем, перевозила на открытой грузовой машине декорации из склада-запасника, который располагался через дорогу от театра в небольшом здании около Центрального рынка (этот рынок тогда только начинали строить). Вторая смена делала главное - ставила декорации к тому спектаклю, который был указан в расписании на служебном входе. Мне было удобнее работать во вторую смену. В первой половине дня до трех часов я был свободен, мог читать учебники, писать контрольные, курсовые и все пр.
   Смена начиналась с раздевалки в узкой подвальной комнате за оркестровой ямой. Переодевшись в темную казенную хламиду из чертовой кожи, монтировщики выходили на сцену, и начиналась работа - отрывались люки за задником-горизонтом и из подвала доставались скатанные в тюки кулисы, задники, напольные покрытия и другие мягкие декорации. Желающих лезь вниз, и подавать наверх эти тряпки было немного, поскольку там было очень пыльно и впору было надевать респиратор, который нам никто не выдавал. Затем раскатывали разрисованные полотнища на сцене, привязывали их тесемки к опущенным штанкетам, и "верховой" на галерее с помощью системы блоков утягивал их наверх на колосники, освобождая место для декораций. Отодвигался противопожарный занавес сбоку от сцены и открывался вход в "карман", высокое помещение, где хранились декорации на деревянных рамах, их выносили на сцену, цепляли за трос и тоже поднимали наверх, - по ходу спектакля они опускались вниз и перед зрителем появлялись то стены домов, то колонны, то легкие облака и пр. Закончив с верхними декорациями, вся бригада принималась за установку "станков" - деревянных раскладывающихся рам, на которые гвоздями прибивали толстые фанерные щиты. Для этого у каждого монтировщика за поясом висел молоток с металлической ручкой, а карманы оттягивали гвозди.
   На балетных спектаклях декораций было мало, так как танцорам нужен простор, а для опер собирались массивные, громоздящиеся вверх на два человеческих роста конструкции. Помню, что самые сложные декорации ставились на опере "Аида", и собирали их весь день в две смены. На сцене возникали раззолоченные пирамиды и барельефы, а на высоком помосте располагались артисты оркестра в сценических костюмах, победно трубившие марш фараонов. Обычно декорации успевали собрать за час до спектакля, после чего приходили осветители и устанавливали свою аппаратуру. Под светом прожекторов и софитов с разноцветными фильтрами грубо размалеванные доски и тряпочки превращались в сказочные замки, роскошные залы, в площади и фонтаны Севильи.
   Тяжело ли было работать монтировщиком сцены? С одной стороны, да, поскольку работа была чисто физической - ворочать и таскать тяжелые декорации, ­­грузить их на машину и все прочее. А, с другой стороны - все это требовало сравнительно кратковременных усилий. Декорации устанавливались на сцене за два-три часа и после этого монтировщики могли быть свободными до перемены декораций в первом акте. Кто-то спал, кто-то уходил по своим делам, я, например, иногда успевал за это время перейти через площадь Ленина и посидеть в читальном зале областной библиотеки. К антракту же надо было быть на рабочем месте, именно тогда начиналась суета, беготня, все надо было делать быстро, чтобы во время перерыва убрать одни и установить другие декорации.
   Труднее всего было после спектакля - поздно, одиннадцатый-двенадцатый час ночи, клонит ко сну, тоскливо, театр опустел, металлический противопожарный занавес отделил сцену от зрительного зала, остался лишь тусклый дежурный свет. Праздник закончился, но нам, рабочим сцены, уходить нельзя, надо быстро разобрать декорации и убрать их в "карман" за противопожарную раздвижную дверь. Все спешат и думают только об одном - как бы ни опоздать на общественный транспорт. Потом вылетаешь из театра и почти бежишь на последний трамвай или прыгаешь как заяц с одного транспорта на другой. Справедливости ради надо сказать, что в то время все заводы работали в три смены и транспорт ходил до часу ночи. Вспоминаю, пишу и думаю, какой же я был дурак! Шесть лучших лет молодости, т.е. пока учился в университете, я провел без всякого карьерного роста на нищем окладе в положении чуть выше уборщицы. А если пошел бы, скажем в военное училище, то за это время стал бы уже лейтенантом, а может быть и капитаном. Был бы уважаемым офицером, а не грузчиком. Да и на гражданке можно было бы за шесть лет куда-нибудь продвинуться, получить рабочий разряд, стать бригадиром, мастером и вообще, сняться с мертвого якоря разнорабочего без специальных навыков.
   Так почему же я застрял на этой незавидной должности?
   Ответ прост и примитивен до безобразия - в других местах меня никто не ждал! Не ждали меня - и все!
   Ну, что тут скажешь? Не было у меня дяди генерала, секретаря обкома или просто начальника цеха, а была только мама - тихий интеллигентный человек, ботаник и по профессии и по своей натуре, которая в никакие блатные компании не входила, и приискать теплое местечко для своих таких же смирных и ненастырных сыновей не могла.
   Понятно, что после школы мужику положено обходиться без мамочки и торить свою тропу. Но много ли таких шибко самостоятельных парней, начинавших все с нуля? В своем ближайшем окружении я таковых что-то не припоминаю, на приличные места большинство из моих знакомых ровесников устраивались по прямой или косвенной протекции. Использовали, как сегодня модно говорить, социальный капитал семьи. Раньше говорили блат, а теперь - социальный капитал. Знал я, например, двух ребят, учившихся со мной в одной школе, один был сыном ректора, другой сыном проректора по научной работе. Оба учились на "отлично", но почему-то не пошли поступать куда-нибудь на сторону, а устроились во все в тот же лесотехнический институт, где работали их родители. Только один в Воронеже, а другой - в Москве. А одноклассники, которые начинали самостоятельно, с рядовых, так и остались по большей части в нижних социальных стратах. Полной информации у меня, конечно, нет, возможно, есть и исключения. Но они, как известно, лишь подтверждают правило.
   Для технарей заочное обучение является в какой-то мере благом. Они работают на производстве, одновременно учатся по той же специальности и потом переходят из простых рабочих в инженеры, т.е., еще учась, становятся начальниками и поэтому опережают в карьерном росте тех, кто учился на дневном отделении. У меня же с моим гуманитарным уклоном таких возможностей не было, ведь не возьмут же в вуз преподавателем или даже учителем в школу без высшего образования. Так я и проболтался в должности монтировщика сцены, даже не пытаясь найти более перспективную работу, ждал окончания вуза, как начала "новой жизни". В этом, возможно, и состояла главная моя ошибка. Я постоянно откладывал "настоящую" жизнь "на потом". Потом - когда получу диплом, потом - когда отслужу в армии, потом - когда защищу диссертацию, потом - когда разбогатею. В этих бесплодных ожиданиях прошла вся юность, и все мои молодые свежие силы ушли в песок, в никуда:
  
   "... Я думал -- и сила, и радость, и хмель // С годами взыграют все краше, // Увы, я бесславно весну упустил, // Я выплеснул брагу из чаши!".
  
   В театре я застрял и еще по одной причине: сцена каким-то таинственным образом притягивает к себе не только артистов, но и всех тех, кто находится за кулисами. Ведь театр - это вечный праздник! Яркий свет софитов, мощное звучание оркестра, бельканто и завораживающий танец классического балета, блеск и разнообразие сценических костюмов.
   Все это не сравнить с заводскими цехами, где солнечный свет лишь мутным пятном пробивается сквозь покрытые вековой копотью окна, ходят хмурые неулыбчивые люди, и отовсюду слышится лишь лязг металла и гул моторов. А работать в театре - это значит видеть каждый день залитую светом рампы сцену, спектакли, воплощающие в себе не только мастерство исполнителей, но и гениальность тех, кто когда-то создал эти произведения. В коридорах и за кулисами мимо тебя проходят дамы в бальных платьях, мужчины, одетые в средневековые костюмы, порхают полуобнаженные танцовщицы в белых балетных пачках или восточных нарядах. И все это действо с пением, танцами, ослепительным светом софитов или таинственным полумраком сцены совершенно бесплатно, и каждый вечер, и в бесконечных вариациях ярких спектаклей, столь непохожих на монотонно-скучные заводские будни.
   Как здесь не соблазниться изысканными яствами искусства вместо черствого хлеба обыденности! Как расстаться с этим пусть иллюзорным, но волшебным миром, и уйти работать туда, где трудятся из-под палки, через силу и ради куска хлеба!
   Помню, как однажды я был на "колосниках" - это такая металлическая галерея над сценой, где находиться один из рабочих, "верховой", который тянет канаты, чтобы поднимать, или опускать штанкеты, на которых подвешены декорации. Оказался я там случайно, днем, когда не было спектакля. И вдруг откуда-то снизу покатилась, заполняя все вокруг, оркестровая музыка. Она просто потрясла меня! В ней было все - и неотвратимость рока, и драма прошлых чувств и робкий голос надежды, ее мощные аккорды вошли в каждую клеточку моего тела, завладели мною, в них ощущалась какая-то ужасная, но вместе с тем и притягательная сила, казалось, что эти созвучия пришли из каких-то высших небесных сфер, и снятся мне в каком-то странном сне... Чуть позже я узнал, что в это время оркестр репетировал вступление к VI картине III действия оперы П.И. Чайковского "Пиковая дама", сцену, где Лиза ждет своего возлюбленного Германа на Зимней канавке. Гениальная музыка!
   И таких как я заколдованных миром искусства в технических цехах было много - одевальщицы, гримерши, билетные контролеры, реквизиторши - все они получали мизерную зарплату, но не могли оторваться от сценического пространства, прикипели к нему и работали в театре с молодости до самой пенсии. Причем даже в творческих цехах зарплаты были маленькими, не сравнить с производством, артисты хора и кордебалета получали не намного больше, чем рабочие сцены, а молодые солистки балета работали за 120-150 рублей в месяц. Деньги по тем временам вроде бы и неплохие, но совершенно несоизмеримые с тем каторжным трудом и ограничениями, которые накладывает эта профессия - утром репетиция, вечером спектакль и никакой личной жизни! Так что в театре большинство работало не за деньги, а из потребности находится в сфере притяжения сцены. Хотя артисты еще и подрабатывали - кто руководил самодеятельным коллективом, кто тайком пел в церковном хоре, кто выступал еще где-то, в общем, профессия их кормила и некоторых очень даже неплохо.
   Ближе к концу моей работы в театре появилась еще одна причина не увольняться - я подал заявление в партию. Не скажу, что я был очень идейным и жаждал стать настоящим коммунистом. Со времен рассказов матери о том, как наша семья пострадала от сталинских репрессий, я довольно скептически относился к политике партии и правительства, тем более что иногда удавалось послушать "Голос Америки", где рассказывалось много чего такого, о чем умалчивалось в учебниках по истории КПСС. Но один знакомый еврей, доцент кафедры философии ВЛТИ, в случайном разговоре с нашей мамой сказал ей, что с моей специальностью надо бы вступить в партию, стать партийным. О том, что историки часто идут по комсомольской и партийной линии я и сам знал, но эти слова подтолкнули меня к активным действиям. Так что евреи умеют, если им это ничего не стоит, давать дельные советы. Если бы я остался беспартийным, то в преподаватели кафедры общественных наук меня бы точно не взяли. Теперь, уж, и не знаю, к счастью или к несчастью!
   В те времена интеллигентов в партию принимали очень неохотно, существовала даже негласная установка на то, что партийная организация должна принять в партию трех рабочих и лишь затем в порядке неофициальной очереди сделать членом КПСС одного служащего. Ведь интеллигенция во все времена лезла в партию по карьерным соображениям. Я же проходил тогда по рабочей сетке и поэтому мог беспрепятственно вступить в ряды КПСС, чем и воспользовался.
   Отмечу, что вступив в партию, в общем-то, не по идейным, а скорее по карьерным соображениям, я, в конце концов, стал правоверным и убежденным коммунистом, особенно окрепли мои коммунистические убеждения после "перестройки" и последовавшего за ней дикого капитализма в России. Никогда не соглашусь с тем, что какой-то пупкин может быть хозяином "заводов, газет, пароходов" и богатеть за счет труда наемных работников, мне кажется это противоестественным и унижающим человеческое достоинство. Хотя, если копнуть глубже, то может оказаться, что никакой я не убежденный коммунист, а просто-напросто банальный неудачник, лузер. Ведь, говорил когда-то сноб и пустомеля Григорий Явлинский, что коммунизм - это своего рода педикулез, он появляется от бедности и лучшим лекарством от него является богатство. Но мне кажется, что даже будь я богатым и успешным, то все равно переживал бы по поводу несправедливости такого общественного устройства, при котором одни работают, а другие присваивают результаты их труда. Я никогда не пойму тех людей, в том числе и из нашей ученой братии, которые почему-то считают эксплуатацию человека человеком и власть денег не только не постыдным, но и вполне естественным и даже наилучшим видом общественного устройства.
   Но вернемся к КПСС образца 70-х гг. прошлого века. По уставу для того, чтобы вступить в партию надо были представить рекомендации двух членов первичной партийной организации, которые знали вступающего по совместной работе не менее года. Так что еще и по этой причине мне в тот момент нежелательно было менять место работы. Процесс вступления в партию начался с того, что я согласился стать секретарем комсомольской организации театра - эту общественную нагрузку мне с удовольствием скинул солист балета Виктор Драгавцев. После этого мой неформальный статус в театре несколько изменился: я заимел стол в комнате парткома, стал общаться со всеми комсомольцами, в основном с артистами балета, ведь другой молодежи в театре почти не было. Обязанности мои как неосвобожденного, т.е. на общественных началах, комсомольского "вожака" состояли в проведении заседаний бюро, собраний первичной комсомольской организации, сбора взносов и выпуска стенгазеты. Текст этой газеты приходилось писать самому, больше было некому, девочки из декоративного цеха ее только разрисовывали. Несколько раз с моей подачи поднимали станки для декораций в репетиционный зал и за этим импровизированным столом отмечали день рождения комсомола, где пели комсомольские песни, именно с тех пор мне запала в память песня "Там вдали за рекой догорали огни...". Заслугой моего секретарства можно считать и то, что я лично выступил с инициативой оформить в служебном холле театра стенд с портретами работников-фронтовиков. Тогда такие стенды под заголовком "Они сражались за Родину" только-только входили в моду. Конечно, фотопортреты делали специалисты, и парторганизация помогла, но побегать мне, организуя все это мероприятие, пришлось немало.
   Рекомендации в партию мне дали Иван Конович Лынов и заведующая цехом реквизита Антонина Прокофьевна, фамилии не помню. А на смотрины в райком партии меня водил главный хормейстер театра, секретарь партийной организации Леонард Леонардович Дитко, очень интеллигентный, артистичный, подтянутый, с галстуком-бабочкой а ля кот Леопольд, в общем, настоящий маэстро. Благодаря этим моим партийным "крестникам" я стал кандидатом в члены КПСС, а окончательно меня приняли в партию уже в армии, где я служил солдатом в роте охраны Киевского высшего инженерно-авиационного училища. Как уже говорилось, партийность помогла мне в дальнейшем стать преподавателем-обществоведом, ибо по негласному правилу беспартийных в те годы на такую работу не брали.
   И все... Больше никаких привилегий за свой партийный билет я не имел! Кроме, конечно, весьма сомнительной "привилегии" много лет торчать на жалкой должности ассистента кафедры научного коммунизма и ехать на БАМ под угрозой исключения из партии.
   И, тем не менее, я благодарен партии за то, что она была в моей жизни, и до сих пор бережно храню свой партийный билет. Не знаю, как у других, но у меня о партии остались самые хорошие воспоминания, она представляется мне сегодня своего рода "раннехристианской общиной" с ее равенством не во Христе, а в звании коммуниста. Ведь что бы там не говорили, а на партийных собраниях все были равны - я и директор театра, я и заведующий кафедрой, я и командир батальона - все имели одно звание - коммунист, все имели не только право, но и реальную возможность высказаться по любому вопросу жизни партийной организации. Конечно, это было иллюзорное равенство, но ведь сейчас и такого нет! Где сегодня рядовой труженик может выступить перед коллективом своих товарищей по работе? Ведь ни партийной, ни какой-либо другой организации, объединяющей всех работников предприятия или в учреждения сегодня нет, остались лишь господа-начальники и бессловесная масса наемных рабов.
   В советское время КПСС служила социальным амортизатором между руководителями и рядовыми работниками, некой третейской инстанцией, которая могла любой вопрос решить не только формально-юридически, но и по-партийному, что зачастую совпадало с тем, что называется рассудить по совести. Или, по крайней мере, в соответствии с теми гуманистическими принципами, которые пусть формально, но присутствовали в идеологических установках "руководящей и направляющей". Кроме того, партия была действенным социальным лифтом, членство ней позволяло способным и энергичным людям подниматься наверх без подлой оглядки на толщину кошелька, происхождение или наличие собственности. Очень жаль, что КПСС так мгновенно и неожиданно исчезла, растворилась без следа как белый кубик рафинада в стакане горячего чая. Как такое могло произойти, я не могу понять до сих пор. Да, и вся страна, похоже, в таком же недоумении. Это очередная загадка отечественной истории - очень интересная, но одновременно и очень грустная для тех, кто пережил это время...
   Таким образом, я продвинулся по комсомольской линии, но в коллективе театра как был, так и остался чужеродным элементом. Ведь театр - это не рабочие сцены и не секретарь комсомольской организации, а артисты, дирижеры, режиссеры, дирекция и прочие вхожие в художественный совет творческие личности. Мне среди них делать было нечего и моими "коллегами" по работе продолжали оставаться лишь рабочие сцены. Работа монтировщика, как уже говорилось, не требовала особой квалификации или обучения и поэтому выполнялась случайными, постоянно сменявшими друг друга людьми. Но был и небольшой постоянный состав из числа тех, кто по тем или иным причинам застрял на этой непрестижной и низкооплачиваемой работе. Так надолго обосновались в бригаде пожилая супружеская пара - муж Лынов И. К. и его супруга Антонина Прокофьевна, а также еще два пенсионера - Илья Никитович и женщина по имени Мария Тихоновна. Все они держалась отдельно, и в раздевалке у них был свой закуток.
   Хочется вспомнить и об этих простых людях, написать о них хоть пару строк, ибо сегодня их, надо полагать, уже давно нет в живых.
   Отставник, бывший военный Иван Конович Лынов служил, судя по его репликам, в небольших чинах и в войну был авиатехником, как он сам говорил, заносил хвосты самолетам где-то на Дальнем Востоке. Не знаю, какая у него была пенсия, но получал он ее полностью. В советское время существовало справедливое, как мне кажется, правило - сумма пенсии и заработка пенсионера не должны были превышать определенную сумму (кажется 300 руб. в месяц), свыше которой пенсия уменьшалась. Всю пенсию могли получать только те, кто работал на низкооплачиваемой должности. Помню, как этот И.К. Лынов и другие пенсионеры специально предупреждали начальника о том, чтобы он не выписывал им премии и переработки, поскольку из-за них могли срезать пенсионные выплаты.
   Вместе с Иваном Коновичем работала его жена Антонина (тетя Тося) грузная пожилая женщина, работавшая в паре с еще одной женщиной - тетей Машей. В отличие от интеллигентной супруги отставника эта Марья Тихоновна была типичной деревенской матроной с резкими чертами лица, иссиня-черными, крашенными басмой волосами, и расплывшейся фигурой, про которую она сама говорила, что у нее теперь жопа кошелем. Интересное, между прочим, выражение. В молодости я его как-то не понимал, а теперь, глядя на своих ровесниц, вполне могу оценить точность и зоркость народного взгляда на эту часть тела зрелых женщин. Помню, как эта тетя Маша рассказывала всем о том, как хорошо и весело жилось молодежи в довоенной деревне - пели песни, плясали. Жаль, что я не расспросил ее тогда о коллективизации и других событиях сталинского времени, а то сегодня говорят о колхозниках только как о невинных страдальцах и мучениках. А что там было на самом деле, уже и не поймешь!
   Дополнял эту пожилую группу старичок по имени Илья Никитович, сутулый, маленький, с выцветшими белесо-голубыми глазами он часто сам про себя с каким-то непонятным удовлетворением бормотал: "Да, я - дурак, да, я ничего не понимаю!". И прочее в том же духе. В театре он работал, чуть ли не с довоенных лет, еще в те времена, когда это был театр музыкальной комедии в здании нынешней филармонии, но в каком порядке собираются декорации, так и не знал, делал только то, на что ему указывал Иван Конович. О своей жизни он никогда не рассказывал, но носил значок участника Великой Отечественной войны, что, впрочем, никого не удивляло, тогда почти все взрослые мужчины были либо участниками, либо инвалидами войны. И жаль, что мы, послевоенное поколение, мало с ними общались, ни о чем их не расспрашивали, а значит, сегодня не можем составить о той войне верное, а не конъектурно-пропагандистское мнение.
   Среди молодых монтировщиков также был устойчивый состав из пяти-шести молодых ребят, помню их имена: Борис, Юра, Володя и др. Были они из простых рабочих семей, жили в центре города, но интеллектом не блистали, болтались на этой работе до армии. Я с ними не дружил, но и не ссорился. У меня всегда были определенные проблемы по части общения с "простым" народом. Как уже говорилось, в детстве мы с братом росли как-то обособленно от ровесников, мало водились дворовыми компаниями и поэтому не могли разговаривать с простым народом на рабоче-крестьянском диалекте, просто и без затей. До армии я вообще не ругался матом, и он намертво прилип к моему горлу лишь после года пребывания в солдатской казарме. В целом же среди монтировщиков была постоянная текучка, люди приходили и уходили чуть ли не каждую неделю. Поработает какой-нибудь студент месяц-другой в вечернюю смену и уходит. Солидные работники на маленький оклад и неквалифицированную работу не шли, а для молодежи не было смысла оставаться там надолго.
   Начальником над нами был старший машинист сцены Сергей Иванович, неприятный тип, с гневливым и сварливым характером, у него были жиденькие светлые волосы и всегда лоснящееся красное лицо, ходил он как-то боком, размахивая одной рукой и выставляя одно плечо вперед. Приходя на сцену, часто ругался и был чем-то недоволен, такая порча характера объяснялась, видимо, его тихим алкоголизмом, кабинетом ему служила кладовка для мягких декораций за сценой, и в этой темной без окон комнате он в полном одиночестве принимал свою ежедневно дозу, а потом с нездоровым румянцем на лице и бегающими блестящими глазками выходил к нам и обязательно к чему-нибудь придирался, что-то кому-то выговаривал быстрым, чуть запинающимся говорком. Во время монтажа декораций его не было, командовал опытный Иван Конович, а этот начальник выходил из своей кладовки лишь затем, чтобы перед спектаклем сесть на первый ряд в зрительном зале и дать указания верховым на галерее как равнять падуги и кулисы. Сколько лет я проработал под его началом, но так ни разу не поговорил с ним по-человечески с глазу на глаз. Да и то сказать, я ведь был тогда совсем молодым, а ему было лет под пятьдесят, участник войны. Хотя, кто знает, быть может, и он мог бы рассказать мне о своей жизни что-нибудь интересное. Ведь как ни странно, но со своей отталкивающей внешностью и манерой поведения, он имел в любовницах театральную буфетчицу. Постоянно захаживал к ней в зрительскую часть и выпивал на халяву сто грамм коньяка, который она, видимо, экономила на зрителях. Потом он на ней женился, кажется, это была его третья жена, и даже прижил с ней еще детей. Подрабатывал он тем, что в сговоре с бухгалтерией проводил фиктивно, якобы принятых и быстро уволенных монтировщиков и присваивал начисленные на них деньги. Иван Конович пытался вывести его на чистую воду, но из-за большой текучки кадров и трудностей учета так и не смог ничего доказать.
   Рядом с нами, монтировщиками, на сцене работали осветители, заведовал их электроцехом художник по свету, солидный еврей с соответствующей фамилией - Упит, под его началом работала и жена-еврейка. Второй супружеской парой в этом небольшом коллективе были Зинаида Андреевна и ее муж Леонид (не помню отчества), которого все запросто звали Леня. Она была простой трудовой женщиной, выполнявшей очень ответственную работу, - сидела за пультом под рампой сцены и управляла всем сценическим светом - включала и выключала прожекторы, софиты и огромную люстру в зрительном зале. Леня же был подвержен запоям и находился в рабочем состоянии только благодаря жене, которая держала его под жестким контролем и присмотром. Был он небольшого роста, худой, жилистый с испитым землистым лицом, шебушным поведением и бесконечными шуточками и прибауточками. Их дочь Надя Е-ва была помощником режиссера, стояла у пульта во время спектакля, открывала и закрывала занавес, приглашала актеров на сцену, в общем, вела спектакль. Она, судя по интернету, до сих пор работает в театре и занимает должность заведующей труппой. Помню, случай, связанный с этим Леней-электриком, который до сих пор тревожит мою совесть. На каком-то собрании, не помню комсомольском или профсоюзном, речь зашла о вечере отдыха для молодежи, и я высказался в том смысле, что электрик мог бы для этого вечера сделать что-нибудь бесплатно как общественное поручение, а не тянуть за свою пустяковую работу деньги с профсоюза. Сказал и сказал, никто на это не отреагировал. Но много позже до меня дошло, что я сказал некрасиво и не к месту, ведь Леня с женой жили где-то в частном секторе за университетом, там, видимо, после войны они своими руками построили какой-то домик из подручных материалов. Тогда все так строили. И все это на маленькую зарплату. Вырастили дочь, уже давно работали в театре и, видимо, прикипели к нему душой, но богатства не нажили, каждая копейка у них была на счету. Я же в то время бессовестно пользовался поддержкой матери, практически ничего ей не давал на совместное хозяйство, тратил свои деньги только на себя. И не стоило мне, не хлебнувшего в жизни лиха, обвинять этих пожилых и трудолюбивых людей в корысти.
   Из осветителей запомнилась мне еще молодая женщина по имени Тамара, сытая замужняя самка лет тридцати, сидевшая на балкончике в зрительном зале и направлявшая на рампу лучи выносных прожекторов. Особенностью ее внешности было то, что она постоянно ходила с фингалом под глазом, который ей регулярно ставил муж, рослый и вполне приличный на вид мужик. И все из-за того, что, уж, очень она была охоча до представителей мужского пола. У всех на глазах разворачивался ее производственный роман с монтировщиков из нашей бригады по имени Саша. Это был здоровый, кровь с молоком, парень лет восемнадцати и эта ненасытная Тамара так на него запала, что ждала его после вечерней смены и, никого стесняясь, уводила под ручку в укромное место. Уж, не знаю, как он с ней потом развязался, но в жизни у него все сложилось удачно. Много-много лет спустя он окликнул меня на улице и, назвавшись (так бы я его не узнал), рассказал о том, что в те далекие времена его призвали в армию, и он попал служить в Москву в пожарную часть, да так потом и остался на этой службе. Женился на москвичке и, что больше всего меня удивило, запросто, только для высшего образования, заочно окончил философский факультет МГУ. Но работать по этой специальности не стал, остался пожарником. Вот, с горечью подумал я, совершенно простой, без всяких умственных затей парень, легко осуществил то, что в юности оказалось для меня недостижимой мечтой. Надо было и мне не бояться трудностей, идти после школы в армию, и тогда, быть может, все было бы лучше и счастливее в моей и личной и профессиональной жизни. По крайней мере, не встретился бы с мадам...
   Да, никогда не знаешь, где найдешь, а где потеряешь. А когда узнаешь, уже и поздно, жизнь прошла, пролетела...
   Как секретарь бюро ВЛКСМ театра я в какой-то мере контактировал и с артистическим составом труппы, именно контактировал, а не дружил, ведь я был чумазым рабочим, а они людьми искусства, богемой. Для них я был человек "не их круга". Артисты театра, особенно балета - это очень замкнутая профессиональная корпорация, можно сказать семья, но не в ласковом значении этого слова, а в смысле самодостаточности внутригруппового общения. Отношения внутри этой "семьи" довольно жесткие, балетмейстеры обращаются с балеринами как с цирковыми лошадями, на репетициях, дрессируют их, не стеснясь в выражениях. Все эти юноши и девушки воронежского балета были тесно связаны между собой, окончили одно хореографическое училище и жили бок о бок в тесном мире театральной сцены, репетиционных залов и выездов на гастроли. Существенно и то, что график у артистов балета всегда разорван - с утра на репетиции, вечером - спектакль, выходной день - понедельник. Нет у них возможности с кем-то общаться вне театра по вечерам, свободно гулять и развлекаться по выходным и поэтому все их общение проходит в театре (хотя, возможно, я и ошибаюсь, ведь я не был артистом и смотрел на них только со стороны). Но зато хорошо помню, как мне, чуждому этому миру искусства, было трудно, почти невозможно на равных общаться со своими ровесниками - артистами балета. Между нами стояла какая-то не только профессиональная, но и ментальная стена, дальше "здравствуйте - до свидания" дело не шло, то ли я был профаном в искусстве, не мог поддержать разговор, то ли мы действительно находились в разных профессиональных и культурных мирах - не знаю!
   По общественной работе я поддерживал отношения лишь с теми комсомольцами из творческих цехов, которые входили в бюро ВЛКСМ театра - это танцовщицы Люба По-ва и Лариса Е-ва, концертмейстер Вера Г-а и второй хормейстер Людмила Ст-на. Люба из кордебалета жила где-то в моей стороне в частном доме за линией железной дороги у парка "Динамо". По происхождению и упертому характеру она была, похоже, казачкой, грациозная с норовом "козочки" и мне, честно говоря, несколько льстило то, что она со мной, простым рабочим в замызганной спецовке из подвала, разговаривает на равных, общается и не воротит нос при встречах за кулисами или в холле. Но никаких отношений у меня с ней не было. Хотя я и не прочь был познакомиться с ней поближе, быть может, даже на жизненную перспективу. Хотя вряд ли из нашей дружбы вышло что-нибудь путное, как сказал поэт: "...в одну телегу впрячь не можно, коня и трепетную лань". Позже она вышла замуж за какого-то парня, не имевшего отношения к театру, кажется он, как и я, был историком, появился ребенок, но брак распался. Видимо, редко, кто из театральных уживается с партнером не из своего круга, они женятся и разводятся, не отрываясь от служения своему высокому искусству.
   У Любы, помниться, была лучшая подруга, тоже балерина, звали ее Таня Г-ва, она сумела развести солиста балета Якова Л-ца с его женой, прима-балериной Н. В-вой. Жена, как, впрочем, и Яша, были старые, а Таня молодая, только что окончила балетное училище. Они уехали в другой город и как они там жили дальше, я не знаю и знать не хочу. Просто еще раз вспомнилось, как все эти артисты театра жили своим изолированным семейно-профессиональным кругом и почти не общались с теми, кто не входил в их тусовку. А Люба после развода с историком (даже, кажется, кандидатом наук) вышла второй раз замуж за какого-то мальчика из балета, который, по слухам, был значительно моложе ее.
   Другая комсомольская активистка, Лариса Е-ва, в отличие от Любы была солисткой, хотя и не примой. Фигура у нее была не очень балетная - широкие плечи, плотное тело, длинные ноги и мощный прыжок. Под стать сильному телу был и характер: активный, общительный, со всеми она была в приятельских отношениях и представляла собой тип неунывающей женщины с подвижной мимикой, выдающимся то ли кавказским, то ли еврейским носом на смугловатом лице и с готовностью любой разговор перевести в шутку. С ней я общался еще реже, чем с Любой и только по комсомольским делам. У нее был бурный роман с музыкантом из оркестровой ямы, который играл на каком-то духовом инструменте, кажется на тромбоне. Он был женат, но для театра это не помеха. Не знаю, поженились они или нет, но жили совместно и, кажется, без общих детей. Но потом этот интересный и стильный, как все саксофонисты, музыкант, внезапно умер у себя на даче. Не знаю, есть у нее семья и дети, но, судя по интернету, ныне она счастлива в своей профессии, заслуженный работник культуры, ведущий педагог в хореографическом училище.
   Еще одну мою знакомую в театре звали Вера, концертмейстер, играла во время репетиций на фортепьяно. Миловидная, интеллигентная, папа у нее был отставной полковник, но умом не блистала, осилила только музыкальное училище. По театральному обычаю ей тоже довелось влюбиться на работе в женатого и мордастого артиста хора. Долго она с ним хороводилась, но потом он так и не решился оставить семью, и после разрыва с ним Вера вышла замуж за какого-то еврея, который во время перестройки свалил в Германию, оставив ее с маленьким сыном в Воронеже. Подробностей я не знаю, т.к. после работы в театре разговаривал с ней лишь однажды, встретив ее случайно около театра.
   В театре я иногда перекидывался парой слов с другим хормейстером, Людой Ст-ной, которая в противоположность Вере, была хваткой матерой еврейкой, с командными замашками и тоже, видимо, не из простой семьи, поскольку жила в центре города в здании ЮВЖД. Своим наступательным характером она подавляла даже главного хормейстера театра милейшего Л. Л. Дитко. С началом перестройки она сразу уехала в Германию. И вроде бы как живет там вполне благополучно (впрочем, точно не знаю).
   Со всеми этими представительницами театрального бомонда мы разошлись как в море корабли, и, как уже говорилось в цитированном выше стихотворении А. Ахматовой, "...все к лучшему".
   Если напрячь память, то можно вспомнить еще десяток имен той далекой театральной поры: дирижеры Вощак, Сурмава, Носырев; балетмейстер Муллер; вокалисты Пойманов, Кондратьева, Владимиров, Жмырев, Федорова; солисты балета Валитова, Драгавцев, Синельникова, Январева; главный художник Цыбин, девочки из декоративного цеха и др. Этих людей я постоянно видел на сцене, встречался с ними за кулисами и в коридорах театра, здоровался с ними... Но и только... Траектории нашего существования в служебно-театральном пространстве прошли параллельно, нигде не пересекаясь, как сказал бы Шекспир: "...Что он Гекубе, что ему Гекуба, а он рыдает!". И стоит ли вообще вспоминать о тех, кто удостоил меня когда-то лишь мимолетным "здравствуйте"? Они обо мне давно забыли (если вообще когда-нибудь помнили), а многих из них уже и нет в живых ...
   Во время работы в театре я видел множество репетиций, прогонов, сдачей спектаклей и премьер. Находился за кулисами во время городских мероприятий с пышными концертами, летом в августе, пользуясь своим пропуском со служебного входа, пересмотрел все гастроли московских театров. Некоторые спектакли, которые шли в нашем театре, я успел выучить чуть ли не наизусть, полюбил балет и оперу, особенно балет. Успел побывать с театром на летних гастролях в Калининграде, Ярославле, Сочи, Калинине (Тверь), Ярославле, Туле, вряд ли бы я там побывал, если бы не работал в театре.
   Все это, конечно, развлекало, вносило новые краски в серое однообразие будней. Но годы, проведенные монтировщиком в театре, исчезли, ушли без следа и ничем не помогли мне в дальнейшей жизни. Остались в памяти лишь как бесполезная мишура на темном фоне упущенных в молодости возможностей...
  

* * *

  
   Итак, поведем итог "золотой миле" моего жизненного пути, т.е. времени от школы до окончания университета.
   Этот возраст с 17 до 23 лет по праву называют "золотым", именно в эти молодые дни "день год кормит" и в почву жизни бросаются первые семена будущего урожая. Время создания семьи, овладения профессией и первых жизненных успехов. В этом возрасте свершается все самое главное. Ибо говоря высоким слогом:
  
   "...великие движения души, глубокие чувствования, божественные пожертвования самим собою, сильные страсти и возвышенные мысли принадлежат молодости, деятельность -- зрелым ле­там, а старости -- одни воспоминания и любовь к жизни".
  
   Но у меня, увы, не получилось ни "...великих движений души", ни "...сильных страстей и возвышенных мыслей", ни прочих чудес молодости. У всем известного поэта Афанасия Фета есть такой красивый оборот: "...цветущих лет цветущее наследство!". Я же, увы, могу лишь перефразировать эти строчки наоборот: "...цветущих лет чахлое наследство", или процитировать А. Блока с его: "...Так мчалась юность бесполезная, // В пустых мечтах изнемогая".
   Вспоминается и хрестоматийное пушкинское:
  
   "...Но грустно думать, что напрасно // Была нам молодость дана, // Что изменяли ей всечасно, // Что обманула нас она; // Что наши лучшие желанья, // Что наши свежие мечтанья // Истлели быстрой чередой, // Как листья осенью гнилой".
  
   Так почему же лучшие годы молодости прошли у меня скучно, бесцветно и бесплодно?
   Как уже говорилось, начало такому незавидному положению дел было положено еще в школе. Это как с гайкой - иной раз хочешь накрутить ее на резьбу, а она с самого начала идет не так, сползает в сторону и "пашет" металл. Сначала это незаметно, а потом прилагаешь все больше и больше усилий, сам себе создаешь лишнюю работу, и, в конечном счете, гайка так и не прилегает вплотную к конструкции, все получается вкривь вкось! Так и я, "сошел с резьбы" уже где-то в школе и дальше все пошло через одно место. Вместо того чтобы легко и плавно скользить по жизни, я с самого начала пошел криво, косо, с натягом и множеством бесполезных усилий.
   Как уже говорилось, учился я в школе плохо и поэтому имел весьма ограниченный набор вариантов при поступлении в вуз, не смог пробиться на философский факультет и мне пришлось выучиться на историка, да еще заочно. Нельзя сказать, что это было о фатально, все еще можно было поправить, и я пытался возместить ущерб от плохой учебы в школе тем, что получил в университете диплом с отличием. Но в дальнейшем и это не помогло. Заочное образование не включило мои мозги на самостоятельное творчество, прежде всего литературное, и не позволило овладеть искусством устной и письменной речи. Для этого надо было общаться с сокурсниками, с преподавателями, а не таскать декорации в театре. Конечно, есть люди, у которых искусство письменной речи в крови, дано им с рождения, но я к ним, увы, не принадлежу!
   Во время работы в театре и учебы в университете, я сделал, быть может, главную ошибку в своей жизни - связался с мадам, которая решила отыграться на мне за то, что появилась на свет никому не нужной уродиной. А я, слабак и раззява, позволил себя облапошить этой лживой и липучей амебе. Она не дала мне создать нормальную семью, повесила на меня алименты и изгадила всю мою личную жизнь. Из-за этой связи я прозевал лучшее время любить и создавать настоящую семью.
   Все это можно было бы исправить деньгами, связями, жилплощадью и стать, как и говорит Ганя в романе Ф.М. Достоевского "Идиот", очень даже интересным женихом:
  
   "...Вы мне говорите, что я человек не оригинальный. Заметьте себе, милый князь, что нет ничего обиднее человеку нашего времени и племени, как сказать ему, что он не оригинален, слаб характером, без особенных талантов и человек обыкновенный. <...> Это, батюшка, меня давно уже бесит, и я денег хочу. Нажив деньги, знайте, -- я буду человек в высшей степени оригинальный. Деньги тем всего подлее и ненавистнее, что они даже таланты дают. И будут давать до скончания мира. Вы скажете, это всё по-детски или, пожалуй, поэзия, -- что ж, тем мне же веселее будет, а дело все-таки сделается".
  
   Но у меня была только мизерная зарплата минус алименты. Поэтому все мои горячечные мечтания о прекрасной незнакомке, так и остались несбыточными фантазиями разнорабочего без специальных навыков.
   Так кто же во всем этом виноват - я сам или общество? Почему "пышный цвет и сладкий плод" молодости оказался у меня испорчен неудачами, недоразумениями и я прожил не ту жизнь, о которой когда-то мечтал?
   Основная вина, конечно, лежит на мне самом, ибо для полноценной реализации в молодости непреодолимых препятствий не было, наоборот, были определенные предпосылки для успеха и личного благополучия. Но все эти шансы были бездарно упущены, а потенциальные возможности как пришли, так и ушли. Тогда я этого не понимал, а сейчас поздним бесполезным умом, понимаю...
   Хотя, конечно, были люди, которые вольно или невольно мне "помогли" стать неудачником. Но это уже другой сюжет...
   Итак, моя работа в театре закончилась в 1972 г. когда я получил диплом университета и был призван на годичную службу в армию. Отслужив в армии, я в театр, конечно, не вернулся и стал искать себе место работы по специальности, полученной в университете...
  

* * *

  
   Из армии я возвратился в Воронеж осенью 1973 года. Предо мной вновь предстала наша тесная для пяти человек двухкомнатная квартира с ее застарелыми проблемами: где найти работу по специальности, как обзавестись семьей и своим жильем, как научиться, наконец, жить самостоятельно и ни от кого не зависеть?
   Предыдущие семь лет, как уже говорилось, прошли в этом отношении бесплодно и бесполезно, я ни на шаг не продвинулся к решению этих главных жизненных вопросов. И теперь, описав семилетнюю дугу (6 лет - университет плюс 1 год - армия), вновь очутился в исходной точке своего жизненного старта: без денег, без работы и без внятной профессии. Все приходилось начинать с нуля...
   Такой нулевой отметкой стала для меня должность лаборанта кафедры политической экономии и научного коммунизма Воронежского лесотехнического института.
   Попал я на эту должность не "с улицы", а по протекции (если это слово применимо к столь жалкой должности). А дело было так, доцент этой кафедры Л. В. П-ский, знавший меня с детства (я учился в одном классе с его дочерью), как-то случайно сказал моей матери о том, что у них открылась вакансия лаборанта в социологической лаборатории, а она передала эту информацию мне. После трудных раздумий о том, стоит ли работать в том же учреждении, что и мать, я все же пошел на кафедру и там впервые встретился с Людмилой Яновной Тарасовой, которая в дальнейшем сыграла значительную, но весьма противоречивую роль в моей преподавательской работе. Она сообщила мне, что такая вакансия действительно есть, и что я, как и обещал П-кий, буду лишь формально числиться лаборантом кафедры, а на деле заниматься только делами социологической лаборатории при парткоме, которой она руководит на общественных началах.
   Помню, что в тот момент я, как, наверное, и все "дембели" переживал некий подъем физических и душевных сил, казалось, что после всех трудностей военной службы можно свернуть горы, ведь на гражданке нет подъемов и отбоев, построений и караулов - свобода! Делай, что хочешь, благо молодость и силы еще есть! И очень жаль, что в тот момент вся моя молодая сила растворилась без следа, так и не воплотившись "...в пароходы, / в строчки / и в другие долгие дела"...
   И вот я лаборант, по сути "девочка на побегушках", нечто среднее между машинисткой и секретаршей, в вузовской иерархии за лаборантами идут лишь вахтеры и уборщицы, соответственно и оклад у них мизерный - 70 рублей. А у меня еще и минус алименты...
   В бухгалтерию сразу же пришел исполнительный лист, и каково это было - платить алименты какой-то мадам, с которой в браке никогда не состоял, и состоять не собирался! Помню, что зарплату в бухгалтерии мне начисляла женщина, которая хорошо знала меня и нашу маму, она жила в соседнем доме, а ее сын Саша, учился с нами в одной школе. Со стыдом и злостью на самого себя вспоминаю о том, с каким сочувствием она смотрела на меня, когда спрашивала о том, когда, в аванс или получку ей делать вычет из моей зарплаты по исполнительному лицу? Как же так, - наверное, думала она, - такой здоровый мужик и согласен работать за такие крохи. И что это за сынок "помощник" вырос у Ирины Михайловны! Вместо того чтобы нести ей деньги, он сам пробавляется какими-то жалкими копейками!
   Понятно, что в лаборанты я пошел не от хорошей жизни. Другой работы по специальности для меня не было, а здесь,­ - думал я, - есть определенные перспективы: за два года сдам кандидатские экзамены, за три - напишу диссертацию, а через пять лет буду доцентом. Ради этого можно перетерпеть какое-то время и вынести те унижения, которые связаны с мизерной зарплатой, тем более, что работа рядом с домом, а это тоже немаловажно! Но всем этим оптимистическим планам не суждено было сбыться! Из-за какой-то природной невезучести моя вузовская карьера пошла по самому худшему из всех возможных вариантов, и сегодня, через призму десятилетий, то давнее решение идти в лаборанты вспоминается мною как промах и путь в никуда.
   После университета и армии мне надо было резко уходить из родительского дома в самостоятельное плавание. Не покупаться на призрачные миражи будущего, а искать материальную выгоду "здесь и сейчас". Хотя, как уже говорилось, и сегодня мне трудно представить, где с моим образованием и слабым характером я мог бы тогда пригодиться, ведь никаких талантов у меня не было, а тяжелый физический труд, типа каменщика я вряд ли осилил. Сыграло свою роль и то, что это было время глухого "застоя". Никто и не предполагал, что через двадцать лет вдруг мгновенно откроются все социальные шлюзы и структура общества измениться до неузнаваемости: "кто был никем - тот станет всем!".
   При советской власти нас, молодых, ориентировали на то, что мы должны упорно работать по какой-то одной специальности и на одном месте. А тех, кто гнался за "длинным рублем" и часто менял место работы презрительно называли "летунами", ограничивали их в получении квартиры от предприятия, в доплатах за стаж, в ветеранских добавках и прочих льготах. Из-за этого многие из нашего поколения оказалось в дураках, - ведь сейчас все изменилось, стало обычным правилом - скорее схватить (своровать) и убежать! А там хоть трава не расти! И если ты к тридцати годам не успел сделать карьеру и обогатиться, то ты уже опоздал и никому не нужен, западный принцип: "либо ты лидер, либо ты лузер" прочно утвердился и в нашем обществе.
   В "лихих 90-х" наверх выбрались две категории людей: первые - это те, у кого в активе был стартовый капитал (административный или финансовый), и вторые - те, кому терять было нечего. А вот мы с братом родились и слишком "рано" и слишком "поздно". "Рано" потому, что встретили "перестройку" в уже немолодом возрасте, когда нам было, что терять (хотя бы в виде недописанной диссертации), и в целом трудно было сменить привычный уклад жизни на какую-нибудь коммерцию (спекуляцию). И одновременно мы родились слишком "поздно", так как не успели спокойно пожить при советской власти и получить свою законную "ренту"" за ученую степень кандидата наук. Ведь известно, что в советское время высокие должностные оклады доцентов и профессоров рассматривались не столько как плата за текущие усилия, сколько как своего рода рента, вознаграждение за годы предыдущего упорного труда, в том числе и на низших должностях. А саму ученую степень многие без стеснения называли не иначе как "моя кормилица".
   Вот и я в молодости потянулся как младенец к сиськам этой самой "кормилицы", не подозревая о том, что дотянуться до них очень даже непросто. И начал свой путь в вузе с самой низшей должности...
   Социологическая лаборатория при парткоме ВЛТИ, где я стал первым и единственным лаборантом, была создана благодаря моде на возродившуюся после сталинского небытия социологию. Именно в это время некоторые столичные обществоведы (почему-то все как на подбор евреи) сумели протащить эту науку в разряд разрешенных философских дисциплин. Более того, стало модным сочинять и тиражировать кустарные анкеты, проводить опросы на самом примитивном уровне и вставлять полученные материалы в диссертации, выдавая это за последнее слово науки. О выборке, репрезентативности и прочем научном аппарате тогда имели весьма смутные представления. Надо сказать, что и я тогда поверил, что социология - это действительно наука, а не голубая научная муть. В закрытом обществе, где десятилетиями боялись даже пикнуть, вдруг появились люди с анкетами, которые предлагали всем желающим высказаться по самым актуальным вопросам, в том числе об условиях работы, зарплате, начальстве и по прочим ранее табуированных темах.
   Многим тогда показалось, что вот он голос народа зазвучал, загремел, покатился по страницам социологических изданий, а абстрактные философские выкрутасы сменились настоящими, опирающимися на социальные факты исследованиями. Но потом, как уже говорилось, я полностью разочаровался в этой науке. Она действительно оказалась лженаукой и напрасно ее преподают сейчас в вузах в качестве обязательной дисциплины. В своем нынешнем виде она способна лишь на то, чтобы рисовать выморочные схемы социальной жизни, не вскрывая, а, наоборот, затушевывая ее противоречия.
   Тем не менее, при Л.И. Брежневе новоявленные социологи активно начали создавать видимость того, что есть новое, основанное на социальной статистике знание о советском обществе. На предприятиях и в высших учебных заведениях стали организовывать социологические лаборатории, призванные изображать связь партии с массами. Под влиянием этой моды партком лесотехнического института организовал у себя на общественных началах социологическую лабораторию и даже выделил на это дело дополнительную ставку лаборанта. Я как раз и стал первым сотрудником этой лаборатории, правда, в качестве "подснежника", т.е. числился лаборантом кафедры политической экономии и научного коммунизма. Руководить лабораторией поручили доц. Тарасовой, которая по собственной инициативе взяла меня под свою опеку и стала играть роль моей "научной матери". Работой она меня не загружала, график был почти свободный, можно было готовить кандидатские экзамены и пр. В принципе это был неплохой шанс выбиться в преподаватели и кандидаты наук. В то время попасть на преподавательскую работу, да еще на кафедру общественных наук было весьма непросто, требовалось членство в КПСС, университетское образование и с ходу поставить вчерашнего заочника вести занятия было практически невозможно, требовался опыт педагогической или, по крайней мере, комсомольской или партийной работы.
   Лабораторию разместили в одной комнате с редакцией многотиражной газеты "За лесные кадры" в отгороженном от 05 ауд. закутке и предоставили мне полную свободу действий, я мог заниматься, чем хотел, повседневного контроля моей работой не было. С одной стороны, это было хорошо, а с другой - не очень, поскольку ни я, ни моя руководительница на тот момент никакого опыта в составлении анкет, определении выборки, обсчета результатов и прочих необходимых для проведения исследования работ навыков не имели. Из-за этого я начал мудрить там, где все можно было сделать легко и быстро. И самое главное, я не знал за какие темы браться, что является интересным и актуальным.
   Боже мой! Какое богатство и разнообразие мыслей по этому поводу кипит сегодня в моей пенсионерской голове, как много можно было бы тогда сделать интересного! Но, увы, как поет Алла Пугачева - "...а я такая блин, такая-растакая, но мой поезд ушел!".
   Темой первого и последнего исследования, которое я провел в этой лаборатории, стала культура студенческой молодежи - чтение книг, участие в художественной самодеятельности и пр. Естественно, что при отсутствии опытного руководителя я сделал множество ошибок из числа тех, которые делают обычно начинающие социологи. Растянул на несколько страниц анкету, перегрузил ее вопросами, по дурости пытался обрабатывать анкеты, вырезая края перфокарт и сортируя их на обыкновенных спицах (модный тогда способ), не подвел итоги своих трудов в публикации и пр. В целом это было, конечно, упущенное время и пустяшная работа недостойная мужчины в расцвете лет. Кроме того, из-за этой первой темы ко мне на всю жизнь прицепился хвост культурологических исследований (хотя в советское время такой термин как "культурология" не использовали). Тему диссертации по политической культуре мне подсказала моя руководительница именно в связи с тем, что я на тот момент занимался культурой студенческой молодежи, и я к несчастью я клюнул на эту приманку и связался с этой мутной проблемой на всю жизнь. Единственным плюсом этого лаборантства стало то, что мне сразу же дали вести семинарские занятия по научному коммунизму на условиях почасовой оплаты. Но для того, чтобы окончательно стать преподавателем и быть избранным по конкурсу ассистентом мне пришлось ждать еще полтора года. Это была очередная невезуха, и потеря драгоценного времени!
   Лишь 1975 г. я окончательно покончил с социологической лабораторией и стал ассистентом кафедры политической экономии и научного коммунизма ВЛТИ.
   Сама по себе теория научного коммунизма, к преподаванию которой я приступил, была довольно интересной наукой. Как учебная дисциплина она появилась в вузах после знаменитого XXII съезда КПСС (1961 г.), на котором было провозглашено, что страна приступила к развернутому строительству коммунизма. Соответственно, ведомство М.А. Суслова не пожалело денег, учебных часов и штатов на то, чтобы ввести курс научного коммунизма в качестве обязательного предмета во всех вузах. В дальнейшем учебные часы только прибавляли, к двум зачетам ввели еще и государственный экзамен по этой дисциплине. Эта наука привлекла меня еще и тем, что по ней защищались на кандидата философских наук, что соответствовало моему давнему желанию стать дипломированным философом. Впрочем, как уже говорилось, эта моя мечта так и не осуществилась!
   Притягательность философии и здесь сыграла со мной злую шутку. Когда я был еще лаборантом, ко мне подошла Галина Илларионовна Слепченко, заведующая кафедрой истории КПСС, очень уважаемый человек, член бюро обком КПСС и сказала: "Рашид, я приглядываюсь к вам, Вы нам подходите, мы можем вас взять на кафедру ассистентом". Я обещал подумать и пошел к Людмиле Яновне советоваться, но она в своей обычной манере не сказала "ни да, ни нет", но губки поджала, мол, я обиделась, но решай сам! И здесь я совершил, быть может, самую роковую ошибку в своей жизни! То ли из деликатности, чтобы не обижать свою наставницу, то ли из любви к философии и неприязни к истории партии в ее тогдашнем виде, я отказался переходить преподавателем на кафедру истории КПСС. А ведь эти историки партии пекли свои диссертации как пирожки. Помню, в каталоге диссертаций Ленинской библиотеке было 20 ящиков библиографических карточек, начинавшихся с одних и тех же слов: "Деятельность КПСС..." и далее одно и то же по всем направлениям и пятилеткам. И самое обидное то, что после "перестройки" все эти дубовые догматики по истории КПСС не только сохранили свои ученые степени и должности, но и продолжили верховодить на кафедрах и в ученых советах под вывеской "политологов". От смены социализма капитализмом они ничего не потеряли, а многие еще и приобрели. Вот что пишут об этом в интернете:
  
   "...Несмотря на все "перестройки" и "модернизации", ситуация в этой сфере практически не изменилась: бал по-прежнему правят советские чиновники. Деканами, определяющими направления развития университетской философии и социологии в главном университете страны уже двадцать лет остаются М.Л. Ремнева и В.И. Добреньков; заместителем декана исторического факультета МГУ по научной работе является Л.С. Леонова, докторская диссертация которой озаглавлена "Исторический опыт КПСС по подготовке партийных кадров в партийных учебных заведениях"; ректором Российского государственного социального университета те же двадцать лет остается дослужившийся аж, до звания академика В.И. Жуков, бывший до этого профессором кафедры истории КПСС в Воронежском политехническом институте и заведующим кафедрой партийного строительства Высшей партийной школы при МГК КПСС; директором Института социологии РАН является М.К. Горшков, в прошлом - первый заместитель директора Института марксизма-ленинизма при ЦК КПСС и т.д. Докторские и профессорские "корочки" неожиданно оказались наиболее надежной охранной грамотой, позволяющей пережить без потерь всевозможные социотрясения. В стране сменилось, кажется, все, но не ее т.н. (без кавычек это не скажешь) "научная элита".
  
   Так, что зря я тогда отказал уважаемой Галине Илларионовне. "Не все то золото, что блестит", не все жизненные цели и желания стоят того, чтобы тратить на них драгоценное время молодости.
   В конечном счете, мне все равно пришлось стать кандидатом исторических наук, но не простым и кратким путем, как я мог бы это сделать в молодости, а в уже предстарческом возрасте, пройдя через все унижения и круги диссертационного ада.
   Итак, я остался на кафедре научного коммунизма в должности ассистента. Ассистент, конечно, не лаборант, но вместе с тем еще и не вполне преподаватель, полноправным членом кафедры он становится лишь тогда, когда обзаведется ученой степенью, а до этого он лишь ассистирует доценту или профессору, не являясь самостоятельной фигурой учебного процесса. Вообще, ассистент - это довольно коварная должность! С одной стороны, она не имеет самостоятельной статусной и финансовой ценности (оценивалась в советское время нищенским окладом в 120 р.), а с другой - перспективна в том смысле, что открывает возможность для перехода на более высокую должность доцента, профессора и "далее везде". Своего рода морковка перед носом осла. Вот в этой жуткой ослиной должности я и пробыл с перерывами почти 12 лет!
   Есть вопрос, который я тысячи раз задавал самому себе, когда был ассистентом, и звучит он примерно так - правильно ли делает государство, когда держит преподавателей без ученой степени на мизерной зарплате и не дает им других, кроме защиты диссертации, шансов улучшить свое материальное положение? В молодости я без конца проклинал такой порядок вещей и считал зарплату ассистента издевательством над человеком, который имеет высшее образование, определенную квалификацию, педагогический стаж и в принципе может вести семинары и читать лекции не хуже, чем доцент. Но при этом обречен на то, чтобы за тот же труд, что у доцента получать вдвое меньше денег. Справедливо ли это? - думал я, и это казалось мне крайне обидным и неправильным. При здравом рассуждении я, конечно, понимал, что в этой дискриминации есть и определенное рациональное зерно, ведь без научной работы вузовский преподаватель превращается в школьного учителя, урокодателя, кругозор которого ограничивается учебной и методической литературой, у него не сформированы навыки работы с обширными текстами, умение формулировать свои мысли в письменном виде и многое другое. Особенно это важно в гуманитарных науках, где нет другого способа определить уровень квалификации, кроме как по представленному на защиту тексту (а не результатов экспериментов или вычислений как в точных науках). Здесь кандидатская является квалификационной, а не чисто научной работой. В этом и есть главное противоречие системы аттестации научно-педагогических кадров, - оно заключается в противоестественном сочетании науки и профессиональной квалификации. Формально эта система требует, чтобы каждый преподаватель был творцом, самостоятельно мыслящим ученым, могущим открывать что-то новое, ранее неизвестное науке. Но это утопия! Выполнить это требование в массовом масштабе невозможно.
   Настоящими учеными могут быть лишь единицы, а остальные лишь имитируют научную деятельность. Когда-то наука была уделом одиночек, бессеребренников, их побуждала к поиску неизведанного не жажда денег, должностей или славы, а простое любопытство, стремление к познанию, талант и ум, рвущиеся наружу для своей реализации. Говорят, что Левенгук, впервые рассмотревший в микроскоп бактерии, сам шлифовал свои стекла в свободное от основной работы время и не получал за это никаких денег. В гуманитарных науках то же самое - социальные мыслители и философы всегда были людьми свободных профессий, они, как правило, не состояли на службе и не сидели на окладе, а подобно писателям и поэтам творили для всей читающей публики. Поэтому совершенно нелепо представлять, что в каждом провинциальном вузе сидит по 20-30 историков, философов и экономистов, которые могут писать книги, публиковаться в центральных журналах, иметь свой литературный стиль и способны написать что-то новое, такое, что ранее никто не знал и не читал. На самом деле хорошо, если во всем вузе один-два человека могут, как В.И.Ленин в Разливе сесть около шалаша на пенек и, не сходя с места, написать пять-шесть грамотных страниц по своей специальности, не заглядывая при этом в чужие книги и не списывая с них ничего для своего текста.
   И здесь я вновь и вновь возвращаюсь к вопросу о том, что собственно представляет собой "диссертация"? Эта неласковая особа, рабскому служению которой мы с братом посвятили лучшие годы своей жизни.
   Она забрала нас в свой тяжкий плен еще в школе, в том раннем возрасте, когда мы только начали осознавать, что благополучие нашей семьи держится на ученой степени матери, доцента, кандидата биологических наук. Мы гордились тем, что она кандидат наук и что сумела защититься, имея троих детей. Но наш роковой просчет состоял в том, что мы не понимали, во-первых то, что мать была умнее нас, не говоря уже о трудолюбии, которого у нас вообще не было, и, во-вторых, мы не учли особенность того исторического момента, когда она пришла в науку. Это было в послевоенное время. Молох войны поубавил число тех, кто мог и хотел учиться в аспирантуре и защищать диссертацию. Кроме того, именно тогда вышло постановления партии и правительства от 1949 года "О мерах по развитию науки", благодаря которому были повышены оклады научным работникам, и стала выплачиваться надбавка за ученую степень. Так И.В. Сталин привлекал кадры для атомного проекта, но под эту щедрую раздачу попали не только технари, физики и математики, но и представители других научных направлений. До этого постановления за ученые степени не платили и в науку шли по призванию. Как правильно отмечается в литературе, "... 1949 год стал годом Великого перелома - в аспирантуру пошёл середняк".
   Результатом стало то, что к началу 70-х гг., когда я пришел работать в вуз, большинство настоящих ученых по большей части остались в прошлом, они лишь доживали свой век с дореволюционных времен, но зато год от года креп и нарастал как гул приближающегося поезда трубный и все заглушающий зов: "Ученым можешь ты не быть, но кандидатом стать обязан!". Под этим девизом в высших учебных заведениях и НИИ трудились десятки и сотни тысяч "научных работников", которые защитив диссертацию и получив учёную степень, увеличивали себе зарплату сразу в полтора-два раза. Диссертацию открыто стали называть "пространным заявлением об увеличении зарплаты", а ученая степень стала рассматриваться как пожизненная рента - сначала ты работаешь на диссертацию, а потом она работает на тебя. В провинциальных вузах большинство доцентов, получив вожделенную степень и должность, вообще переставали заниматься наукой, отделывались публикациями тезисов в малотиражных сборниках. Двух-трех таких публикаций было вполне достаточно для того, чтобы раз в пять лет пройти формальный конкурс и вновь переизбраться.
   Начав работать ассистентом, я был убежден, что почти все доценты - это бездельники, стригущие купоны со своей диссертации, и был, думается, недалек от истины. Особенно меня бесили старые бабки-доцентши, которые постоянно стонали на заседаниях кафедры: "Мы перегружены, мы перегружены!". Эта "перегрузка" при развитом социализме состояла в том, что учебная нагрузка у них было 540 ч. в год (сегодня - до 1 тыс. ч.) и при этом половину нагрузки они выполняли за месяц на экзаменах и зачетах. В колхоз со студентами их не посылали, сентябрь, считай, еще один месяц отдыха к двухмесячному отпуску. Понятно, что они выполняли разные общественные поручения, иногда читали лекции на предприятиях, но все это пустяки и мелочь по сравнению с тем, что требуется от доцента сегодня при недоразвитом капитализме.
   Таким образом, при советской власти доценты успели хорошо пожить, а вот ассистенты, что при социализме, что при капитализме, всегда были в черном теле и на нищенской зарплате. Вузовская система устроена так, что будь ты хоть Песталоцци и Макаренко в одном лице, тебе все равно за твои педагогические таланты ни копейки не прибавят...
   Так я быстро понял, что все мои перспективы упираются в защиту диссертации. Без ученой степени ты в вузе "никто" и звать тебя "никак"! Будь ты хоть стоумовый и студенты носят тебя на руках - все равно без ученой степени тебя не допустят к чтению лекций, на каждом собрании будут склонять за медлительность в написании диссертации, и ты будешь бегать, высунув язык, по аудиториям, проводя семинары и выполняя самую невыгодную учебную нагрузку. При переизбрании по конкурсу тебя будут пугать увольнением и напоминать о том, что ассистент - это промежуточная должность и пожилых ассистентов быть не должно. За одинаковую работу ты всегда будешь получать в три раза меньше, чем твой более удачливый коллега кандидат наук. Хорошо это или плохо, однозначно сказать трудно. С одной стороны, такая система развращает, выхолащивает саму суть научного творчества и педагогического мастерства, лишает человека другой мотивации повышения социального статуса кроме как написание формальной диссертации. Но с другой, как уже говорилось, при зрелом, без эмоций размышлении приходишь к выводу, что иного способа определения профессиональной зрелости преподавателя, пожалуй, и не придумаешь. Проблема оценки эффективности научного и педагогического труда, не решена во всем мире и поэтому любой другой метод определения квалификации преподавателя привел бы, пожалуй, к еще большему субъективизму.
   Однако, что раньше, что сегодня огромный разрыв в зарплатах ассистентов и доцентов вряд ли можно назвать оправданным и разумным. В идеале, если человек добросовестно трудится, то у него должна быть нормальная зарплата и возможность профессионально расти не только путем написания диссертации, но и за счет собственного опыта, а также наработанных умений и навыков. В каком-то журнале я прочитал о том, что в японских университетах даже Нобелевский лауреат получает меньше, чем ассистент, если последний имеет больший трудовой стаж. То есть, на Востоке ценится преданность фирме и каждодневная добросовестность, а на Западе, особенно в США, действует принцип - первым лучшие куски, а остальным, что останется. Мне кажется, что для нашей страны с ее восточными традициями общинности больше подходит первый принцип распределения добавочного продукта... Но это мое мнение... И оно, понятное дело, никого не интересует.
   Сегодня, полвека спустя, я бесконечное число раз упрекаю и ругаю себя за то, что начав работать в ВЛТИ, расслабился и отдался во власть самого настоящего разгильдяйства. В тот решающий момент надо было мобилизоваться, преодолеть лень, пассивность и отбросить все то, что мешает сосредоточиться на кандидатских экзаменах и диссертации. Я же допустил непростительную ошибку - стал вести, как говорил Лев Толстой о Стиве Облонском, "рассеянный образ жизни". Если раньше меня дисциплинировали рабочие смены и экзаменационные сессии, то в институте всего этого не стало. Работа в вузе, развращает тем, что нет постоянного контроля со стороны начальства, нет нормированного рабочего дня - отвел два-три занятия со студентами и гуляй сам по себе, делай, что хочешь. Учебная нагрузка в те годы была небольшой, а по нынешним временам так и просто смехотворной, у преподавателей было несколько свободных дней в неделю, не считая выходных. Поэтому просыпался я поздно, часам к десяти, и не торопясь пытался вновь и вновь заставить себя продолжить неоднократно бросаемое и неоднократно начинаемое благое дело - выходить каждое утро на пробежку и физзарядку.
   Помню, бегу трусцой по лесной дорожке, зелень листвы, птички поют, свежий бодрящий воздух и спешить некуда, ведь это не на заводскую проходную лететь, сломя голову, боясь опоздать хоть на минуту. Потом, "...влачась в бездействии ленивом", сидишь дома, читаешь газеты, готовишься к семинарам, смотришь телевизор и пр., и все это не спеша, в охотку и без напряга. В те дни я абсолютно не понимал, сколько еще надо сделать, чтобы сдать все эти проклятые экзамены и защитить диссертацию. Не изводил сам себя заданиями и уроками. А зря...
   Как и все, я начал свою преподавательскую работу с ведения семинаров в студенческих группах. Это первый, общий для всех преподавателей шаг на пути на пути к чтению лекций, но я застрял на этих чертовых семинарах до седых волос, ибо лекции мне доверили читать только после защиты диссертации!
   Не скажу, что умение вести семинары далось мне легко и просто. Мне вообще ничего не давалось "резвяся и играя", все получалось медленно, с напрягом, с потерей драгоценного времени. А ведь есть люди, которые все успевают, везде прекрасно адаптируются и все хватают на лету. Но ко мне это, увы, не относится! Так и здесь... Для ведения практических занятий пришлось перечитать и законспектировать массу книг и статей. И все для того, чтобы не допустить ситуацию, при которой студенты быстро пересказывают все то, что им прочитано на лекции, а затем замолкают и смотрят на преподавателя с безмолвным вопросом: "А что дальше говорить?". А преподаватель тоже молчит, поскольку не знает, чем дальше занять группу. Ведь ассистент не имеет права превращать семинар в лекцию, и должен сделать так, чтобы студенты сами говорили, рассказывали и обсуждали тему семинара. Но, чтобы этого добиться, требуются определенные знания и навыки. Я всегда считал и считаю, что ведение семинарских занятий более трудное дело, чем чтение лекций. Лекции один раз написал и читай одно и то же хоть сто раз, помню, в советское время у некоторых лекторов, особенно по истории КПСС, конспекты лекций были уже пожелтевшими от времени, ведь учебная фактура тогда не менялась и все доводилась до студентов в неизменном виде из года в год. На лекции же все зависит от преподавателя ­- интересная тема, держишь дисциплину - тебя хорошо слушают; читаешь кое-как, не контактируешь с аудиторией - значит, ты не добился результата... Все просто... А вот на семинарских занятиях все по-другому. Многое зависит не только от преподавателя, но и от студенческой группы. Можно прекрасно подготовиться к семинару, продумать все вопросы, подобрать учебный материал, но занятие пройдет из рук вон плохо, никто из студентов не захочет выступать, дискуссировать, будет сплошная тягомотина и ожидание звонка с урока. И, наоборот, иной раз особенно и не заморачиваешься с подготовкой к семинару, а все получается живо, интересно, время занятия пролетает быстро и незаметно, выходишь из аудитории с чувством удовлетворения от хорошо проведенного практического занятия.
   В советское время много внимания уделялось методической работе с молодым преподавателями, им прививались какие-то элементарные навыки: с чего начать, как вести и чем закончить семинар. Сейчас, особенно в коммерческих вузах, лекции и семинары доверяют проводить совершено неподготовленным юношам и девушкам, делают это они абы как, чаще всего просто устраивают примитивные читки или пересказ учебников. Иной раз даже завидуешь - как легко и просто им дается то, на что у меня ушли годы. Специфика общественных наук такова, что при обсуждении той или иной темы преподавателю всегда приходится обращаться к собственному жизненному опыту, к реальным жизненным ситуациям. Поэтому семинарские занятия лучше удаются не молодым, а зрелым или даже пожилым преподавателям. Ведь трудно рассуждать о справедливости, свободе, равенстве и прочих социальных проблемах совершенно абстрактно и отвлеченно, всегда напрашивается сравнение теории с жизнью, с тем, что происходит на самом деле. И здесь надо быть готовым к тому, чтобы поговорить со студентами, так сказать, по душам, сослаться на собственный опыт, дать какие-то житейские советы, к чему-то призвать, от чего предостеречь, опираясь не только на книжные истины, но и на то, что он сам пережил и перечувствовал.
   Помню, будучи начинающим преподавателем, я случайно услышал, как в соседней аудитории ведет семинар один из старейших преподавателей нашей кафедры, незащищенный ассистент, фронтовик, ветеран войны и пр. Он рассказывал студентам о своих детях, травил какие-то байки и делился еще какими-то воспоминаниями. Мне тогда показалось, что он ведет семинар неправильно, надо, мол, строго придерживаться учебной программы и того плана семинара, который указан в методичке. Но в дальнейшем я переменил свое мнение - как ни странно, но старческая болтливость иногда бывает для студентов полезнее и поучительнее, чем обсуждение абстрактных и оторванных от жизни параграфов учебников, и в этом плане им полезно общаться со зрелыми или даже с пожилыми наставниками. Хотя, конечно, и по внешности и по психологии студентам ближе молодые преподаватели. Тем более, что здесь включаются мощные механизмы взаимодействия между полами. К примеру, я не раз слышал от студенток такие суждения о преподавателях-мужчинах, которые вообще ничего общего с учебой не имеют. Они без конца обсуждали не то, что он сказал, а то с кем пошутил, на кого как посмотрел и все прочее связанное ни с учебой, а лишь с их личными эмоциями.
   И я в молодости, входя в аудиторию, чувствовал на себе заинтересованные взгляды девушек. Они смотрели на меня не только как на преподавателя, но и как на представителя противоположного пола...
   Но вот прошло время и все резко изменилось! Взгляды студенток перестали задерживаться на мне... Я стал каким-то стеклянным, прозрачным и совершенно им неинтересным ...
   Но это потом... А в молодости все было иначе... И поэтому мне запомнилась моя первая студенческая группа...
   Хорошие были ребята, с ними у меня сразу установились доверительные дружеские отношения. Более того, именно с девушками из этой группы я встал на порочный путь нарушения педагогической этики, гулял с ними по лесу, мы пили чай у меня дома и все прочее... Сегодня я понимаю всю непозволительность таких встреч, но тогда мне казалось, что это в порядке вещей, своего рода бесплатное приложение к профессии, как это у Ф.М. Достоевского: "... Что уму представляется позором, то сердцу сплошь красотой".
   Расскажу же об этих милых моему сердцу воспоминаниях. Как старушка из известного анекдота, которая при каждой исповеди каялась и каялась священнику в своих плотских грехах молодости, да так настойчиво, что это ему надоело и он сказал ей:
   - Хватит тебе, бабушка, каяться, я уже давно отпустил тебе все твои грехи, ступай себе с Богом!
   А она ему в ответ:
   - Да нет, милый, ты меня послушай еще раз! Ведь приятное приятно и вспомнить!
   Так и я, вспомню о том, что хоть и неудобно, но приятно вспомнить. Точнее о двух девушках из той моей первой группы...
   Одну из них звали..., впрочем, не будем называть ее имя. Круглыми как у кошки глазами она с выражением смотрела на меня, напрашивалась на разговор и при этом как-то нервно смеялась, проглатывая окончания фраз. Ну что ж, - думал я, - пусть так! Как говориться, соблазнить меня не трудно, я и сам соблазниться рад. Стали мы с ней встречаться, целоваться и это последнее она делала замечательно, губы ее прямо-таки были созданы для засасывающих глубоких поцелуев. Помню, как гуляли мы с ней по весеннему лесу, обнимались, целовались, даже один раз ездили купаться на Усманку в Боровое. Она приходила ко мне домой и мило беседовала с моей матерью, которая преподавала у них на курсе ботанику. До интима дело не дошло и это, наверное, к счастью для нас обоих. Что-то мне не нравилось в ней...
   О, это загадочное "что-то"! Вроде бы все было при ней и при тех девушках, которых я знал в юности - в меру симпатичные, в меру умные и без каких-либо видимых изъянов. Более того, сегодня, спустя десятилетия, мне, старичку, они со своей тогдашней молодостью и свежестью кажутся верхом желаний. А тогда я почему-то привередничал и с ни одной из них не связал свою жизнь, и это "что-то" определяется русской пословицей: "не по хорошу мил, а по милу хорош"... Иными словами, любят того, кого любят... А за что любят, непонятно? Говорят, что в ранней юности молодые парочки как два горячих кирпича, прикоснулись друг кругу и склеились на всю жизнь. А я в то время уже остыл в своих чувствах и был разочарован в женщинах! Мадам постаралась! Пуганая ворона куста боится. Короче, ничего у нас с ней не получилась, хотя она очень хотела выйти за кого-нибудь замуж - приехала из района, и ей надо было зацепиться в городе. В дальнейшем она нашла себе аспиранта, он женился на ней, они получили квартиру, и она родила ему двух сыновей. Нет у меня сожалений о том, что мы с ней когда-то не сошлись... А вот слышать о ее двух сыновьях, почему-то грустно...
   По козням никогда не дремлющих бесов, другая девушка из той же группы, наоборот, мне, ну, очень понравилась, в нее я можно сказать влюбился. Она же, напротив, оставалась предельно равнодушной и с нескрываемой насмешкой смотрела на то, как я хочу ей понравиться. Эта Марина, как ее звали, судя по фамилии, была польских кровей, и внешним обликом напоминала свою тезку Марину Влади из старого фильма "Колдунья" - распущенные по плечам светлые волосы, выразительные голубые глаза, классические черты бледного матового лица и безупречно сложенное, как бы предназначенное самой природой для деторождения роскошное тело. Я обратил на нее внимание еще на занятиях, когда она была студенткой, но она держалась холодно, неприступно, надменно и у меня не хватило смелости даже заговорить с ней, не говоря уж том, чтобы пригласить ее на свидание и все прочее. Оставалось только любоваться ею издали и облизываться...
   Но вот, спустя пять-семь лет ситуация несколько изменилась. К тому времени я отслужил на БАМе и вернулся на прежнее место работы в лесотехнический институт, где неожиданно вновь встретил эту Марину. Стал ее расспрашивать, что да как, она долго мялась, не хотела ничего говорить, но из ее сбивчивых слов я понял, что после окончания института она попала по распределению куда-то в тайгу. Там в лесничестве в нее влюбился какой-то местный мужик, который ей не понравился, он ревновал и зачем-то порвал ей паспорт. В конечном счете, ей пришлось вернуться в Воронеж и ее дядя, который был зам. декана лесоинженерного факультета, устроил ее в общежитие (она была родом из района) и на работу в институтскую библиотеку (в серпентарий, как она сама говорила). Стал я захаживать к ней в библиотеку, пытаясь ее охмурить, очаровать, завлечь, уж, и не знаю, как это и назвать. Пару раз мы с ней прошлись после работы, помню, гуляли весной по берегу водохранилища, запах весенней зелени кружил голову, и мне так хотелось обнять и поцеловать мою бывшую студентку, но она не давалась, упиралась и отталкивала меня. Один раз она была у меня дома на дне рождения, но и это не сблизило нас, при последующих встречах она вновь была холодна как лед. Такая вот была девушка!
   И это было досадно, поскольку именно в тот момент я был на подъеме всех своих жениховских возможностей, у меня еще были деньги после БАМа, и я купил себе настоящие джинсы, модный батник, кожаный плащ, в общем, оделся вполне прилично. Тогда я всерьез надумал жениться, и это мое намерение было настолько конкретным, что, будучи проездом после БАМа в Хабаровске, я купил себе свадебную рубашку для загса, которая по тогдашней моде представляла собой белое нейлоновое изделие с жабо из гипюра и кружев. Итак, я видел, что моя, если говорить по-книжному, возлюбленная равнодушна и я ей нужен как зайцу стоп-сигнал. Что в таких случаях делают в романах и фильмах про любовь? Понятное дело что - влюбленные особи мужского пола совершают рыцарские подвиги, ухаживают, обхаживают, а иные, как, например, мелкий чиновник из повести Куприна "Гранатовый браслет" и вовсе стреляются. В общем, любыми способами доказывают свою любовь и преданность. Такие пылкие объяснения в страстной любви тысячи раз описаны в романах, показаны на сцене, кочуют по киносценариям, и без них не обходится ни одна любовная драма. Но я почему-то скептически отношусь к такой театральщине, ведь в обыденной жизни, а не на сцене, мужчина всегда заранее знает о том, откажет ему объект его воздыханий или же с радостью согласиться и отблагодарит за признание объятиями и долгим поцелуем. А значит, совершенно неуместны все эти заламывания рук, стояние на коленях, уединенный сад с соловьями и прочие сентиментальные прыжки и ужимки. Короче говоря - признания и клятвы - это не мой стиль. Отсюда и жалкий финал моих попыток завоевать расположение красавицы Марины.
   Не желая изображать какие-то "решительные" и "судьбоносные" моменты, я как-то просто и без затей, прямо в коридоре института спросил ее о том, как она смотрит на то, чтобы нам пожениться и тем самым решить наш обоюдно затянувшийся личный вопрос? Ее реакция была предсказуемой: ни радости, ни удивления, полное равнодушие и изображение того, что мои слова ею то ли не услышаны, то ли не поняты, то ли просто пропущены мимо ушей. Поэтому пришлось еще раз и уже прямо, спросить: хочет ли она выйти за меня замуж? На что последовал такой же короткий и ясный ответ - "нет!". Ну, что ж, нет, так нет! Извечная драма под названием: "как могу - не хочу, а как хочу - не могу!". В этом нет ничего нового... Так было и всегда будет на белом свете:
  
   Мы всходим на корабль, и происходит встреча
   Безмерности мечты с предельностью морей.
  
   Вопрос закрылся, так и не поступив на рассмотрение. Что ж, - подумал я, - найдем другую, не одна на свете! Хотя, конечно, было и обидно и досадно, особенно из-за того, что это случилось именно в тот момент, когда я уже готов был расстаться со своей холостяцкой свободой. Но эта моя свобода оказалась ей ни к чему! Такой вот неудачей закончилась моя первая попытка жениться.
   В дальнейшем у меня было еще две таких попытки и дело завершилось тем, что в пятьдесят лет я все-таки женился, но о полноценной семье с детьми и всем прочем пришлось, увы, забыть навсегда! И в этом деле удача обошла меня стороной!
   Лет тридцать спустя, уже будучи пенсионером, но все еще работая в академии, я вновь встретил эту Марину - она зашла в институт по каким-то своим делам и в коридоре первая меня узнала, мы поздоровалась, но к разговорам о молодости она не была расположена, и переговорить с ней удалось лишь на ходу. Но все же мне удалось выспросить у нее главное, что меня интересовало, - как сложилась ее семейная жизнь? Ведь был слух, что она уехала в Москву и там вышла замуж. Из ее отрывистых фраз я понял примерно следующее: в столице она вышла замуж за какого-то Лешу, не то философа, не то социолога без ученой степени. Была беременна, но случился выкидыш. Клянет врачей и больницу, где лежала на сохранении. Вроде бы как сбежала из больницы еще до того, как это случилось. Живет в квартире мужа, там же с ними свекровь, которая относится к ней плохо, не прописывает. Муж после неудачи с ребенком стал больше внимания уделять сыну и внуку от первого брака, жить как бы на две семьи. И это ее напрягает. В общем, ничего хорошего не получилось. На этой минорной ноте мы с ней и расстались...
   После этого разговора я шел и думал: эх, Марина, Марина, зачем же ты загубила свои замечательные гены и свою данную природой красоту! Родила бы в молодости такую как ты красивую голубоглазую и светловолосую дочку, осчастливила бы какого-нибудь мужика, хоть и меня, к примеру. А то собралась рожать, когда тебе было уже под сорок. И еще я подумал о том, что не такая, уж, она, моя бывшая симпатия, и красивая, как это казалось в молодости. И дело не в том, что она постарела, этого как раз и не было заметно, а в том, что ее улыбка, казавшаяся мне ранее загадочной и привлекательной, вдруг стала выглядеть глуповатой, блуждающей по лицу к месту и не к месту... Обо мне как о несостоявшейся партии, она, похоже, и не вспоминала..
   Ну и ладно, - утешил я сам себя, - никакого сокровища в те далекие годы я не потерял. Все объяснялось лишь иллюзиями молодости, и той безвозвратной порой, когда кипящий бульон гормонов еще будоражит не успевшую остыть кровь!
   Но вернемся к семинарам. Как уже говорилось, при проведении семинарских занятий главная трудность состоит в том, что преподаватель может оказаться в дурацком положении - студенты молчат, не хотят выступать и что с ними делать - непонятно! Бывает и так: заходишь в аудиторию, называешь тему занятия, зачитываешь первый вопрос плана по методичке и спрашиваешь - кто хочет выступить? Никто. - Ладно, вызываем кого-нибудь по списку. Поднимается этот принудительно спрошенный и, глядя в конспект лекции, зачитывает из него пять-шесть предложений, то есть, сообщает преподавателю то, о чем тот сообщил ему на лекции, "просвещает" его так сказать. Потом еще два-три студента за несколько минут изложат то, что они записали на лекции и на этом все "выступления" заканчиваются. А прошло всего полчаса... И перед преподавателем встает вопрос - что делать в оставшееся время? Ведь ассистент не может, как лектор достать записи и читать свои лекции. Надо, чтобы не он, а студенты выступали, говорили, обсуждали тему семинара. Иначе он будет смотреть на студентов, студенты на него, и в воздухе повиснет немой вопрос - а что дальше? В идеале студенты должны готовиться к практическим занятиям, читать дополнительную литературу, реферировать ее, вникать в тему, а потом на семинаре засыпать преподавателя интересующими их вопросами. В реальности же этого никогда, по крайней мере, в тех вузах, где я работал, не было и вряд ли когда будет. Поэтому преподавателю приходится как-то изворачиваться, работать с тем контингентом, который есть, пытаться расшевелить группу. Для этого есть множество приемов: от прямого нажима - говори, а то двойку поставлю, - до наводящих вопросов и попыток связать тему с повседневной жизнью. При этом нельзя, с одной стороны, уходить в "бытовуху" и в "разговоры на завалинке", а, с другой - тащить студента в подвал теорий и абстрактных понятий, чтобы там сразиться с ним на равных. (Это я вспомнил Р. Декарта, который писал о том, что слепой схоласт тянет зрячего исследователя в свой темный подвал, чтобы там, в темноте сразиться с ним на равных).
   По моим наблюдениям студенты по своей натуре существа ленивые и нелюбознательные, нет у них жажды познания, и не любят они напрягать свои мозги без конкретной выгоды, смотрят на общественные науки как на ненужный довесок к своей основной специальности. Так было в советское время, так обстоит дело и сейчас. Уж, и не знаю, кто в этом больше виноват: мы, преподаватели-обществоведы, общее содержание дисциплин или известная инфантильность подрастающего поколения.
   Такое положение дел меня всегда напрягало, и этим я отличался от многих своих коллег, которых никогда не мучил вопрос о том, как лучше провести семинар. Они просто превращали его в школьный урок: проводили опрос учеников, выставляли оценки, проверяли конспекты лекций и первоисточников. Мне же такая манера ведения занятий всегда представлялась вредным школярством - одного спросишь, а другие и рады, что можно в это время ни о чем не думать и заниматься своими делами. Ни оживленной дискуссии, ни обмена мнениями, т.е., того, что, собственно, и отличает семинар от школьных уроков. Мне нравилось (быть может, это и неправильно) закидывать группу вопросами, внезапно кого-то спрашивать, провоцировать дискуссию, так чтобы вся группа участвовала в обсуждении темы. Забавно, что каждый семестр, знакомясь с новой группой, я слышал от студентов один и тот же вопрос: а как мы с вами будем заниматься? Т.е., у каждого преподавателя есть своя манера ведения семинара и студенты хотят приспособиться к ней для того, чтобы заработать вожделенный "автомат". Я всегда отвечал, что для меня важны три позиции: посещаемость, активность на семинаре и подготовка реферата. У других преподавателей были другие требования, и я иногда задавался вопросом - хорошо или плохо, что студенты зависят от привычек преподавателей, использующих разные критерии для оценки знаний? И, в конечном счете, приходил к выводу о том, что это нормально - ведь на будущей работе им тоже придется приспосабливаться к разным начальникам, к их норову и манере вести себя с подчиненными. Так, увы, устроена жизнь!
   Не могу сказать, что в начале своей преподавательской деятельности я проводил семинары с азартом и стремился понравиться студентам как преподаватель. И тому были как минимум две взаимосвязанные причины.
   Во-первых, образование у меня было слабенькое, не было той общей эрудиции, которая помогает преподавателю расшевелить студентов, импровизировать и свободно говорить с ними на любые темы. Приходилось расписывать все вопросы семинара, чтобы потом задавать их и побуждать студентов говорить хоть что-то, а не замолкать сразу после зачитывания своих конспектов. Эти подсказки для ведения семинаров до сих пор лежат у меня на дальней полке, в них вложено столько труда и времени, что не поднимается рука выкинуть их как ненужный мусор.
   И вторая причина моей пассивности - это особенность того курса под названием "научный коммунизм", который я преподавал. Не в пример той же истории КПСС в нем почти не было исторической фактуры, весь учебник был заполнен безжизненными пропагандистскими клише, их абстрактность и умозрительность не давали возможность расшевелить, заинтересовать аудиторию. Недаром еще в советское время нас, обществоведов, подкалывали тем, что мы, мол, сами не знаем, чему учим и ловим ту самую пресловутую черную кошку в темной комнате, где ее нет. В этом, вроде как, и состоит основная трудность нашего предмета.
   Однако это не так! Ключевые понятия теории научного коммунизма: "стратегия и тактика коммунистических партий", "диктатура пролетариата", "развитие социалистической демократии", "сближение города и деревни", "социально-классовая структура общества" и др. имели вполне реальное содержание и были важны для понимания происходящих в обществе процессов. Но в учебной литературе все это было так оторвано от жизни, что представлялось в виде неких идеологических фантомов, в которых все было настолько залакировано, закруглено и запаковано, что из этого намертво скрепленного официальной идеологией слепка нельзя было выдернуть ни одной проблемы для критического анализа и обсуждения. Это сегодня понятно, какие глубинные вопросы скрывались за такими понятиями как "классовая борьба", "социалистическая демократия", "национальные отношения" и др. Недаром на протяжении столетий вся социальная мысль билась над этими вопросами, понятно и то, как много надо было сделать, чтобы решить эти проблемы в рамках социалистического выбора. Но тогда руководство КПСС не озаботилась тем, чтобы теория научного коммунизма принималась не на веру, а во всей ее сложности. Вот что пишут об этом умные люди, но умные, как это и водится на Руси, лишь задним умом:
  
   "...Научный коммунизм, сам по себе, отчасти был, а отчасти мог стать интереснейшей наукой о будущем, но главным его врагом являлся тот учебник, по которому будущим специалистам предлагали с ним знакомиться: сложно было даже при известном старании придумать что-то более скучное, малосодержательное и усыпляющее. Поэтому преподавать научный коммунизм интересно удавалось лишь тем преподавателям, которые шли не от учебника, а от самостоятельного осмысления данных теоретических проблем".
  
   Цензура и железный занавес расслабили обществоведов всех уровней: от провинциальных вузов до ЦК КПСС. Зачем что-то объяснять и доказывать, когда можно просто зажать рот всем несогласным? Такая позиция и самоуспокоенность ("интоксикация от побед" как это определял последний классик исторической науки А. Тойнби) привели, в конечном счете, к поражению (надеюсь временному!) всего социалистического проекта. Отсюда и моя профессиональная инертность в молодости. Для того чтобы идти вглубь, надо было забросить диссертацию и стать кем-то вроде диссидента. Докапываться до всего самому, искать противоречия в официальных трактовках политики партии. Но без ученой степени, как уже говорилось, в вузе делать нечего, и поэтому отвлекаться на тайны кремлевской политики для того, чтобы вести живые и оригинальные семинары, у меня в ту пору не было ни времени, ни желания. А таких книг, статей и учебников, в которых излагалась бы коммунистическая теория живо, ярко, проблемно, в увязке с реальными противоречиями жизни в то время попросту не было. Да и не могло быть!
   Сегодня понятно, как на самом деле возникло советское общество, сколько трагедий при этом произошло и все прочее, а тогда такой углубленный взгляд на теорию и практику строительства социализма не приветствовался, а иногда и преследовался. Все предлагалось принять на веру, а глубокомысленные, якобы научные исследования по научному коммунизму, сводилось к незамысловатому тезису: "Да здравствует КПСС!".
   Впрочем, нынешние "демократы" недалеко ушли от советского прошлого, - только лозунг "Да здравствует КПСС!" сменился на такой же безапелляционный тезис: "Да здравствует капитализм!
   Иногда, конечно, мне было стыдно за то, что я не шел вглубь, не читал, как мой брат Равиль, сохранившиеся в библиотеках еще с дореволюционных времен издания. Не задумывался над тем, что на самом деле произошло в 1917 г., как свергли царя, что такое Брестский мир, Гражданская война, сталинские репрессии и за что сняли со всех должностей Н.С.Хрущева, хотелось бы, конечно, отмотать все назад и заиметь в молодости такое же историческое и политическое сознание, как сегодня. Но перенестись в прошлое с моей нынешней головой, увы, нельзя, "машину времени" еще никто не изобрел! Да и вообще, если смотреть на вещи реально, то, что я мог узнать тогда о том, что скрывалось и хранилось тогда властью за семью печатями? Эту "правду" пришлось бы собирать по крупицам из разных источников, а затем сводить все разрозненные факты в единую картину. Но это задача целой эпохи, а не отдельного человека. Я же, скорее всего, оказался бы в положении одного моего знакомого философа, который когда-то жаловался мне на то, что в советское время потратил много времени на переводы с немецкого отрывков из запрещенных тогда работ К. Ясперса, М. Хайдеггера и др. для своей диссертации. Но наступила "перестройка" и все эти работы мгновенно были изданы на русском языке, и соответственно все его усилия переводчика на защите диссертации никто не оценил. Так и я оказался бы со своими диссидентскими знаниями в дурацком положении - зачем, мол, тратить годы на то, что теперь известно всем.
   В целом же я проводил семинары не хуже, а, может быть, и лучше, чем другие преподаватели. Интуитивно я выбрал методологию Сократа, его майевтику - искусство извлекать скрытое в каждом человеке знание с помощью наводящих вопросов. Известно, что древнегреческий философ позиционировал себя в качестве "повивальной бабки" истины, которая рождается сама по себе в ходе тех вопросов, которые он задает собеседнику. Так и я старался задавать студентам на занятиях такие вопросы, чтобы они их обсуждали, задумывались и искали собственные ответы. Много я видел преподавателей, особенно женщин, которые действовали гораздо проще, просто заставляли студентов заучить то, что дано было им на лекциях, то есть использовали школьную методику: "учитель рассказал - ученик ответил". И трудно было им объяснить, чем вуз отличается от школы.
   Трудность ведения семинаров состоит еще и в том, что доцент читает лекции и соответственно знает, какой учебный материал он дает на этих лекциях и что можно спрашивать со студентов, а что нет. Ассистент же может ориентироваться лишь на общую тематику занятий и сам должен улавливать, что именно читал лектор, в каком ключе он излагал ту или иную проблематику. В советское время с этим было проще, так как была единая утвержденная министерством учебная программа и единый учебник по научному коммунизму, сейчас же каждый читает то, что хочет, и бедные ассистенты вынуждены приспосабливаться к той отсебятине, которую несет каждый ведущий преподаватель. По факту же и преподаватели, и студенты давно отчаялись понять, что же, в конце концов, от них требует министерство и, махнув на все рукой, относятся к учебному процессу чисто формально.
   Таким образом, умение вести семинары давалось мне долго и нудно, а когда я стал опытным преподавателем и научился поддерживать диалог со студентами, режиссировать обсуждение и все прочее - это стало уже ненужным. Мое время ушло, и пора было собираться на пенсию! Как говорится, "...жизнь коротка, а искусство вечно!". Или как в притче о человеке, который всю жизнь бился за место под солнцем, а когда добился своего, уже наступил вечер!
   Еще в советское время знакомые часто задавали мне вопрос:
   - А чувствовал ли я некое оруэлловское двоемыслие или, проще говоря, двойственность, фальшивость той теории научного коммунизма, которую преподавал?
   При этом напоминали старый анекдот о больном, который приходит к врачу и говорит:
   - Доктор, что-то со мной не так: вижу одно, а слышу другое; слышу одно, а вижу другое!
   На что врач, похлопав его по плечу, говорит:
   - Э, батенька, от социализма не лечим!
   Так обыгрывалось расхождение между словом и делом при советской власти. Отсюда же растут ноги у провокационного вопля предателя А. Солженицына о том, что надо: "Жить не по лжи!". Скажу сразу, - двойственность, а то и лживость той теории, которую я преподавал, зачастую бросалась в глаза, все знали, что в учебнике по научному коммунизму написано одно, а в жизни все несколько иначе. Но меня это абсолютно не напрягало. Почему? Да потому, что я был молод, и мне казалось, что уже при жизни нашего поколения все недостатки и несуразицы социализма будут изжиты. Играло свою роль и то, что Макс Вебер называл легимитизацией власти через традицию. Другой власти, кроме советской, наше поколение не знало, да и родители наши жили в основном при этой власти, и поэтому текущее политическое устройство страны воспринималось нами как вечное и неизменное.
   Но главное, видимо, заключалось в том, что 70-е годы, о которых идет речь, были пиком могущества советской цивилизации, социализм приобрел истинно человеческое лицо, общество жило без эксцессов войн, голода и репрессий. Все динамично развивалась, многие социальные проблемы были решены, и тот, кто не боялся работы, мог жить вполне достойно, и не было тогда никакого "застоя", о котором потом так долго и настырно талдычил потом пятнистый предатель М. Горбачев. Да, разбирая со студентами такие положения курса научного коммунизма, как "общий кризис капитализма", "развитие социалистической демократии", "мировое коммунистическое движение" и т.п. я чувствовал шаткость позиций тех, кто писал учебник по научному коммунизму. Многие факты реальной жизни противоречили благостной картине преимуществ и общей успешности социализма, многое предлагалось принять на веру, рассматривать не как реальность, а как модель близкого или бесконечно далекого будущего.
   Знакомые часто с подковыркой спрашивали меня: ну, как там, небось, трудно преподавать такой предмет как научный коммунизм, рассказывать о том, чего нет, доказывать, что у нас народ живет лучше, чем при капитализме? Ведь студенты могут задавать каверзные вопросы. На это у меня всегда был лишь один ответ: студенты, по крайней мере, в тех вузах, где я работал, никогда не задавали мне "лишних" вопросов. Их интересовали лишь оценка и вожделенный "автомат". Доискиваться до правды им было не с руки и неинтересно!
   Точно также, кстати, ведут себя студенты и в нынешнем "демократическом" обществе. Никаких правдолюбцев среди них я не видел раньше, не вижу и сейчас. Видно прав был Дм. Мережковский, когда писал:
  
   "...Мы же лгать обречены: // Роковым узлом от века // В слабом сердце человека // Правда с ложью сплетены".
  
   Как уже говорилось, свою преподавательскую работу я начал в 1974 году на кафедре политической экономии и научного коммунизма Воронежского лесотехнического института.
   Что это была за кафедра? Кого Бог послал мне в наставники в начале моей работы в вузе?
   Скажу сразу: ничего особенного эта кафедра собой не представляла... Заурядное подразделение провинциального вуза!
   Заведовал ею доцент Василий Иванович Мишин, умный, ничего не скажешь, человек, - будучи родом из орловской деревни поступил в МГУ, защитил диссертацию по политэкономии и в тридцать лет стал заведующим кафедрой. Однако дальше у него наука не пошла - был в докторантуре, но докторскую диссертацию так и не защитил. Тем не менее, всю жизнь, лет до 70-ти проработал на своей кафедре то заведующим, то рядовым доцентом и умер от инсульта прямо на рабочем месте во время лекции. Стиль руководства у него был вкрадчивым и дипломатичным, по принципу "не подходите слишком близко, я тигренок, а не киска". О том, что в мягких лапках скрывались острые коготки, свидетельствовало то, что еще в советское время он сумел выжить с кафедры трех доцентов, выходивших на защиту докторской диссертации и претендовавших в перспективе на должность заведующего. А так он был добросовестным, эрудированным и чрезвычайно въедливым по отношению к студентам преподавателем. Имел привычку говорить долго, нудно, умно, но без полета мысли, фантазии, яркости и образности речи.
   Осталось в памяти, как перед избранием на должность ассистента он водил меня на смотрины в Воронежский обком КПСС к заведующей отделом высших учебных заведений Елене Ивановне Кр-ко. Тогда была такая установка, что ректорат не имел права взять преподавателя на кафедру общественных наук без одобрения обкома партии. Даже на должность ассистента с окладом 125 рублей. Придя со своим заведующим кафедрой в обком, я увидел в одном из кабинетов худую страшилищу с лошадиным лицом и угрями на впалых щеках. Признаков выдающего интеллекта не просматривалось. Однако мой шеф обращался к этой партийной даме чрезвычайно почтительно и подобострастно. После двух-трех банальных вопросов об образовании, партийности и пр., она милостиво разрешила мне преподавать студентам теорию научного коммунизма. А могла, выходит, и не разрешить!
   Так я до сих пор и не понял, - был ли я номенклатурой обкома КПСС или нет? Если был, то почему без тех "привилегий", о которые так громко вопили "демократы" при Горбачеве? И почему обком партии ничем мне не помог, когда я остался без работы? Хотя я и обращался туда с просьбой трудоустроить меня по специальности.
   Возмущает и то, как повела себя эта худая, рябая и горбатенькая партийная начальница в начале "перестройки". Вместо того, чтобы показать всем коммунистам пример того, как надо до "последней капли крови" сражаться за советскую власть, она быстро "перестроилась" и перебежала на сторону классового врага. По слухам приватизировала второй этаж известного всем воронежцам здания "Утюжок" в центре города и стала там владелицей большого книжного магазина "Мир семьи". Так все эти партийные бонзы, получавшие зарплаты и прочие привилегии из наших партийных взносов, "кинули" нас, рядовых коммунистов, и быстро превратились из коммунистов в капиталистов. Уж, не на "золото ли партии" она раскрутилась?
   А ведь какой страх они все на нас нагоняли, когда сидели в обкоме! Какую неприступную твердыню из себя строили!
   Еще помню, как во время "перестройки" в обкоме КПССС "по просьбе трудящихся" убрали милиционера на входе и разрешили свободный вход всем коммунистам по партийным билетам, мол, хватит начальникам отсиживаться по кабинетам, надо общаться с народом. Наши местные "демократы" стали яростно бороться с "привилегиями", натравливая народ на партийных функционеров, например, замерили площадь комнат в квартире секретаря обкома КПСС по идеологии Зар-на и нашли у него, аж, целых пять метров "лишней" жилплощади! Растрезвонили везде и повсюду о том, что это недопустимая привилегия! И что? Чем все это кончилось? Да тем, что очень скоро милиция снова стала сторожить вход в бывший обком КПСС, ставший местом нахождения областной администрацией. А, уж, какие привилегии появились у старых-новых начальников, и что за дворцы они себе построили в "долине нищих" - об этом всем жителям города известно и у всех на виду!
   Но вернемся на кафедру политэкономии и научного коммунизма 70-х годов. Объединение этих двух дисциплин на одной кафедре было несколько противоестественным, поскольку теория научного коммунизма была ближе к философии, но, благодаря такому скрещиванию я наслушался массу всякой политэкономической чепухи, которую обсуждали на кафедре. При В.И.Мишине на кафедре была дурная традиция часами обсуждать на заседаниях лекции, пособия и прочие учебные вопросы, пустопорожние разговоры растягивались на три часа, каждый говорил, сколько вздумается без всякого регламента. Вообще, надо сказать, что многословие, завышенное самомнение, обидчивость - это профессиональная болезнь вузовских преподавателей. Привыкнув к беспрекословному послушанию студентов на занятиях, они часто, сами того не замечая, на заседаниях и собраниях говорят с таким видом, будто их слова - это истина в последней инстанции, и все обязаны их безропотно слушать. И попробуй только напомнить о регламенте - получишь врага на всю жизнь!
   О преподавателях-политэкономах нашей кафедры у меня остались лишь внешние впечатления, близко с ними я не общался, поскольку они были намного старше меня, участники войны, люди с совершенно иным, чем у нашего послевоенного поколения жизненным опытом. Не знаю как в других ситуациях, но на кафедре они выглядели неподкупными и честными коммунистами, были для нас, молодых, как бы примером для подражания. Вообще, надо сказать, что мы, наше послевоенное поколение, выросло как бы в тени военного. Да, мы им были обязаны! Они воевали, голодали, восстанавливали и пр., но вместе с тем эти старшие товарищи зачастую перекрывали нам дорогу наверх: "Да погоди, да успеешь! Мы, вон, не сразу защитились, а тебе еще надо поработать на благо коллектива. Требовать что-то для себя - это неприлично! Есть и более заслуженные люди...", - и прочее в том же духе. Такая у них была психология. По этой причине слова советской песни: "Молодым везде у нас дорога, старикам везде у нас почет..." обернулись для некоторых из нашего поколения двойным отрицанием - ни в молодости дороги, ни почета в старости.
   В то время везде - на кафедрах, факультетах, в парткоме и пр., - верховодили фронтовики, ветераны и военные отставники с солидными пенсиями, они считали себя вправе постоянно одергивать нас молодых - так не делай, так не говори, не лезь поперек батьки и пр. В них еще жил страх сталинской 58-ой статьи, заставлявший их произносить каждое слово с оглядкой, что, кстати, во многом затормозило и догматизировало преподавание общественных наук в вузах. Не дай Бог сказать что-нибудь не так, сразу припишут антисоветскую агитацию и пропаганду! Часто с грустью и непреходящим удивлением думаю о том, куда же подевались все эти борцы с буржуазной идеологией, ревнители коммунистической нравственности и спецы по патриотическому воспитанию молодежи во времена "перестройки". Как так получилось, что все эти почтенные ветераны войны и вечные члены партбюро и паркома, постоянно наставлявшие нас, молодых, вдруг все куда-то разом исчезли, растворилась без следа в мутной воде "гласности". Не было такого, чтобы они единым фронтом выступили против всяких новоявленных "демократов". По большей части поджали хвосты, а некоторые так и вовсе примкнули бывшим идейным противникам... Ну да ладно! Как говориться, не судите, да не судимы будете!
   Из преподавателей политэкономии мне меньше всего хотелось общаться с доцентом В. П-вым. Строгий, неподкупный, он был замшелым догматиком. Студенты его ненавидели и жаловались на то, что он придирается к ним на экзамене. Но он был участник войны, безупречный в смысле взяток и поэтому доказать, что он преподает как-то не так, было невозможно. С другим доцентом-экономистом Ан. Бу-ой я тоже почти не общался, это была гонористая баба, смотревшая на таких как я ассистентов свысока и пренебрежительно. Несмотря на солидный вид и грузную фигуру она пользовалась благосклонностью заведующего кафедрой и, похоже, не только как преподавательница, но и как женщина. В те времена кафедра часто собиралась на квартире у преподавателей, которые жили рядом, или просто накрывали стол по случаю какого-нибудь праздника прямо на рабочем месте. Так вот, я не раз замечал, что когда все садились за стол, то заведующий кафедрой и эта доцентша усаживались порознь, а к концу застолья они как два голубка каким-то непонятным образом неизменно оказывались рядом. Да, впрочем, что теперь об этом вспоминать! Эта ученая политэкономка не дожила до старости и умерла много лет назад, а В.И. Мишин покинул сей мир сравнительно недавно и, если они сейчас и вместе, то только на том свете. Царствие им Небесное!
   Из экономистов больше всего располагал к себе доцент Иван Гаврилович Юрьев, очень интеллигентный, доброжелательный и всегда открытый для общения с коллегами. Запомнилось, как однажды я сидел с ним рядом на торжественном заседании, посвященном дню Победы, и он рассказывал мне о том, что на фронт не попал потому, что служил на Дальнем Востоке в подразделение, которое готовили для заброски в тыл противника во время войны с Японией. Учили японскому языку, но потом все это отменили.
   Очень эмоциональной и порядочной женщиной была доцент Валентина Васильевна Казакова, из комсомольских активистов 30-х гг., про нее говорили, что она добровольцем ушла на фронт, защищала Воронеж, получила ранение, после которого ходила, припадая на одну ногу. Резкая в суждениях, принципиальная, но совершенно безобидная, она ни к кому не цеплялась, была одинокой и жила только наукой и своими воспоминаниями. Ей удалось подготовить докторскую диссертацию по политэкономии, но наш весьма коварный зав. кафедрой сделал все, чтобы она не смогла защититься, и тихой сапой спровадил ее на пенсию.
   А дело было так... Валентина Васильевна вернулась то ли из докторантуры, то ли из творческого отпуска и представила на кафедру для обсуждения свою докторскую диссертацию. В ее работе, помниться, поднимался глобальный вопрос о роли денег при социализме в увязке с более конкретной проблемой: является лес товаром или не является? Если является, то в какой момент - пока дерево растет или только тогда, когда его спилят и пустят в оборот. Соответственно, как оценивать работу предприятий лесной отрасли - по натуральным объемам выращенной и заготовленной древесины или по полученной денежной прибыли? Это, как известно, вечный вопрос политэкономии социализма. Еще В.И.Ленин метался от программного тезиса РКП (б) о полной ликвидации денег в 1918 г. до НЭПа и призыва ко всем вчерашним погромщикам бирж и банков учиться торговать. При желании из его работ можно было надергать цитаты в любую сторону. В.В.Казакова стояла, кажется, на товарной рыночной позиции, а заведующий кафедрой В.И. Мишин на бестоварной точке зрения, мол, все должен решать план, а не прибыль.
   При обсуждении диссертации на кафедре между ними произошел примерно такой диалог. Заведующий кафедрой: "Я бы оставил всю диссертацию, но полностью переделал бы четвертую главу". Соискательница: "Я бы выбросила всю диссертацию, но оставила бы только четвертую главу" и далее в том же духе. В прениях все члены кафедры смалодушничали - либо промолчали (как я, например), либо промямлили что-то невразумительное. Похоже, никто не вник в проблему, не сделал глубокого анализа представленного текста, а, если и сделал, то не стал, даже если и был не согласен, возражать заведующему кафедрой. Никто не вспомнил о моральной стороне вопроса, о том, что на глазах у всех твориться несправедливость - заслуженного человека, не жалевшего своей жизни на войне, тормозят под какими-то совершенно надуманными предлогами и не дают реализовать многолетний замысел - защитить докторскую диссертацию. При этом в нашем институте не было специализированного совета по защите докторских диссертаций и работу можно было без всяких последствий пропустить дальше, мол, мы поддержали своего коллегу, а более высокие инстанции пусть решают сами - принимать к защите или нет. Это их прерогатива. Все члены кафедры знали, что дело не в научных тонкостях, а в стремлении заведующего кафедрой, кандидата наук, не допустить появление на кафедре доктора наук в качестве реального претендента на его руководящую должность. Знали, но молчали!
   Что ж, таковы нравы в вузовской среде, одно дело учить студентов честности и принципиальности, а другое следовать этим принципам на практике и не пресмыкаться перед начальством. Каждый думал не о научной добросовестности, а о том, как бы ни поссориться с заведующим, мол, выйдет себе дороже. Уж, очень зыбки и неопределенны критерии, по которым оценивается деятельность преподавателей при переизбрании по конкурсу, любую научную или методическую работу можно рассматривать и так и этак, и, соответственно, переизбрать или не переизбрать на Ученом совете. Так и не допустили тогда Валентину Васильевну к защите. Я часто вспоминаю об этом заседании кафедры со смущением и легкой грустью. Мысленно представляю себе, как выступаю с яркой речью в ее защиту, и мне стыдно за то, что я промолчал, не заступился за этого святого человека. Нет уже на этом свете Казаковой, ее, так и не дав защититься, выпроводили на пенсию. По слухам, она даже отказалась получать эту пенсию в знак протеста против увольнения и жаловалась на имя очередного съезда КПСС, указывая на важность тематики своей работы. В конечном счете, она так и умерла в своей одинокой квартире с докторской диссертацией на руках. А ведь ушла добровольцем на фронт, была, кажется зенитчицей, защищала родной город от фашистов. Но фронтовая прямота, нежелание всем кланяться сыграли с ней роковую роль.
   Мог ли я тогда как член кафедры выступить в ее защиту? Да, мог! Но, как и все не хотел портить отношения с начальством, да и в политэкономии я тогда мало что соображал. Так и прошла вся моя жизнь в компромиссах, в боязни высказать свое мнение и обозначить личную позицию. Невольно вспоминается знаменитая повесть Л.Н. Толстого "Смерть Ивана Ильича". Ее главный персонаж всю жизнь подличал, приспосабливался к начальству, достиг на своем судейском поприще определенных высот, но вскоре тяжело заболел и уже на смертном одре вдруг понял, что ему нечего вспомнить о себе как о самостоятельной личности. Единственное, что всплыло в его памяти, так это то, как однажды в далеком детстве он в чем-то возразил учителю в гимназии и был за это наказан. Но, кроме этого одного случая, ему нечего было предъявить самому себе для оправдания собственного существования на этом свете. Вся его жизнь оказалась крысиными гонками и стремлением угодить начальству. Перед лицом смерти все это показалось ему ненужным и бессмысленным, а вспомнить что-то иное, когда он был личностью, а не беспринципным флюгером, Иван Ильич так и не смог... Похоже и я окончу свои дни в таком же незавидном положении.
   Из экономистов на кафедре было еще три политэконома без ученой степени. В их лице, как я сейчас понимаю, судьба посылала мне грозное предупреждение о том, что бывает с теми, кто не успел вовремя защититься.И я вроде бы как слышал это предостережение, но их участи все равно не избежал!
   Находились они в уже предпенсионном возрасте, седые, а один из них, М-ков, был даже участником войны. Но каждый раз на заседании кафедры по итогам года им приходилось что-то лепетать и блеять насчет того, что диссертация у них в принципе уже почти готова, они работают и вот-вот защитятся. И так повторялось из года в год, хотя всем уже давно было ясно, что до защиты они никогда не дойдут. Однако таковы были (да и есть) незыблемые вузовские правила, каждый незащищенный преподаватель должен до пенсии, если даже не работать, то обязательно изображать то, что он усердно пишет диссертацию. А начальство, даже если захочет, все равно от него не отстанет и обязано по долгу службы постоянно его шпынять и требовать вузовской квалификации. К чести советской власти, надо сказать, что в те времена, в отличие от нынешних, платили за педагогический стаж. Это только в наше подлое время сделали так, что убеленные сединами ветераны труда и только-только пришедшие в вуз юнцы получают одинаковую зарплату. А раньше ассистенты с пятилетним стажем получали на сорок, кажется, рублей больше чем начинающий преподаватель. Но все равно это были жалкие 165 рублей, а с вычетами и того меньше.
   Один из этих ассистентов-ветеранов, Александр Михайлович Х-ров, запомнился мне на всю жизнь своим пиджаком. Седой, высокий, худой, с прихрамывающей походкой (с ногами у него было что-то с детства) он, видимо, уже лет тридцать носил один и тот же, истертый и вытертый до тусклого блеска пиджак. В этом двубортном творении 50-х сталинских годов особенно бросались в глаза узкие остроконечные лацканы, которые от ветхости уже потеряли свою форму и превратились в засаленные завитки. Именно они мне почему-то больше всего запомнились! Это была не личная неопрятность, а самая настоящая бедность в ее натуральном виде. Ну, не мог тогдашний ассистент справить себе новый шерстяной костюм за 100-120 советских рублей, то есть практически на всю свою месячную зарплату. Скопить такую сумму, не имея побочных доходов, было довольно трудно. Это, конечно, не шинель гоголевского Акакия Акакиевича, но что-то очень похожее, с поправкой на советское время и двадцатый век. Неужели, - думалось мне тогда, - и я, дожив до седых волос, буду преподавателем без ученой степени и ходить в таком же неприглядном виде как этот мой старший коллега? Увы, так оно и вышло! Как это поется в русской народной песне:
  
   "...А я над сном смеялась, подругам говоря, не может того сбыться, чтоб мил забыл меня // Но вот тот сон мой сбылся, и раннею весной, мой миленький вернулся с красавицей женой // Меня в толпе народа он взглядом отыскал // Увидев мои слезы, глаза он опустил и понял, что навеки он жизнь мою сгубил!".
  
   Так и мне, не верилось, что все пойдет по худшему варианту. "...Но вот тот сон мой сбылся..."!
   По внешнему виду и материальному положению с А. Х-вым был схож еще один ассистент-политэконом - Р. Г-вич. Он был моложе, ему было где-то под сорок, но вид у него был еще более жалкий. На кафедру его взяли по чьей-то просьбе, похоже, через голову заведующего, и поэтому тот его резко невзлюбил, постоянно к нему придирался. Да и трудно было его полюбить, уж больно невзрачным он был - плюгавый еврейчик с низким лобиком, редкими зализанными назад волосами, курносым носиком и вечно потным лицом с маленькими подслеповатыми глазками в круглых очечьках. Он суетился, старался всем угодить, но этим раздражал еще больше. Диссертации у него не было даже в проекте, единственное, чем он отчитывался на кафедре, так это тем, что часто читал лекции населению по международному положению. Почему-то любил это дело. На свою нищенскую зарплату он тянул семью с двумя маленькими детьми. Помню, как однажды я неудачно посочувствовал его тяжелому материальному положению, но в ответ неожиданно получил гневно-эмоциональную отповедь. Он сказал, что его маленькая дочка однажды выразила сожаление по поводу того, что их семья бедная, но он, как отец, запретил ей об этом думать, приказал иметь гордость и не обращать на это никакого внимания. В конце концов, этого гордого нищеброда все же выжили с кафедры и много позже, когда я поинтересовался его судьбой, мне сказали, что он рано умер, но две его дочери все же стали кандидатами наук. Вот так дается бедным людям содержание и воспитание детей!
   Другие ассистенты нашей кафедры выглядели более пристойно, один из них был участником войны и жил в частном доме на природе в Репном. У него, видимо, были еще какие-то источники дохода, кроме зарплаты. Этот М-ков (забыл его имя отчество) запомнился мне своим рассказом о пребывании на фронте в должности санинструктора. Однажды, - рассказывал он мне, - какой-то то ли киргиз, то ли казах не захотел воевать, высунул руку из окопа и стал ждал, когда в нее попадет пуля и его отправят в тыл. А я подкрался к нему сзади и ударил его по руке палкой. Он присел от неожиданности и заорал, что ранен и ему требуется санитар, на что я ему сказал, чтобы он так больше не делал, вон, - говорю, - у госпитальной палатки сидит комиссар и всех с такими ранениями расстреливает на месте.
   Ну да, - удивился я, - разве могли расстреливать так, на месте, без следствия и трибунала! Так и расстреливали! - сказал, фронтовик.
   В то время слышать такое было в диковинку. Ведь в книгах и кино изображали лишь картину всеобщего героизма и готовности умереть за Родину!
   Политэкономы на нашей кафедре были более или менее продвинутыми в науке, им присылали диссертации на отзыв, они входили в специализированные советы, к их мнению прислушивались в городской научной среде. Заведующий кафедрой В.И. Мишин, несмотря на то, что был всего лишь кандидатом экономических наук, имел специальное разрешение от ВАКа на руководство аспирантами. Другая же половина кафедры, состоявшая из преподавателей научного коммунизма, никакого ученого веса не имела, и брать мне пример было не кого. В те годы теорию научного коммунизма начали преподавать в вузах лишь недавно, с 1963 года, и специалистов именно по этой дисциплине не было, поэтому на нее сбежались бывшие историки партии. Единственным доцентом, защитившим диссертацию именно по этой специальности, была на кафедре кандидат философских наук доцент Л.Я. Тарасова. Но и ее диссертация по народному контролю была ближе к истории партии, чем к теории научного коммунизма.
   Руководила секцией научного коммунизма Р. А. Л-ва, недалекая и ограниченная женщина, кандидат исторических наук. Ее пустословие измучило всю кафедру, стоило ей взять на заседании слово, как она начинала говорить ни о чем и ни к чему и говорила до тех пор, пока ее не останавливали. Была она из историков КПСС, защитила по этой дисциплине какую-то примитивную диссертацию еще в далекие сталинские времена, а значит никакой интеллектуальной атмосферы, которая соответствовала бы уровню социальной философии марксизма, она на кафедре создать не могла, да и не пыталась это делать. И это было для меня крайне невыгодно, т.к., только в определенной умственной среде можно интеллектуально расти, а не вариться в собственном соку.
   На примере этой Р. А. видна была вся убогость той кафедры, на которой мне довелось овладевать азами научной работы. Впрочем, такое же убожество я наблюдал позже и на других кафедрах, в том числе и в политехническом институте. Только, пожалуй, в университете, где я был в аспирантуре, на заседаниях кафедры можно было услышать что-то более или менее умное и интересное, да и то редко. А так везде сплошное убожество. Меня, например, всегда неприятно удивлял тот факт, что так называемые обществоведы и гуманитарии в большинстве своем не владели искусством публичной речи и поэтому, выступая на кафедре или партсобрании, не могли заинтересовать аудиторию. Их никто не слушает, а им, как будто, так и надо! Какой же ты после этого преподаватель, если на тебя не реагируют даже в небольшой аудитории? Таких всегда было много, а сейчас, наверное, еще больше. Мало, очень мало среди преподавателей-обществоведов ярких и талантливых личностей, способных на оригинальные суждения и интересные запоминающиеся выступления.
   Еще одним доцентом по научному коммунизму была Л.Я.Тарасова. Она сыграла очень значительную роль в моей жизни, можно сказать, стала моей научной крестной матерью, но эта ее роль в конечном итоге оказалась крайне противоречивой и принесла мне больше вреда, чем пользы. Но об этом я уже писал выше...
   Были на кафедре и два незащищенных старших преподавателя по научному коммунизму - это Б.А. Г-ук и С. Кузнецов.
   Борис Алексеевич Г-ук - мужчина в расцвете сил, доброжелательный, контактный, бессменный парторг кафедры. Преподавателем он стал не по своей воле - попал под сокращение армии и флота, проведенное в 60-е годы Н.С.Хрущевым. Там на флоте он был в офицерском звании и сохранил все свои морские словечки, типа на кафедре должен быть "флотский порядок" и пр. Его жена, красавица- хохлушка с уложенной в венок русой косой была доцентом на соседней кафедре философии, кандидатом педагогических наук, но помочь написать ему диссертацию, то ли не захотела, то ли не смогла. И было обидно за ее мужа, когда его, солидного мужчину под пятьдесят, чуть ли не на каждом заседании кафедры полоскали за то, что он не представил диссертацию. С научным руководителем ему так же дико не повезло, как и мне, он был в аспирантуре у заведующего кафедрой научного коммунизма ВГУ доцент В.С. Рахманина, того самого, который потом выгнал меня из аспирантуры. Промучившись с этим горе-руководителем, Б. Г-ук так и не защитил свою диссертацию на "оригинальную" тему "Коммунистическая сознательность рабочего класса как условие его ведущей роли в советском обществе" и ушел на пенсию с должности старшего преподавателя.
   Другим незащищенным преподавателем был С.А. Кузнецов, пожилой мужчина с лицом лопатой и военной выправкой, он почти никогда не выступал на заседаниях кафедры, не высказывался ни на какие темы и вообще преподавал чисто механически и формально. Ученой степени у него не было, но от него ее почему-то никто и не требовал. О том, кем он был раньше, до того как попал в вуз, он тоже ничего не говорил, просто неприметно сидел в уголке на заседаниях кафедры и партийных собраниях. Лишь много позже я совершенно случайно узнал, что он был из органов государственной безопасности и выполнял на кафедре роль сексота (секретного осведомителя). Поэтому и не было к нему никаких претензий. Жена этого сексота по слухам работала доцентом кафедры истории партии в СХИ, а значит, тоже была идеологически выдержанным кадром, а вот их сын Борис во время "перестройки" стал ярым антисоветчиком. Я познакомился с ним в университете, когда мы вместе учились в аспирантуре, а потом в политехе, где он преподавал на соседней кафедре философию. Ничего не скажешь, парень был на вид симпатичный и способный, хорошо вел занятия, студенты его любили, но был он, как я только потом понял, еврей, не знаю даже по отцу или по матери.
   Во время "перестройки" он стал одним из главарей воронежских "демократов", ходивших тогда с лозунгами: "Ельцин - наш президент!", "Партия - дай порулить!", "Долой привилегии партноменклатуры!" и прочие завлекаловки для наивных обывателей. Как-то мы встретились с ним в коридоре политеха, поговорили о том, о сем и он, помню, сказал мне: "Рашид, иди к нам!". "К нам" - это означало к "демократам", в их тусовку. Но мне уже тогда стало понятно, что ничего хорошего от так называемых "демократов" и прочей политической нечисти ждать не приходится. По крайней мере, таким рядовым коммунистам как я, а этот Борис тем временем уже проник в партком института, который, как это ни странно, ориентировал нас, обществоведов, помогать "демократам" в организации их митингов и многопартийных выборов.
   Все шло согласно дьявольскому плану Гобачева-Яковлева - используя партийную дисциплину, разрушить партию руками самой партии. Короче говоря, я отказался. И быть может и зря, надо было думать о себе, а не о судьбе партии. Потом из сборища городских "демократов" мой коллега прыгнул на пост представителя президента Б.Н. Ельцина по Воронежской области, выступал, помню, по местному телевидению, громил и критиковал тогдашнего губернатора-коммуниста И. Шабанова. Но через год сей пламенный демократ еврейской наружности сделал воронежцам ручкой и уехал в Москву получать огромные деньги в структурах олигарха О. Дерипаски. Так сыночек сексота на нашей кафедре в ЛТИ, и мамаши, бывшей доцентом кафедры истории КПСС, с жидовской расторопностью обдурил тех, кто поверил в красочные обещания воронежских "демократов" и лично для себя выловил золотую рыбку в мутной воде "реформ".
   Таких коммунистов, предавших идеалы социализма, появилось в "перестройку" видимо-невидимо. И я до сих пор не могу понять - откуда они все взялись?
   Ответ, возможно, кроется в истории еще одного преподавателя нашей тогдашней кафедры - Дмитрия Б-ко. Он пришел к нам на должность ассистента из СХИ, где подвизался в роли снабженца. Кто-то его усиленно проталкивал и я помню, что заведующий кафедрой В.И. Мишин не хотел его брать, но на него, видимо, надавили сверху.
   Деревенского вида, расторопный, этот Дима передвигался везде бочком, стараясь войти в доверие и всем угодить. Внешне он совершенно не походил на научного работника, ни по виду, ни по речи, ни по манере поведения, особенно выдавал его сельский хохляцкий акцент. Через какое-то время его послали на повышение квалификации в Свердловск, а поскольку там, в Уральском университете, работал проф. Коган Л.Н., то первый раз я полетел к своему будущему научному руководителю (точнее, неудавшемуся консультанту) именно с Димой Б-ко. Он прихватил меня с собой, поселил в общежитие, рассказал, что где находится, в общем, помог как настоящий коллега. И здесь благодаря его словоохотливости, я узнал такие подробности о его жизни, которые на тот момент показались мне очень странными, более того разрушавшими мои привычные представления о советском образе жизни. Подвыпив, Дима живописал мне, как он тайком от всей нашей кафедры защитил свою кандидатскую диссертацию по экономике, поставив всех перед уже свершившимся фактом. По его словам выходило так, что какой-то доцент в СХИ подготовил докторскую диссертацию, но умер, не успев защититься, и вдова покойного выкинула рукопись в сарай. Там мой собеседник каким-то непонятным образом ее нашел и на основе чужого труда сляпал совершенно непроходную работу, связанную с экономикой производства картофеля. И далее процесс получения ученой степени пошел у него (не в пример мне) легко и просто. До того как заняться диссертацией, - рассказывал он, - я два года работал в Монголии советником по сельскому хозяйству и привез оттуда хорошие лисьи меха, и вот здесь они мне пригодились! Я приехал в Москву и представил свою диссертацию в специализированный совет, но, ознакомившись с ней, председатель совета, наотрез отказался принимать ее к защите. Тогда, - с восторгом продолжал Дима, - я бросил ему на стол меха, из них можно было сшить воротник и шапку для его молодой жены. И старичок-профессор не устоял, взял подношения и обеспечил мне прохождение защиты.
   И тут я вспомнил, как у нас на кафедре все рты разинули, когда ни с того, ни с сего, не обсуждая ни с кем свои работы Дм. Б-ко вдруг объявил, что он не только защитился, но уже и получил диплом ВАКа, и поэтому приглашает всех к себе домой обмыть это событие! "А как же ты сдал кандидатские экзамены?" - спросил я его. "Да очень просто, - ответил он - купил". И тут же предложил мне приобрести у него по дешевке удостоверение о сдаче кандидатского экзамена где-то в Средней Азии. Эта бумага с мутной печатью выглядела как откровенная липа и я, к счастью, даже не подумал ее покупать, хотя соблазн и был. Вот как делались диссертации еще в советское время!
   Но в дальнейшем у этого проходимца все пошло наперекосяк. Он оказался участником организованной преступной группы, которая через колхозы бодяжила лимонной кислотой обыкновенную воду и продавала ее под видом яблочного сока. Фигурировало там и оружие у какого-то профессора в Москве, и, вообще, все следы вели в столицу. Его лишили ученой степени и посадили в тюрьму. Потом он вышел на волю и в "перестройку" вновь развернулся, по слухам, объявил себя казачьим генералом и построил себе огромный особняк где-то в центре города. Рассказываю о нем подробно лишь потому, что действительно, еще тогда в 70-е годы прошлого века не все было ладно в советском королевстве. Подспудно шли процессы эрозии и разложения общества, но мы об этом не знали, а тот, кто знал, старательно это скрывал. А зря!
   В описанном составе кафедра жила довольно дружно, открытых конфликтов не было, но внутри, конечно, шла скрытая борьба самолюбий и амбиций. Так бывает везде, где собираются люди с высокой самооценкой и испорченным интеллигентской рефлексией характером. Но, повторяю, открытых склок с делением на группировки и нежеланием даже здороваться не было. Кафедра часто собиралась на застолья с выпивкой, то на рабочем месте, то в частном доме доцента Л.В. П-го. Совместная выпивка, как известно, сплачивает (спаивает) коллектив. Вообще, лесотехнический институт всегда отличался семейственностью и кумовством, в нем почти все были либо знакомые, либо родственники, либо чьи-то однокурсники. Многие издавна жили рядом с институтом, были соседями по дому, работали на одном факультете и пр., - в общем, жили одним "колхозом". Тогда, в советское время, все трудовые коллективы были пронизаны традиционным для страны общинным духом и в этом не было ничего плохого, все жили, или, по крайней мере, старались жить как одна "семья" - знали, кто на ком женат, сколько детей, как дела в семье, кто сколько получает денег, чем увлекается, кроме работы, как часто пьет водку и все пр. При переходе к капитализму власть специально разбила трудовые коллективы и все общество на атомы и молекулы снизу доверху, каждый стал сам по себе, и даже зарплата коллег стала коммерческой тайной. В вузах утвердилась "хуторская" система, кафедры перестали контактировать друг с другом, исчезла соединяющая всех сила партийной организации.
   И это понятно! Еще В.И. Ленин писал: дайте мне организацию революционеров, и я переверну мир! Сила людей труда, как учили классики марксизма, в объединении, в совместной борьбе с капиталом. Во все времена господствующий класс понимал, что управлять людьми легче, если они дезорганизованы, разъединены и готовы вцепиться друг другу в глотки за те жалкие крохи, что бросают им со своего стола хозяева жизни!
   Будучи членом партии, я, как правоверный коммунист и обществовед, выполнял ряд партийных поручений. В связи с этим опять-таки вспоминается извечное "...если бы молодость знала, если бы старость могла". Эти поручения могли бы стать некой феерией и презентацией моих личностных качеств и способностей, можно было бы заявить о себе как об активном и перспективном кадре. Но и здесь все вышло как всегда - формально, блекло, в виде некой обязаловки! В то время я считал, что общественная работа не должна мешать главному - работе над вымученной диссертацией. Определенная логика в этом была, но общей, и не только здесь, ошибкой стало то, что я всегда старался держаться в тени, не высовываться, не лезть на глаза начальству и, вообще, по возможности избегать лишних хлопот и беспокойства.
   И в результате получилось так, что все свои молодые годы я провел в некой социальной тине, зарывшись в нее как Премудрый пискарь:
  
   "...Какие были у него радости? кого он утешил? кому добрый совет подал? кому доброе слово сказал? кого приютил, обогрел, защитил? кто слышал об нем? кто об его существовании вспомнит? И на все эти вопросы ему пришлось отвечать: "Никому, никто". Он жил и дрожал -- только и всего". 
  
   Всего у меня было три партийных поручения: член комитета ВЛКСМ института; ответственный за работу политического клуба и куратор группы студентов-латиноамериканцев.
   На заседаниях комитета комсомола я вел себя пассивно, не выступал и не высказывал своего мнения, хотя и не всегда был согласен с теми решениями, которые принимались. Помню, что почти на каждое заседание вызывали комсомольцев и выносили им выговор за то, что они крестили своих детей в церкви. Видимо, шла передача личных данных от церковников в компетентные органы. Мне казалось, что это неправильно. Поскольку, с одной стороны, нарушалась гарантируемая конституцией тайна личной жизни, а с другой, не учитывалось то, что многие комсомольцы объясняли проведение этого обряда не собственной религиозностью, а требованием матерей и бабушек крестить ребенка, да еще с угрозой не сидеть с младенцем, если они этого не сделают.
   У В.И. Ленина есть статья под названием "О значении воинствующего материализма", ее изучали студенты во всех вузах, и в ней, как мне кажется, Ильич несколько перегнул палку с этой самой "воинственностью". Даже само это слово, как говорят умные люди, было заимствовано им из церковной лексики, где есть выражение "церковь воинствующая". На мой взгляд, уже в советское время можно было отделить православие от его обрядовой стороны, которая имеет главным образом культурно-историческое, а не собственно религиозное значение. Иными словами, бороться с прозeлитcтвoм и с теми, кто пытается подчинить церкви массовое сознание, а не с теми, кто придерживается лишь обрядовой стороны православия. Где-то я читал, что в Японии мирно сосуществуют две религии: языческий синтоизм и буддизм. Первому отданы все радостные события - рождения, свадьбы, встреча весны и т.п., а второму - грустные: похороны, поминание умерших и пр. Так и коммунисты могли бы всем разрешить крестить, венчать и отпевать, т.е., делать то, что помогает людям справляться с сильными переживаниями при радостных и печальных событиях. А вот проповеди, причащения, моления и прочие ежедневные практики для воцерквленных прихожан, наоборот, не поддерживать и запрещать их, по крайней мере, для членов партии и комсомольцев.
   Часто вспоминаю свое выступление на отчетно-выборной комсомольской конференции института. Во-первых, потому, что это был, наверное, единственный случай в моей жизни, когда я выступал перед столь большой аудиторией - весь актовый зал института был заполнен до отказа. И, во-вторых, и это главное, меня опять-таки мучит запоздалое сожаление о том, что я не использовал этот свой шанс стать пророком и провидцем, а был ли этот шанс тогда реальным или только воображаемым, я уже и сам толком не пойму. В голове все перемешалось! Отчитывался я тогда как ответственный в комитете комсомола за сектор идейно- воспитательной работы. Со стыдом вспоминаю, как мямлил что-то про количество рефератов, подготовленных комсомольцами, проведенных политинформаций и прочих банальных вещах, ведь я тогда не знал, да и не мог знать о будущем страны! И сегодня иной раз тешу себя бессильными детскими фантазиями на тему того, каким бы умным я был, если бы знал все на десятилетия вперед.
   Воскрешаю в памяти чистые, незамутненные подлостями жизни молодые глаза, которые смотрели на меня тогда из зала, и думаю - а ведь мне надо было тогда крикнуть им: дорогие, мои, знайте, впереди вас ждет дикий капитализм! Готовьтесь к поголовному предательству всех и вся! Не соглашайтесь ехать на работу по распределению в союзные республики, там будут убивать, и выгонять русских! И еще о много чего можно было бы тогда сказать, и многом предупредить. Но кто ж знал, что все так будет!
   Как уже говорилось, мечтательность - это изъян в моей слабой натуре, - в молодости я фантазировал о прекрасном будущем, а в старости о том, как хорошо было бы вернуться в прошлое, но с нынешним опытом и знаниями. Этакий вечный "день сурка" или жалкое состояние бессильного соглядатая реальной жизни, убегающего от нее, то в будущее, то в прошлое!
   В комитете ВЛКСМ института я ближе увидел такой типаж личности позднего социализма как комсомольский активист, функционер (т.е. находящийся на оплачиваемой комсомольской работе). Самым заметным в этом плане был тогдашний секретарь комитета комсомола ВЛТИ Вася Л-ов. Формально он вполне соответствовал образу настоящего комсомольского вожака: член партии, высокий, спортивный, руководитель эстрадного ансамбля и пр. Но одновременно в нем явственно просматривался начальник, будущий олигарх, для которого коммунистические идеи - ничто, а карьера - все! Еще, учась на пятом курсе далеко не самого престижного факультета деревообработки, он чуть ли не пинком открывал дверь в кабинет ректора. При этом сумел поставить себя так, что котировался в глазах институтского начальства выше, чем заслуженные, но более скромные сотрудники вуза. Как он этого добился и кто за ним стоял - я не знаю! На личные темы мы с ним не разговаривали, а по комсомольской работе я только один раз подошел к нему, чтобы спросить, как составить отчет в райком о воспитательной работе, если мало данных? На что он ответил: надо подойти творчески, что означало - взять цифры с потолка. С самого начала во всем его поведении чувствовалась движение вверх, демонстрация того, что он на этой должности долго не задержится. Так оно и вышло, в дальнейшем он сделал недюжинную карьеру: его взяли ответственным организатором в Москву в ЦК ВЛКСМ, где во время "перестройки" он развернулся на полную катушку. Был заместителем министра образования в правительстве Москвы при Ю.М.Лужкове, ректором института налоговой службы и прочее. Иными словами, стал одним из тех комсомольских начальников, которые первыми конвертировали свой номенклатурный статус в деньги, предав при этом советскую власть и дело социализма. Сотрудники нашей лесной академии, которые были у него на юбилее в Москве, с восторгом рассказывали о том, какой у него дом на Рублевке, одни только подвальные помещения уходят вниз на четыре этажа, есть бассейн и все прочее. Вот какими они были, эти комсомольские активисты позднего советского времени!
   Ну, да Бог с ними, теперь уже ничего не изменишь! И на кого здесь злиться, на успешных людей или на самого себя, уже и не знаю!
   О других ребятах из комитета комсомола ничего плохого сказать не могу. Возможно, у них и было желание через комсомол выбиться в большие люди, но об этом они не говорили и отличались лишь природной активностью и неугомонностью. Ведь всегда есть такие, кто с детства обнаруживает лидерские качества и является заводилой в любом деле. В советское время не было другой возможности для социальной активности, кроме как через комсомол, профсоюз или партийную организацию. Вот и выбивались такие студенты в комсорги, секретари, старосты или профсоюзные активисты. При этом нельзя сказать, что для них это было однозначным благом или привилегией. Ведь организаторские способности есть не у каждого, да и не всем хочется за кем-то бегать, упрашивать, уговаривать, агитировать. И все это бесплатно, с весьма туманными перспективами быть замеченным начальством и поставленным на хорошую должность.
   Еще раз отмечу, что мы с братом в молодые годы были какими-то квелыми, безынициативными, чтение книжек казалось нам милее, чем общение с живыми людьми. И зря, очень зря! В молодости надо проявлять активность, и хотя бы через силу, через "не могу" ломать свою инертную натуру. Тогда бы не пришлось мне на старости лет смотреть как бывшие комсомольские секретари и профорги стали ректорами, проректорами, деканами, выбились в начальники из деревенской глуши и общежитий. Один парень из комитета комсомола, Саша, получил орден Трудового Красного Знамени за работу в стройотряде и после института его сразу взяли в КГБ, где он по слухам стал начальником охраны в обкоме КПСС. Другой комитетчик продвинулся до начальника управления трудовой инспекции области, третий - был одно время вторым секретарем Центрального райкома КПСС и т.д. и т.п. Росли люди, а я стоял и смотрел на бережку, то ли не решаясь, то ли не умея, то ли ленясь броситься в бурные воды жизни. Спокойная должность доцента на кафедре казалась мне тогда пределом мечтаний.
   Кстати, эти ребята из комитета комсомола института отнюдь не были аскетами типа Павки Корчагина, а наоборот, веселились, трахались и были не дураки выпить. По традиции каждую весну комитет комсомола в полном составе выходил в лес за Лысую гору на шашлыки. Там разворачивалась самая настоящая пьянка без всяких намеков на то, что "пионер - всем ребятам пример!". Сплоченность комсомольского актива достигалась вполне традиционными средствами - выпивкой, хоровым пением и нетрезвыми отвязанными речами. Но я и там чувствовал себя не своей тарелке, поскольку они были студентами, а я какой ни на есть, но преподаватель.
   Другое мое партийное поручение тех лет - организовать работу политического клуба - я провалил полностью. Помню только, что один раз мне удалось собрать людей в актовом зале, чтобы они послушали выступление какого-то мужика, которого я пригласил то ли через совет ветеранов, то ли через городской музей. Из его выступления мне запомнилась только одна фраза: "Мы строили в 30-е годы авиационный завод на Левом берегу. Надо было копать котлован, и мы, комсомольцы, его копали. Но некоторые не хотели копать, но тогда была диктатура пролетариата и мы их заставили". Что-то в этом духе. Опять же мечтается о том, как хорошо было бы иметь тогда такое же историческое сознание как сегодня, если бы я знал тогда о 30-х гг. прошлого века то, что знаю сегодня, то можно было бы организовать много интересных дискуссий о сталинских репрессиях, коллективизации, о первых месяцах войны и прочее. Тогда об этом, то ли не думали, то ли не знали, то ли запрещено было говорить... Хотя мне вряд ли позволили устроить "гласность" и "перестройку" в одном отдельно взятом учебном заведении. А жаль!
   Не потянул я и поручение быть куратором латиноамериканских студентов. Ни испанского, ни английского языков я не знал, и поэтому общаться с ними мне было весьма затруднительно. А решать их бытовые проблемы в общежитии тем более. И, вообще, меня жутко бесили их рассказы о том, как они свободно ездят по миру, запросто бывают в Париже, Мадриде, Нью-Йорке, а я должен сидеть в собственной стране за колючей проволокой и даже не мечтать увидеть всю эту заграничную жизнь. Ведь тогда был "железный занавес" и за кордон никого не выпускали, не то, что сейчас, езжай куда хочешь, были бы деньги! Это поручение меня настолько морально тяготило, что я из-за него чуть было не устроил скандал на кафедре. Со злостью высказался в том духе, что не нужны мне эти иностранцы, почему я должен тратить на них свое время! Они отучатся, уедут домой, получат там хорошие должности, а я, пока с ними провожусь, того и гляди останусь и без ученой степени и без достойной зарплаты! Было у меня уже тогда такое нехорошее предчувствие. Помню, "старшие товарищи" сразу загалдели, что я не прав, что я, мол, молодой, мне спешить некуда и у меня все еще впереди и прочее в том же духе.
   В те времена от молодых требовались скромность, послушание и уважение к старшим. Не дай Бог, кто-то опередит по службе заслуженного ветерана. Быть может, это и правильно! Но сегодня, когда смотришь на молодых да ранних, которые правдами и неправдами проскакивают на самые высокие должности, а потом поплевывают на нас, старичков, сверху вниз, то невольно становится обидно и за себя и за свои юные годы.
  

* * *

  
   Так с 1974 по 1977 г. прошло еще 3 года моей молодой жизни. Это было время между демобилизацией из солдат и новым призывом в армию.
   Боже мой! Сколько за эти три года можно и нужно было успеть! Мне было уже под тридцать. Лучшие и плодотворные годы! Но они ушли в песок, в никуда. В бесплодную пустыню прошлого! А ведь за эти три года можно было сдать все кандидатские экзамены и защитить диссертацию!
   Но для этого надо было целенаправленно и рьяно трудиться день и ночь. Я же за это время сумел лишь крайне неудачно выбрать тему диссертации, нашел сдуру научного руководителя, аж, на Урале и сдал на троечку экзамен по философии в ВГУ (потом пришлось пересдавать).
   Именно в это время надо было жениться! Возраст неумолимо подбирался к тридцати, и кругом хватало хорошеньких студенток. Но я был обременен алиментами, которые вычитали из моей жалкой зарплаты в 125 рублей, а из жилья у меня была лишь двухкомнатная квартира, где жили пять человек, включая племянницу ясельного возраста.
   О том, как складывалась жизнь молодых семей в таких условиях, я знал не понаслышке, знакомые ребята, чтобы содержать семью, уходили из вуза или НИИ на завод работягами, ставили крест на высшем образовании или даже на аспирантуре. Страдали от невыносимой тесноты в родительской квартире, от необходимости жить с тещей, от безденежья и тесноты. У них была не жизнь, а хождение по мукам, жены требовали от них деньги и в скандалах взращивали в мужьях комплекс неполноценности, многие, очень многие не выдерживали такой жизни и разводились, а то и просто спивались.
   Конечно, если бы мне в те годы встретилась настоящая любовь, причем взаимная, то все трудности можно было бы преодолеть. Но красивые и яркие девушки на меня внимания не обращали, а те, которые обращали, были такими серыми посредственностями, как и я сам (хотя среди них, быть может, и был какой-нибудь "алмаз в пепле", который я не разглядел). Это как в анекдоте про Вовочку, которому отец "по-мужски" объясняет, что надо хорошо учиться только потому, что таких красивых девочек, как та, которая идет впереди, "трахают только отличники". Я же, увы, отличником не был, и девушки каким-то чутьем угадывали во мне будущего неудачника. Смотрели в ту сторону, где паслись элитные бычки-производители - красивые, высокие, плечистые, играющие на гитаре и не знающие проблем с деньгами. Подлую роль сыграл и перемещающийся за мной повсюду исполнительный лист на алименты, все, кого это интересовало, могли легко узнать в бухгалтерии, что я алиментщик. А какой красивой и самодостаточной девушке нужен жених, обремененный материальными и моральными проблемами на стороне. Все они, естественно, хотели иметь только своих детей и только со своим мужем. Исключения, конечно, были, но они не касались юных и нетронутых созданий.
   Был ли в таком моем поведении элемент трусости? Несомненно. Я дезертировал с поля жизненной борьбы, испугался трудностей, решил, что спокойнее отсидеться в кустах, чем ввязываться в бой за свое личное счастье и материальное благополучие. Не стал рисковать и искать выход из трудных жизненных ситуаций. Не стал добиваться любви некой Прекрасной дамы.
   Нельзя сказать, что я делал это намеренно. Просто откладывал и откладывал решение самых важных жизненных проблем до лучших времен. Ждал пока из подобия мужчины, который получает на уровне уборщицы, я превращусь в солидного доцента, способного с помощью денег решать квартирные и прочие проблемы. Ведь прежде, чем заводить семью, надо было решить на какие шиши ее содержать.
   На вечный вопрос о том, где грань между трусостью и разумной осторожностью, я применительно к своей молодости не могу ответить до сих пор. Кто-то скажет, что это была трусость, а кто-то, что разумная осмотрительность - и оба будут правы.
   Так я проболтался на мертвой зыби пассивности и сомнений первые три года моей работы в лесном институте с 1973 по 1977 г.
   А затем медленный дрейф моего корабля в сторону вожделенной защиты вдруг сменился вынужденным простоем и полным штилем - в начале 1977 г. меня совершено неожиданно вновь призвали в армию...
   Вроде бы и ненадолго, на два года, но как много они значили для меня в ту давнюю пору. Ведь это было время, когда все решалось на десятилетия вперед...
  

* * *

  
   Два года я провел на БАМе в качестве офицера-политработника и, демобилизовавшись в 1979 г., вновь вернулся на работу в свой лесной институт... вновь ассистентом... вновь на низком старте... вновь на мизерной зарплате... вновь с весьма туманными перспективами...
   Мне было уже за тридцать, а у меня все еще не было ни семьи, ни своего жилья, ни приличной зарплаты. Я вновь стал получать копейки... После офицерского оклада это было непривычно, обидно и неприятно...
   Но с моей специальностью идти было некуда, и мне пришлось с отвращением и через силу впрягся во все тот же воз:
  
   "...мыши плакали, кололись, но продолжали жрать кактус".
  
   После БАМа я проработал в лесотехническом институте еще где-то два с половиной года (с апреля 1979 г. до декабря 1981 г.).
   За это время решил только одну задачу, а именно, сдал все кандидатские экзамены, те самые экзамены, с которыми я должен был развязаться еще много лет назад. Сдавал я их в ИПК Уральского государственного университета, где вновь, уже второй раз повышал квалификацию, а потом приезжал сдавать экзамены как соискатель.
   Как уже говорилось, в аспирантуру УрГУ меня не взяли и через два с половиной года после БАМа, в декабре 1981 г. мне пришлось поступить в аспирантуру на кафедру научного коммунизма ВГУ к доц. В.С.Рахманину. Уходя туда, я был твердо уверен, что за три года дневной аспирантуры, не будучи обремененным семьей и, имея все условия для занятий, по-любому напишу эти несчастные сто страниц текста, защищусь и вернусь на "родную" кафедру кандидатом философских наук.
   Но случилось то, что случилось, в 1983 г. меня досрочно отчислили из аспирантуры за невыполнение учебного плана, и мне пришлось еще десять лет ждать вожделенной кандидатской корочки. Все пошло по худшему варианту не только в молодые, но и в зрелые годы...
  

* * *

  
   В лесотехнический институт после позорного фиаско в аспирантуре я не вернулся. Было совестно требовать возвращения на прежнее место работы, ведь меня ждали на кафедре не как выгнанного из аспирантуры неудачника, а как защищенного по целевому направлению кандидата философских наук. Тем более что заведующий кафедрой философии и научного коммунизма Н.И.М-нко, когда я пришел к нему и объяснил ситуацию, ответил мне весьма уклончиво, сказал, что учебной нагрузки нет, самим, мол, не хватает! Хороший был человек, Николай Иванович, но помочь мне не захотел! Потом я ему это простил (Царствие ему Небесное), но осадочек остался.
   В жизни много раз приходилось сталкиваться с тем, что люди, с которыми общаешься, вроде бы отзывчивые и неплохие, но все это до тех пор, пока их о чем-нибудь не попросишь, как говорится: "...все хорошо, пока хорошо". Но как только складывается трудная ситуация - все сразу меняется, и становится понятно, что "хороший человек" - это не навсегда, а приветливость и обходительность - это лишь внешний антураж, а не их истинная натура. Так и здесь... Ничем мне этот М-нко не помог, а стеснительность и стыд за свой провал в аспирантуре не позволили мне идти к ректору, к юристам, скандалить и требовать восстановления на прежнем месте работы.
   Из-за этого пришлось искать другое, хоть как-то связанное с моей специальностью место работы, и таковым оказалось должность инженера-социолога в одном из хозрасчетных подразделений НИИ экономики и управления при Воронежском государственном университете.
   На этой жалкой должности я пробыл где-то с полгода - с ноября 1983 г. по июнь 1984 гг.
   Руководил этим НИИ профессор-экономист В.Н. Эйтингон, известная в городе личность, побочный сын того самого нквдэшника, который организовал убийство Льва Троцкого, но тогда, в советское время об этом никто не знал, а, если и знал, то не распространялся. Какие задачи выполнял этот институт, кем финансировался я так и не понял, вроде как занимался региональной экономикой. Помню только, что он был на хозрасчете и всех сотрудников каждый год увольняли и вновь принимали по срочному договору. Основные помещения института располагались на ж-д. полустанке Дубовка в ветхих деревянных строениях около пионерских лагерей, а несколько отделов ютились в разных концах города. Тот отдел, в котором я числился, располагался в обшарпанных комнатах какого-то старого флигеля на задворках областной библиотеки им. Никитина.
   Иногда мне приходилось ездить в Дубовку и я на себе испытал нелегкую участь "поездников", т.е., тех, кто ездит на работу в пригородных электричках. Зимой утром в мороз стоишь на платформе, ждешь, то ли придет, то ли не придет состав по расписанию, уже тогда, в советские времена, могли отменить или надолго задержать электричку. Потом садишься в промерзший вагон, видишь хмурые, измученные ранним подъемом лица пассажиров и под стук колес и шипение автоматических дверей ждешь, когда же, наконец, закончится этот бесконечный путь на работу. И так день за днем. Обратно с работы тоже надо было не просто уехать домой, а еще и подстроиться под расписание электричек. В общем, хорошего мало! К счастью, мне не надо было каждый день ездить на работу, т.к., я получил "выездное" задание - провести социологическое исследование о том, как сельское население оценивает работу предприятий бытового обслуживания, довольно ли оно качеством оказываемых услуг и пр. Туфта, конечно, а не наука. Но тогда большинство хозтем были такими. В условиях плановой экономики государство выделяло предприятиям определенную сумму денег на науку, и ее надо было как-то осваивать. Мне, как новенькому в этом жидовском кагале досталась роль социолога-интервьюера, надо было составить анкету и распространить ее в ряде сел Борисоглебского и Новоусманского районов. Это избавило меня от необходимости целый день сидеть в одной комнате с болтливыми и тупыми бабами-еврейками. Я либо работал в библиотеке, либо уезжал в район проводить анкетирование.
   Благо руководителем темы был хороший и порядочный человек, пенсионер, бывший доцент кафедры политэкономии ВГУ Рыбин. Он частенько рассказывал мне всякие истории из своей прошлой жизни, например, о том, что в Ленинграде до войны продавали до тридцати сортов пива, или о своем соседе по койке в казарме на довоенной солдатской службе. Я, помню, удивлялся тому, как это он все помнит в таких подробностях - и по именам, и по фамилиям. Но только сегодня понимаю, что так оно и есть, с возрастом в голове остается то, что было в далеком прошлом, а недавние события быстро забываются. Недаром память сравнивают с могучим деревом, у которого сначала увядает листва, а затем и корни.
   Командировки в район пришлись на зиму, в снег и сильные морозы. Своего транспорта у меня, естественно, не было и поэтому приходилось доезжать до райцентра, например, до Борисоглебска и уже оттуда добираться до очередного села на рейсовом автобусе. Как эти автобусы ходят в деревне все знают, если вообще ходят. Поэтому, чтобы не таскаться по дворам, я просто оставлял анкеты в сельсовете и просил их распространить, а потом приезжал и забирал эти никому не нужные бумажки. В общем, все делалось формально. Как говорил мой умудренный опытом руководитель темы, надо наплодить как можно больше бумаг, чтобы отчитаться перед заказчиком. Этим мы, собственно, и занимались. Такая низкооплачиваемая и бесперспективная работа, да еще на птичьих правах (каждый год перезаключали трудовой договор) меня не устраивала. И поэтому, как только подвернулась возможность, я без сожаления расстался с этим малоприятным коллективом. Мне позвонила моя благодетельница Л.Я. Тарасова (Царствие ей Небесное!) и сообщила, что есть вакансия на кафедры научного коммунизма ВПИ, и она просит свою подругу доцента Евдокию Григорьевну Кревских похлопотать за меня. Я пошел в политех и был избран там на должность ассистента.
  

* * *

  
   Так я снова стал ассистентом, но уже в другом вузе - Воронежском государственном политехническом институте. Круг замкнулся... Какой-то злой дух водил меня вокруг вожделенной защиты:
  
   "...Как скот голодный, что в степи сухой // Кружит себе, злым духом обойдённый, // А вкруг цветёт роскошный луг зелёный!".
  
   В 35 лет я вновь вернулся в исходную точку своей вузовской "карьеры", на ту же, будь она неладна, жалкую должность ассистента с нищенским окладом.
   В этой должности я проработал в политехническом институте еще 8 лет - с июня 1984 г. до октября 1992 г. - и потом еще 4 года с 1992 по 1996 гг. был в этом вузе старшим преподавателем на двух кафедрах - кафедре научного коммунизма и кафедре истории КПСС. Всего я проработал в политехе 12 лет.
   Сегодня я вспоминаю о работе в ВПИ с весьма противоречивыми чувствами. С одной стороны, там было неплохо - солидный и более масштабный по сравнению с ВЛТИ вуз, хорошие в целом отношения с коллегами, есть чувство благодарности ректорату за то, что в стенах ВПИ я смог, наконец, подготовить и защитить диссертацию. В этом отношении мне, надо отдать должное, всегда оказывалась помощь и поддержка. Но, с другой стороны, как только появилась возможность перейти в свой "родной" лесотехнический институт, я сделал это без особых колебаний. Ведь в политехе, несмотря на солидный стаж работы, я так и не стал "своим", остался "пришлым", не знающим досконально "кто есть кто" в том клубке семейных, служебных и прочих связей", который существует в каждом вузе. А у себя в лесном институте я многих знал еще с детства, поскольку жил рядом через дорогу. Кроме того, к концу своей работы в политехе я вошел в затяжной конфликт с новой заведующей кафедрой, глупой и недалекой женщиной. Но обо всем по порядку...
   Кафедра научного коммунизма ВПИ, куда я пришел работать, была небольшой, человек восемь. По конкурсу меня проводил заведующий кафедрой кандидат исторических наук, доцент Геннадий Николаевич Г-ев, неплохой руководитель из бывших комсомольских работников, с чувством юмора, не придирающийся к мелочам и не любивший склок в коллективе. Невысокий, плотный, с благородной проседью в волосах и короткой шеей, он был подвижным, энергичным и не особо вникал в дела кафедры, помню, как член парткома, доцент кафедры политэкономии Л.И. П-нко называла его в шутку "наш эпикуреец". В научном коммунизме он мало что смыслил, поскольку защищался по истории партии, и в принципе был склонен к административной, а не к научной работе. Это и сыграло с ним в дальнейшем злую шутку ­- с началом "перестройки" он стал ректором Воронежского заочного финансово-экономического института и там, по слухам, стал брать большие взятки. Мало того, что брал, этим никого не удивишь, но еще и "кидал" взяткодателей, не обеспечивал им "проплаченных" экзаменов и зачетов. На эти шальные деньги запил и даже, как говорят, лечился в Израиле от алкоголизма. Занимаясь такими неблаговидными делами он, видимо, надеялся на жену, которая была районным прокурором. Однако эта "крыша" его не спасла - поймали на взятках и посадили, а жену его потом, по слухам, нашли убитой неизвестно кем в собственной квартире.
   Самым умным и интеллигентным человеком на кафедре была доцент Кревских Евдокия Григорьевна. Ее муж, профессор Е.В. Попов заведовал соседней кафедрой философии. Они дружили семьями с моей благодетельницей из лесного института Л.Я Тарасовой и благодаря поручительству Евдокии Григорьевны меня приняли на кафедру.
   Невысокого роста, в очках, с тронутым возрастным усыханием фигурой она была умной и рассудительной женщиной. Ко мне относилась очень по-доброму и в дальнейшем даже несколько пострадала из-за меня - испортила отношения с заведующей кафедрой. Эта овца начала придираться к ней из-за того, что она поддержала меня в разгорающемся конфликте, и это притом, что Евдокия Григорьевна с мужем сделали для нее много хорошего, чуть ли не нянчились с ее маленькой дочкой, когда она, мать-одиночка, приехала в Воронеж из деревни. Но по своей глупости и невоспитанности эта дура быстро забыла все то доброе, что для нее сделали, и даже способствовала тому, что Евдокия Григорьевна скорее ушла на пенсию. Поэтому мне до сих пор стыдно за то, что я невольно втянул эту добрую женщину в свои разборки и тем самым оказался неблагодарным за то, что она устроила меня на преподавательскую работу. Но тогда у меня была ужасная, мутившая разум злость на заведующую кафедрой, которая мне, уже защитившему диссертацию, препятствовала в получении должности старшего преподавателя и доцента. Это был беспредел! Но об этом позже, а здесь расскажу о других членах кафедры.
   Еще одним доцентом на кафедре была Э.С. Х-ва, простая пенсионного возраста тетка с пережженными перекисью волосами. Ни внешне, ни по разговору она не походила на кандидата философских наук, говорили, что когда-то она работала лаборанткой в пединституте, а затем в уже почти пенсионном возрасте сумела каким-то образом защититься. Для того чтобы не быть спроваженной на пенсию, она преданно и угодливо смотрела в рот всем сменявшим друг друга заведующим.
   Хорошие отношения у меня сложились с доцентом В.М. Мазаевым, кандидатом исторических наук, который был прост и дружелюбен в общении, но у него, как и у многих других историков партии имелся один существенный недостаток - он был догматиком и совершенно формально оценивал на экзаменах знания студентов. Его постоянно перебрасывали с факультета на факультет, т.к., никто не хотел с ним работать, везде, невзирая ни на какие увещевания он ставил кучу двоек, искренне не понимая всю условность и эфемерность преподаваемой им теории научного коммунизма. Всюду требовал, чтобы студенты отвечали ему строго по лекции или учебнику. Такой же была ассистент кафедры Алла М-кова, красивая молодая женщина с тонко очерченными чертами бледного лица и ниспадающими на плечи темными вьющимися локонами. Красота ее, впрочем, была весьма специфичной, про таких говорят: "женщина одной позы", - они привлекательны ровно до тех пор, пока, например, неподвижно сидят за столом или стоят на одном месте, но, как только начинают двигаться или просто открывают рот, весь шарм сразу куда-то сразу пропадает и в глаза бросается их заурядная внешность, глупость и бестолковость. Так и у этой Аллы было красивое лицо, стройная фигура, но рассуждала она обо всем так правильно и мелочно, без всяких полутонов, что говорить с ней было просто не о чем, точнее, разговор сам по себе быстро иссякал и заканчивался. Помню, как при мне она "пытала" на кафедре какого-то студента - требовала, чтобы он назвал ей пять признаков "развитого социализма". Он не смог их все перечислить и ушел ни с чем, без зачета. Я не выдержал и спросил у нее:
   - Слушай, что ты к нему так привязалась с этими пятью признаками, ведь их можно сформулировать не пять, а двадцать пять, а можно и в одном признаке отразить все, ведь это же все условно и выдумано в пропагандистских целях.
   В ответ эта бездарная клуша уставила на меня негодующий взгляд и совершенно искренне и убежденно стала объяснять мне, что мы, преподаватели научного коммунизма, обязаны требовать от студентов дословного знания тех формулировок, которые указаны в Конституции и других партийных документах. Разубедить ее в том, что это не самое главное при изучении социальной философии, было невозможно.
   Интересно, что спустя много лет, уже в лесотехническом институте мне довелось наблюдать такого же дубового догматика, но уже при капитализме. Не стало уже социализма, ни развитого, ни недоразвитого, не стало КПСС и советской власти, а общий стиль общения со студентами у подобного рода преподавателей остался прежним. Доцент из лестеха С. Губарь при мне требовал от студента, чтобы он назвал пять (не больше и не меньше) признаков правового государства. Концепция правового государства, как известно, ничего общего с марксизмом не имеет, это прикрытие термина "буржуазное государство", но бывший твердолобый советский обществовед об этом не думал - раз приказано считать, что у нас в России "правовое государство", значит, так оно есть, и надо заставить студентов выучить все его признаки столь же досконально, как когда-то они заучивали признаки "развитого социализма". Суть дела таких преподавателей никогда не интересовала, главным для них было заставить студентов заучить то, что дано в учебнике!
   Иной раз кажется, что завтра придет к власти какой-нибудь новый Гитлер и такие догматики с двумя извилинами в голове будут и его цитаты разучивать хором и требовать от студентов их дословного запоминания.
   Таким образом, благоприятной интеллектуальной атмосферы на кафедре научного коммунизма ВПИ не наблюдалось, профессоров для руководства соискателями не было, более того, во всем городе не было по этой специальности диссертационного совета, из-за этого я десять лет вымучивал свою диссертацию "вслепую", без научного руководителя и подсказки знающих людей. И это, естественно, тормозило мою и так безобразно затянувшуюся защиту. За годы моей работы в политехе состав кафедры менялся, люди принимались и увольнялись, уходили на пенсию, умирали и поэтому нет смысла рассказывать обо всех, с кем пришлось там работать. Ничем особенным мне эти коллеги не запомнились, мой жизненный опыт они не обогатили и ничему полезному не научили. Или, быть может, я сам не смог извлечь из знакомства с ними какую-то пользу? Не знаю! Стерлись в памяти и подробности учебного процесса в ВПИ, его студенты, занятия, зачеты и экзамены. Десять лет преподавания в этом институте слились в один безликий ряд заученных действий, все было давным-давно известно, однообразно и скучно.
   Больше, чем работа, запомнилась мне красивая проселочная дорога через поля СХИ, по которой я часто ходил пешком в главный корпус института на Московском проспекте. Там в буераке у ботанического сада цвела в мае душистая черемуха, желтел песок на склоне оврага и распускался заброшенный вишневый сад, и все это вместе с зеленью сосен, густыми зарослями терновника и трелью жаворонка в чистом синем небе представляло собой восхитительную и радостную картину пробуждающейся к новой жизни природы...
   А в сентябре, над жнивьем витал чуть уловимый соломенно-хлебный запах, в холодном прозрачном воздухе плыли паутинки, а деревья в лесополосе пестрели желтыми и красно-багровыми листьями. Осенняя природа успокаивала и умиротворяла, казалось, что так будет вечно - и 1-е сентября, и новый учебный год, и встреча со студентами, и очередная зарплата. Будущее прозябание на нищенской пенсии без привычной работы казалось чем-то нереальным, а если и возможным, то лишь чисто теоретически и в каком-то другом измерении...
   Политехнический институт по размерам гораздо больше и масштабней, чем ВЛТИ и готовит не каких-то там лесников и деревообработчиков, а специалистов для ведущих отраслей промышленности, инженеров космической техники, авиастроения, машиностроения, энергетики и пр. Три его учебных корпуса разбросаны по всему городу, и поэтому приходилось ездить не только в главный корпус на кафедру, но и переезжать между занятиями на общественном транспорте из здания в здание, в том числе и на девятый километр. Странно, но потеря возможности ходить на работу через дорогу в лесной институт меня тогда как-то не очень напрягала и огорчала, видимо потому, что учебная нагрузка не требовала частого появления на кафедре, и было много свободных от занятий дней. Кроме того, в политехе было вечернее отделение и, отведя две-три пары вечером, можно было быть свободным весь день. В лесном все преподаватели работали в одном корпусе и, так или иначе, были знакомы друг с другом. В политехе же такого не было, весь коллектив знали только люди из ректората, отдела кадров или ветераны института, а остальные общались между собой лишь на своих факультетах. Как и везде там были семейственность, клановость и преподавательские династии. Мне вписаться в это ядро влиятельных людей и ветеранов, которые помнили институт еще со времен радиотехнического техникума на Левом берегу, конечно же, не удалось, более того, за все время работы в нем у меня не появилось ни одного устойчивого знакомства за пределами кафедр общественных наук. С преподавателями других кафедр я общался лишь тогда, когда выезжал со студентами на сельхозработы. Помню, что это были серьезные и умные мужики, разбирающиеся в таких вещах, от которых мои гуманитарные мозги сразу же свертывались в трубочку, например, в сопромате, расчетах прочности лопаток реактивного двигателя, эксплуатации атомных станций и пр. Многие из них потом стали профессорами, преподавали за границей. Почти каждый факультет в политехе имел профильные кафедры на предприятиях Воронежа, да не на каких-нибудь, а на таких солидных как мехзавод, КБ химавтоматики, авиационный завод и др. Там преподавали корифеи советской науки, профессора, академики АН СССР, соратники Главного конструктора С.П. Королева и др. Люди совсем другого, не моего уровня. Я не мог общаться с ними на равных, и по своей привычке "прятаться" от народа и не стремился к этому, тем самым, возможно, упустил случай завести полезные знакомства и научиться у них чему-нибудь нужному и полезному.
   Впрочем, дело, видимо, не только в характере или общительности, но и в том, что пока человек беден и на низшей ступени, он никому не нужен. Что с него взять? Он может сколько угодно жужжать и кружить вокруг солидных людей, но от него будут лишь отмахиваться как от назойливой мухи. Но стоит ему разбогатеть, прорваться во власть или завладеть еще каким-либо ценным ресурсом, как вокруг него сразу же появляется масса просителей или полузабытых знакомых, которые сами напрашиваются на общение. Сколько таких рассказов о том, как родня знать не знала какого-нибудь Васю, а как только от него стало возможным что-то поиметь, так сразу объявлялась куча самых отдаленных родственников и знакомых. Так что вывод один: для того, чтобы общаться с интересными людьми, надо самому быть для них интересным. Впрочем, это "капитан Очевидность"!
   Отличался политех от лесотехнического института и составом студентов. В лесном ребята были проще и без того гонора, который присущ городским. Они всегда были готовы помочь преподавателю вскопать огород, погрузить что-то на машину и пр., особенно, если жили рядом в общежитии. В политехе такого не было, там училась в основном городская молодежь, а на престижных факультетах, таких как радиотехнический или ФАЭМ, зачастую поступали дети главных инженеров, руководителей промышленных предприятий города и прочие продолжатели очень непростых династий. Для них какой-то там ассистент с кафедры научного коммунизма был ничтожной величиной, да и в целом общение преподавателей со студентами в политехе было гораздо менее тесным, чем в лесном институте. Оно и понятно - кафедра в одном корпусе, студенты в другом, а общежития вообще за городом на девятом километре, все не так компактно и рядом как в лесном институте.
  

* * *

  
   На работу в политехнический институт я пришел во времена недолгого правления Ю.А. Андропова. Помню, как на партсобрании до нас довели предписание о том, что на всех кафедрах надо создать штабы по укреплению дисциплины, а в городе начали вылавливать людей в кинотеатрах и парикмахерских во время рабочего дня и наказывать их за прогулы. Но это длилось недолго, к власти пришел К.У. Черненко, а затем и М.С.Горбачев. Началась антиалкогольная кампания и всем парторганизациям приказали создать ячейки "Общества трезвости". Мне как коммунисту тоже надо было вступить в это общество и стать трезвенником, интересно, что в тот момент мне вдруг всерьез захотелось отказаться от употребления вина (тогда я почему-то пил в основном вино, а не водку). И денег будет больше и здоровье сохраниться, - думал я. Но потом решил немного подождать и посмотреть, как правительство будет выполнять свои обещания завалить все прилавки дешевыми натуральными соками, развернуть сеть физкультурно-оздоровительных учреждений, сделать доступными кафе с легкими напитками и пр. Ждать пришлось недолго, через пару месяцев стало ясно, что вся эта борьба с пьянством свелась, как уже неоднократно было, к банальному повышению цен на алкогольные напитки. После этого вопрос о вступлении в "Общество трезвости" отпал сам собой, а вскоре и само это общество растворилось в хаосе реформ.
   Началась "перестройка", которая не просто изменила, а напрочь сломала, сокрушила страну, а вместе с ней жизни и судьбы миллионов ее граждан. Как правильно пишет один исследователь:
  
   "...крупные социальные потрясения, произошедшие в России в начале века или наблюдаемые теперь, на рубеже столетий, сходны с геологическими катаклизмами, при которых разрушается не только видимая поверхность, но сотрясаются до основания все глубинные слои, весь устоявшийся порядок социальной жизни".
  
   Для меня "перестройка" обернулась крахом надежд на то, что после защиты диссертации я вырвусь из тисков бедности и превращусь в более или менее обеспеченного представителя советского среднего класса. Вместе с миллионами своих сограждан я потерял страну, в которой родился, утратил веру в верховную власть и воочию увидел общество, в котором правят преступники и негодяи. В чудовищном лохотроне под названием "реформы" я, как и большинство своих современников, оказался потерпевшим ("терпилой"), и не по своей воле сменил жизнь при социализме на выживание в условиях периферийного олигархически - компрадорского капитализма. Об этом можно долго и бесполезно рассуждать, умножая и без того безбрежную литературу на эту тему. Ведь никто до сих пор так и не сказал внятно о том, как в одночасье могла исчезнуть такая огромная и могучая держава как СССР?
   Поэтому расскажу лишь о том, что видел сам, - как все это происходило в Воронежском политехническом институте...
   Времена раннего М.С. Горбачева почти не отразились на учебном процессе и жизни первичной партийной организации института, казалось, что все идет своим чередом - партсобрания, изучение очередных постановлений ЦК КПСС об "ускорении", "о трудовых коллективах", "о кооперации" и все прочее...Но вдруг началась "гласность" - журнал "Огонек", телепередача "Взгляд" и все прочее, - "демократические" СМИ, стали показывать и рассказывать о том, как предатели типа режиссера Марка Захарова публично сжигают свои партбилеты и другие непонятные вещи. Однако учебная дисциплина "научный коммунизм" по инерции все еще продолжала преподаваться по прежней программе, и студенты все также прилежно изучали материалы Пленумов и Постановлений ЦК КПСС и пр.
   В 1988 г. состоялась XIX Всесоюзная партийная конференция, ставшая исходным пунктом краха социализма. На ней М.С. Горбачев и его клика сумели навязать обществу так называемую политическую реформу, а на деле демонтаж всей политической системы советского общества. Прежние выборы в Верховный совет были заменены выборами депутатов Съезда народных депутатов СССР на альтернативной основе, т.е., с несколькими кандидатами на одно место. Причем это ключевое решение было очень хитро запрятано среди множества других резолюций и постановлений конференции - о борьбе с бюрократизмом, с национализмом, о привилегиях, о репрессированных народах и всем прочем. До сих пор не могу понять, почему М.С. Горбачев не просчитать заранее, что в случае "свободных" выборов и митинговой демократии к власти придут злейшие враги советской власти в лице нерушимого блока продажной номенклатуры, националистов и криминала. Или же все это он просчитал, и так было задумано?
   Конференция, что, видимо, тоже не случайно, проходила в конце июня, когда все были в отпуске и находились в расслабленном летнем состоянии. Я в то время подвизался комиссаром в студенческом спортивно-оздоровительном лагере "Политехник" на Белой горе. Помню, как в газетах появились первые сообщения о только разгоравшемся тогда армяно-азербайджанском конфликте в Карабахе, и мне надо было проводить политинформацию и объяснять слушателям, что происходит в стране. Но я и сам не мог понять, как это внутри Советского Союза может быть национальный конфликт, война, жертвы? Как такое можно допустить? Почему власть не пресекла все это сразу и на корню, и какой-то там райсовет осмеливается менять границы между республиками? Специально поехал в город в областную библиотеку, чтобы посмотреть литературу по этим республикам и попытаться понять, что там Азербайджан и Армения делят между собой, но ничего не нашел, кроме того, что название страны "Азербайджан" переводится как "берег огней".
   Многие тогда задавались такими вопросами. Помню, по телевизору показывали встречу М.С.Горбачева с народом где-то на Кубани. Люди спрашивают, Михаил Сергеевич, что же происходит? Почему с одной стороны принимаются законы о кооперативах и индивидуальной трудовой деятельности, а с другой - прямо противоположный закон о нетрудовых доходах, на основании которого у нас крушат теплицы с помидорами? На что этот предатель талдычил одно и то же: "Не волнуйтесь, товарищи, процесс пошел...". Совсем как тот дурачок из анекдота, который разбирает гранату, а на испуганные крики о том, что она может взорваться, с идиотской улыбкой отвечает: "Ну и пускай взрывается! У меня еще одна есть!".
   Вскоре по каким-то наскоро сочиненным правилам, через Окружные избирательные собрания, на которых непонятно кто присутствовал, началось выдвижение кандидатов на Съезд народных депутатов.
   В связи с этим запомнились два случая: первый - это когда нам, обществоведам, дали в парткоме института установку на то, чтобы мы оказывали всемерную поддержку и содействие предвыборной демократии, т.е., тому, чтобы в бюллетене было несколько кандидатов, чтобы печатались листовки "демократов" и выполнялись другие их хотелки, более того, парторганизация должна была помогать кандидатам распространять их агитационные материалы даже в тех случаях, когда они придерживались "альтернативных", т.е., антисоветских взглядов. Так наш партком покорно поддержал невесть откуда появившихся "демократов" местного разлива, - им помогли печатать листовки, выделили помещение для собраний, агитировали за них среди студентов, публиковали их программы в многотиражке и пр.
   Иными словами, как позже стало ясно, выполняли спущенную сверху установку уничтожить КПСС руками самих коммунистов. Это был дьявольский план серого кардинала перестройки А. Н. Яковлева - уничтожить тоталитарную партию с помощью ее же тоталитарной дисциплины. Потом он неоднократно и публично хвастался тем, что лично придумал эту убийственную для страны схему! Поистине, даже сейчас, через столько лет, в это трудно поверить. Это равносильно тому, как если бы Папа Римский бросил на землю крест и растоптал бы его ногами, объявив, что он теперь поклоняется не Богу, а Дьяволу! Этот А.Н. Яковлев, член Политбюро ЦК КПСС, Секретарь ЦК КПСС, курировавший вопросы идеологии, информации и культуры, после "перестройки" так рассказывал о своем сознательном и тщательно продуманном предательстве:
  
   "... После XX съезда в сверхузком кругу своих ближайших друзей и единомышленников мы часто обсуждали проблемы демократизации страны и общества. Избрали простой, как кувалда, метод пропаганды "идей" позднего Ленина. Надо было ясно, четко и внятно вычленить феномен большевизма, отделив его от марксизма прошлого века. А потому без устали говорили о "гениальности" позднего Ленина, о необходимости возврата к ленинскому "плану строительства социализма" через кооперацию, через государственный капитализм и т.д. Группа истинных, а не мнимых реформаторов разработали (разумеется, устно) следующий план: авторитетом Ленина ударить по Сталину, по сталинизму. А затем, в случае успеха, Плехановым и социал-демократией бить по Ленину, либерализмом и "нравственным социализмом" -- по революционаризму вообще. Начать новый виток разоблачения "культа личности Сталина". Но не эмоциональным выкриком, как это сделал Хрущев, а с четким подтекстом: преступник не только Сталин, но и сама система преступна".
  
   Другой случай, который мне запомнился, был связан с выборами в 1989 г. кандидата на I Съезд народных депутатов СССР, когда в связи с этим в фойе института было вывешено объявление о том, что в актовом зале состоится собрание избирателей для выдвижения кандидата от трудового коллектива института. Совершенно случайно в перерыве между занятиями я попал на это собрание. Народу в актовом зале собралось немного, от силы два-три заполненных ряда, все привыкли к тому, что такие собрания - это чистая формальность и партийное начальство уже давно без всяких избирателей решило, кто будет кандидатом от нашего округа. И незачем, мол, на такие собрания ходить! Поначалу все так и было. Встал ведущий и сказал, что надо поддержать кандидатуру такого-то заслуженного рабочего, члена райкома КПСС, активного общественника, передовика производства и пр. Причем его самого здесь нет, и о нем расскажет его доверенное лицо. Это лицо вышло и поведало всем о том, какой кандидат хороший, как много деталей он точит на своем старом станке и пр. Далее все приготовились голосовать дежурным поднятием рук, но вдруг на трибуну вылез какой-то мужичок средних лет и заявил, что он выдвигает в депутаты самого себя. В отличие от советского времени только что принятый тогда во исполнение решений XIX партийной конференции избирательный закон такое самовыдвижение позволял. Этим и воспользовался Владимир Кириллов, до этого никому не известный доцент, скромно сидевший в институтском подвале, где находилась его лаборатория. По его словам выходило так, что он пламенный "демократ" и сторонник популярных тогда экономистов- антисоветчиков Г. Попова, Н. Шмелева, Л. Пияшевой и пр. В своей избирательной программе стоит за рынок, конкуренцию, "права человека" и прочую либералистическую белиберду.
   Ничего внятного и умного этот новоявленный кандидат не сказал, а лишь озвучил модные тогда перестроечные лозунги. Но все присутствующие на этом скучном собрании заулыбались, оживились - вот, мол, какой прикольный дядька! Так с шуточками и ироническими улыбочками зал и проголосовал за его выдвижение от имени коллектива института, отвергнув, таким образом, рекомендованного сверху кандидата. Иными словами, народ проголосовал за этого "демократа" просто так, по "приколу", сочтя происходящее каким-то фарсом, несерьезным делом, не могущим иметь реальных последствий. Но вышло-то все иначе! Каким-то образом, я думаю с помощью криков сплотившихся евреев-"демократов", этот самовыдвиженец обошел всех конкурентов на Окружном собрании избирателей и в конечном итоге стал депутатом I Съезда народных депутатов. Там он сразу примкнул к межрегиональной группе "демократов" во главе с Афанасьевым, Поповым, Собчаком и прочей демшизой, погубившей страну. Помню, как этот Кириллов, будучи уже депутатом, выступал на каком-то митинге в Воронеже, где я сам присутствовал, и заявил буквально следующее:
   ­- У нас в городе перебои со снабжением продовольствием, но воронежцы трудолюбивые люди, они сами возьмут лопаты и посадят картошку, поэтому голода не будет!
   И, правда, всем городским жителям тогда как бы в издевку стали давать участки под огороды и призывать сажать картошку. Я тоже ее сажал вместе со своей уже старенькой мамой на участке, который выделил нам институт где-то под Ново-Животинном. Но кроме мелких как горох клубней там ничего не выросло. Вот так эти избранные "на альтернативной основе" депутаты-"демократы" о нас "позаботились"!
   Но речь не об этом! А о том, что в то время можно было в одночасье сделать головокружительную карьеру и подняться из низов общества на самый верх. Все происходило так, как описывал еще в начале прошлого века классик социологии П. Сорокин:
  
   "...Когда же наступает революционный взрыв, то все барьеры и препоны на пути свободной циркуляции разрушаются одним ударом. <...> Низы выходят из своих "социальных подвалов". В "сите" селекции образуется огромная щель, сквозь которую могут проникнуть все индивиды безо всякой дискриминации. "Головастики", достигшие вершин, сливаются с "остатками" неразложившейся аристократии, перегруппируя тем самым весь социальный организм".
  
   История, ­- с грустью думаю я сегодня, - дала мне уникальный шанс стать таким "головастиком" и прорваться в смутное время "перестройки" сквозь жесткое сито социальной селекции. Но я, увы, этот шанс упустил!
   А ведь многие рискнули, проявили расторопность и нахальство, быстро сориентировались, использовали это уникальное "окно возможностей" и переметнулись из "грязи в князи". Реализовали тот шанс, который дается, быть может, раз в столетие, или, по крайней мере, не каждому поколению и не в каждой стране, исток любого жизненного успеха, если отбросить такие факторы как происхождение, талант, возраст и пр., находится, как известно, только в одном, а именно - в умении оказаться в нужный момент и в нужном месте! Кто это сделал, тот уже, считай, уже наполовину победил. Обеспечил себе и своему потомству достойное будущее!
   Кстати, в те смутные времена я тоже пытался избираться в областной совет народных депутатов, тогда для того, чтобы принять участие в выборах в качестве кандидата, требовалось совсем немного - надо было, чтобы за тебя простым поднятием рук проголосовали на собрании трудового коллектива. Помню, меня тоже выдвинули в кандидаты на собрании преподавателей и сотрудников кафедр общественных наук, после чего дали официальную бумажку о том, что я кандидат и даже внесли в избирательный бюллетень. Но там, таких как я кандидатов, было человек пятнадцать и никто из них не надеялся на победу, поскольку голосование по этому избирательному участку раз за разом срывалось. Он включал в себя трущобы на ул. Клинической (послевоенные двухэтажные бараки) и какие-то выселки за трамвайной линией в районе 9-го километра - жившие там обиженные судьбой люди просто не ходили на выборы.
   Через институт я напечатал одну листовку с весьма банальным содержанием (борьба с бюрократизмом и пр.), - ведь тогда я не мог знать о том, куда вырулит "перестройка". А вот если бы я обладал пророческим даром, то мог бы одним из первых в стране развернуть публичную борьбу против М.С.Горбачева и его клики! Но это опять все из разряда "если бы да кабы"! И вообще, в то время я не мог с головой окунуться в политику, т.к. был все еще жалким ассистентом и все мои думы были только о том, как бы защититься пока не рухнула советская власть. Вот так и промелькнул мимо меня этот редчайший в истории шанс выбиться в люди!
   Но были такие, кто не упустил этот момент и выжал из наступившего смутного времени все возможное и невозможное... Как говориться, "кому война, а кому - мать родная!".
   Я лично, а не понаслышке, был знаком только с одним таким человеком - это ассистент нашей кафедры научного коммунизма в политехе Виктор Собковский. На его примере я в деталях и конкретно увидел как происходил процесс первоначального накопления капитала в ельцинской России. Ведь одно дело знать об этом из газет, книг, ТВ и пр., а другое, увидеть воочию, наглядно и зримо как за какие-то месяцы лично тебе знакомый человек, ранее бывший, как и ты, простым преподавателем, вдруг внезапно, резко, вопреки всем божеским и человеческим законам из полунищего состояния переходит в класс господ. Да так, что в услужение к нему идут вполне достойные и уважаемые люди.
   Этот Витя Собковский пришел к нам на кафедру во времена ранней перестройки. Молодой парень (точнее, женатый мужчина) с поведением, которое многим показалось странным, он, мог, например, завить в парикмахерской свои волосы в кудряшки, а затем ходить по коридорам института и говорить всем, что он "сын Муаммара Каддафи" - это у него шутка была такая. Другим его приколом было то, что еще даже не выбрав тему диссертации, он показывал всем полстраницы какого-то непонятного текста и допытывался, пойдет ли это для будущей диссертации или нет. Из-за этих и других причуд его всерьез никто не воспринимал.
   А так он был простым и контактным малым и мы с ним быстро сошлись на почве неприятия наших чопорных коллег с кафедры. Кроме того, я вводил его в курс кафедральной жизни, ведь ранее он в вузе не работал, пришел к нам из какого-то интерната, где недолго был воспитателем после окончания исторического факультета ВГУ. Бывал я и у него дома, точнее, в квартире его тещи, где он жил в примаках (сам он был он не воронежским, а родом из Новороссийска), эта теща держали его в ежовых рукавицах, при мне он жалко оправдывался перед ней за то, что без ее разрешения открыл бутылку кефира из холодильника. Простая и грубоватая женщина, много лет проработавшая водителем на станции городской скорой помощи, она с грустью рассказывала мне о том, как в молодости была автогонщицей и всю жизнь мечтала иметь свой автомобиль, но, воспитывая в одиночку дочь, так и не смогла осуществить свою мечту. Жаловалась на то, что работа у нее тяжелая, приходится не только сидеть за рулем машины, но и одновременно быть санитаром, таскать тяжелые носилки с больными и все прочее... Запомним этот момент!
   Далее все пошло так ... Один работавший у нас на кафедре доцент-еврей через своих знакомых устроил Витька в аспирантуру при кафедре научного коммунизма МГУ, к тому времени наступил разгар "перестройки" и желающих учиться на этой бесперспективной специальности сильно поубавилось. Иными словами, если бы не "перестройка", то не видать бы Вите МГУ как своих ушей. Но случилось так, что он переехал в Москву и обосновался в общежитии для аспирантов на Ленинских горах. Там он попал в гущу гайдаровской "шокотерапии" и указа Б.Н. Ельцина о "свободе торговли", который узаконил спекуляцию. В советском Уголовном кодексе спекуляция совершенно точно определялась как "перепродажа товаров с целью наживы" и считалась преступлением, но по воле "дерьмократов" все спекулянты и фарцовщики в одночасье превратились в коммерсантов и "уважаемых бизнесменов".
   Так началась война власти с собственным народом, но для многих наших сограждан, в том числе и для Витька, эта война стала настоящим Клондайком. Скооперировавшись со своим младшим братом, который ради такого случая бросил карьеру инструктора-вертолетчика в аэроклубе, он организовал у себя в комнатушке аспирантского общежития мини-склад самых разных, преимущественно компактных товаров - парфюмерии, женских сумочек, одежды, обуви и прочего. Это барахло в больших сумках они перевозили в Воронеж и перепродавали вдвое, а то и втрое дороже. Жидовская изворотливость и напор позволили им быстро сбывать этот товар через комиссионные магазины, родню и знакомых. Меня они тоже пытались привлечь к распространению этой галантереи, и я видел как Витек "работает" со своим товаром - таких понятий, как "смущаться", "стесняться" и пр. для него просто не существовало. Сдавая при мне товар в магазин, он десять раз переспрашивал у приемщицы одно и то же, уточнял, возвращался и вновь переспрашивал, работал, с одной стороны, под дурачка, а с другой, не забывал при этом раздавать всем продавцам, кассиршам и таксистам щедрые "чаевые", фактически подкупал их со своих спекулятивных доходов.
   Потенциальным покупателям он мог всучить, все что угодно и как угодно! Однажды я наблюдал, как он долго и настойчиво предлагал знакомым дамам взять у него на реализацию отличные французские духи, говорил при этом крайне напористо и убедительно, обещал большие прибыли и, в конце концов, почти уговорил, но тут нашлась одна грамотная девица, которая, рассмотрев и переведя французские надписи на этикетках, объявила, что это не женские духи, а мужские, и не полные флаконы, а пробники, которые раздавались бесплатно на какой-то презентации... Так что, еще немного, и он бы всех надул, заработав на пустом месте! Несколько раз он брал меня с собой в Москву для всяких мелких поручений типа поднести, погрузить, посторожить и т.п. Во время этих поездок я пытался объяснить ему кое-какие азы политэкономии, и как обществовед обществоведу по-дружески говорил:
   - Витя, ты же по образованию историк и должен понимать, что своим "бизнесом" ты наносишь страшный вред обществу. Ведь девчушки, которым ты впариваешь свои сумочки и косметику получают от государства фиксированную зарплату. У нас плановая экономика. Значит, своими спекулятивными сверхдоходами ты подрываешь мотивацию людей к честному и производительному труду. Не должен перекупщик жить лучше, чем производитель. Это убивает и экономику и страну!
   Но, увы, мой молодой друг, преподававший научный коммунизм, быстро стал не простым, а идейным спекулянтом. Он искренне считал, что так и должно быть, и его, якобы, предпринимательская деятельность обеспечивает не только ему, но и всем успех и процветание. И таких как он, науськиваемых новой властью на советское наследство, вдруг оказалось даже не сотни тысяч, а миллионы. И рассуждали они примерно так:
   - Ну и что, если все это создано усилиями многих поколений советских людей! Ведь, если я откушу маленький кусочек от этого большого общественного пирога, то убыток будет невелик, а мне навар и польза!
   И полчища этих невесть откуда взявшихся "коммерсантов-грызунов" в считанные месяцы сожрали всю экономику страны, выели ее изнутри как мыши головку сыра, оставили после себя лишь жалкие крохи прежнего совокупного общественного богатства.
   Или вот, - говорил я тогда Вите в Москве, - ты только что в трансагенстве дал взятку приемщице заказов и она выписала тебе фуру вне очереди. Ты идешь и гордишься собой, - вот, мол, какой я деловой, как быстро решаю вопросы! Но ведь рядом с тобой стояла скромно одетая пожилая женщина, ты перехватил у нее этот заказ, и она осталась без транспорта только потому, что у нее нет денег на взятку. Ведь она не спекулирует как ты, а честно работает, приносит пользу обществу на своем рабочем месте. А если все кинуться спекулировать, то кто же тогда будет работать?
   Но для коммерсанта воронежского розлива все мои проповеди о социальной справедливости и общественном благе были пустым звуком. С задором он доказывал мне, что занят благородным делом и все делает правильно. Мол, без него товар не дошел бы до потребителя! А что до лохов, которые горбатятся за свои трудовые копейки, так это их, и только их проблемы. Здесь вспоминаются слова все того же Питирима Сорокина о том, что
  
   "...в периоды острых социальных катаклизмов самыми приспособленными оказываются не лучшие, а средние, способные слиться с массой в ее инстинктивных мотивах и не дистиллированных разумом побуждениях".
  
   "...Инстинктивных мотивах и не дистиллированных разумом побуждениях" - умно сказано, и именно о таких как Витя. Об этом драматическом моменте в жизни страны очень выразительно написал в своем романе "Бэтман Аполло" писатель Виктор Пелевин:
  
   "... - Проблема не в том, - загромыхал он, - что в девяностые и нулевые несколько проходимцев украли много денег. Проблема в том, что новейшая история России растлила народ окончательно и навсегда, без всякой надежды на излечение. Как учить детей честному труду, если вся их вселенная возникла в результате вспышки ослепительного воровства? И честному труду - на кого? На того, кто успел украсть до приказа быть честным? <...> Не стоит талдычить из телевизора о нравственности, пока последнего коха не удавят кишкой последнего чубайса, пока продолжает существовать так называемая "элита" - то есть организованная группа лиц, которая по предварительному сговору просрала одну шестую часть суши, выписала себе за это астрономический бонус и уехала в Лондон, оставив здесь смотрящих с мигалками и телевышками".
  
   Так в "перестройку" моментально возродились сознание и образ мыслей мелкого буржуа, мироеда, который думает только о себе, мол, "...каждый за себя, один Бог за всех". Недаром В.И. Ленин и большевики еще во время НЭПа боялись мелкобуржуазной стихии, которая способно мгновенно захлестнуть все сознательные и коллективистские устремления трудящихся масс. Витек наглядно показал мне, что происходит в сознании мелкого лавочника во время контрреволюционного переворота, когда люди начинают верить в то, что обкрадывая ближних, они становятся не преступниками, а наоборот, уважаемыми людьми и столпами нового общества.
   В этих поездках с Витей мне запомнилась перестроечная Москва. Зрелище незабываемое! Такое вряд ли такое когда-нибудь повторится.
   По ул. Горького (сейчас Тверская) вниз от Пушкинской до Манежной площади плечом к плечу стояли люди самого непрезентабельного вида. В основном пожилые и бедно одетые женщины, торговавшие прямо с земли и грязных ящиков какой-то подержанной одеждой, утварью, продуктами. На вокзальных площадях в абсолютной антисанитарии из рук в руки передавали воблу, вареную картошку, соленые огурцы, здесь же разливали знаменитый "Рояль" - раствор самого дешевого спирта, выдаваемого за водку. Всюду виделись книжные и газетные развалы - это частники делали свой бизнес на объявившейся свободе печатного слова. В киосках появилась невиданная ранее порнография самого низкого скотского пошиба. Помню, как я вышел из метро на Ленинградском вокзале и в глаза мне бросился огромный заголовок какой-то бульварной газеты - "Жаркий зов вагины!". Это была даже не порнография, а какая-то гинекология в самом центре столицы! И это в стране, где только что даже самые невинные постельные сцены в иностранных фильмах тщательно вырезались! Все это шокировало и обескураживало!
   Приехав как-то с Витей и его братом в Москву, мы отправились на превращенный в огромную барахолку стадион Лужники. Братья закупали там для перепродажи женские сумочки, которые к тому времени стали основой их бизнеса. И доходного, надо сказать, бизнеса! Помню, как меня неприятно поразило мгновенное превращение еще год-два назад нищих братьев в состоятельных мужиков, которые без всяких раздумий покупали все, что им было нужно для повседневной жизни. Братья-коробейники (так они назвали свою фирму) шли по Лужникам и говорили - вон, хороший сервировочный столик, возьмем, что ли для себя? Давай возьмем! А вот коврик, а вот кроссовки, а вот костюмчик? Да, что ж не взять! И далее и тому подобное... Как только они занялись своим "купи-продай", то сразу же перестали высчитывать и гадать, что им что-то купить и как при этом не остаться на следующий день без гроша в кармане. Именно о такой финансовой состоятельности я и мечтал всю свою жизнь. Не надо мне огромных лимузинов и трехэтажных особняков, дайте мне гады (это я правительству!) спокойно выпить кружку пива, купить обувь, одежду и не высчитывать при этом копейки! В "великой" стране повседневные траты не должны пробивать брешь в личном бюджете граждан, их не должны ввергать в ступор цены на самые необходимые товары и услуги!
   Далее братья начали богатеть с еще большей, можно сказать, головокружительной скоростью. Не прошло и года после начала их спекулятивно-коммерческой деятельности, как они купили автомобиль "Волга", который тогда был пределом мечтаний каждого советского автолюбителя. Даже директора предприятий, шахтеры, профессора, фронтовики и заслуженные ученые не могли позволить себе такую роскошь как личная "Волга". На всей территории СХИ, где я жил, такой автомобиль был только у двух-трех человек и даже такие большие начальники как секретари обкома КПСС ездили не на своих, а на черных служебных "Волгах". И вдруг я вижу, что какой-то несостоявшийся аспирант покупает себе такую машину! Да еще за такие "труды", которые при социализме "награждалось" тюремным сроком. Помню, как тяжело и обиженно вздыхала теща Витька, которая, как уже говорилось, всю жизнь работала водителем скорой помощи, была в молодости автогонщицей, но так и не смогла скопить деньги на собственные "Жигули". Это ли не свидетельство того, что трудовой народ в своей стране оказался в состоянии полной и безоговорочной капитуляции перед бандитско-воровской властью.
   Дальше больше... Через два года у братьев-коробейников было уже пять "Волг", четыре грузовика (!), свой склад в подвале "Детского мира" и офис с секретаршей и чудодейственной, тогда еще только что появившейся множительной техникой. В Москву Витек стал ездить исключительно в вагоне СВ (Свитский Вагон). Братья наловчились возить женские сумки из Москвы уже не в баулах, а фурами. На них стала работать масса народа - подруги жены, преподаватели ВПИ (в том числе я) и просто нанятые - одни разносили сумки по предприятиям, магазинам и барахолкам, беря их у братьев-хозяев на реализацию, другие - работали кладовщиками, водителями, секретарями и бухгалтерами, третьи - скупали ваучеры, золото и акции. Кое-какие организаторские способности у этих новоявленных предпринимателей, конечно, были, но их "бизнесом" двигало не их умение и способности, а, прежде всего, шальные, незаработанные деньги, украденные с помощью преступных законов у честных тружеников. Они не созидали, а разрушали! Недаром их бизнес сразу же загнулся, как только закончились смутные времена и всех мелких гиен-спекулянтов оттеснили от трупа советской экономики крупные хищники.
   И такое разграбление национального богатства, обнищание населения продолжается уже тридцать лет! И, что удивительно, при молчаливом согласии народа!
   А ведь все можно было предотвратить! Не могу забыть такой, можно сказать, исторический момент. В начале своего бизнеса Витя сдавал привезенный им из Москвы товар в комиссионный отдел универмага "Россия", и чтобы не светиться (тогда он еще побаивался ответственности за спекуляцию) просил знакомых, чтобы они сдавали этот товар как бы от своего имени и на свой паспорт. Однажды он обратился с такой просьбой ко мне, и я, к сожалению, согласился. Жалею я об этом до сих пор потому, что вскоре после этого летним утром у меня в квартире раздался звонок и, сняв трубку, я услышал голос Витька, который просил меня срочно приехать в универмаг и немедленно забрать его товар из комиссионки обратно. На мой вопрос, к чему такая спешка, он сказал, что в стране твориться что-то непонятное и с минуты на минуту весь его товар могут конфисковать. О том, что произошло в стране, я уже знал. Это было утро 19 августа 1991 года - по телевизору передавали сообщение об образовании ГКЧП и знаменитое "Лебединое озеро". Я сразу понял, что это знаменательный день! Тот миг, когда стрелки часов всемирной истории у всех на глазах дрогнули и приготовились перенести всю страну и каждого из нас в другую эпоху. И мне страстно захотелось сейчас же, немедленно сесть на поезд Воронеж - Москва и там, в столице, воочию увидеть, как на моих глазах будет вершиться История. Но, увы, именно в этот момент совершенно некстати позвонил, будь он неладен Витек, и, вместо того, чтобы послать его подальше, я согласился поехать с ним в магазин для того, чтобы вызволить его шмотки. Не могу простить себе этого и по сей день!
   А то, что произошло дальше всем известно - миллионы таких же как я обычных людей с нетерпением ждали, когда же, наконец, советская власть опомнится и скажет свое веское слово - отдаст приказ об уничтожении всей этой воровской либеральной сволочи. В обращении ГКЧП мне больше всего запомнилось требование переписать все товарные запасы на складах для того, чтобы выявить причины искусственного дефицита и безудержного обогащения спекулянтов. Но надежды тех, кто еще верил в справедливость и советскую власть, оказались тщетными, гэкачеписты показали себя слюнтяями и трусами, не смогли организовать даже блокаду телевидения, а после того, как во второй половине дня на экране появился Б.Н.Ельцин на танке, все поняли, что последняя попытка спасти СССР позорно провалилась. Незадачливые члены ГКЧП, которые могли стать героями и последними рыцарями империи, стараниями продажных СМИ сразу же получили позорную кличку "путчистов". Ведь "...мятеж не может кончиться удачей, - // В противном случае его зовут иначе". В результате бездарности высшего руководства погибла великая держава, а вместе с ней закатилось и солнце коммунистического будущего. Но надеюсь, что эта ночь не вечна и заря социализма вновь взойдет над нашей многострадальной Родиной!
   Но вернемся к братьям-коробейникам... Очень скоро Витек с братом стали крутыми бизнесменами и такие знакомые как я стали им без надобности. Наши отношения постепенно сошли на нет, и только стороной я слышал, что они долгое время процветали, скупили за ваучеры производственные площади какой-то фабрики, поставили оборудование и начали шить женские сумочки. В лучшие времена на них работало больше тысячи человек, а в центре города на площади Ленина у них был свой фирменный магазин. Знакомство с ними сыграло то ли роковую, то ли решающую роль в профессиональном самоопределении моего сына Романа, еще учась в университете, он на старших курсах стал подрабатывать у них в качестве компьютерщика, да так втянулся в это дело, что занимается им и по сей день. Превратился в программиста на вольных хлебах и стал зарабатывать на жизнь написанием собственных программ для торговли и офисов. С одной стороны, это вроде и неплохо, но с другой - я до сих пор не могу понять, как это можно всю жизнь официально нигде не работать и выполнять лишь самостоятельно найденные заказы. Уж очень все это зыбко и неопределенно, и в плане будущей пенсии и в плане профессионального статуса.
   В лихих 90-х недолго работал у братьев охранником и мой умница брат Равиль, который к тому времени уже стал кандидатом наук, но в его НИИ сотрудников постоянно выгоняли в отпуска без содержания, а значит и без денег. И по сей день он со злобой вспоминает о том, как стоял сторожем у ворот фабрики братьев-коробейников и открывал их для Витька, который с самодовольной рожей выезжал на джипе со своими бабами, подвизавшимися у него в роли технологов и дизайнеров. Хуже всего то, что мы с Равилем понимали, что Витя - это лишь один из сотни тысяч мародеров, разжиревших на разграблении советской экономики. А вот многие наши соотечественники этого до сих пор не понимают, и не хотят видеть, на каком гнилом фундаменте построена вся эта "рыночная экономика". Не знаю и не хочу знать подробностей о дальнейшей жизни братьев-коммерсантов. По слухам они то ли разорились, то ли скрываясь от долгов, ушли в тень, но их магазины исчезли с улиц города, а самого Витька вроде бы как видели в Сити-граде, где он собственноручно продавал женские сумочки с выносного прилавка.
   Но как бы там ни было, в смутное время они сумели прорваться в новую богатую и обеспеченную жизнь. Познали власть денег, которые любое ничтожество, делают солидным и значительным лицом. Решили свои житейские проблемы: купили квартиры себе и своим родителям, катались на джипах, отдыхали в Италии и пр. Витя, как я уже говорил, ездил сначала в Москву в плацкартном вагоне с кучей тяжелых тюков и сумок с товаром, а потом стал перемещаться в столицу исключительно в СВ в купе на два пассажира, где билет стоил в три раза дороже обычного купейного. На мой вопрос, зачем такое мотовство, высокомерно отвечал, что, мол, попутчики ему мешают, и он не хочется общаться с простым народом. Да, одно дело наблюдать, как вся страна стремительно разделилась на богачей и нищих, а другое, видеть, как быстро разбогатели люди, которых ты знал лично, и которые сами были такими же малообеспеченными, как ты, но вдруг в одночасье разбогатели. А ты как был, так и остался ни с чем!
   Пережить такое тяжело, давит не столько сама нищета, сколько чувство несправедливости и, главное, тягостное ощущение того, что ты не в силах понять логику происходящего. Лютеранский пастор, теолог и участник антинацистского заговора Дитрих Бонхёффер, изнутри видевший как Гитлер изуродовал душу немецкого народа, освободив его от "химеры совести", перед своей смертью в гестаповских застенках написал такие горькие слова об обстановке в фашистской Германии:
  
   "...Грандиозный маскарад зла смешал все этические понятия. То, что зло является под видом света, благодеяния, исторической необходимости, социальной справедливости, вконец запутывает тех, кто исходит из унаследованного комплекса этических понятий; для христианина, опирающегося на Библию, это подтверждает бесконечное коварство зла".
  
   Нечто подобное происходит сейчас и в России, - мы видим "...грандиозный маскарад зла, смешавшавший все этические понятия", - сбылось и предсказанное в Писании бесконечное коварство зла: "...повсюду ходят нечестивые, когда ничтожные из сынов человеческих возвысились".
   В связи с этим вспоминаю такой случай тех лет. В политехе директором студенческого клуба работал смазливый молодой парень, который скромно сидел в какой-то каморке около актового зала с динамиками и прочей звуковой аппаратурой. Я с ним немного контактировал, когда выезжал комиссаром в спортивно-оздоровительный студенческий лагерь. Ну, завклубом и завклубом, - думал я, - что в этой должности почетного. Сам он на сцене не выступал (хотя по слухам и окончил Воронежский институт искусств), а занимался только организацией студенческой художественной самодеятельности, которая в отличие от лесного института была там очень слабой и малочисленной. Но вот прошла "перестройка" и все прочее... Я уже ушел из политеха и стал работать в лесном институте доцентом с мизерной зарплатой. Подработки у меня не было и иметь дополнительные доходы я еще не приспособился. В общем, был беден как церковная мышь. Из-за этого безденежья, скрепя сердце согласился на довольно унизительное для мужчины предложение моей будущей жены отдохнуть с ней на базе отдыха экскаваторного завода им. Коминтерна по бесплатной путевке, которую ей дали на работе.
   И что же ? По приезде на базу выяснилась, что эта турбаза уже не заводская, а лично выкуплена этим самым завклубом из политеха, о котором я говорил. Стала его собственностью со всеми домиками, кухней, столовой и пляжем на реке Усманка! Иными словами, через пять-шесть лет после начала "реформ" у меня, преподавателя вуза, не было денег на то, чтобы купить путевку на эту базу и занять в ней продавленную койку в фанерном домике. А у этого бывшего завклубом, который в институте был никто и звать его никак, вдруг оказалась в собственности вся эта база отдыха со всей ее инфраструктурой. Такое, право, не укладывалось в голове тогда, не укладывается и сейчас!
   За что же государство нас так наказало! Каким-то проходимцам отдало все, а нам - ничего!
  

* * *

  
   Итак, буря великой криминальной революции выбросила меня на мель нищеты и безденежья. А другие, более удачливые сограждане, наоборот, поймали в свои паруса попутный ветер, и их корабль, резво рассекая волны, стремительно направился к вожделенным берегам "общества потребления".
   Почему так произошло? И мог ли я оседлать эту мутную волну приватизации и получить причитающуюся мне долю общественного богатства?
   Этот вопрос и по сей день не дает мне покоя ...
   Ответ на него начну издалека, с рассказа о том, как начиналась сознательная жизнь нашего послевоенного поколения ...
   1961 год. Мне 13 лет... Время отрочества... Как и все советские школьники, я свято верил тому, чему нас учили в школе, сообщали по радио, в газетах и на телевидении. Наши глаза и уши были широко открыты. Мы всему доверяли и все запоминали. Не было у нас защитного фильтра от политического вранья:
  
   "...Была пора,-- мы в жизнь вступали // Могучей, твердою стопой: // ///Сомненья злые не смущали // Тогда наш разум молодой. // Мы детски веровали в счастье, // В науку, в правду и людей <... > Мечты нас гордо призывали // Жить для других, другим служить, // И все мы горячо желали // Небесполезно жизнь прожить...".
  
   Почему я говорю о 1961 годе, таком далеком и почти нереальном для нынешних молодых?
   Да потому, что в тот год состоялся знаменитый в свое время XXII съезд КПСС. На нем была принята Третья Программа КПСС - Программа "развернутого строительства коммунизма", - и заканчивался текст этой Программы такими роковыми для нашего поколения словами:
  
   "...Партия торжественно провозглашает: нынешнее поколение советских людей будет жить при коммунизме!"
  
   Именно эти слова, произнесенные с самой высокой трибуны в 1961 г., превратили нас - то самое "нынешнее поколение советских людей" - в прекраснодушных овечек, ставших в 90-х гг. жертвой волчьей стаи предателей и перерожденцев, заставивших нас жить не при коммунизме, а при диком периферийном капитализме.
   В дальнем ящике стола у меня до сих пор лежит мелованный листок-вкладыш, который мы с братом получили в том достопамятном 1961 году вместе с пионерским журналом "Костер", который нам выписывали родители. В нем как нельзя лучше отразилась политическая атмосфера тех лет... Вот цитата из этой листовки с сохранением заглавных букв оригинала:
  
   Прочти и сохрани потомкам! НА ПОРОГЕ НОВОЙ ЭРЫ! Август, тысяча девятьсот шестьдесят первый год!
   Будет время, когда потомки твои, дорогой читатель, особым праздником будут отмечать память нынешнего года. А мальчишки и девчонки грядущих поколений, изучая историю, будут с горящими глазами узнавать, как Центральный Комитет нашей Коммунистической партии опубликовал в канун этого августа проект Программы строительства коммунистического общества. <...>
   Еще не было на Земле коммунизма, но он зримо встал пред нами, как итог предыдущих битв и работ, как новая высшая задача, как захватывающая и приманчивая цель, как мечта, ставшая достижимой. <...>
   Дорогой читатель! Люди грядущих поколений будут с гордостью говорить о наших удивительных днях, когда мысль о коммунизме, увлекшая полчеловечества, стала планом, стала Великой Технологической Картой работы, деятельности, борьбы - воплотилась в созидательную Программу Ленинской партии. В веках люди буду чтить эти дни, когда необыкновенная работа началась. Чтить нас, участвовавших в ней со всем пылом, со всей страстностью души. Чтить наше поколение за совершенное, сделанное, за почин в становлении новой эры. Будут чтить, будут завидовать нам!
   Август, 1961.
  
   Такие вот слова: высокие, уверенные, светлые... В то время обещание Первого секретаря ЦК КПСС Н.С. Хрущева вот-вот построить коммунизм без конца повторялось в газетах, в журналах, по радио и телевидению, красовалось крупными буквами на крышах домов и уличных плакатах, звучало ударной концовкой в речах политиков и ораторов. И я, наивный пионер, верил этим "торжественным обещаниям" партии и правительства.
   Да и как было не верить, если эту клятву произносили не какие-то там проходимцы с улицы, а высшие руководители партии и правительства, на глазах у всего мира, под гром аплодисментов делегатов съезда, лучших и самых достойных людей страны. Конечно, в то, что осуществится главный принцип коммунизма "от каждого по способностям, каждому по потребности" и в магазинах все будут давать бесплатно, как-то не очень верилось. Но в то, что жизнь станет более обеспеченной, и уйдет, наконец, постоянная тревога о том, на какие шиши есть, пить и одеваться - в это я, безусловно, верил, ведь в "Моральном кодексе строителя коммунизма", включенном в ту же Программу, безапелляционно заявлялось, что "человек человеку - друг, товарищ и брат!", а это значит, что никто не останется один на один со своими насущными бедами и проблемами, ему всегда помогут и поддержат в трудную минуту.
   Однако все произошло с точностью до наоборот! Мы, "нынешнее поколение советских людей", живем сегодня не при коммунизме, а при втором издании отечественного капитализма в его зверином волчьем обличье. А это значит, что в те далекие годы нас, юных, доверчивых и наивных, старшие товарищи просто-напросто жестоко и подло обманули!
   Если бы они сказали нам, что впереди общество наживы и обмана, то мы подошли бы к "перестройке" с совсем иными навыками, характером и воспитанием. И были бы готовы к тому, что человек человеку, не друг, товарищ и брат, а жестокий и беспощадный волк!
   "Всех грызи или в грязи лежи!" - вот что стало бы девизом нашей жизни.
   Понятно, что "все течет, все изменяется" и "...человечество, - по словам А. Герцена, - не давало подписки жить всегда, как теперь". Более того, из школьных учебников мы знали, что совсем недавно по историческим меркам, в 1917 году, социальная пирамида в нашей стране уже переворачивалась, но мы и подумать не могли о том, что она может перевернуться еще раз и погрести нас под своими обломками. Даже в самом странном сне нам не могло присниться, что все мгновенно изменится, рухнет СССР, и мы окажемся в положении тех свергнутых классов, о которых Лев Троцкий писал после революции 1917 года:
  
   "...Это поколение вынуждено на своем горьком опыте убедится в первом великом и страшном, радостном и трагичном законе диалектики: нет в мире ничего, что могло бы оставаться неизменным. Рушится все и в этом закон истории".
  
   Как-то я опубликовал на эту тему небольшие тезисы в вузовском научном сборнике. Хотя о том, что нынешними "реформаторами" украдена и обесценена жизнь нескольких поколений советских людей, написано много и без меня. И будет написано еще больше...
   Рассуждать об этом можно долго, но лично у меня занозой сидит только один вопрос, а именно:
   - Почему я не смог разбогатеть в "перестройку"?
   Этот вопрос без конца тревожит и мучит меня... Сама История возложила его на наше поколение... Всем придется на него отвечать ... И не только самим себе, но и своим детям, внукам и даже правнукам!
   - Почему, спросят нас внуки и правнуки, вы не сделали это? Ведь нынешние богатые и свехбогатые были такими же, как вы ничем не примечательными советскими гражданами.
   - Почему они стали хозяевами страны, а вы - нет?
   - Почему во время приватизации, когда "все давали даром", ты, мой отец, дедушка или прадедушка - не стал владельцем финансового или промышленного капитала?
   Неужели вы не понимали, - с обидой скажут наши потомки, - что те, кто захватил общенародную собственность, приватизировали не только страну, но и наше будущее! Из-за вас, нам, вашим внукам и правнукам, придется всю жизнь горбатиться на наследников тех, кто нажился в "лихие 90-е". Почему им повезло с предками, а нам нет!
   - Где вы были во время грандиозной раздачи всего и вся в частные руки? Почему вы не догадались протянуть руку к тому, что лежало рядом, было бесхозным и брошенным государством?
   Так с горечью и досадой будут говорить наши потомки!
   И эти будущие укоры не дают мне покоя уже сегодня!
   Когда-то давно я слышал анекдот, который весь не запомнил, но суть его была в том, что мужику дают заполнить анкету, в которой содержатся вроде бы простые, но заковыристые вопросы:
   - Были ли Вы на фронте?
   - Да, был.
   - Убивали ли Вы людей?
   - А, если не убивали, то почему?
   Так и наши потомки вправе задать каждому из нас такие же непростые вопросы:
   - Жили ли Вы во времена "перестройки"?
   - Да, жили.
   - Воровали ли Вы при Горбачеве и Ельцине?
   - А, если не воровали, то почему?
   Действительно, почему я и мой брат не воровали тогда, когда все дербанили народную собственность?
   Почему те, кто жили рядом с нами и получали такую же как мы нищенскую зарплату, прорвались в "новый дивный мир" больших денег, а мы - нет?
   Ну, что здесь сказать! В самой общей форме ответ всем известен и звучит он примерно так:
   - А нас, собственно, на эту дележку никто и не звал!
   Подлость власти состояла в том, что в то время по телевизору без конца крутили ролик со счастливым мальчиком, который бежит и под улыбки взрослых пишет во весь экран слово "ПриватиЗАция". А далее заставка: " Каждый гражданин России на свой ваучер получит одну 170-миллионную долю общенародной собственности!". Мол, этот "подарок" стоимостью в две "Волги" и станет для всех нас пропуском в "рыночную" экономику". Сегодня понятно, что это было изощренное и, главное, оставшееся безнаказанным издевательство над собственным народом. Все, созданное нами и предшествующими поколениями, было поделено без нас и за нас. И это общеизвестно!
   Кто-то может сказать: "Но вы, преподаватели, ничего вещественного не создавали, так что делить было нечего". На это я отвечу так, был негласный общественный договор между властью и народом: мы (государство) платим вам маленькую зарплату, а вы (народ) на сэкономленные от вашей зарплаты деньги всю жизнь будете получать полновесный социальный пакет - бесплатное жилье, образование, медицина и многое другое. За счет этого были созданы огромные фонды общественного потребления! А сегодня наши зарплаты как были, так и остались урезанными, а то, что раньше было бесплатным, стало оплачиваться из наших нищенских карманов...Ну, да ладно, вопрос о приватизации можно обсуждать бесконечно. Мне почему-то кажется, что его будут обсуждать и через 300 лет. Как при царе крестьяне никогда не забывали, что до закрепощения вся земля была общей, так и бывший советский народ никогда не забудет о том, как его облапошили во время приватизации. А если и забудет, то всегда найдутся охотники об этом напомнить и призвать отомстить за прежние обиды!
   Абстрактные рассуждения о том, как проходила приватизация, не отменяют конкретный вопрос о том, почему именно мы с братом оказались в числе ее беспомощных жертв, а не влились в довольно-таки объемный слой "новых русских"?
   Что здесь ответить? Причин много, но главная та, что не было у нас той наглости и нахрапистости, которые присутствовали у других, более проворных личностей. Как сказал бы поэт: ""...Мне на плечи кидается век-волкодав, // Но не волк я по крови своей".
   Кроме того, не было у нас возможности действовать по бессмертной формуле сатирика: "Кто что охранял, тот то и поимел!", не были мы к началу "перестройки" директорами, ректорами, завмагами, секретарями райкомов партии и прочими из числа тех, кому была предоставлена возможность быстро и успешно конвертировать свою власть в собственность. Помню, как не раз и не два я спрашивал у знакомых: "Каким образом ваше предприятие попало в руки начальства?". И в ответ слышал только одно: "Про то знают лишь директор и главбух!".
   Не было у нас с братом и востребованной в тех условиях профессии, типа бухгалтера или юриста, которые в начале "реформ" очень даже поднялись. В памяти сохранился случайный разговор с одной ранее незнакомой мне женщиной, моей ровесницей. Мы разговорились о том, что происходит в стране, и я имел неосторожность высказаться в том смысле, что эти проклятые бухгалтера совсем обнаглели, гребут под себя деньги и грабят, по сути дела, тех, кто работает в реальном, а не в виртуально-финансовом секторе. Но оказалась, что эта дама была как раз из этих бухгалтеров, да еще со стажем. И поэтому мне пришлось выслушать от нее гневную отповедь о том, что, мол, хватит, насиделись мы, бухгалтера, на нищем окладе в советское время. Теперь пришел наш черед и в этом есть некая высшая справедливость, чуть ли не божественный промысел! Вот как рассуждали тогда эти бухгалтерские крысы!
   Первые капиталы, как известно, появились через разрешенные М.С.Горбачевым кооперативы и торговлю, т.е. спекуляцию дефицитным товаром, а с началом перестройки все стало дефицитом, даже водка и табачные изделия. Кооперативы организовывали ушлые люди с участием или в сговоре с руководителями предприятий. Помню, рядом с политехническим институтом был завод "Автогенмаш", и в самом начале кооперативного движения мне по заданию райкома партии довелось проводить там социологический опрос. Так я попал в цех, где женщины-штамповщицы выполняли жуткую работу - весь день подавали на пресс заготовки, рискуя при этом потерять руку - попадания под пресс там случались постоянно. В анкете был вопрос: "Как Вы относитесь к кооперативному движению?", и мне тут же разъяснили, что на предприятии есть кооператив, но это частная лавочка начальников и их прихлебателей. Они обкрадывают завод: штампуют крышки для консервов, якобы, из отходов, а на самом деле из первоклассного металла, полученного из фондов по низким государственным ценам. Потом сделанные из "отходов" крышки продаются втридорога по "рыночным" ценам и в результате получается узаконенная кормушка для начальства. Вот с тех пор и пошла горькая шутка о том, что для простых людей их зарплата - это "наказание за неумение воровать!".
   Кстати, в учредителях этого кооператива состоял по слухам и секретарь комитета комсомола ВПИ Борис Пр-ов, с которым я как-то ездил в командировку на агитпоезде "Ленинский комсомол". Потом эта кооперативная компашка обанкротила и выкупила завод, получив при этом огромные деньги. А когда одна моя институтская знакомая спросила его: "А ты, Боря, не боишься, что в России вновь будет революция, и все отнимут?". Он спокойно ответил: "А что мне бояться? Я просто уеду жить в Швейцарию. Мне там есть, где и на что жить!" Вот каких "комсомольских вожаков" воспитала поздняя брежневская КПСС!
   Запомнилось и первое собрание профессорско-преподаватель­ского коллектива ВПИ после провала попытки ГКЧП сохранить социализм и советскую власть. Все ждали, что скажет наш хитромудрый ректор проф. В.Н. Фролов, какую он даст оценку текущему политическому моменту, за кого подаст свой голос. И вот этот бывший первый секретарь Коминтерновского райкома КПСС выходит на трибуну и совершенно будничным тоном говорит:
   - Ну, что ж, товарищи, жили мы при социализме, теперь будем жить и при капитализме!?
   И ноль эмоций! Вроде бы так и надо! Похоже, знал перевертыш, что и при новой власти он много лет (пока его не сожрут более молодые конкуренты) будет получать зарплату по миллиону рублей в месяц! А зарплата доцента будет 5-6 тысяч деревянных.
   Вот какими они были, все эти партийные и комсомольские начальники - партбилетчики и предатели! На всю страну не нашлось ни одного руководителя-коммуниста, который подобно шолоховским Макару Нагульному или Денису Давыдову лег бы с пулеметом и до последнего патрона защищал свой райком, горком или обком партии! Даже из Генерального штаба партии, здания ЦК КПСС на Старой площади в Москве все сотрудники вышли добровольно без сопротивления, как стадо овец под улюлюканье пьяной толпы. Позор! И что в этих условиях могли сделать простые коммунисты вроде меня? Да ничего! Генералы и маршалы, которым подчинялась армия, и которые всегда были при оружии, повели себя как трусы и изменники, молча смотрели, как спускают Красный флаг над Кремлем. Где уж нам, безоружным и в одиночку, было сопротивляться или пытаться что-то изменить!
   Вспоминая о том, были ли у меня шансы разбогатеть в перестройку, я вновь и вновь мысленно возвращаюсь к своим вечным изъянам - медлительности и отсутствие умения ловить момент. В начале перестройки я был незащищенным ассистентом и поэтому не мог, как Витек, сразу же кинуться в рыночный омут. Ведь он в то время только-только приступил к написанию диссертации, а у меня эта диссертация была уже почти готова и оказалась тем самым чемоданом без ручки, который и тащить неудобно и бросить жалко. Мне было уже за сорок и, уйдя полностью в бизнес, я мог бы остаться и без бизнеса и без диссертации, беспомощным и неквалифицированным субъектом, годным только для работы дворником. В 1992 г. я, наконец, разделался со всеми диссертационными делами, но к тому времени первоначальный ажиотаж разграбления всего и вся уже пошел на спад, наживаться на дефиците уже не получалось, поскольку все появилось в магазинах, хотя и по заоблачным ценам. Сама собой прикрылась и уличная торговля, а кооперативы превратились в ИП, ООО, АОО и прочие конторы. Поэтому для простого народа легкие спекулятивные деньги закончились очень быстро, уже нельзя было купить кроссовки по одной цене, и тут же в двух кварталах от этого магазина продать их на рынке с рук по другой цене и без уплаты налогов. Так, кстати, ухитрялись "наваривать" братья Собковские.
   Началась приватизация и те ловкачи, которые успели сделать деньги на уличной торговле и дефиците, стали по "договорной" цене скупать ваучеры, зачастую за бутылку водки и шмат колбасы. Запомнилось, как сразу после защиты, когда я был еще ассистентом, в институте давали аванс, и лаборантка нашей кафедры предложила мне купить у нее ваучер по цене этого самого аванса. Я отказался, т.к. других денег у меня на тот момент на руках не было. А ведь зря, знать бы все наперед, можно было бы на этот ваучер купить пакет акций Газпрома, который стоит сейчас по слухам, аж, миллион рублей. Как говориться, "знал бы прикуп, жил бы в Сочи!". Но, кто ж тогда знал? Народ абсолютно не понимал, что делать с этими ваучерами, по телевизору день и ночь рекламировали всякие ПИФы, которые потом, собрав миллионы ваучеров, бесследно исчезли. Преступление века, которое до сих пор не расследовано! И никто не привлечен к уголовной ответственности! Часто вспоминаю слова Главного обвинителя от СССР на Нюрнбергском процессе Р. А. Руденко о нацистской верхушке:
  
   "...Преступники, завладевшие целым государством и самое государство сделавшие орудием своих преступлений".
  
   Интересно, что сказал бы сталинский прокурор о нынешней российской власти? Как и большинство населения, я встретил "шокотерапию" с "капиталом" в виде нищенской зарплаты, которая каждый месяц задерживалась и обесценивалась из-за чудовищной инфляции. Поэтому при всем желании не мог стать субъектом рыночной экономики, а стал, как и миллионы моих соотечественников, лишь объектом беспощадного грабежа со стороны невесть откуда появившихся "новых русских". Власть рассуждала прямо по А.С.Пушкину:
  
   "... К чему стадам дары свободы? // Их должно резать или стричь. // Наследство их из рода в роды. // Ярмо с гремушками да бич".
  
   Так мы, почти весь народ, стали безропотными баранами и овцами, которых можно было только стричь. Прав тот безвестный блогер, который в пылу спора о смысле жизни разместил в своем блоге такое рассуждение:
  
   "... Дело в том, что (примитивно совсем) есть два основных вида живых существ (вернее три, но я из уважения к незнакомцу - причислять Вас к третьему - растениям, не буду. Хотя и там тоже два вида). Так вот - два: Хищники и Дичь. И один основополагающий вопрос - Вы либо хищник, и тогда Вы в Стае; либо Вы Жертва - и тогда Вы в Стаде. Т.е., либо вы влияете на процессы, происходящие вокруг вас, либо нет. Вот и все".
  
   В отличие от этого доморощенного ницшеанца я в молодости не делил людей на "хищников" и "дичь", а был воспитан на словах популярной в советское время "Песни о тревожной молодости" Александры Пахмутовой на стихи Льва Ошанина. Помню, как наши лещенки и кобзоны с чувством и с выражением выпевали при советской власти такие ее слова:
  
   "..."Забота у нас простая, // Забота наша такая: // Жила бы страна родная, // И нету других забот! // И снег, и ветер, // И звёзд ночной полёт.// Меня моё сердце // В тревожную даль зовёт".
  
   Вот и привело нас наше комсомольское сердце на пир волков и мародеров! Где мы стали дичью для стаи хищников, предателей и бандитов в обличии "предпринимателей". Им в отличие от нас было плевать на то, "...жила бы страна родная" или нет. Их целью было разворовать, схватит и убежать. А потом жить на Лазурном берегу в свое удовольствие. Недаром еще двести лет назад французский писатель Фредерик Стендаль в романе "Красное и черное" дал такое точное определение господствующего ныне в России класса: "...добропорядочный буржуа - это просто негодяй, которому посчастливилось не быть пойманным на месте преступления". Так оно и есть. И сегодня сонм этих негодяев держит за горло всю страну:
  
   "...Рассказать обо всех мировых дураках, // Что судьбу человечества держат в руках? // Рассказать обо всех мертвецах-подлецах, // Что уходят в историю в светлых венцах?".
  
   Откуда появляются эти дураки и преступники мирового масштаба мне неведомо, и поэтому я вполне разделяю чувство какого-то философа-самоучки, который в своем блоге с элегической грустью пишет о том, как неподконтрольна нам вся наша жизнь:
  
   "...Отчего зависит жизнь!? Вот так бегаешь босоногим пацаном по стране, и не знаешь, что где-то на востоке в ж..пу пьяный Ельцин летит на государственном вертолете на незаконную охоту, а где-то на юге Горбачев парит в бане инструкторов ЦК и забалтывает их до бесчувствия. В Ленинграде плачет побитый после уроков Путин. Медведев еще только "в проекте". И все это происходит в стране, где уже долгое время гадят евреи и все им чего-то не хватает: то битлов, то джинсов, то блатного шансона. Но дай все это и им перестанет хватать чего-то другого. А в какой-то момент вышепоименованные персонажи всплывают в одном месте и начинают влиять на твою жизнь, ломать устои, рушить представления, корежить психику. И никто тебя не спрашивает, хочешь ли ты этого, согласен ли ты...".
  
   Так оно и есть, в уголовном жаргоне есть меткое, хотя и обидное выражение - "терпилы", вот мы с Равилем во время перестройки, да и в целом по жизни, и оказались такими "терпилами". Как, впрочем, и весь наш многострадальный русский народ, который молчит и терпит. Известно ведь, что общей массе предел терпения в России всегда был выше среднего. Отсюда и часто повторяемая то ли шутка, то ли грустная констатация того, как рассуждает простой российский обыватель:
  
   "...Облили грязью - спасибо, не побили. Побили - спасибо, не убили. Убили - спасибо, а то и так не жизнь была, а сплошная мука, но самому с ней расстаться духу не хватало".
  
   Все понимают, что нынешнее общество устроено по уголовным принципам изгоев: паханы - быки - фраера - шестерки (шныри) - бугры - мужики - опущенные. И в этой тюремной иерархии мы, рядовые учителя, научные работники, пенсионеры и им подобные, находимся где-то между "мужиками" и "опущенными" в качестве обслуги или доходяг.
   Зомбированость народа просто ужасает. В советское время ее можно было объяснить "железным занавесом", цензурой, тем, что газеты, радио и телевидение находились в одних руках и навязывали только одну точку зрения. У людей просто не было выбора, верить или не верить тому, что внушает им государственная пропаганда. Но сейчас, когда есть интернет, есть свободный доступ к любой информации, есть, в конце концов, собственные глаза и уши, народ все равно в политическом смысле слеп и глух, думает только так, как это выгодно мафиозной власти. Почти единодушное голосование за президента или за "Единую Россию" выходят за рамки моего понимания, и убивают во мне всякое уважение к своим соотечественникам. Люди голосуют за своих мучителей! Правильно говорят, что число идиотов в стране легко узнать сразу после выборов. Так оно и есть! И с этой огромной массой отечественных идиотов, каждый из которых мнит себя стоумовым, не поспоришь!
   Любопытно, что еще в позапрошлом веке наш земляк поэт И.С. Никитин дал удивительно точную характеристику нынешнему поколению россиян. То ли народ коренной России всегда был таким, то ли этот печальник земли воронежской все знал наперед и написал так, как будто живет в наши дни:
  
   "...Постыдно гибнет наше время! // И стоим мы позорной доли! // Мы добровольно терпим зло: // В нас нет ни смелости, ни воли. // На нас проклятие легло".
  
   Понятно, что каждый склонен рассматривать свой жизненный опыт как всеобщий, "мол, если мне плохо, значит и всем плохо!", психологи называют это "эффектом ложного консенсуса", - человек уверен, что все "нормальные люди" думают точно также как и он, - а на самом же деле, "сколько людей, столько и мнений". Говорю об этом потому, что среди моих знакомых, есть немало таких, кто считает, что у нас в стране все нормально и даже положительно. Просто, - рассуждают они, - еще не пришел "настоящий" капитализм, а вот когда придет "настоящий", такой же как на Западе, то к огорчению коммуняк, все наладится. И эта детская вера в "хороший" капитализм после того, как в советское время семьдесят лет разъясняли и раскладывали по полочкам всю теорию К.Маркса о природе капитализма, меня удивляет больше всего. Воистину общественное сознание - это пластилин, лепи из него, что хочешь, и нет пределов оболваниванию народа. В какой-то книге я вычитал такое очень верное суждение:
  
   "...в "массовом обществе" хаос предотвращается идиотией массы, манипулируемой элитой".
  
   И это действительно так, в истинности этих слов я убеждаюсь ежедневно, идиотов, "манипулируемых элитой", полно даже среди моих образованных знакомых, раньше они жаловались на то, что им "не доливают" социализма, он у нас не такой, без "человеческого лица", сталинский, а сегодня они же стонут о том, что им "недоливают" капитализма, и он выглядит не так, как они его себе представляли, не "шведский", не американский, а российский. Но, - убеждают они других и самих себя, - надо немного подождать и будет "цивилизованный", "нормальный" капитализм. А то, что "хорошего" капитализма нет и быть не может, они со своим высшим образованием и даже с учеными степенями так до сих пор и не поняли!
   Много лет я успокаивал себя тем, что народ всегда прав и что рано или поздно у людей проснется классовое самосознание или хотя бы элементарное чувство справедливости. Ведь что толку бороться против капитализма, если народ с ним согласен. Против народа не пойдешь! Когда-то "красные победили "белых" именно потому, что народ был на их стороне. Так и мы, сторонники социализма, можем победить только тогда, когда произойдет перелом в сознании широких народных масс. А сегодня нам остается лишь повторять вслед за царским полковником из пьесы М. Булгакова "Дни Турбинных": "Народ не с нами, народ против нас!". Эти слова были сказаны им, когда белогвардейцы предложили ему выступить против большевиков.
   Такой вывод я сделал уже давным-давно, еще в мае 1991 г. Тогда в Воронеж приезжал Б.Н. Ельцин и вел предвыборную кампанию на пост президента РСФСР в составе тогда еще единой страны, он выступал на площади Ленина и тысячи собравшихся там воронежцев были за него, люди с энтузиазмом несли плакаты "Ельцин - наш президент" и встречали каждое его слово бурными аплодисментами. Все были охвачены какой-то всеобщей эйфорией, ожиданием чуда, новой, свободной и богатой жизни, всякое упоминание о заслугах коммунистов и советской власти принималось в штыки. Помню, что рядом со мной стояла зам. секретаря парткома ВПИ по идеологии Людмила Ивановна П-ко и таким же недоумением, как и я, смотрела на эту беснующуюся толпу "демократов". Вот тогда-то у меня в голове впервые и всплыла эта фраза из булгаковской пьесы, и я сказал ей: "Да ничего мы с вами, Людмила Ивановна, уже не сделаем. Народ не с нами, народ против нас!". Так оно и вышло, народ-богоносец продался демократам-западникам за жвачку, джинсы и другие побрякушки "общества потребления". Сурово, ужасно! Но именно так диагностировал состояние нашего общества в 90-е гг. выдающийся отечественный философ А.А. Зиновьев:
  
   "...Наш народ стал народом-предателем. Он предал своё прошлое, предал тех, кто принёс ради него неслыханные жертвы, предал своих потомков, предал сотни миллионов людей на планете, смотревших на него как на образец, опору и защиту. Пройдут годы, может быть, века, и наши потомки осудят нас как предателей, подлецов, шкурников, холуев, трусов, капитулянтов. И проклянут нас. И это будет справедливо, ибо мы заслуживаем такой суд".
  
   Не раз и не два убеждался я в политическом бессилии, и я бы даже сказал, в бестолковости нашего народа. Люди раз за разом голосуют за Ельцина, за Путина, за "Единую Россию". Жертвы выбирают себе палачей! Это выше моего понимания! Когда-то мне хотелось написать статейку под названием "Страсти Мазоха, исполнение народное" и раскрыть в ней мазохическую сущность русского народа. Ответить на вопрос, почему жертвы, вроде нищих пенсионеров, все время голосуют за своих мучителей - то ли русские действительно такие мазохисты, то ли все это предписано русскому телу еврейской головой или что-то еще? Но затем бросил эту затею! Пиши не пиши, а народ так и останется скопищем политических идиотов. Как правильно заметил какой-то блогер: "...не в том беда, что население нищее, а в том, что оно дебильное". Ничего нового я здесь не выясню и не докажу! Из-за этого иной раз бывает стыдно за то, что я часть того народа, в котором родился. И в этом нет ничего нового, еще Ленин писал о том, что:
  
   "...Мы помним, как полвека тому назад великорусский демократ Чернышевский, отдавая свою жизнь делу революции, сказал: "жалкая нация, нация рабов, сверху донизу - все рабы". Откровенные и прикровенные рабы-великороссы (рабы по отношению к царской монархии) не любят вспоминать об этих словах. А, по-нашему, это были слова настоящей любви к родине, любви, тоскующей вследствие отсутствия революционности в массах великорусского населения". 
  
   Это было написано давным-давно, но такое впечатление, что В.И. Ленин действительно "всегда живой" и воочию видит всю нынешнюю политическую ситуацию, ведь ничего не изменилось, мы, русские, как были, так и остались нацией рабов, и никакие подвиги советского народа не изменяют этот алгоритм отечественной истории! Хотя здесь я, возможно, и ошибаюсь, более того, мне очень хотел бы ошибиться в этом вопросе. Но, к сожалению, я никак не могу забыть начало гайдаровской "шокотерапии". Этот деятель, как известно, со 2 января 1992 г. объявил о либерализации цен, что означало отказ государства от их регулирования и предоставление полной свободы действий спекулянтам всех мастей - от директоров предприятий до фарцовщиков на вещевом рынке. В те дни:
  
   "...вопреки уверениям Гайдара, что цены поднимутся лишь в 3--5 раз, в первый же год реформ они скакнули в среднем на 2600 (!) процентов. Яйца -- на 1900%, мыло -- на 3100%, табак -- 3600%, хлеб -- 4300%, молоко -- 4800%. Доходы населения снизились почти вдвое, вклады на сберкнижках сгорели в очистительном огне либерализации".
  
   Тогда я думал, что народ теперь-то уж точно взовьется и взвоет! Как зайдет в магазины, да как увидит новые цены, да как осознает, что зарплату компенсировать никто не собирается, так и сломается кощеева игла "реформ", находящаяся внутри снесенного "демократами" зловредного яичка "рынка". Но, увы, ничего подобного не случилось!
   Народ зашел в магазины, посмотрел на новые ценники, почесал в затылке и покорно полез в карман за своими жалкими копейками. Никто не вышел на улицы свергать власть или хотя бы требовать отставки правительства. Наоборот, абсолютное большинство стало приспосабливаться к этой "новой нормальности", стало спекулировать, воровать, отказывать себе в самом необходимом! В общем, выживать, кто как сможет! И в результате все это легло на плечи тех, кто находился внизу социальной пирамиды. "...Жертвовать - удел маленького человека", - писал Оливер Холмс, и это действительно так! За счет нас, "маленьких людей", осуществился так называемый транзит или трансформация страны из социализма в капитализм:
  
   "...а трансформант, - заметил один вдумчивый исследователь, - пытается выжить в условиях, когда в стране старое общество умерло, а новое только родилось и совершенно не в состоянии еще отладить все системы жизнеобеспечения. Он сам выступает социальным донором, питает своим здоровьем общество в его младенческом состоянии".
  
   Во времена "шокотерапии" я тоже пытался подработать хоть какую-нибудь копейку в фирме своих приятелей "братьев-коробейников". Они, как уже говорилось, быстро обзавелись обширными складскими помещениями, наняли ребят-кладовщиков, которые выдавали их многочисленным знакомым и просто надежным людям товары на реализацию. В основном это были женские сумочки, привозимые ими из Москвы. Но цены на эти сумочки они накручивали такие, что наварить на них что-либо, даже стоя целый день на рынке, было весьма проблематично. Основная прибыль, как и положено при капитализме, оседала карманах хозяев бизнеса. Где-то с год я стоял по субботам и воскресеньям на разных вещевых рынках города и продавал эти сумки. Запомнилось дикая инфляция тех, далеко не благословенных лет, если, например, сумка стоила 12 тысяч рублей, то я уговаривал покупательниц купить ее таким предупреждением: "Купите, купите, завтра ее цена будет уже 14 тысяч!" И действительно, так оно и было! Торговля шла вяло, желающих взять товар с накруткой не было, и поэтому я заработал на этом деле лишь сущие копейки, жалкий приварок к нищенской зарплате старшего преподавателя. Торговать, всучивать покупателю товар - это ведь тоже искусство, более того, скорее даже врожденный дар. Для этого нужно отбросить все личные комплексы, забыть о гордости, честности и прочих ненужных на рынке качествах.
   Помню, как по совету Витька я пошел предлагать свои сумки продавщицам в овощных магазинах, тогда в них работали еще старые советские кадры - прожженные тетки-хабалки с золотыми зубами и перстнями на пальцах. Посетил я пару таких магазинов, пообщался с ними, и мне стало так противно иметь дело с этой публикой, танцевать перед ними на задних лапах, вилять хвостом, униженно просить хотя бы посмотреть товар, что я быстро плюнул на это дело и свернул свой "бизнес". Стоять же на рынке и просто ждать, когда покупательницы клюнут на товар, было, конечно, легче, но скучно, нудно, а зачастую и бесполезно. Особенно зимой в снег и холод, когда народу было мало. А летом, когда на рынке было многолюдно, поджидала другая напасть, надо было смотреть за товаром в оба, иначе могли украсть.
   Однажды, когда я разложил свой товар на прилавке Речного рынка, ко мне подошла какая-то опухшая хрипатая тетка и начала перебирать все сумки, переставлять их, громко спрашивать цены, открывать молнии, но, в конечно итоге, так ничего и не купила. После ее ухода я пересчитал товар и понял, что со мной поработала целая шайка воров, пока эта алкоголичка меня отвлекала, ее подельники увели у меня из-под носа две сумки. Вместо ожидаемой прибыли получился один убыток. Так на этой бесприбыльной торговле и закончились все мои попытки "вписаться" в рынок. В результате я, как был, так и остался нищим бюджетником! Одно утешало, что не безработным. А ведь в то время миллионы людей с разворованных и обанкроченных предприятий были начисто лишены своих рабочих мест и выкинуты на улицу.
  

* * *

  
   А тем временем жизнь в Воронежском политехе шла своим чередом. По сравнению с промышленными предприятиями вузы оказались даже в более стабильном положении, преподавателям и сотрудникам хотя и платили мизер, но не отправляли в отпуска без содержания и не лишали рабочих мест. Воровские ручки "реформаторов" были заняты разграблением советского народно-хозяйственного комплекса, и еще не дошли до системы высшего образования. В реальном же выражении зарплата преподавателей уменьшилась в разы, и хотя ее долгое время увеличивали (индексировали) чуть ли не ежемесячно, все сжирала инфляция. А это, как уже говорилось, поставило крест на моих мечтах о спокойной и обеспеченной жизни после защиты диссертации. Вожделенную ученую степень я получил, но как был нищим, так нищим и остался. Со злобой и ненавистью к власти вспоминаю, как после похорон матери надо было расширить кладбищенскую ограду, но у нас с братом (двух кандидатов наук!) не оказалось денег не только на новую ограду, но даже и на то, чтобы заказать сварщику дополнительную секцию. Пришлось делать имитацию металла из ивовых веток и прутьев. Петля абсолютной бедности затягивалась на моей шее вплоть до конца 90-х гг., когда удалось устроиться на подработку в коммерческий вуз.
   Крах прежней идеологии, естественно, поставил под вопрос существование в вузах кафедр "теории научного коммунизма", в условиях "гласности", а точнее, информационной войны против собственного народа, все обществоведы, в том числе и вузовские, оказались под интенсивным обстрелом антикоммунистических изданий всех калибров. С подачи банды перерожденцев под предводительством секретаря ЦК КПСС по идеологии А.Н. Яковлева "теория научного коммунизма" была предана анафеме и объявлена порождением тоталитаризма и утопического сознания. И, тем не менее, ликвидация марксистских кафедр в вузах произошла не мгновенно и не в один день - их не опечатывали и не выгоняли "пособников тоталитарного режима" с волчьим билетом на улицу. Да и сами обществоведы не спешили вступать в свой "...последний и решительный бой", не звали народ на баррикады и не пели "...вставайте, товарищи, все по местам, последний парад наступает!". Просто продолжали жить так, как будто ничего не случилось. Все равнодушно наблюдали за тем, как "Титаник" под названием СССР беззвучно тонет пучинах истории.
   Недавно я наткнулся на стихотворение поэта-эмигранта Серебряного века Георгия Иванова, и меня поразило совпадение того, что произошло в России в начале и в конце XX века. И там и там Царская и Красная империи умирали покорно, позорно, без сопротивления. О гибели царской России поэт писал:
  
   "...Овеянный тускнеющею славой, // В кольце святош, кретинов и пройдох, // Не изнемог в бою Орел Двухглавый, // А жутко, унизительно издох".
  
   Точно так же бесславно и без боя закончил свои дни СССР - "...жутко, унизительно издох!". И кто в этом виноват, я до сих пор не пойму!
   Не в сражении с гордо поднятой головой, а постепенно разлагаясь изнутри, по-хамелеонски приспосабливаясь к новой власти, "издохли" и кафедры общественных наук в вузах. Удивительно, но среди их преподавателей с началом "перестройки" появилось не меньше "демократов", чем на других кафедрах, воронежские "демократы" занимались тогда тем, что клеймили на митингах "партноменклатуру", требовали уничтожения уже почти готовой атомной станции теплоснабжения (АСТ), ходили с плакатами "Партия - дай порулить!" и рекламировали, а, точнее, копировали с Москвы, прочие заманки для доверчивого народа. Побывав как-то на их митинге в спорткомплексе "Олимпийский", я убедился, что демократией там и не пахнет - к трибуне прорывались только "проверенные" товарищи, которые дудели в одну дуду, не подпуская к микрофону тех, кто имел иную точку зрения на происходящее в стране.
   На этих митингах меня неприятно удивила полная беспомощность горкома и райкомов партии, в их распоряжении были идеологические отделы, где люди годами сидели на партийных окладах, десятки инструкторов, сотни штатных и нештатных пропагандистов, но никто из них не организовал отпор демагогии "демократов", не вышел к митингующим, не разоблачил происки пятой колонны. Партаппаратчики, привыкшие всех учить, клеймить, "тащить и не пущать" в опасный для партии момент спрятались, затаились в своих начальственных кабинетах, забились в щели как тараканы.
   Еще помню разговор о политике с одним пожилым доцентом кафедры политэкономии ВПИ по фамилии В-жов. Всю жизнь он вдалбливал в головы студентов "Капитал" К. Маркса, критиковал капиталистический способ производства, но на склоне лет, как только покачнулась советская власть, вдруг заделался ярым "демократом". Тогда вся страна вслед за Съездом народных депутатов разделилась на "демократов" и "консерваторов", в каждом хуторе появились свой Собчак, Жириновский, Алкнис, Лигачев или Полозков. Егор Кузьмич Лигачев первым из ЦК КПСС выступил против М.С.Горбачева, а Иван Кузьмич Полозков сделал последнюю отчаянную попытку с помощью вновь созданной Коммунистической партии РСФСР организовать отпор горбачевскому курсу "перестройки" и ельцинским реформам. И вот, этот горе-доцент, помню, тыкал рукой в какую-то газету и со злобой говорил мне о двух "Кузьмичах", которые хотят свернуть Россию с пути горбачевской гласности и "демократии", оставить у власти КПСС.
   Я смотрел на этого старшего товарища и не мог понять, как этот грамотный человек, преподаватель политэкономии может рассуждать таким образом, ведь всем, кто имел слух и зрение, было уже ясно, что страна разваливается, ее уничтожают и впереди катастрофа.
   Удивил меня своей недальновидностью и заведующий кафедрой философии профессор Евгений Васильевич П-ов. Интеллигентнейший человек, умница, доктор философских наук - и вдруг на полном серьезе стал убеждать меня в том, что общенародная собственность - это "ничейная" собственность, ей нужен хозяин и прочий либеральный бред. Все мои попытки доказать ему, что хозяин нужен собаке, а не человеку, окончились полной неудачей. То же самое говорили мне многие студенты-вечерники, с которыми я работал, все они мечтали о том, что на их предприятие придет "настоящий хозяин", который наведет порядок и будет платить им зарплату как на Западе. Поистине, народ сам лез в хищную пасть капитализма! Все хотели быть капиталистами и примеряли на себя фрак миллионера, а вот простая как мычание коровы истина о том, что не бывает предпринимателей (капиталистов) без наемных рабов, до сознания людей как-то не доходила. Все хотели жить так, как тогда показывали по ТВ в банковской рекламе: "Мы здесь на рыбалке сидим, отдыхаем, а денежки идут!".
   Часто думаю - а причем здесь я? Почему мне, вполне разумному человеку, приходится расплачиваться за чужие промахи? За тех наивных дурачков, которые поверили (и продолжают верить!) в свой капиталистический "рай"? Почему я должен вместе с ними нюхать дерьмо той "рыночной экономики", о которой они так мечтали? Ведь я всегда знал, что капитализм - это зло, что никакого "капитализма с человеческим лицом" нет и быть не может. И что лишь при социализме "...человеческий прогресс перестанет уподобляться тому отвратительному языческому идолу, который не желал пить нектар иначе, как из черепа убитого". У меня нет сомнений в том, что социализм и общенародная собственность лучше и прогрессивнее, чем капитализм и частная собственность? И, тем не менее, меня насильно заставляют жить при капитализме! За что, прости Господи, такое наказание?
   Как уже говорилось, со своей политической позицией я окончательно определился после XIX Всесоюзной партийной конференции (1988 г.). До этого я, как и большинство обществоведов, с интересом и одобрением наблюдал за политикой "гласности" и "демократизации", поскольку все это было свежо, необычно, вдруг открыто заговорили о том, что раньше можно было услышать лишь в передачах радиостанций "Голос Америки" или "Свобода" через свисты и шорохи глушилок в эфире. История страны открылась в совершенно другом измерении, и многим тогда показалось, что наступила эра интеллектуальной свободы и подлинного плюрализма мнений. В главном печатном органе ЦК КПСС газете "Правда" выходил вкладыш с материалами дискуссионного клуба, где на одной и той же странице высказывались самые разные мнения, шел активный спор, приводились доказательства разных точек зрения. Казалось, что так будет всегда. Но кто же знал, что очень скоро все эти "перестроечные" издания будут разведены по своим идеологическим стойлам, и еще не открывая газету, можно будет сказать о том, к какому лагерю принадлежит то или иное издание, кто его авторы и о чем они будут писать. А телевидение, как и в советское время, окажется под колпаком правящей, но теперь уже не советской, а олигархической верхушки.
   Признаюсь, я, как и многие другие, не сразу распознал "троянского коня" гласности, которого внедрил в общественное сознание "архитектор перестройки" А.Н. Яковлев. Помню, свой спор на партсобрании с одной доцентшей с кафедры истории КПСС, которая в своем выступлении все время ссылалась на известное высказывание В.И.Ленина о том, что:
  
   "... Вопрос стоит так: буржуазная или социалистическая идеология. Середины тут нет (ибо никакой "третьей" идеологии не выработало человечество, да и вообще в обществе, раздираемом классовыми противоречиями, и не может быть никогда внеклассовой или надклассовой идеологии). Поэтому всякое умаление социалистической идеологии, всякое отстранение от нее означает тем самым усиление идеологии буржуазной". 
  
   После репрессий и прочих несуразицах советской власти, о которых мы узнали с началом политики "гласности", такой ленинский подход казался мне уж больно догматичным, хотелось что-то нового, не такого жесткого противостояния идеологий. И перестроечная пресса вроде бы как нащупывала такой третий путь "ни вашим, ни нашим", синтез и конвергенцию социалистических и либерально-буржуазных идей. Но, увы! Эта недалекая начетчица с кафедры истории КПСС оказалась права.
   Горько и обидно сознавать, что не удалось вдохнуть новую жизнь в идею социализма, создать новое свободное общество на основе общественной собственности на средства производства, плановой экономики и руководящей роли Коммунистической партии. Правы оказались не те, кто пытался улучшить социализм, сделать духовную жизнь в нашей стране более яркой и насыщенной, наладить "свободный обмен идей и людей", а те самые догматики, от которых собственно и хотели отмежеваться думающие, творческие люди во время перестройки на ее первоначальном этапе. Прав оказался В.И. Ленин - нет, и не может быть компромисса между буржуазной и социалистической идеологией. Все потуги создать такой синтез в годы перестройки оказались тщетными и закончились полной и безоговорочной победой идеологии компрадорской буржуазии. Было ли такое развитие событий фатальным - для меня и по сей день остается загадкой. Но ясно одно - лучше бы нам было оставаться на своем отечественном идеологическом поле, чем играть в кошки-мышки с ловцами человеческих душ из преисподней "желтого дьявола". Ничего хорошего для нас, бывших советских людей, из этого не вышло!
   После 1988 г. советскую историю стали целенаправленно обливать грязью, М.С. Горбачев по-быстрому организовал для себя пост Президента СССР и кинул на съедение шакалам-демократам возглавляемую им партию. После этого для меня уже не было вопроса, на чью сторону стать - "демократов" или коммунистов - и я вслед за Марксом решил, что "...если это демократия, то я не демократ". Доказательством того, что я не изменил своим политическим убеждениям, могут служить мои публикации в газетах "Коммуна", "Советская Россия" и других изданиях. И вообще, в те годы у меня вдруг сложился определенный навык писать газетные статьи. Но это, как и все в моей жизни оказалось тем самым "поздним зажиганием", о котором говорят "дорога ложка к обеду". Молодость, когда был смысл развивать у себя этот навык, осталась далеко позади, а писать тяжеловесным научным стилем я так и не научился. Из-за этого и прожил всю жизнь в своей профессии сапожником без сапог, плотником без топора и гуманитарием без умения писать научно-литературным стилем.
   А между тем после 1991 г. и Указа Б.Н.Ельцина о запрете КПСС стало ясно, что научный коммунизм как учебная дисциплина приказал долго жить, и Министерству высшего образования пришлось искать, чем бы занять армию вузовских обществоведов и какие дисциплины им преподавать вместо истории КПСС, марксистско-ленинской философии, политэкономии и теории научного коммунизма.
   Как уже говорилось, проводы на тот свет этих учебных дисциплин, кормивших при советской власти целую армию обществоведов, прошли на удивление спокойно. Без слез, рыданий и криков "заройте нас вместе с ними!". Было ощущение того, что покойник всем надоел и своим уходом лишь облегчил жизнь тем, кто всю жизнь был вынужден изображать по отношению к нему любовь и верность. Слов сожаления я не услышал даже от старших, маститых коллег, которые долгие годы работали на этих кафедрах. Помню, какой-то борзый аспирант из университета тиснул в газете "Молодой коммунар" издевательскую статейку под названием "Лапшествоведы", обозвав так всех преподавателей кафедр общественных наук. И что же, кто-то возмутился, написал гневное опровержение? Нет. Все, даже самые авторитетные воронежские обществоведы стыдливо промолчали, понимая, видимо, что настали иные времена, и деньги теперь будут платить совсем за другие песни.
   Особенно удивляло и неприятно шокировало отсутствие всякой реакции на происходящее со стороны тех людей, которые годами олицетворяли в вузах неподкупную партийную совесть - все эти ветераны войны, военные отставники, доктора исторических наук и пр. Сколько они учили и наставляли нас, молодых преподавателей, шпыняли за каждое, пусть даже самое невинное отступление от утвержденной учебной программы или традиции проведения того или иного мероприятия! Знатоки партийных документов, уставов и решений Пленумов ЦК КПСС, они готовы были сражаться за каждую строчку, за каждую цитату, за каждое слово из этих руководящих бумаг. Но как только партия перестала их подпирать своим авторитетом и репрессивной силой, - они все разом стихли, замолкли и превратились в беззубых политических обывателей.
   Александр Проханов, непревзойденный по яркости и владению метафорами публицист, выразил все это гораздо точнее, художественнее и убедительнее, чем я. У него есть такие гневные, обидные, но, увы, вполне справедливые слова о нравственном перерождении советской элиты во времена "перестройки":
  
   "... В 1991 году, когда убили Советский Союз, всадили ему в подворотне финку под ребро, и убийцы обирали покойника, шарили по карманам, вытряхивали портмоне, разоряли заводы, крушили армию и культуру, разбазаривали территории, в страну пригласили тысячи умных и осторожных иностранцев, и те отобрали у народа музыку, литературу, чувство красоты и справедливости. Всё это было страшно и валило меня с ног.
   Прославленные маршалы, руководившие могущественной армией Советского Союза, трусливо спрятались в свои "райские" группы, зарылись в тёплую гниль и на все призывы выступить в защиту убиваемой армии убегали и жалко прятались.
   Госбезопасность, отлавливавшая диссидентов, находившая их по едва уловимому антисоветскому душку, эта госбезопасность в лице своих высших чинов кинулась в банки, в капиталистические корпорации. Чекисты стали советниками банкиров, возглавили их аналитические центры и службы безопасности, стали главной опорой нового людоедского режима... 
   Сколько же было этих партийных школ, отделов агитации и пропаганды, этих проповедников ленинизма, оберегавших стерильность общественной мысли! Куда они делись? Они исчезли, как мухи при первом дуновении холода. Самые важные из них оставили посты секретарей ЦК и стали губернаторами, мэрами городов, перебежали в новую партию власти.
   Комсомольцы, которые сражались на гражданской войне, терпели пытки фашистов, строили великий БАМ, вспахивали целину, это молодое племя, надежда советского государства, улетучилось как дым. А самые вёрткие, шумные, деятельные завладели недрами, заводами, заняли почётные посты в администрации, и теперь, когда в новой России празднуются комсомольские юбилеи, они сходятся: величественные и пышные вельможи, владельцы компаний, корпораций, усыпанные бриллиантами, в драгоценных швейцарских часах, -- и пьют шампанское за комсомол, за свою боевую юность.
   Красные директора, управлявшие великими советскими заводами, могучие незыблемые столпы советской индустриальной мощи... Одни из них мгновенно стали собственниками приватизированных предприятий, распродали драгоценные запасы металла, станков, превратив былое производство в жалкую рухлядь. Другие пошли в услужение к новой власти, уступив свои места молодым и бессовестным менеджерам.
   Пресса, телевидение, радио: краснознамённые, социалистические, советские, поносившие Америку, -- развернули свои кинескопы и микрофоны, стали стрелять по всему советскому, настигая советское в самых отдалённых углах, безжалостно с ним расправляясь. Дипломаты начали обслуживать национальные интересы Америки. Интернационалисты стали злобными националистами.
   Певцы, на эстрадах прославлявшие революцию и победу, стали исполнять блатные шансоны в ночных кабаре на усладу пьяных буржуев. Это было время чудовищного тотального предательства.
   Вся советская элита совершила неотмолимый грех -- предательство своего благодетеля: Советского Союза и партии. Это клеймо предательства не выветрилось на их лбах с годами, а лишь покрылось патиной лицемерия и страха неизбежного возмездия".
  
   Отчетливо помню тот знаменательный момент, когда не я "вышел из партии", как многие тогда делали, а "партия вышла из меня". В один из будничных дней ко мне на кафедре подошла секретарь партийной организации кафедр общественных наук, доцент кафедры истории КПСС, очень "правильная" и идеологически выдержанная женщина. Смущаясь, и с какой-то виноватой полуулыбкой она протянула мне мою учетную карточку члена КПСС, которая хранилась в Коминтерновском райкоме КПСС, и сказала - вот, мол, предложили раздать все эти персональные документы на руки коммунистам, состоявшим на учете. Так райком партии избавился от следов своей деятельности и предложил каждому коммунисту самому решить, что делать со своим партбилетом и учетной карточкой - прятать как подпольщик на оккупированной территории, выкинуть на помойку или положить в дальний ящик стола.
   А ведь когда я вступал в члены КПСС, то нас специально инструктировали - храните партбилет как зеницу ока, купите обложку, вставьте листок промокашки, чтобы не было чернильных пятен от штампа уплаты взносов и т.п. Ходил даже анекдот о том, как на международном конкурсе фильмов ужаса со значительным опережением победил советский фильм под названием "Я потерял свой партбилет" - так "чистили" и прорабатывали тех, кто утратил свой партбилет. И что же? Я сохранил свой партбилет новеньким, чистым и блестящим, - но в одночасье, и не по моей вине, он превратился в никому не нужную "корочку", в музейный экспонат, не имеющий никакого отношения к реальной жизни. Грустно, господа-товарищи!
   Некоторое время преподавание научного коммунизма в вузах колебалось вместе с линией партии, а затем пару лет, пока М.С. Горбачев морочил народу голову своими сказками о демократическом социализме, пытались читать курс под названием "Теория социализма" или что-то в этом духе. Я сразу понял, что это пустой номер. Но наша заведующая кафедрой, глупая и ограниченная женщина, доцент, когда-то защитившая диссертацию по утопическому социализму, пыталась навязать нам свои опусы о том, что Христос был первым коммунистом и идеи социализма имеют давнюю историю. Но из этого, как и следовало ожидать, ничего путного не вышло. Позже из Москвы пришло указание читать вместо научного коммунизма политологию и социологию, а потом к ним прибавили еще и культурологию.
   В то смутное время были такие моменты, когда со дня на день ждали, как дорвавшийся до власти Б.Н.Ельцин в антикоммунистическом угаре вообще разгонит всех вузовских обществоведов к чертовой матери! Разгонять и уничтожать, он, как известно, умел. Вот только созидать что-либо на благо страны так и не научился! Запомнилось, как некоторые преподаватели технических кафедр из числа "демократов" ходили тогда и посмеивались, многозначительно поглядывая на нас, обществоведов, - мол, скоро всех вас, дармоедов, разгонят! Но здесь они не угадали, первыми под раздачу попали как раз не мы, а они - рухнула промышленность, особенно электроника и машиностроение, для которых готовились кадры в политехе, а мы, гуманитарии, наоборот, стали даже более востребованными, т.к. появилась масса коммерческих вузов, которым понадобились преподаватели по экономическим и другим гуманитарным специальностям. Но такая востребованность появилась позже, года через четыре после "шокотерапии" Е.Гайдара. А до появления этих первых коммерческих вузов все преподаватели просто бедствовали - по основному месту работы платили мизер, а подработки не было.
   Одним из первых частных вузов в Воронеже был филиал Московского гуманитарного института, директором которого назначили прохиндея по фамилии Ох-ко, доктора одновременно и технических и философских наук. По слухам, он в молодости танцевал в художественной самодеятельности ВЛТИ, потом работал преподавателем на кафедре охраны труда, но еще до перестройки был выгнан из института за плагиат в докторской диссертации. Но вот наступило время ловкачей и шарлатанов и ректор этого "заборопокрасочного", возникшего на пустом месте института, дал объявление в газете о том, что в такой-то день он проводит собеседование с желающими работать на кафедре общественных наук в его вузе. Придя по этому объявлению, я увидел такую толпу народа, что сразу вспомнил фильм классика итальянского неореализма Джузеппе де Сантиса "Рим в 11 часов", в котором некий римский адвокат в послевоенной Италии дал объявление в газете о том, что ему нужна опытная секретарь-машинистка. И уже на следующий день по этому объявлению к нему в офис явилось столько безработных соискательниц этого места, что лестница старого дома, где проходило собеседование, рухнула под их тяжестью. Нечто подобное могло произойти и с несчастными воронежскими преподавателями. В здание бывшего монтажного техникума их явилось на собеседование человек тридцать, и все они покорно стояли на лестнице в очереди, ожидая решения своей незавидной участи.
   Пару месяцев я работал в этом гуманитарном институте, ездил проводить занятия по социологии в Россошь, где они арендовали какой-то закуток в местном Доме быта. Но дальше этого дело не пошло - какая-то злющая тетка в учебной части не стала подгонять расписание под мои свободные дни по основному месту работы. Пришлось бросить эту подработку. А в скором времени ректора этого института, по слухам, уволили за какие-то махинации, а потом и вовсе прикрыли эту лавочку по продаже дипломов.
  

* * *

  
   Пока в стране шла "перестройка" на кафедре в политехе сменился заведующий. Принимал меня на работу доцент Г.Н. Гр-в, который, как уже говорилось, ушел потом на должность ректора финансово-экономического института, и на его место заступил доцент И.М. Бегенев из педагогического института. Неплохой, интеллигентный мужик, но в силу ряда причин (его устраивала к нам одна из преподавательниц кафедры) он быстро попал под влияние наших баб, забиравших себе все большую власть на кафедре. У них появилась отвратительная привычка - садиться рядом как галки на деревьях, галдеть о чем-то своем, а потом, как ни в чем не бывало, сообщать, что все вопросы, типа распределения учебной нагрузки, они уже решили и без заседания кафедры. И еще меня жутко бесили их пустопорожние разговоры по одной и той же схеме - сначала говорили о своих детях, потом еще о каких-то бытовых вещах, а затем обсуждали Аллу Пугачеву. И мне это до того надоело, что заходя на кафедру, я сразу спрашивал - ну, что там, до Пугачевой дошли? Им оставалось только пожимать плечами и удивляться тому, как я угадал то, о чем они чешут свои языки.
   Скоро случилось так, что новому заведующему не понравился коллектив и вообще политех, и он, не проработав и двух лет, внезапно снова ушел в свой "родной" педагогический институт. И здесь на заведование попала доцент Глотова В.В. До этого она тихо и скромно сидела у двери, не встревая ни в какие обсуждения на кафедре, но, как известно: "...Молчалины блаженствуют на свете!". Ректорат, понятное дело, поставил эту дурочку на заведование не просто так, а в расчете на то, что при таком руководителе легче будет прикрыть нашу теперь уже никому не нужную кафедру научного коммунизма. Так оно, в конечном счете, и вышло! Но в тот момент эта овца вообразила себя королевишной, вокруг которой все должны прыгать, ею восхищаться и выполнять все ее указания. Вообще, для мужика быть в служебном подчинении у бабы - это беда! Как говорится, "баба дура не потому, что дура, а потому, что баба". Нет хуже начальника, чем баба! Прощай тогда объективность, выдержанность, рациональность! Важно становится не то, что ты сказал или сделал, а то как сказал, что, может быть, имел в виду, почему не изобразил восторг при появлении начальницы и пр.
   У этой новоявленной заведующей имелся и еще один немаловажный изъян, а именно, она была матерью-одиночкой со всеми вытекающими из этого состояния комплексами. Будучи родом из деревни, дочкой сельской учительниц, она сумела каким-то образом поступить на философский факультет Ленинградского государственного университета примерно в те же годы, когда туда безуспешно пытался поступать и я. Как уж эта овца сумела туда проникнуть - я не знаю! Возможно потому, что тогда были льготы для поступающих из деревни и им прибавлялись какие-то баллы. Потом она училась там в аспирантуре, какой-то бой-френд помог ей написать диссертацию, но потом исчез в тумане, оставив ее матерью-одиночкой. Тем не менее, в отличие от меня она быстро защитилась и стала кандидатом философских наук, т.е. добилась того, к чему я безуспешно стремился в молодости. Как говорится: "Ивану за атаку дали х.. в сра.., а Маруське за пиз.., дали Красную звезду!". Так оно и есть по жизни.
   Это задевало меня и подогревало по отношению к ней подспудную неприязнь. Со своей ученой степенью она как была деревенской дурой, так таковой и осталась, по крайней мере, я не слышал от нее ни одного умного слова. Да и физиономия у нее была отвратительной - мужиковатое чухонское лицо, угреватая кожа и короткая стрижка грязных соломенных волос. Когда я появился на кафедре, то у нее, возможно, появились на меня какие-то бабские виды. Помню, как однажды она пригласила всю кафедру к себе домой в однокомнатную квартиру на день рождения. Выпили, закусили. Далее именинница не нашла ничего лучшего, как достать из комода свой кандидатский диплом и начать им хвастаться, приводя тем самым меня в тихое бешенство и злость. То ли на нее, то ли на самого себя. Потом все собрались уходить, но кафедральные бабы вдруг засуетились, переглянулись и начали выдавать намеки на то, что вы, мол, типа здесь вдвоем оставайтесь, а мы пойдем! Похоже, хотели по известной женской привычке нас спарить, да так настойчиво, что мне даже неудобно стало уходить вместе с ними. Ну, я и остался. Так эта подержанная самка полулегла на свой продавленный диван и стала смотреть на меня с таким видом, который мне даже трудно описать словами. Не было в ее взгляде ни симпатии, ни призыва, но не было и отказа. Читалось что-то вроде того, что, - вот, мол, если меня хорошо попросят и растопят мое недоверие к презренному мужскому полу, то я так уж и быть "дам"! Так просится анекдот о том, что есть дамы трех сортов: "дам", "не дам" и "дам, но не тебе!". Эта же лохушка ухитрилась изобразить нечто ни на что непохожее и совсем дурацкое. Посмотрел я на нее и подумал, а что ты собственно в свои сорок лет можешь мне дать и чем осчастливить. Да и по институту пойдет слух, ведь недаром говорят - не трахайся там, где работаешь! А может быть, у меня уже тогда было предчувствие, что она неожиданно станет заведующей кафедрой, и мы с ней схлестнемся. В общем, не было у меня желания затевать очередную бодягу "не пойми с кем и не пойми зачем". Выпил я рюмку водки, сказал: "До свидания!" и ушел.
   Видимо, тот давнишний случай и то, что я не спешил восхищаться ее руководящей мудростью, и привели к тому, что конфликт с ней принял весьма острые формы. Сначала она пыталась ставить мне палки в колеса при защите диссертации, а потом уже защищенного не хотела переводить на должность хотя бы старшего преподавателя. Это было уже хамством и беспределом. К счастью, одна добрая женщина из отдела кадров шепнула мне по секрету, что моя начальница собирается провести на должность старшего преподавателя недавно принятую на кафедру жидовку, которая до этого была библиотекаршей в технологическом институте, а потом защитилась на кандидата исторических наук по очень "умной" теме: "Деятельность Воронежской областной организации КПСС по развитию сети бытового обслуживания населения в какой-то там пятилетке", что-то в этом духе. Видя такое дело, я пошел на необычный для вузовской среды шаг - подал документы на конкурс без рекомендации кафедры. И надо сказать, что большой ученый совет поступил очень благородно - меня избрали на эту должность, а эту жидовку без педагогического стажа - нет. Бывает, значит в жизни и справедливость! Своевременно узнать о конкурсе на доцента, чтобы повторить такой же финт, мне не удалось, и поэтому пять долгих лет я вынужден был довольствоваться должностью старшего преподавателя.
   Это, естественно, не улучшило мои отношения с этой дурой заведующей, конфликт шел за конфликтом и в конце моего пребывания в этом институте меня с подачи хорошего человека, Царствие ему небесное, проректора по учебной работе Г.В. Макарова, даже перевели на кафедру отечественной истории со своими дисциплинами. Но там я проработал совсем недолго, около года и как только подвернулся случай перешел работать в свой "родной" лесотехнический институт.
   А дело было так... До защиты диссертации я старался избегать общения со знакомыми из лесного института, мне было стыдно за то, что я не оправдал надежд кафедры и меня выгнали из аспирантуры. Это было ужасное чувство. Даже идя на автобусную остановку, я старался обойти институт стороной, чтобы не встречаться с прежними коллегами. Но после защиты ситуация изменилась, я стал заходить на прежнюю кафедру и даже принимать участие в написании методичек и планов семинарских занятий по социологии. Ведь в политехе заведующая, подлая баба, перекрыла мне все возможности публиковаться. Появилось и еще одно благоприятное для меня обстоятельство. Мой научный руководитель проф. Чвикалов перешел из строительного института на заведование кафедрой истории в ВЛТИ. Так я постепенно стал внедряться в лесной институт и, в конечном счете, И.М. Чвикалов взял меня к себе на кафедру доцентом. По своей всегдашней манере он руководствовался при этом не столько альтруистическими, сколько практическими соображениями. В тот момент за кафедрой закрепили две новые дисциплины: политологию и культурологию. А поскольку на бывшей кафедре истории КПСС произведения Вольтера, Монтескье, а тем более З. Фрейда никто не читал, обходились лишь материалами съездов и Пленумов ЦК КПСС, то понадобился человек с более широким кругозором, чем бывшие историки партии. Надо было писать учебные пособия по новым дисциплинам: политологии и культурологии, в этот момент он и взял меня к себе на кафедру для того, чтобы квалифицированно вести эти новые дисциплины.
  

* * *

  
   Так в сентябре 1996 года я вновь вступил под своды бывшего ВЛТИ, а ныне Воронежской государственной лесотехнической академии. После политеха академия показалась мне какой-то маленькой, тесной и несолидной, а оставшиеся в памяти еще с детства величественные пролеты парадных лестниц превратились в унылый ряд зашарканных ступеней.
   Поступив уже в третий раз на работу в Воронежский лесотехнический институт, я проработал в нем еще 18 лет, с 1996 по 2014 гг.
   И это стали самыми благополучными в финансовом отношении годы моей нищенской жизни... Но отнюдь не потому, что я защитился и стал доцентом. На этой должности зарплата у меня стала, конечно, выше, чем когда я был ассистентом и старшим преподавателем, но все равно по существу мизерной - где-то два, два с половиной прожиточного минимума.
   Однако с 1998 г. у меня появилась прибавка к основной зарплате - я стал преподавать по совместительству в Воронежском экономико-правовом институте (ВЭПИ). В нем я проработал 10 лет с зарплатой где-то в половину моего оклада по основному месту работы. Соединение трех источников (оклад, подработка и "дополнительные доходы") позволило мне в те годы поддерживать более или менее сносный уровень текущего потребления. Именно текущего, поскольку ни о каких значительных тратах типа приобретения квартиры или полноценного заграничного отдыха и мечтать не приходилось, все расходилось на повседневные нужды.
   Если с моими подработками от совместительства все понятно, то вопрос о дополнительных доходах - это отдельная тема с множеством нюансов. В советское время и даже в "перестройку", работая в политехе, я о дополнительных доходах на наших высокосознательных общественных кафедрах ничего не слышал, или, по крайней мере, с этим не сталкивался. Сам не имел дополнительных доходов, и не видел, чтобы другие ими пользовались. А вот в лесотехническом институте, где я вновь стал работать, обычай получать дополнительные доходы имел давние и неистребимые корни, особенно на выпускающих кафедрах. Студенты в этом переименованном в академию институте, были проще, чем в политехе - ребята из районов, заочники и, что особенно важно, в нем всегда училось много кавказцев, привыкших все покупать за деньги. Правильно говорил В.В. Жириновский, что вся коррупция ползет к нам с юга. В политехе, кстати, ни кавказцев, ни иностранцев в советское время не было. Впрочем, говорят, что сегодня и там все изменилось, и дополнительные доходы завелись даже в этом солидном вузе.
   В лесном же все шло только по нарастающей. Ко времени моего последнего прихода почти каждый преподаватель в соответствии со своей должностью и сложностью преподаваемой дисциплины имел свой дополнительный доход. Помимо человеческой жадности, этому способствовало, как минимум, два обстоятельства. Первое - полное обнищание во время "реформ" вузовских преподавателей и, вообще, всех рядовых бюджетников, и, во-вторых, появление огромной массы необучаемых студентов, которые могли получить свой диплом только за деньги. При общей деградации нравов и лозунге: "Обогащайся, кто как может!" - это привело к тому, что поборы вузе стали привычным и практически никем не осуждаемым делом.
   В советское время в нашем драмтеатре шел спектакль, в котором одна бабка с недоумением говорила:
   - Вот, мол, раньше у нас в деревне был один алкоголик и все над ним смеялись, а теперь наоборот - один не пьет и все над ним смеются!
   Так и в нынешних вузах - "...один не имеет дополнительных доходов и все над ним смеются". Произошла полная деградация преподавательского корпуса. На того, кто живет без дополнительных доходов, стали смотреть как на "белую ворону", юродивого, ненормального, с которым нельзя договориться "по-человечески".
   То ли в шутку, то ли всерьез пословицу "собака - друг человека" перефразировали в "двоечник - лучший друг преподавателя!". Мол, с отличника что возьмешь? - Так, одно расстройство!
   Я тоже не избежал этой подспудной неприязни к отличникам, и когда летом проходил мимо толпы абитуриентов у дверей лестеха, то все время хотел подойти к ним и для прикола крикнуть во все горло: "Здравствуйте, дорогие взяткодатели! Добро пожаловать в нашу академию!".
   Все знали, что взяточников в академии ловят не просто так, а по наводке ректората. Всех неугодных, вместо того, чтобы увольнять по ТК, просто "подставляют" под статью УК, другой вопрос, что не каждого можно было "подставить", у некоторых были свои "крыши" - у кого зять в прокуратуре, у кого сыночек в ФСБ, кто просто много про всех знает и с ним лучше не связываться и т.п. Поэтому, как водится, отыгрывались на самых беззащитных и бесправных. И здесь не помогали даже профессорские звания, к примеру, наш зав. кафедрой, в общем-то, ничего плохого не делал, он, как и все "шкурил" студентов, но как-то не по-хитрому через посредников или выборочно, а просто брал с каждого по сто рублей на руки и складывал эти деньги в портфель прямо в аудитории. Так с этим портфелем его и взяли на очередном зачете соответствующие товарищи. Не посмотрели на то, что доктор наук, профессор, убрали с работы и долго мурыжили, хотели даже отдать под суд. Жаль, что его сгубила такая наивная и совершенно детская жадность, уж, если УБЭП так отыгрывалось на профессорах, не имевших "крыши", то что, уж, говорить о таких рядовых доцентах как я, за которых и заступиться было некому!
   Встречались в академии и такие моралисты, которые на заседаниях кафедры и собраниях глаголили о том, что каждый взявший подношение преподаватель - это негодяй, который навеки запятнал честь кафедры. Такая точка зрения, конечно, имеет право на существование! Брать взятки грешно и преступно! Но такие преподаватели как я были, прежде всего, нищими, а уж затем "преступниками". Власть вынудила их заниматься этим неблаговидным делом. Моей зарплаты доцента едва хватало на питание и поборы ЖКХ, а на одежду, обувь и другие повседневные нужды приходилось без конца выгадывать и экономить на самом необходимом. Это при советской власти доцент получал свои 320 рублей в месяц и чувствовал себя обеспеченным человеком, ведь килограммовая буханка настоящего черного хлеба стоила тогда 14 коп., туфли - 12 руб., бутылка водки - 3 рубля, а за квартиру отдавали не более 15 руб. В общем, жить можно было. С приходом же к власти "демократов" вузовские преподаватели были опущены ниже плинтуса и стали получать меньше, чем средняя зарплата по стране.
   Думая об этом, я часто вспоминаю прочитанную еще в молодости пьесу Б. Брехта "Трехгрошовая опера", где действие происходит в викторианской Англии, в лондонском районе Сохо, а там, согласно известной заглавной ремарке: "Нищие нищенствуют, воры воруют, гулящие гуляют". Во втором акте все эти бандиты, нищие и проститутки поют песни-куплеты ("зонги") с таким припевом:
  
   "... Вы учите нас честно жить и строго, // Не воровать, не лгать и не грешить. // Сначала дайте нам пожрать немного, // А уж потом учите честно жить. // Поборник благонравья и добра, // Ханжа и постник с толстым животом, // Раз навсегда запомнить вам пора: // Сначала хлеб, а нравственность потом!".
  
   Из философии известно, что все нравственные ориентиры зиждутся на абсолютах, которые нельзя отменить ни при каких обстоятельствах. Как только начинаются рассуждения типа: " ... с одной стороны", а "...с другой" и все прочее, то вся система моральных ценностей рушится и распадается на обособленные суждения. Если, например, с точки зрения морали решать вопрос о том, кого надо спасать в случае, если тонут гениальный ученый и простой человек, то ответ может быть только один - любая жизнь бесценна и точка! Это нравственная максима и она не подлежит пересмотру ни при каких условиях. Нет людей первого и второго сорта. Каждый человек самоценен! Точно также дополнительные доходы нельзя оправдывать никакими обстоятельствами, ибо нравственный релятивизм приводит в конечном счете к извинению всего и вся. Мол, не мы такие, а жизнь такая! Из небольших прегрешений вырастает большое зло... Но это все философия, а в жизни все иначе.
   Например, коммерческое обучение... Разве это не взятка? Ведь это абсолютно аморальное дело! Помню, как ко мне на лекции приходил декан и выгонял из аудитории тех, кто учится хорошо, но не заплатил за обучение. Это было ужасно и по сути дела противоправно, ведь единственным критерием пребывания студента в учебном заведении должны быть его знания, а не количество уплаченных в кассу денежных знаков. Где это видано, чтобы добросовестные студенты, которые не заплатили в кассу, выгонялись из вуза, а двоечники и лодыри продолжали сидеть в аудиториях! Вот этих тупых бездельников не грех было и ошкурить! Цинично, но это так. Ведь через кассу нам, преподавателям, абсолютно ничего за этих коммерческих студентов не платили.
   Но перейдем от дополнительных доходов к содержанию учебного процесса, то есть к тому, за что я собственно и получал официальную зарплату. Здесь все складывалось хорошо и удачно. Это были лучшие годы моей работы в вузе - я занимал должность доцента, а значит, имел пусть не высокий, не начальственный, но все же и не последний статус в вузе, работал в "родном" институте, где многих знал еще с детства и поэтому чувствовал себя "своим", а не "пришлым" как в политехе. Понятно, что это последнее не только утешало, но и в известной степени напрягало, так как многие из тех, кто был в лестехе "пришлым", приехал из деревни и пр., добились в нем таких должностей и квартир, о которых я, отиравшийся на этой территории с пеленок, даже и мечтать не мог. Но в моем возрасте и при отсутствии каких-либо других заслуг на лучшее и рассчитывать не приходилось: место работы через дорогу, работа по специальности, рабочий день ненормированный, есть возможность подрабатывать в другом вузе и пр.
   На кафедре я долгое время вел только два курса - "культурологию" и "политологию". Большинство других преподавателей читали курс "История Отечества", который остался как наследие от курса "История КПСС" и последовательно трансформировался сначала в "Политическую историю" с конца XIX века, а потом по странному решению Министерства высшего образования стал полностью повторять весь школьный курс истории от Рюрика до наших дней. В чем смысл изучения студентами безбрежного исторического материала от призвания варягов до Ельцина-Путина за какие-то девять лекций я так и не понял до сих пор. Последние пять лет работы я читал и этот курс, точнее, пришлось его читать после того, как ликвидировали преподавание политологии. Тогда же довелось вновь, как и в политехе, вести курс социологии. По этим дисциплинам я подготовил и издал два учебных пособия. Думается, что курс "Истории Отечества" как реликт "Истории КПСС" советских времен рано или поздно отомрет в технических вузах вместе с философией, социологией и другими гуманитарными дисциплинами.
   Дисциплины политология и культурология, которые я вел в лесном институте, были, с одной стороны, интересными и увлекательными, а, с другой, не вызывали, к сожалению, особого энтузиазма ни у меня, ни у студентов. В политологии, которая в "демократической" России пришла на смену советскому предмету "научный коммунизм", лжи, вранья, наглой и беспардонной пропаганды стало ни на грамм меньше, чем раньше. Просто как клеммы в аккумуляторе плюс был изменен на минус. Все советское и социалистическое было объявлено плохим, а все западное, то, что раньше ругали и критиковали, стало образцом для подражания. В учебниках по политологии, написанных по западных лекалам профессорами-перевертышами, реальная жизнь в России была похожа на саму себя не больше, чем лицо мегеры на разрумяненную матрешку. Поначалу еще был демократический запал 90-х, и можно было рассуждать о победе над тоталитаризмом, о разделении властей, многопартийности, правовом государстве и прочих либеральных химерах. Но по мере кристаллизации в России преступной бандитско-воровской власти говорить об этом на занятиях по политологии стало просто неприлично - настолько все окружающее противоречило красивым лозунгам "демократов" начала 90-х и тому, что они обещали народу.
   Поэтому нам, преподавателям-обществоведам, пришлось вновь погружаться в пучину официальной лжи и говорить студентам не о том, что есть на самом деле, а о том, что выгодно новой власти. "Еретик у нас хлеба не найдет!", - изрек после революции и гражданской войны один из героев писателя Андрея Платонова, и эта максима пошла гулять по второму кругу и в нынешней постсоветской России. Из-за этого преподавать политологию со временем стало просто противно. Но когда ее отменили в связи с переходом на бакалавриат, т.е., с пяти лет обучения в вузе на четыре года, то стало, увы, еще хуже. Резко упала учебная нагрузка и, соответственно, администрации вуза пришлось пойти на сокращение кафедр общественных наук, производить их слияние и объединение.
   В лесном институте мне больше всего нравился курс культурологии, который я, собственно, и поднял на кафедре с нуля, собственноручно написав и опубликовав по этому курсу два учебных пособия.
   Первое пособие было написано по ГОСу (Государственному образовательному стандарту) первого поколения, который ориентировал преподавателя на историю мировой художественной культуры от первобытных времен до наших дней. Я рассказывал студентам о скитаниях шумерского Гильгамеша, об античной культуре и культуре Средневековья, о больших художественных стилях Нового и новейшего времени, знакомил с сюжетами древнеегипетских мифов об Осирисе, цитировал "Махабхарату", рассказывал о Гомере и пытался увлечь поэмами Вергилия и Данте. В целом получались сказки, быть может, и интересные сами по себе, но не имеющие никакого отношения к тем инженерным специальностям, на которые учились мои слушатели. Для общего развития - это было неплохо, но воспринималось студентами как пустая трата времени. Кроме того, я понимал, что не являюсь профессиональным искусствоведом, а тем более узким специалистом по культуре Древнего Египта, Древнего Китая или Древней Японии. Поэтому все, что я излагал на лекциях, не выходило за рамки школьного учебника или научно-популярных изданий. Досконально я эту тематику не знал, да и студентам эта глубина была ни к чему. Все это снижало интерес студентов к культурологии, делало ее каким-то ненужным довеском к основному учебному процессу.
   Несколько выручало то, что тогда еще не было персональных компьютеров и единственным техническим средством обучения были громоздкие и неудобные проекторы для пленочных слайдов. В этом плане занятия по культурологии имели определенный смысл и расширяли кругозор студентов. Сегодня же все изменилось. Любой студент без всякого преподавателя может через интернет "посетить" лучшие музеи мира, найти видеоролики, в которых ему все покажут и расскажут в самом лучшем и увлекательном виде. Так что роль преподавателя по культурологии стала еще более эфемерной. Все, что студент хочет узнать об истории культуры, он может узнать и без помощи преподавателя.
   Второе пособие по культурологии было написано мною уже по другому, спущенному из министерства стандарту. Первый ГОС исходил из популярной тогда мантры "демократов" о том, что проклятые коммунисты заставили всех студентов учить только произведения классикой марксизма-ленинизма и перекрыли им доступ к ценностям мировой культуры. Поэтому надо, мол, ввести во всех вузах курс культурологии и распахнуть перед студентами дверь в мир истинно гуманистических и общечеловеческих ценностей. Но скоро выяснилось, что проповеди добра и красоты в нынешней России смешны и нелепы. По мере перехода к капитализму наверх выбились не самые образованные тонко чувствующие искусство индивиды, а, наоборот, наиболее алчные и беспринципные экземпляры человеческой породы, для которых объектом поклонения стали не ценности культуры и искусства, а деньги и только деньги. А значит тем, кто полностью проникся гуманистическим духом мировой культуры, оставалась только одна дорога - стать новым Гамлетом, вопрошающим в бессильном отчаянии:
  
   "...как снести злобу и глумленье века, // Гнет сильного, насмешку гордеца, //... судей неправду, // Заносчивость властей и оскорбленья, // Чинимые безропотной заслуге?"
  
   Этот второй государственный стандарт по культурологии министерство составило так, что оценочный гуманистический взгляд на духовную жизнь общества был заменен его антиподом, то есть холодно-отстраненным анализом всех культурологических течений в соответствии с принципом: "ни одна блоха не плоха, все черненькие". В этот курс уже не гуманитарной, а социальной культурологии было напихано все подряд из того, что есть в мировой культуре и философии. Поэтому мне, воспитанному на материалистической традиции, было странно и непривычно рассказывать на лекциях о Шопенгауэре, Гегеле, А. Тойнби, Н. Данилевском и прочих мистиках и идеалистах как о создателях той или иной философской концепции культуры. И при этом не критиковать их махровый идеализм, а говорить о том, что, мол, любая философия имеет право на существование и студенты сами должны выбрать то, что им больше нравится! Понятно, что такая теоретическая и идеологическая всеядность ничего общего с формированием у студентов рационально-научного мировоззрения не имела. Но, как говорится, "...лай не лай, а хвостом виляй!". Время единственно верного учения ушло, и наступила эпоха постмодерна.
   Особенно забавно было читать лекцию на тему "Психоаналитическая концепция культуры", т.е. излагать учение Зигмунда Фрейда, того самого которого в советское время считали исчадием ада, проповедником разврата и половой распущенности. Не думал я, что доживу до того времени, когда надо будет с умным видом рассказывать на лекциях девушкам-первокурсницам о "либидо", "полиморфной сексуальной извращенности" младенцев, о "проекция и интроекциях" полового влечения и прочий бред этого сексуально озабоченного еврея. А отдельный раздел посвящать сущности "сексуальной революции" и ее последствиям, - и все это согласно учебной программе, спущенной сверху! Если бы мне в молодости сказали, что так будет, то я воспринял бы это как чистый розыгрыш или фантастику. Но что поделаешь, все перевернулось с ног на голову! То, что вчера было запретным и порицаемым, сегодня стало не только одобряемым, но и насильно навязываемым обществу.
   Я же, рассказывая юным студенткам о З. Фрейде, часто вспоминал пушкинские строки о Евгении Онегине, который смело брался за то, чтобы
  
   "...уничтожать предрассужденья, // Которых не было и нет // У девочки в тринадцать лет!".
  
   Раньше, когда я еще только начинал работать в вузе, преподаватель- обществовед играл в вузе роль, если не пророка, то, по крайней мере, его посланника. Он рассказывал студентам о морали, о светлом коммунистическом будущем, щедро делился рецептами преодоления всех изъянов общественной жизни, которые были при социализме. За ним стояли авторитет партии и правительства, всей идеологической системы государства. Сегодня этого нет и быть не может! В обществе постмодерна утрачены все идейные и нравственные ориентиры. Нет ничего святого и сакрального, все ставится под сомнение и подвергается насмешкам, никто, включая Президента, не может толком сказать о том, куда идет страна, к какому общественному идеалу мы стремимся, где будет финальная точка того транзита от одной общественной системы к другой, который мы переживаем. Соответственно и преподаватели-обществоведы не могут объяснить студентам причины того негатива, который ежедневно обрушивается на головы простых граждан и, тем более, не в состоянии указать на средства преодоления всех тех чудовищных перекосов в жизни страны, которые уже невозможно скрыть.
   Трудное положение обществоведов в вузе усугубляется и кардинальным изменением информационных технологий. Раньше преподаватель шел в библиотеку, читал умные книги, научные журналы и тратил на добычу той или иной информации львиную долю своего профессионального времени. Читать самому и пересказывать другим - такова была его роль, как иронически, но где-то и правильно говорил нынешний "реформатор" от образования Г. Греф - это был "учитель-репродуктор". Теперь же все кардинально изменилось. Практически любую гуманитарную информацию можно найти в интернете, не выходя из дома. А значит, вузовский преподаватель лишился статуса носителя привилегированного, труднодоступного для других знания.
   К этому надо добавить и то, что современные студенты настроены крайне прагматично, и мало интересуются абстрактными рассуждениями философов и историков. Со смешанным чувством сожаления и равнодушия вспоминаю о том, что за всю свою преподавательскую жизнь так и не увидел в аудитории ни одной пары по-настоящему заинтересованных и горящих жаждой познания глаз, не припомню, чтобы студенты задавали мне вопросы на лекции или подходили узнать что-то новое на перемене. Не было и такого, чтобы хоть один студенческий поток был так очарован моими речами, что не заметил бы как прозвенел звонок на перемену. Более того, редко встречалось даже простое человеческое любопытство, т.е., присущее всем живым существам неконтролируемое стремление к познанию. Мои робкие попытки расшевелить студентов и высказать свое мнение по тому или иному вопросу неизменно вызывали одну и ту же реакцию - студенты начинали шуметь, разговаривать друг с другом и обсуждать между собой свои личные дела. Приходилось вновь переходить на диктовку, чтобы они писали конспекты и соблюдали тишину. Так было в советское время, когда преподавателю негде было взять интересный материал, так обстоит дело и сейчас, когда в информационном поле появилось множество острых и дискуссионных вопросов.
   Чем же вызвано такое равнодушие студентов к нашим дисциплинам? Причин много. Например, то, что обществоведы ведут свои предметы только один семестр и не могут ближе узнать студентов, наладить с ними более тесный контакт. Отвел по одной паре в неделю - и до свидания! Это только выпускающие кафедры несколько лет работают с одним и тем же контингентом, руководят написанием курсовых и дипломных работ, а значит, у них есть возможность вникнуть в проблемы студентов, дать им не только общеобразовательные, но прикладные конкретные знания по их будущей специальности. Поэтому их интерес к этим дисциплинам выше, чем на общеобразовательных кафедрах. Кроме того, у многих учащихся нет даже элементарных познавательных потребностей, а значит, о сознательном усвоении учебного материала не может быть и речи.
   Раз уж зашел разговор на эту тему, то скажу честно - от первого и до последнего дня преподавания общественных наук меня не покидало мерзкое ощущение ненужности наших дисциплин в техническом вузе. Те преподаватели, которые работают на профилирующих кафедрах, точно знают, что их знания пригодятся студентам в будущей работе, а вот мы, мы, историки и философы, всю жизнь вынуждены доказывать студентам необходимость своих дисциплин, апеллировать к требованиям вышестоящих инстанций или отделываться общими рассуждениями о том, что будущие специалисты должны быть всесторонне образованными и культурными людьми. Сколько раз я слышал от студентов высказывания о том, что изучение гуманитарных дисциплин - это напрасная трата времени! И внутренне, как это ни странно, был с ними согласен!
   Хотя по должности у меня в запасе было множество красноречивых аргументов в пользу того, что они сидят на моих занятиях не зря. Не раз и не два с напускным задором я рассказывал им о том, как важно разбираться в политике, культуре и искусстве, о тех духовных богатствах, которые не убывают, а множатся, когда передаешь их другим людям. Убеждал, что в процессе учебы они незаметно для себя расширяют свой кругозор, получают навыки последовательного и логичного изложения своих мыслей, учатся выделять главное, что рано или поздно принесет им практическую пользу. Например, - говорил я, - ребенок или подросток не может кратко и по существу изложить сюжет просмотренного фильма, у него все сводится к восклицаниям и междометиям. А вы, получив гуманитарную подготовку, сможете сразу выделить фабулу произведения, главных героев, основные сюжеты и сделать выводы о том, в чем мораль того или иного произведения и какой урок можно извлечь для себя.
   На эту тему я мог разглагольствовать часами, но, увы, в глазах этих юных созданий я всегда читал один и тот же безмолвный вопрос: "Если ты такой умный, то почему ты такой бедный?". Или: "А почему бы вам, преподавателям, не рассказать нам о том, как зарабатывать по сто долларов в день и ничем не рисковать?". Вот тогда бы мы действительно поверили, что ваши дисциплины нам нужны и полезны. И все прочее в том же духе... Ответить на такие вопросы я не мог, а значит, в них была какая-то кондовая, сермяжная, или, как там еще говорят народники, правда, которую не обойдешь и не объедешь.
   А вот большинство моих коллег по работе эти вопросы почему-то абсолютно не волновали! Они были свято уверены, что их предмет - история КПСС, научный коммунизм, политология, культурология... все равно какой - важен для студентов также как и все остальные дисциплины, внесенные в учебный план. А значит студенты, которые не справились с ним, должны быть отчислены из вуза. В своей миссии они не сомневались ни при социализме, ни при капитализме! И это несмотря на то, что иной раз вдалбливали в головы студентов прямо противоположное тому, что говорили при советской власти. И это противоречие их почему-то ничуть не смущало! Такой безаппеляционностью всегда отличались преподавательницы женского пола. Хотя попадались и мужики с мышлением армейского старшины из анекдота:
  
   - Рядовой Иванов! Из чего сделан ствол автомата?
   - Из легированной стали, товарищ старшина.
   - Правильно.
   - А из чего изготовлен прицел?
   - Из легированной стали, товарищ старшина.
   - Эх, Иванов, Иванов, не знаешь правильный ответ, а ведь мог бы быть отличником. Смотри, в наставлении ясно сказано: "...из того же материала".
  
   Был у нас кафедре в лесном институте доцент Сергей Филиппович Губарь, о котором я уже упоминал, так он, слушая даже правильный ответ студента по истории Отечества, всегда повторял одно и то же:
   - Все, что ты мне рассказываешь - это правильно. Но меня это не интересует. Ты мне расскажи дословно, что тебе Сергей Филиппович говорил! Записал, заучил, дословно рассказал! Все как в анекдоте - "...из того же материала!". Вот и вся педагогика! Вопрос о том, нужны студенту гуманитарные знания или не нужны, его абсолютно не волновал! Быть может, и мне надо было так поступать? Не знаю!
  

* * *

  
   Но это все мелочи... Сегодня мне хочется найти ответ на другой, более мировоззренческий вопрос, который звучит примерно так:
   А был ли какой-то личный и общественный смысл в том, что я делал в вузе? Любил ли я свою работу, и приносила ли она мне удовлетворение? Не раскаиваюсь ли я в том, что выбрал стезю историка и преподавателя?
   Ну, что здесь сказать? Как уже рассказывалось, свою "невнятную" профессию я выбрал не совсем по своей воле, какую-то другую, более практичную специальность я не мог получить из-за незнания точных и естественных наук. Люди "реальных" профессий, подводя итог своей работы, рассказывают о построенных ими домах, о выращенных урожаях, о вылеченных пациентах, о перевезенных пассажирах и пр. Мне же в этом плане похвастаться нечем. Ведь само по себе преподавание эфемерно - рассказал, принял зачет или экзамен... и все! Результат - знания студентов.
   Но кто их видел? И есть ли они? Вопрос риторический! То ли они есть, то ли их нет? Хотелось бы думать, что есть. Но, честно говоря, я зачастую склоняюсь к предательской мысли о том, что эти знания по общественным наукам улетучиваются из голов студентов быстрее, чем высыхают чернила в их зачетках.
   Конечно, я мог бы попытаться вести занятия творчески, индивидуально и неповторимо, так, чтобы они запомнилось студентам на всю жизнь!
   Но обучение в вузе - это довольно стандартный процесс, в котором все давным-давно отлажено: лекция, семинар, консультация, экзамен, зачет, - ничего нового здесь не придумаешь, можно, конечно, экспериментировать, читать авторские курсы и все прочее... Но по общеобразовательным дисциплинам, да еще в техническом вузе для этого нет ни времени, ни желания... Особенно у студентов...
   Если говорить о творчестве, то для преподавателя это, прежде всего, научная работа, здесь, действительно, можно творить чудеса и создавать что-то новое, выпускать в свет оригинальные статьи, книги, монографии...
   Однако и на этом поприще я не преуспел, - мои научные публикации более чем скромны - одна монография, изданная за свой счет мизерным тиражом, десяток тезисов в макулатурных научных сборниках, несколько внутривузовских учебных пособий... Вот и все...Остальное лишь мелкие дрязги на кафедре и покорное следование спущенной сверху учебной программе.
   Понятно, что работа рядового вузовского преподавателя-обществоведа и не предполагает каких-либо открытий, творческих озарений и публикации выдающихся научных трудов. Но с другой стороны - у каждого, кто преподает социальные науки, есть гипотетическая возможность стать своего рода новым Иисусом, проповедником, который как сеятель, разбрасывает зерна своей мудрости, дабы они дали богатый урожай:
  
   "...Вот, вышел сеятель сеять; и когда он сеял, иное упало при дороге, и налетели птицы и поклевали то; иное упало на места каменистые, где немного было земли, и скоро взошло, потому что земля была неглубока. Когда же взошло солнце, увяло, и, как не имело корня, засохло; иное упало в терние, и выросло терние и заглушило его; иное упало на добрую землю и принесло плод: одно во сто крат, а другое в шестьдесят, иное же в тридцать. Кто имеет уши слышать, да слышит!".
  
   Или стать продолжателем дела Будды, о котором есть такая легенда:
  
   "...Как-то, блуждая по земле мегазхов, Блаженный остановился в одной из брахманских деревень. Была пора сева. Уже запрягли быков в плуги. Дымился котел. Работникам раздавали пищу. Блаженный подошел к месту раздачи и подставил свою кружку. Видя это, брахман сказал:
   - Прежде чем есть, я пашу и сею. И ты, странник, сначала вспаши свое поле и посей свои зерна, а потом насыщайся.
   - Так я и делаю, - ответил Будда.
   - Но я что-то не вижу у тебя упряжки, быка, плуга, кнута, и всего того, без чего не может быть вспашки и посева.
   Будда ответил гатхой:
   Вера - зерно мое, воздержание - дождь,// Мудрость ярмом и плугом мне служат, //Стыд служит дышлом, упряжью - мысль, // Память - мой кнут и лемех. // Мужество - тягловые быки, // Прямую тянут они борозду// Туда, где не знают печалей. // Вот как пашется эта пашня, // Рождающая нирвану. // Вспашешь, как это делаю я,// Навек избавишься от страданий.
   Слыша эти мудрые слова, брахман наложил большую бронзовую чашу дополна дымящейся, сваренной на молоке, каши и обратился к Будде:
   - Отведай каши, почтеннейший Гаутама. Воистину - ты пахарь".
  
   - Мог ли я как Будда "перепахать" сознание студентов с помощью своих мудрых мыслей и морального примера?
   - Или же как Иисус бросить в их души семена веры и знания?
   Едва ли! Ибо кому охота равняться на лузера и мелкого развратника? Никому!
   И, тем не менее, я не считаю себя совсем уж плохим преподавателем. Были и хуже меня. Говорю это потому, что видел немало тупых и догматичных преподавателей-обществоведов, бывших к тому же безмерно амбициозными и уверенными в своей непогрешимости. Особенно много таких было среди женщин.
   Вообще, меня часто угнетало бабское засилье в вузах. Это обесценивало престиж выбранной мною профессии и заставляло завидовать тем братьям по полу, которые были заняты истинно мужским делом, знали себе цену и чувствовали себя настоящими мужчинами. В вузах иначе... Посмотрит какая-нибудь мамзель или мадам как славно живут преподаватели - на работу каждый день не ходить, есть время на дом и детишек, да и труд такой, что тяжелее ручки ничего поднимать не надо. Ну и давай, как лягушка подгребать лапками, взбивать масло своей преподавательской карьеры. Подлизывается к какому-нибудь научному руководителю, заглядывает ему в глазки, старательно как школьница выполняет все его указания... и вот уже выпеклась очередная диссертация-пирожок. Ни особого ума, ни полета мысли не требуется - только старательность, послушание и прилежание! И потом эта недалекого ума кандидатша начинает то же самое требовать от студентов и считать свое скудоумие вершиной научной и методической мысли. И попробуй, затронь, намекни хоть словом на ущербность ее знаний и педагогических способностей! Получишь по полной всяческих пакостей
   Как говорил мой заведующий кафедрой проф. И.М. Чвикалов: "Рашид, не связывайся ты, ради Бога, с нашими кафедральными бабами!". И он был прав, действительно, связываться с ними - себе дороже.
   Реже, но были на моей памяти и тупые преподаватели мужчины. Бывало и так, что выступает такой на партийном собрании или заседании кафедры и диву даешься, как же он может со своим косноязычием и скудостью словарного запаса читать лекции по гуманитарным дисциплинам. Если ты сам не можешь кратко и образно донести свою мысль до слушателей, и сделать так, чтобы твое выступление всем запомнилось, то, как ты можешь требовать этого от студентов на семинарах? Да и в целом меня часто коробила интеллектуальная атмосфера на тех кафедрах, где я работал, соберутся все эти кандидаты философских, исторических, экономических и прочих наук и начинают самые обычные житейские разговоры на уровне бабушек у подъездов. Ни одной глубокой философской мысли, художественного образа или намека на глубокое знание мировой культуры и искусства. Посторонний человек ни за что не догадается, что это беседуют люди с высшим гуманитарным образованием. Были, конечно, и немногочисленные исключения - люди, в каждом слове, жесте и мысли который чувствовалась личность. Те, кто сумел переплавить книжные знания в свой собственный творческий потенциал, но таких я встречал человек десять, не больше. Встречались, правда, и такие, кто на собраниях или в аудитории говорили скучно и занудно, но при этом писали хорошие книги и статьи. Но таких, одаренных в искусстве письменной речи, было еще меньше.
   Это я к тому, что на фоне этой серой массы даже я со своим ущербным заочным образованием смотрелся, думаю, вполне пристойно. Звезд с неба не хватал, но был и не хуже многих. Иными словами, в провинциальном вузе, где преподаватели не владеют иностранными языками, нет научных школ, царит мелкотемье, никто не публикуется в центральных журналах и пр., даже я смотрелся, как мне кажется, вполне на уровне. Не хуже и не лучше других, где-то посередине! Это, возможно, и послужило причиной того, что прометеевского чувства ревности к лучшим мира сего, а не к вузовским пигмеям, у меня с молодости так и не возникло. А жаль!
   Часто спрашиваю сам себя:
   - А нравилась ли мне моя работа? Приносила ли удовлетворение? Соответствовала ли она моей натуре, желаниям и стремлениям? Или это была только вынужденная повинность?
   Вопросы, что и говорить, немаловажные! Ведь для обычного человека большая часть жизни - это его работа, и от нее зависит, ощущает он себя счастливым или несчастным? Является ли для него работа лишь средством к жизни, или же, наоборот, составляет самую плодотворную и осмысленную часть его земного бытия?
   Мы, дети советской эпохи, были воспитаны том духе, что работа - это не только средство для зарабатывания денег, но и в некотором смысле священнодействие, слияние с неким божеством, которое творит мир и делает "из обезьяны человека". С детства нам внушали, что только добросовестная работа на благо общества приносит советскому человеку все, что нужно для достойной жизни - материальное благополучие, личное и семейное счастье, уважение окружающих, чувство удовлетворения от сделанного и прожитого. Достаточно вспомнить такие фильмы нашей юности как "Карьера Димы Горина", "9 дней одного года", "Москва слезам не верит" и др., чтобы почувствовать ту неповторимую атмосферу уважения к честному добросовестному труду, которая пронизывала тогда все наше общество. Сейчас все не так! Молодежи не до размышлений о том, любимая у них работа или нелюбимая, приносит она пользу обществу или нет, им прежде всего надо думать о деньгах как всеобщем эквиваленте земных благ. Все решают деньги: есть деньги - ты человек, нет - значит, ты "никто", и звать тебя "никак". Изгой общества потребления.
   Понятно, что и при социализме для того, чтобы хорошо жить, нужны были деньги и немалые. В обещания Н.С. Хрущева о том, что при коммунизме все будет бесплатно, мало кто верил. Уже тогда, а особенно при позднем Л.И. Брежневе, деньги стали разъедать наше общество. Успешность человека стала измеряться уровнем его зарплаты, и пословица "не место красит человека, а человек место" постепенно утратила свой высокий гуманистический смысл. Девальвировался и глубокий смысл детских стихов о том, что "...мамы разные нужны. // Мамы всякие важны...". Люди многих массовых профессий оказались "неважными" для общества, или, по крайней мере, через мизерную зарплату общество показало им, что ценность их добросовестного и честного труда весьма сомнительна. Человека стали оценивать не по его трудолюбию и пользе для общества, а по деньгам, должностям и блатным связям. Уважение к честной, но рядовой работе - хоть дворником, хоть вагоновожатым, хоть уборщицей - уступило место преклонению перед чином и богатством. Постепенно "маленький", но добросовестный человек русского мира стал никому не нужен. В моральном противостоянии победил не Акакий Акакиевич, а изругавший его генерал.
   Частые и, увы, невеселые размышления на тему "Я и моя работа" заставляют меня вспоминать известное: "...умейте любить искусство в себе, а не себя в искусстве". При этом мне всегда хотелось перефразировать эту фразу следующим образом: "...работу в себе я любил, а вот она меня - нет!". Иными словами: "свою работу я любил, а вот зарплату, которую мне за нее платили - нет!". В этом, как сейчас модно говорить, когнитивном диссонансе я и прожил все свои преподавательские годы, особенно те 12 лет, что работал на нищенском окладе ассистента.
   Можно ли любить свою работу бескорыстно, не требуя взамен денег? И что "лучше" - страдать от того, что работа неинтересная, но она приносит много денег? Или же от того, что работа хорошая, но зарплата маленькая? Странно, но эти детские вопросы, годные разве что для школьных сочинений, так и остались для меня открытыми. Жизнь не дала мне на них ответа!
   Понятно, что счастлив тот, кто занят любимым делом и даже удивляется тому, что за это еще и платят. И наоборот, трудно назвать счастливым того, кому ежедневно жмет и давит хомут его профессиональных обязанностей. Большинство же людей перемещаются туда-сюда в диапазоне этих двух крайностей и, будучи привлеченными случаем то к одному, то другому краю, не решаются сделать окончательный выбор между рисковым богатством и спокойной, но бедноватой жизнью. За них все решает случай и совокупность тех мало зависящих от них обстоятельств, которые называются судьбою. А те, кто не дождался любимой работы, уходят во власть привычки, которая, как известно, "...свыше нам дана: // Замена счастию она", человек, - как любит говорить мой брат Равиль, - это такое животное, которое ко всему привыкает.
   Вот и я так привык к своему нищенскому образу жизни, что уже и не представляю себя в ином профессиональном контуре. Из-за этого так и не набрался смелости попробовать себя в другом деле. Тем более, что преподавателем я стал, в общем-то, и по душе, и по склонности и по тем скудным способностям, которые у меня были. Если бы я полностью реализовался в этой профессии, я, пожалуй, иного бы и не желал. Ведь по социальному статусу преподаватель - довольно уважаемая и интересная работа. Но все дело в том, что мне не удалось вовремя защититься. И получилось так, что: "...имя в почете, а личность в забросе".
   Вопрос совпадения профессионального и социального статуса уперся, как уже не раз говорилось, в роковую диссертацию, которая стала для меня той самой Пиковой дамой, про которую оперный Герман поет: "...Гляжу я на портрет и ненавижу, но наглядеться вдоволь не могу". Диссертация, увы, сожрала лучшие годы моей жизни. Не защитившись в молодости, я сам себя обрек на роль отстающего, ущемленного морально и материально индивида. Если бы я все сделал вовремя... Впрочем, об этом уже говорилось и не раз...
   Помню, что, как только я защитился, то невольно встал вопрос - есть смысл двигаться дальше и приниматься за написание докторской диссертации? Если бы я тогда взялся за это дело и стал бы доктором наук, то прожитая жизнь не казалась бы мне сегодня такой бесплодной и бессмысленной. Появилось бы самоуважение к себе. Но в тот момент я уже "перегорел" всеми этими диссертационными делами и уже не хотел вновь сидеть в библиотеках, копаться в архивах и писать очередную обязаловку. Проснувшийся было во мне энтузиазм, сразу угас. Нет, - подумал я, - хватит, мне чахнут в этих читальных залах. Лучше работать по совместительству в коммерческом вузе и тем самым зарабатывать реальные деньги сейчас, а не в туманном будущем. Сегодня я, конечно, жалею, что не защитил докторскую диссертацию и тем самым не обеспечил себе гарантию от увольнения на пенсию. Но ничего не поделаешь, хорошо быть профессором, но не каждому это дано. Тем более что мне пришлось бы конкурировать не только с теми, кто умнее и трудолюбивее меня, но с теми прохиндеями, которые без всяких хлопот "купили" себе ученую степень. Как-то в коммерческом вузе я услышал такой довольно странный разговор двух молодых преподавателей - один говорил другому: "...Вот, мол, такой-то товарищ накопил денег и защитил диссертацию!". Вот как нынче делаются диссертации! У меня же не было ни денег, ни молодых сил, ни хороших мозгов. Так и получилось, что вся моя "научная" жизнь после защиты кандидатской диссертации свелась лишь к тому минимуму, который необходим для отчета на кафедре.
   Работая доцентом в лесотехнической академии, я написал ряд учебных пособий и выпустил монографию. Благо к тому времени я приспособился работать с длинными текстами, что произошло главным образом благодаря зятю моей жены Андрею, который научил меня работать на компьютере. Эти цифровые технологии и по сей день кажутся мне сказкой. Какая красивая, удобная и бесшумная работа с текстом! Раньше я не мог себе этого представить даже в самых смелых мечтах. Это просто чудо научно-технической мысли! Жаль, что лучшие годы жизни я потратил на сидение в читальных залах, писание конспектов и перепечатывание рукописного текста на гремящей и стучащей железной машинке. Потом приходилось все черкать ручкой, кромсать ножницами, переклеивать и вновь перепечатывать начисто. Бессмысленная работа! То ли дело сейчас - все сохраняется, копируется, переносится и редактируется мгновенно!
   После одной из научных конференций я вышел на тему "Лес как символ культуры". Символизм как художественное, философское, религиозное и поэтическое течение привлек меня своей многозначностью, скрытыми смыслами и расширяющим сознание представлением о самых обычных предметах и действиях. Эта мерцающая глубина символов, их кружение и сплетение во вселенной смыслов уносила меня в тот волшебный мир, где нет грубого земного материализма и все наполнено чистой духовностью и пленительной красотой интеллектуальных фантазий. Под влиянием такого настроения я написал и опубликовал монографию "Лес как символ и поэтический образ". Любопытно, что в этой книге я каким-то мистическим образом соприкоснулся с научными интересами моей матери, написавшей научно-популярную книжку о красоте лесных растений. И таких совпадений у меня в жизни было несколько - прадедушка о. Иоанн был священником-богословом - и я занимался философией; бабушка Людмила Клавдиевна Кибардина преподавала еще до революции отечественную историю в гимназии - и я читал этот курс студентам; дедушка Михаил Михайлович Хомяков занимался социологией и антропологией - и я был социологом и читал студентам лекцию на тему "Культурная антропология". Есть, видимо, какая-то родовая память или это просто преемственность социокультурной среды? Не знаю...
  

* * *

  
   С 1999 по 2008 год я работал штатным преподавателем-совместителем в Воронежском экономико-правовом институте (ВЭПИ). Попал я туда не с улицы, а по удачному стечению обстоятельств. Этот институт был создан с нуля одним преподавателем из технологического института и сначала имел странный статус муниципального вуза, но потом стал полностью частным. Министерство образования неоднократно пыталось его прикрыть, лишало лицензии и в один из таких кризисных моментов учредители уволили старого ректора и вместо него поставили пробивного доцента-экономиста, который ранее работал в лесном институте, с ним у меня оказался один общий знакомый, который и устроил меня совместителем на юридический факультет этого института. Я стал преподавать там дисциплину под названием "Теория государства и права". Так началась моя разъездная жизнь в ВЭПИ. Я вел занятия в филиалах института, которые располагались в райцентрах области, поскольку в Воронеже в главном корпусе института мне занятия не назначали, там паслись люди из "ближнего круга". Два или три раза в неделю я ездил в Старый Оскол, Россошь, Острогожск, или, что было реже, вел занятия в Липецке, Богучаре, Орле, Грязях, Алексеевке и других райцентрах. Приходилось вставать в 5 утра и уже в семь часов быть в институте на Левом берегу и оттуда вместе с другими преподавателями отправляться на "Газели" в тот или иной филиал. Прибывали мы туда к 10 часам утра и после 2-3 часов дороги приступали к чтению лекций или проведению семинаров. И таких "концертных бригад" как иронически называли нас проверяющие из Москвы, каждый день отправлялось из Воронежа не одна и не две, а где-то пять-семь.
   Конечно, это был не учебный процесс, а чистой воды профанация, не выезжая из деревни можно было получить высшее юридическое или экономическое образования. Оборотистые дельцы наплодили десятки таких вузов с единственной целью снять "сливки" с введения "демократами" платного высшего образования и на этом разбогатеть. Тем более что для подготовки юристов и экономистов никакого оборудования не требовалось, достаточно было оснастить помещения столами и стульями, купить пару книг на каждого студента, и, пожалуйста, готова учебная база для нового института. За прошедшие десятилетия ни один частник не создал технический вуз с необходимой лабораторной и производственной базой, все паразитируют на советском наследстве.
   Плюсом моих командировок было то, что в филиалах ВЭПИ к нам, преподавателям из Воронежа, относились хорошо, студенты уважали нас как "городских" и всегда внимательно слушали то, о чем мы рассказывали им на лекциях. Вежливо встречали нас и методисты в деканатах, всегда помогали в оформлении документации и все прочее.
   Первые годы нас доставляли в филиалы на два-три дня с предоставлением ночлега в гостинице или на съемных квартирах, и это позволяло нам быстро выполнять нагрузку и быть свободными в остальные дни недели. Но затем коммерсанты от образования решили, что поселять преподавателей в гостиницу слишком накладно и стали гонять нас вести занятия одним днем. Бывало и так, что с утра ведешь две пары в одном городе, а потом едешь в другой райцентр, или, что еще хуже, слоняешься в одном филиале до вечера, ожидая последнего по расписанию преподавателя. Это было муторно и скучно. Но при хорошей компании интересно было общаться с другими преподавателями. В советское время обществоведы собирались на свои городские конференции и семинары в обкоме партии или в доме политпросвещения, а при "капитализме" им пришлось встречаться только на подработках, где они пахали как наемные рабы.
   Положительным в ВЭПи было и то, что там я значительно расширил свой преподавательский кругозор, овладел такой совершенно неизвестной мне ранее дисциплиной как теория государства и права (ТГП), даже написал и издал два учебных пособия по этому предмету. Это довольно интересная дисциплина и ее легче преподавать, чем историю Отечества или культурологию, ведь в науке о праве есть что-то от математики с ее четкими определениями и аксиомами. Отсюда и проще контролировать знания студентов. В ВЭПИ я впервые освоил такие виды учебных работ как руководство курсовыми работами, дипломами, участие в приеме государственных выпускных экзаменов и пр.
   Запомнились и корпоративы в ВЭПИ, их там регулярно закатывал ректорат. Для новогодних и других праздников снимался театр оперы и балета или концертный зал. Богато накрывались столы на три сотни человек, приглашались известные артисты вроде К. Орбакайте или А. Буйнов. На рекламу и пиар ректор денег не жалел! Зато преподавателям-совместителям год от года платили все меньше и меньше, пока не пришли к таким же низким, как и по основному месту работы расценкам. Зарплата в государственных и коммерческих вузах почти сравнялась. В нулевых годах в государственных вузах и, в частности, в лесотехнической академии, где я работал, начальство не загружало преподавателей, позволяло им мотаться по подработкам, быть "слугой двух господ". Можно было договориться о расписании, освободить два-три дня для работы в другом вузе и пр. Позже, когда зарплату в государственных вузах чуть повысили, тех, кто подрабатывал в коммерческих вузах, стали притеснять, требовать от них работать с полной отдачей сил только на одном месте, а не бегать по шабашкам. Обязали писать во внеучебное время методички, подавать заявки на грант, публиковаться в центральных журналах и разводить прочую муть для отчетности.
   Одновременно и в частных вузах начали избавляться от совместителей и формировать постоянный штат преподавателей. Поэтому мое и без того шаткое положение в ВЭПИ стало еще более неустойчивым. Трудовой контракт там перезаключался каждый год при всеобщем волнении и беспокойстве о том, будет ли нагрузка, захочет ли начальство, чтобы ты работал, и не лишат ли вуз аккредитации пр. Так что никаких прав у преподавателей, а тем более, у совместителей там не было и не могло быть, все зависело от воли случая и капризов начальства. Десять лет я работал в этом вузе и ни разу не опоздал - в дождь, мороз, снегопад шел в шесть утра на остановку, чтобы к 7 часам быть в институте для отправления автобусом в филиал. Было и такое, что из-за снегопада транспорт не ходил, и приходилось идти от дома километра три пешком до парка "Динамо". В институте всем кланялся, дарил методистам конфеты и на 8-е Марта, и на Новый год - все было... Но никто этого не оценил. Как был я в этом вузе никем, так им и остался!
   Со временем все окрестные деревни на годы вперед были обеспечены лицами, имеющими юридическое и экономическое образование, учить стало некого и ВЭПи начал резко сокращать количество филиалов в райцентрах, а значит и штат преподавателей, прежде всего совместителей. Так через десять лет добросовестной работы меня попросили по-хорошему, без скандала написать заявление об увольнении. Никаких прав у меня не было и пришлось это заявление написать. Тем более, что выгоняли меня не на улицу - основная работа в лесном институте у меня еще сохранялась, а в ВЭПИ я был, по сути дела, на птичьих правах - преподавал юридическую дисциплину, не имея юридического образования. Так и получилось, что аккуратно в тот год, когда мне исполнилось 60 лет, и я стал получать пенсию, закончилась и моя работа в ВЭПИ. Этому вузу я благодарен за то, что десять лет он давал мне дополнительный приработок, более того, в удачные месяцы, когда была учебная нагрузка, я получал в нем почти столько же, сколько по основному месту работы. Именно это позволило мне заработать среднюю по стране пенсию. Ведь нашему поколению ее стали рассчитывать исходя из заработка 1999-2001 гг. А преподаватели, которым рассчитали пенсию по советской зарплате, пусть даже они и были доцентами, начислили пенсию еще меньше, чем у меня. Я же со своей нищенской советской зарплатой вообще мог бы рассчитывать только на минималку.
  

* * *

  
   А между тем на кафедре истории, политологии и культурологии в лесотехнической академии, где я работал доцентом, сменился заведующий. Проф. И.М. Чв-в был внезапно изгнан из академии - то ли за взятки, то ли из-за какой-то подставы. Жаль, что все так произошло, под его руководством мне работалось легко и просто. И здесь по закону подлости повторилась та же ситуация, что и в политехническом институте - вместо авторитетного заведующего на эту должность поставили проходную ничего не значащую в фигуру в виде к.и.н., доц. С.Ф. Губаря, ректорат как и когда-то в политехе задумал со временем ликвидировать нашу кафедру и для этого поставил во главе ее никчемного руководителя. Что, собственно потом и произошло, под руководством этого нового заведующего кафедру через некоторое время благополучно ликвидировали, объединив с кафедрой философии.
   До того как стать заведующим, он, как и доц. В.В. Глотова в политехе, смирно сидел у двери и помалкивал, но став начальником, быстро преобразился, и когда я по старой памяти обратился к нему по имени, сделал мне строгое внушение на предмет того, что его теперь надо величать только по имени и отчеству. Это было и смешно и противно. Чем я мог подорвать его авторитет? Принять его за молодого, что ли? Но в принципе мне это было на руку, между нами установились чисто официальные отношения, и, слава Богу! Меня устраивало то, что он не требовал от меня ни науки, ни методической работы, поскольку сам смыслил в этих делах не слишком много. И что еще важнее - он не чинил препятствий для моей работы по совместительству - я сам утрясал расписание, часто договаривался, чтобы меня подменили и пр.
   Все было неплохо, и работал бы я так в охотку еще много лет, но, увы! Поздно я подошел к тому рубежу, когда можно спокойно, ни о чем не думая, быть защищенным преподавателем и получать приличный оклад. Быстро пролетело время, и вот я уже достиг пенсионного возраста! А значит мой статус, опыт и прочие сизифовы камни, которые я всю жизнь тащил в гору, в одночасье покатились вниз! Я стал первым в списке на увольнение при сокращении штатов. Не раз и не два за свою работу в вузе я видел коллег-преподавателей, которые при мне перешагнули этот роковой рубеж! Бывало и такое, что смотришь - был доцент как доцент, или даже профессор, уверенно по-хозяйски ходит по коридорам, везде выступает, что-то доказывает, спорит, настаивает на своем, и вдруг ему исполняется шестьдесят лет и все... Как будто подменили человека! Походка стала какой-то семенящей, ходит бочком-бочком, взгляд заискивающий, а с лица не сходит какое-то виноватое и извиняющееся выражение... Но вот подошла и моя очередь идти на свалку отработанного человеческого материала. Переходить в разряд тех преподавателей-пенсионеров, которых держат на работе только из милости.
   В принципе все преподаватели знают, что когда-нибудь состарятся, войдут в пенсионный возраст и, если не защитят докторскую диссертацию, то долго их держать на работе не будут. И здесь морально убивал не сам возраст, а то, что в отличии, скажем, от работников физического труда, преподаватели в раннем пенсионном возрасте почти всегда чувствуют себя вполне работоспособными и способными трудится дальше. Помнится, в молодости я говорил с одной пожилой женщиной и мне запомнились ее слова о том, как она считала дни до пенсии, чтобы наконец уйти с тяжелой работы в горячем цеху. А вот у преподавателей все наоборот, они, как правило, не горят желанием расстаться со своей должностью. За все время работы в вузе я видел только одного человека, который сразу всем сказал, что как только ему исполнится шестьдесят, он уйдет на пенсию и уедет жить в деревню. Это был доцент В.М. Мазаев в политехническом институте. Все остальные уходили на пенсию с явной или скрытой обидой за того, что им не дали поработать и дальше. Но вот пришел и мой черед цепляться за место, раз уж не смог стать профессором (их на пенсию не выгоняют, и то не всегда).
   Поначалу все складывалось неплохо. Срок моего переизбрания по конкурсу истекал через два года после выхода на пенсию и мне без проблем дали доработать это время до нового конкурса. Более того, к моей радости меня вновь избрали по конкурсу еще на четыре года. Но, увы, задержаться в профессии еще на четыре года мне не удалось!
   События и в академии и на кафедре приняли крайне неблагоприятный для меня оборот - Министерство высшего образования РФ приступило к завершению своего преступного замысла по переходу на Болонскую систему образования. Вместо пяти лет студенты стали учиться четыре года, соответственно посыпалась вся учебная нагрузка и где-то около четверти преподавателей академии оказались "лишними". Ведь в работе каждого преподавателя есть один очень неприятный момент - ставка, на которой он работает, зависит от объема учебных часов, спускаемых на кафедру. Нет часов - нет ставки, нет ставки - нет человека! Еще с советских времен я помню вечные и неприятные разговоры на кафедре о том, что вот, мол, нагрузки нет, на следующий год придется кого-то сокращать, деканат урезал наши часы, студентов набрали мало и прочее в этом духе. Даже в советское время преподавателей выпроваживали на пенсию из-за нехватки учебной нагрузки, а уж при капитализме кадры стали резать прямо "по живому".
   При переходе на новые учебные планы от специалистов к бакалаврам срок обучения студентов уменьшился сразу на год и, естественно, все деканаты и ведущие кафедры отыграли учебные часы в свою пользу, а обществоведам кинули лишь жалкие остатки учебной нагрузки. По нашей кафедре "Отечественной истории" одну дисциплину - "Политологию" - убрали совсем, а другие - "Культурологию" и "Социологию" - уменьшили вдвое, а экзамены по ним заменили на зачеты. Под эти урезанные учебные часы потребовалось так мало преподавателей, что кафедру решили просто-напросто разогнать. А поскольку, как уже говорилось, во главе кафедры после проф. Чвикалова поставили никчемного доц. Губаря, то и сопротивляться решению ректората о слиянии кафедры "Истории Отечества" с "Кафедрой философии" было некому. Вместе с ними ликвидировали и бывшую "Кафедру политической экономии" и таким образом вместо двух ранее уважаемых кафедр общественных наук ВЛТИ: "Кафедры истории КПСС и философии" и "Кафедры политэкономии и научного коммунизма" оставили в одну единственную "Кафедру гуманитарно-социальных наук", которую тут же вытеснили на задворки учебного процесса. При этом бывший советский институт переименовали, аж, в университет, странная. но вполне обычная при нынешней власти, имитация прогресса в образовании.
   До слияния двух кафедр - кафедры "Отечественной истории" и "Кафедры философии" - последней заведовал проф. В.П.Фетисов, уважаемый ученый европейского уровня, настоящий философ не только по профессии, но и по образу жизни. Я знал его еще с молодости и всегда был с ним в хороших отношениях. Но, увы, ничто не вечно под луной! Проф. Фетисов умер, и на его место заступила мерзкая личность по фамилии Над-чий, молодой, нахрапистый, сумевший то ли написать, то ли купить докторскую диссертацию по философии. Будучи "специалистом" по этике он всем на кафедре, включая одного семидесятилетнего старшего преподавателя, обращался исключительно на "ты". Из скромного ассистента при проф. Фетисове, он превратился в наглого и ленивого заведующего кафедрой, додумавшегося до того, чтобы заставить читать за себя лекции бесправного ассистента и забирать у доцентов все контрольные формы работы, они весь семестр читали за него лекции и вели семинары, а он лишь принимал экзамены и зачеты, не забывая, по слухам, наполнять и свои карманы. Уму непостижимо, как держали в вузе этого активиста "Единой России". (Сейчас его все-таки выгнали, но мне от этого не легче).
   С таким мерзким начальником у меня отношения, естественно, не сложились. В то время как некоторые почтенные пенсионеры, стали усиленно лизать ему одно место, я вообще старался как можно реже с ним общаться. Понятно, что держать такого подчиненного на кафедре ему было не с руки, и он сделал все, чтобы от меня избавиться. Тем более, что обстановка в академии к этому располагала - за два-три года сократили почти четверть сотрудников и преподавателей. Первыми под сокращение попадали, естественно, пенсионеры. В первую волну сокращений мне удалось удержаться благодаря тому, что моя жена, Наталия Анатольевна (дай Бог ей здоровья!) в качестве руководителя отдела охраны труда в академии была вхожа в ректорат и у нее была возможность за меня заступиться. Но ректор тоже оказался порядочной скотиной и отложил мое увольнение лишь на год, хотя на кафедре был еще один пенсионер и два незащищенных преподавателя.
   Весной 2014 года вопрос решился окончательно и бесповоротно, ректор В.М. Бугаков (будь он проклят!) в "благодарность" за мою долгую и добросовестную работу в Воронежском лесотехническом институте прислал мне на кафедру такое письмецо:
  

Федеральное государственное бюджетное образовательное

учреждение высшего профессионального образования

"Воронежская государственная лесотехническая академия"

  

Доценту кафедры философии

и социально-гуманитарных наук

Камалову Рашиду Мингазовичу

  

УВЕДОМЛЕНИЕ

18.06.2014 года N5

О сокращении численности работников.

Уважаемый Рашид Мингазович!

  
   В связи с проводимыми в ФГБОУ ВПО "ВГЛТА" организационно-штатными мероприятиями было принято решение о сокращении численности работников (приказ от 19.05.2014 года N 98 - лс; протокол заседания комиссии от 20.06.2014 года N 1). В связи с этим Вы предупреждаетесь о том, что замещаемая Вами штатная должность доцента кафедры философии и социально - гуманитарных наук сокращается с 01.09.2014 года.
   Трудовой договор будет расторгнут с Вами 31.08.2014 года на основании п. 2 ч. 1 ст. 81 Трудового кодекса Российской Федерации с выплатой выходного пособия в размере среднемесячного заработка. Также за Вами сохраняется средний месячный заработок на период трудоустройства в течение второго месяца после даты увольнения.
   Для получения разъяснения и консультаций о порядке оформления и дополнительных гарантиях Вам следует обратиться в районное отделение Центра занятости населения по месту регистрации.
   Напоминаем, что в течение всего срока действия предупреждения Вы обязаны исполнять функциональные обязанности по замещаемой должности и соблюдать Правила внутреннего трудового распорядка.
   В соответствии с требованиями ч. 3 ст. 81 ТК РФ информируем Вас, что вакантных должностей по состоянию на 18.06.2014 года в академии нет.
  
   Ректор ФГБОУВДО "ВГЛТА" В.М. Бугаков
  
   Было мне на тот момент полных 65 лет, т.е. после пенсии мне удалось удержаться на должности доцента еще пять лет.
   Обидно, что мне не дали доработать даже те законные два года, которые мне оставались до следующего переизбрания по конкурсу. В отличие от советских времен, то, что ты избран по конкурсу на определенный срок при новых порядках уже ничего не значило.
   В следующем учебном году мне дали поработал на почасовке еще один весенний семестр, но уже на другой кафедре, которая называлась кафедра "Мировой и национальной экономики", где я вел ранее незнакомую мне дисциплину "История экономических учений". Это была мизерная нагрузка и мизерная оплата.
   В июне 2015 г. года я последний раз прочитал лекции студентам-заочникам по этой дисциплине, принял зачет, сдал ведомости... и все!
   На этом моя 46-летняя официально оформленная трудовая деятельность закончилась!
  

ГЛАВА ПЯТАЯ

КОЛХОЗНОЕ ПРОШЛОЕ И КОМИССАРСТВО

  
   В советское время, будучи преподавателем, я постоянно выезжал на уборку урожая в колхозы и совхозы Воронежской области, в основном в качестве комиссара студенческого отряда, но иногда приходилось работать и своими ручками - два сезона был помощником комбайнера на уборке зерновых и еще пару раз трудился в колхозе разнорабочим "куда пошлют". Нет смысла вспоминать о том, когда и в каком колхозе я был, расскажу лишь том, что запомнилось...
   Нынешним молодым трудно объяснить, почему в советское время студентов и всех прочих городских жителей посылали в колхоз на уборку урожая. Как это, - спросит юный россиянин, - согласовывалось с законом? Можно ли было отказаться? Были ли протесты и отказы выполнять не свою работу? Отвечу так: все было неоднозначно и в соответствии с конкретными жизненными обстоятельствами, - одни работники безропотно ехали, другие брали больничный, третьи отказывались или спорили с начальством. Но в целом все делалось на "добровольно-принудительной" основе. Формально администрация не могла заставить сотрудника ехать в колхоз (хотя в КЗОТе на этот счет была довольно мутная формулировка, что, мол, в случае производственной необходимости можно переводить на другую работу), по факту же никто никого силком в колхоз не загонял, но вместе с тем, оказывалось сильное давление по всем линиям: служебной, партийной и комсомольской, а особо рьяным "правдолюбцам" при случае могли припомнить их несговорчивость, - мол, иди, куда хочешь и там качай свои права! А повод для увольнения всегда найдется...
   Сегодня, кстати, с этим дело обстоит ничуть не лучше, как был у нас "маленький человек" бесправным, так таковым и остался!
   Первый раз я попал на сельхозработы после возвращения из солдат и недолгого пребывания в должности лаборанта кафедры политической экономии ВЛТИ. Этот лаборантский статус сыграл со мной тогда очень злую шутку, меня вызвал к себе начальник отдела кадров института, грузный, нахрапистый отставник, и сообщил, что я включен в список тех лаборантов и учебных мастеров, которых посылают в колхоз как помощников механизаторов. Я, естественно, стал отказываться, говорить, что по образованию никакого отношения к технике не имею и не надо меня путать с теми лаборантами, которые сидят на кафедре механизации и знают все о тракторах и комбайнах, и, быть может, даже не прочь подзаработать на уборке! Но напрасно! Этому дуболому нужно было только одно - выполнить спущенную сверху разнарядку и отчитаться перед начальством, а там хоть трава не расти. При этом он делал вид, что вопрос уже решен и обсуждению не подлежит. Я же в свою очередь не стал упираться, поскольку, во-первых, был не того воспитания, чтобы перечить начальству, да еще только начав работать в институте, а, во-вторых, я даже не понял, куда он меня записывает,- считал, что это будет кратковременная работа в колхозе, а не растянувшаяся потом на два года отработка.
   Так меня освободили от основной работы и направили на двухмесячные курсы подготовки помощников механизаторов в Воронежский сельскохозяйственный институт. Учеба там была легкой и необременительной, в чем-то даже и познавательной, там я, например, впервые узнал, чем отличается пшеница ото ржи и почему гречиха растет кустиком, а не колосом. Рассказывали нам об устройстве зерноуборочного комбайна, как его водить, где смазывать и все прочее, а по завершению курсов вручили удостоверение механизатора широкого профиля. Все бы ничего, но оказалось, что окончив эти курсы, я попал в некие списки и теперь был обязан несколько сезонов отработать помощником комбайнера в том колхозе, куда меня пошлет город на помощь селу. Таким манером некоторые "умные" головы в обкоме КПСС хотели решить проблему нехватки кадров механизаторов на селе. Идея вполне в духе нашего Отечества: где нет качества - возьмем количеством! Благо народ у нас безропотный и послушный! И вот, как только созрели хлеба, меня и еще пять лаборантов и мастеров производственного обучения с технических кафедр отправили на уборку зерновых в село Белогорье, в какой-то колхоз на берегу Дона. В следующем году мне опять пришлось ехать на уборку, теперь уже в Подгоренский район. Не помню, какой там был колхоз или совхоз, но запомнилось, что отделение, в котором мы жили, называлось Соколовка.
   Первую поездку я плохо запомнил, а вот вторая осталась в памяти на всю жизнь. Но сначала о том, что я должен был там делать...
   По приезду нас, человек пять молодых мужиков из института, закрепили за местными механизаторами, истинными колхозниками в замызганных спецовках, с лицами, покрытых коричнево-бурым загаром, и мозолистыми, изуродованными работой руками. Помощник комбайнера, которым я на время стал - это по сути дела пацан на подхвате - рано утром он должен прийти на машинный двор и помочь своему наставнику подготовить комбайн к работе. После этого выезжал с ним в поле убирать рожь, горох или пшеницу. Комбайны СК-4 были допотопными, без кабины, комбайнер стоял на открытой площадке и вел комбайн, а его помощник, вопреки всем правилам техники безопасности, должен был сидеть на каком-то самодельном приваренном сбоку сиденье и в случае необходимости спрыгивать на землю и вручную освобождать косилку и шнек подборщика от забившейся соломы и повелики. Иногда ему доверяли вести комбайн по полю, а когда подъезжал грузовик, он должен был следить за тем, чтобы зерно из рукава равномерно сыпалось из бункера в кузов. Главным врагом комбайнера и его помощника были пыль, полова и остья, которые бурыми серыми клубами летели из-под косилки, делая их лица черными от пыли. Скажу сразу - механизатор из меня вышел никудышный, у других ребят из института было техническое образование, они разбирались в машинах не хуже деревенских ваньков, умели обслуживать и ремонтировать комбайн. Я же был способен только на самые примитивные действия, например, бежать рядом с комбайном и разгребать на подборщике завалы соломы. Было стыдно перед наставником за то, что ему попался такой неудачный помощник, другие ребята могли реально помочь своим работягам, ковырялись во всех этих втулках, приводных ремнях, пускачах и пр., я же ничего такого делать не умел, и мог только тыкал масленкой непонятно в какое отверстие.
   Комбайнер, к которому я попал в помощники, был самым натуральным деревенским жителем - на вид пожилой, маленький, сгорбленный, но жилистый и с крепкими руками. Его образ жизни и умственный кругозор был обусловлен тем "идиотизмом деревенской жизни", о котором писал еще К.Маркс. Как-то он пригласил меня к себе в гости в свой низенький деревенский домик. Помню, как меня удивило убранство его комнат, казалось, что время остановилось, и я попал в какие-то довоенные 30-е годы - выцветшие фотографии предков на стене, ковер с лебедями, железные кровати с горкой подушек и кружевными накидками, икона с лампадкой и рушниками - все было для меня, горожанина, каким-то чудным и непривычным, как бы из другой жизни. Но, тем не менее, у этого, вроде бы рано состарившегося мужичка ползали по полу и бегали по комнатам трое маленьких детей, на которых строго и чуть ли не матом кричала его давно утратившая женские формы супруга. И в этом, как я сейчас понимаю, была некая сермяжная правда жизни. Пока мы с братом занимались своими книжками, в этом деревенском доме еще жив был исконный дух патриархальной семьи, идея предназначения мужа, как кормильца семьи и женщины как супруги, которая должна не о нарядах и маникюре думать, а о том, как вести хозяйство, рожать и вскармливать детей.
   Вообще, вся эта Соколовка была достойна пера Ф.М. Достоевского и других известных бытописателей. Имея литературный талант, можно было бы написать о ней целую повесть под условным названием "Село Соколовка и ее обитатели", что-то в этом духе. Настолько колоритны и первобытны были обитатели этого выжженного солнцем степного селения. Перед взором приезжего представали раскинувшиеся в беспорядке жалкие строения, мехдвор с брошенной под открытым небом техникой, пара домов, полуразвалившаяся баня, барак, в котором, кроме нас квартировали еще и угрюмые, загорелые до черноты то ли украинские, то ли молдавские сезонницы-свекловичницы. В этой забытой Богом дыре маячили две выразительные фигуры - безобразная женщина гермафродит в мужских штанах, числившаяся ветеринаром, и какой-то молодой, дерганный жилистый мужик, который по вечерам, будучи в сильном подпитии, танцевал под гармошку на пыльном вытоптанном пяточке цыганочку с переборами. Однажды он выехал на молодом жеребце и пытался довольно ловко его объездить, усмирить и заставить ходить под седлом. Но загубил своим живодерством все дело - вырвал у жеребца задний зуб мундштуком уздечки и женщина-ветеринар с руганью замазывала лошадиную пасть какой-то лечебной гадостью.
   Запомнился мне и такой смешной случай: как-то под вечер на ступеньки нашего барака подсел пьяненький захудалый мужичок и стал учить нас, молодых ребят, жизни, тому, как надо обращаться с женами. Бабам, - поучал он с важным видом, - надо регулярно рожки отбивать, а то они у них отрастают и они начинают перечить мужу. Так покачиваясь и рассуждая, он не заметил, что рядом с ним появилась его супруга, дородная тетка без комплексов, которая по-простому, ничего не говоря, так врезала ему по шее, что он кубарем скатился с крыльца и награждаемый мощными тычками в спину безропотно поплелся домой по знакомой тропинке. Со стороны это выглядело довольно комично!
   Остались в памяти и первые дни пребывания в этом колхозе. Вдруг выяснилось, что у них есть обычай отмечать день начала уборки в райцентре. На этот праздник взяли и нас, приезжих помощников. Был митинг, после которого наши мужики засуетились и вместо того, чтобы ехать домой, направились к магазину, где по указанию председателя начали загружать в автобус какие-то коробки, свертки и ящики с водкой. Оказалось, что у них есть традиция - в дополнение к районному празднику устраивать свою гулянку на свежем воздухе. Не доезжая до села, автобус свернул с грейдера и остановился на склоне широкой степной балки. Откуда-то появилось что-то вроде скатерти, граненые стаканы, нарезанная толстыми кусками копченая колбаса, хлеб, зеленый лук и все прочее. Наступил, как я понял, час казенного, за счет колхоза угощения героев грядущей битвы за урожай. Пригласили в общий круг и нас. Я давно заметил, что деревенские жители относятся к нам, городским, с уважением, смотрят как бы снизу вверх, примерно также как мы, провинциалы, смотрим на москвичей. Из уважения к гостям водку нам налили первыми, и вот передо мной, как сейчас помню, оказался стакан с прозрачной жидкостью, красиво переливающейся на фоне весенней зеленой травы. Когда я беспомощно оглянулся, чтобы сообразить, куда бы перелить или выплеснуть хотя бы половину, мужики твердо и сурово предупредили, что этого делать нельзя. И я понял, что это серьезно и, если я пролью хоть каплю этого напитка, то покушусь на святое, посягну на какие-то вековые устои! Пришлось с большим трудом и через силу выпить этот стакан одним махом.
   Сегодня для меня выпить стакан водки не проблема, я могу спокойно это сделать и даже не особо запьянеть, или, по крайней мере, вести себя после этого вполне адекватно. В молодости же устойчивость к водке была гораздо меньше и не пойму отчего: то ли водка была "не из опилок", то ли масса тела увеличилась и соответственно больше килограммов приходится на грамм алкоголя, то ли организм приспособился и вырабатывает какое-то противоядие от этой отравы - не знаю! А, может быть, и первое, и второе, и третье. Как бы там ни было, но в тот раз меня повело и развезло очень быстро. Не прошло и получаса, как я, почти ничего не соображая, встал из-за этого импровизированного стола и побрел "на автомате" через какие-то буераки в поселок, в свой барак. Помню, что я о чем-то говорил, размахивал руками и разговаривал сам с собой. Утром ребята сказали мне, что я почему-то говорил на английском языке, то ли взаправду, то ли какую-то тарабарщину, они не поняли. Но что на английском - это точно. Тогда я как раз готовился к кандидатскому экзамену по иностранному языку, и, видимо, освобожденный алкоголем мозг, самопроизвольно стал выдавать ту информацию, которую я с таким трудом пытался в него запихнуть.
   С водкой связан и другой сюжет в этом колхозе. Как-то мы выпивали там с местными мужиками в лесополосе, уж, не помню по какому случаю, помню только, что закусывали свежими огурцами и, видимо, с этих немытых огурцов меня и пронесло, да так, что установили подозрение на дизентерию, и пришлось ехать в инфекционное отделение районной больницы. Там я неделю пробыл в изоляторе, сдавая анализы на горшок, но дизентерийной палочки у меня, к счастью, так и не высеяли. В палате со мной лежал местный мужик намного старше меня и от больничной скуки рассказывал мне всякие были-небылицы из своей жизни. Истории о том, как во время войны он был в Польше то ли партизаном, то ли специально засланным в тыл немцам нквдшником. Один раз, - вспоминал он, - его товарищ вырезал ножом шесть немцев: подлез к ним, спящим, под полог палатки, лег рядом с ними и стал последовательно и профессионально втыкать им в сердце нож, не забывая при этом закрывать пальцем дырку в груди так, чтобы журчание крови не разбудило остальных. Так никто из них и не проснулся, все были зарезаны во сне. Другой случай о том, как партизаны пришли к одной девушке в село и сказали, что она должна им помогать, быть связной или что-то в этом роде. И она согласилась, но не потому, что хотела воевать с немцами, а потому, что знала, что в противном случае они ее отведут ее в лес и там будут гуртом насиловать. Рассказывал и о том, как дошел до Берлина и служил в оккупационной администрации в комендантском взводе, гонял по городу на виллисе, посещал публичные дома в западном секторе и был "чистильщиком". Если какой-то немец начинал коситься на союзников и выражать недовольство, то с ним, по его словам, поступали очень "просто" - шли за ним по улице, убивали выстрелом в спину, а затем быстро исчезали. Немцы соберутся вокруг тела, ох, да ах, а кто это сделал и за что понять не могут!
   В советское время такие, надо думать правдивые, рассказы не поощрялись и все подавалось лишь в героически-благородном плане. А надо бы было их записать и опубликовать. Но историк и писатель из меня что тогда, что сейчас, никудышный. И это меня всегда огорчало. Но что поделаешь? Не всем же быть журналистами...
   Поездки в колхоз со студентами остались в памяти как два разнородных пласта воспоминаний, различающихся тем, в каком институте я на тот момент работал - в лесном или политехническом.
   Два раза в качестве комиссара я был на уборке яблок в совхозе "Красинский", что в селе Рождественская Хава. Так совпало, что сначала я был там со студентами лесотехнического института, а потом, когда перешел на работу в политехнический институт, то по иронии судьбы вновь оказался в том же хозяйстве, но уже со студентами-политехниками.
   Начав работать в вузе, я сразу же столкнулся с тем, что в сентябре студенты первых двух курсов не учатся, а выезжают в сопровождении преподавателей на уборку урожая. Если повезет, то на яблоки и помидоры, в крайнем случае, на картошку. А если нет, то копать и перебирать свеклу в октябре-ноябре, когда наступают холода и выпадает снег, были годы, когда рано ударяли морозы и эту свеклу студенты и преподаватели чуть ли не ломами выковыривали из мерзлой земли. Но меня Бог миловал, чаще всего я попадал в колхоз в теплом сентябре на уборку яблок, помидоров или картошки. Не знаю, как на предприятиях, а в вузах народ был сговорчивый и ехал в колхоз без пререканий. Тем более, что работали на поле студенты, а преподаватели лишь руководили этим процессом. От колхоза отлынивали лишь пожилые преподаватели и женщины с детьми, первые ссылались на пошатнувшееся здоровье, а вторые - на семью и маленьких детей. И если с первыми все было понятно, то вторые меня всегда возмущали - как ехать в колхоз, так у них семья, дети, а как на полгода в другой город повышать квалификацию, то, пожалуйста, с удовольствием, семейные проблемы у них сразу же куда-то исчезали и ни одна из них не отказалась за казенный счет прокатиться в Ростов, Ленинград или Киев.
   Маститые доценты, как уже говорилось, со своей диссертацией-рентой кайфовали по полной - два месяца летнего отпуска, да еще в сентябре сидели дома, считай второй отпуск. Я же по молодости лет был во все бочки затычка, начальство считало, что мне сам Бог велел не вылезать из колхозов! Обидно то, что когда я постарел и стал доцентом, то ни колхозов, ни выездов на сельхозработы, ни даже советской власти уже не стало, и мне так и не удалось воспользоваться этим третьим месяцем отпуска, - здесь я, как везде и всюду, опять опоздал к раздаче. А так поездки в колхоз со студентами меня не особенно напрягали, хотя иной раз и противно было жить в грязных заброшенных бараках с мышами, с прогнившими полами и немытыми мутными окнами. Плохо было и тогда, когда портилась погода - холодно, дождливо, везде грязь по колено и ходить можно только в резиновых сапогах.
   Первый раз я попал в колхоз "Красинский" со студентами лесоинженерного факультета ВЛТИ и от той поездки у меня мало что осталось в памяти. Помню только, что было начало сентября, стояла хорошая теплая погода и студенты собирали яблоки в садах, раскинувшихся на сотнях гектаров. Командиром отряда был зам. декана факультета ЛИФ Геннадий Брызжагин, нормальный сильный мужик, без, ученой степени, но зато с умением держать в отряде дисциплину. Особенно ценно было то, что он умел по-мужски на их языке разговаривать с местными аборигенами, которые по ночам осаждали наше общежитие, домогаясь студенток. Мне, как комиссару, оставалось лишь изображать работу с личным составом, которая как всегда свелось к составлению плана мероприятий, выпуску боевых листков и стенгазет, выдаче шахмат, шашек, волейбольного мяча и пр. Честно говоря, мне до сих пор мне непонятно, зачем нас, обществоведов, гоняли в колхоз со студентами, наверное, только для того, чтобы было кого назначить виновником в случае какого-нибудь ЧП.
   До второго призыва в армию я побывал со студентами лесного института еще в одном колхозе, который находился в с. Малышево недалеко от города. В отличие от Р-Хавы условия для проживания там были прямо-таки курортные - нас разместили в школьном лагере отдыха со столовой, душем, танцплощадкой и прочими удобствами. Студенты жили в общем длинном бараке, а преподаватели в отдельных домиках. И это спровоцировало появление очередного грязного пятна на моих "белых" преподавательских ризах. А дело было так... В тот год сентябрь выдался солнечным и теплым. Рано утром к лагерю подъезжал колхозный автобус, и студенты с кураторами групп отправлялись на поле собирать помидоры и складировать их в деревянные ящики. При этом не возбранялось запихивать в рот столько помидоров, сколько влезет. Щедра была советская власть! Плантации располагались в пойме Дона, а на противоположном высоком берегу сидели местные жители и ждали, когда студенты уйдут с поля, и как только это происходило, они как коршуны слетали с горы, переплывали реку и начинали шерстить на поле все, что на нем оставалось. А оставалось там еще много и бесплатно!
   Мне, как комиссару, не руководившему группой студентов, за которыми надо присматривать на поле, оставалось только иногда выезжать со всеми на эти плантации, питаться дармовыми помидорами и подбадривать народ лозунгами социалистического соревнования, все остальное время я слонялся по лагерю, томясь "бездействием досуга". Отсюда и получилось, что от скуки и небольшого ума я стал волочиться за одной первокурсницей, не особенно красивой, но со свежими и аппетитными формами. Родом она была из пригородного поселка Сомово. Началось все с невинных прогулок по тропинкам среди сосенок, окружавших лагерь, а закончилось тем, что в теплых сумерках ранней осени она стала приходить ко мне в домик, а там дело дошло до узкой продавленной железной кровати, на которой она и отдалась мне, - ласково, спокойно, без страстей, клятв и обещаний. И мне почему-то показалось, что ничего особенного не произошло - все по согласию, все обыденно, все к обоюдному удовольствию. Но, о, ужас, она оказалась девственницей! Почему она так поступила, зачем отдала мне свою невинность, я так и не понял. Не было с моей стороны никаких особых ухаживаний, домогательств, клятв, обещаний жениться и прочих признаков соблазнения. Но на нее, похоже, нашло какое-то затмение, и я невольно этим воспользовался. Тем более что и жених у нее вроде бы как был. Короче, стыдно мне до сих пор, что я так поступил. Не нужна мне была такая жертва, и ничего хорошего в этой пресловутой дефлорации нет. Наоборот, какое-то неприятное ощущение, как будто тычешь в глаз или во что-то еще мягкое и неподатливое. Но самое неприличное произошло позже, когда пришлось в конце смены сдавать постельное белье на склад. Принимал его какой-то дед, и когда он увидел залитую кровью простыню, то переменился в лице, но, к счастью не стал поднимать скандал или как-то комментировать это безобразие.
   По приезду в Воронеж наши отношения так же быстро и незаметно, как возникли, сошли на нет, но мне до сих пор стыдно за то, что я воспользовался душевным замешательством этой простой и без претензий девушки. В тех обстоятельствах надо было думать не только о себе, но и прислушиваться к голосу совести. Так и остался я до старости малосимпатичным типом, который и другим личную жизнь испортил и своего счастья не нашел!
   Аналогичная и, в сущности, пакостная история произошла со мной и на уборке картошки в совхозе "Дзержинский" Новоусманского района. Это было уже после службы на БАМе и накануне поступления в аспирантуру. Попал я туда в качестве комиссара студотряда лесного института и вел себя там, надо сказать, по-свински. Место было неприглядное - ни реки, ни пруда, ни леса, только чернозем, превратившийся под дождливым осенним небом в раскисшую непроходимую топь. Длинный прогнивший барак, в котором мы жили, утопал в лужах, и без резиновых сапог невозможно было дойти даже до дощатого туалета или столовой.
   На этом тоскливом фоне приглянулась мне одна студентка с лесоинженерного факультета - черноглазая, веселая, с симпатичным румянцем на чистом круглом лице и пышущим здоровьем молодым телом. Видя ее, я каждый раз мысленно облизывался и думал про себя: "Ах, какая женщина, какая женщина, мне б такую...", но тут же утешал сам себя всем известным присловьем "...хороша Маша, да не наша!". А дальше все пошло по извечной несуразице: "кого хочу - не могу, а кого могу - не хочу". Красавица не обращала на меня никакого внимания, а я, в свою очередь, не сразу заметил ее неразлучную подружку - худенькую, с обычной, ничем не примечательной внешностью девушку по имени Надя. Сегодня ее интерес к моей персоне стал бы для меня поводом для мужского тщеславия, ведь в моем нынешнем возрасте и сорокалетние дамы кажутся молодыми. Хотя, надо сказать, разница лет между нами уже тогда была немаленькой: ей было лет девятнадцать лет, а мне уже за тридцать. И, тем не менее, я чем-то ей был интересен, а далее все пошло по накатанной колее, не прошло и недели, как мы оказались с ней не только в одной комнате, но и в одной койке этого деревенского общежития. Оказалась, что, несмотря на свой юный возраст, она была уже не девочка, но почему-то я и сегодня вспоминаю о ней с чувством, то ли сожаления, то ли стыда, наверное, из-за того, что она была порывистой, искренней и почему-то сразу прониклась ко мне доверием или каким-то иным похожим чувством. Возможно, даже рассчитывала на серьезные отношения. Но тогда меня не интересовали чувства простых и неброских девушек, хотелось иметь дело не с ней, а с ее яркой и броской подругой. Провидение подсказывало мне тогда, что пора остановиться и не искать небесных кренделей, довольствоваться тем, что есть. Остепениться и создать на радость своей незабвенной матушке нормальную семью.
   Тогда не пришлось бы сегодня горько сожалеть об утраченных возможностях, и все бы в жизни у меня было по-людски, рядком да ладком. Но в то время я был уже подпорченным и перезрелым фруктом и поэтому инстинкт совокупления в очередной раз победил во мне инстинкт размножения.
   Хотя с другой стороны, было в поведении этой Наде что-то нервическое, не вполне нормальное, и во что это потом вылилось бы, один Бог знает! Вообще, мне почему-то "везло" на женщин со странностями, видимо, они чувствовали родственную натуру, ведь подобное тянется к подобному! Но все равно, прости меня, Надя, что я не оценил твои порывы, отмахнулся от тебя и пошел дальше по кривой дорожке прелюбодейства.
   Далее на память приходит колхоз "Красинский", где я по капризу случая вновь очутился на уборке яблок со студентами уже не лесотехнического, а политехнического института. Меня, как уже говорилось, выгнали из аспирантуры, и я был вынужден перейти в политех, где меня сразу же послали в этот уже знакомый колхоз. И там завязалась еще одна неприятная история... К нашему отряду прикомандировали двух студенток из мединститута, которые развернули рядом с комнатой преподавателей что-то вроде медпункта. Слоняясь по своей комиссарской привычке по расположению лагеря, и не зная чем себя занять, я заглянул к этим девушкам в медпункт и там на свое несчастье познакомился с Мариной.
   Этому способствовал один из вывихов моего сознания (их у меня много), который заключался в том, что с какого-то момента, но уже в зрелом возрасте, я стал относиться к медицине не как к обычному ремеслу, а как к некоему священнодействию, которое должно внушать нам, простым смертным, страх и трепет. В моем воображении врачи из простых людей превратились в неких высших существ, обладающих особыми, недоступными нам, простым смертным, знаниями. Медики, - фантазировал я, - воочию видят ту пугающую каждого человека черту между "здесь" и "там", между земным существованием и царством смерти, они стоят на этом зыбком рубеже и защищают колеблющееся пламя нашего земного существования от холодного и губительного дыхания вечности. На столе патологоанатома - рассуждал я, - великая тайна жизни и смерти, раскрывается им во всей своей полноте. Видимо, это был некий фрейдистский комплекс, "танатос", инстинкт смерти, который вечно противостоит "либидо", инстинкту продолжения рода, подсознательный страх смерти заставлял меня, с одной стороны, воспринимать врачей как ангелов смерти, а с другой стороны - видеть в них неких заклинателей этого зла, могущих отвести от людей ее ядовитое жало. Чувство страха и уважения к врачам держалось в моем сознании довольно долго и улетучилось лишь со смертью матери, когда я воочию увидел, что перед лицом неизбежного финала медицина бессильна. И смерть - это никакая не тайна, а, в общем-то, довольно обычное и заурядное событие.
   Такое надуманное отношение к медикам и всегдашняя колхозная скука подтолкнули меня к дружески-временным отношениям со студенткой-медичкой Мариной. Особых поводов для того, чтобы добиваться ее благосклонности у меня не было. Внешность у нее была самая обыкновенная, как говориться, не урод, но и далеко не красавица. Впечатление портил маленький, скошенный как у гусыни подбородок, но этот недостаток с лихвой искупался большими и какими-то лучистыми голубыми глазами на чистом бледном лице в обрамлении светлых льняных волос. Соблазнительно смотрелась и ее гибкая фигура с хорошо сформировавшимися женскими формами. Помню, что наша дружба началось с того, что она стала учить меня делать массаж позвоночника и предоставила для этого свою собственную спину. В принципе каждый человек не прочь поболтать с медиками о своих и чужих болезнях, узнать от них что-то новое и интересное, ведь медицина не математика, она в той или иной степени любопытна для всех. Так что разговоры у нас с Мариной потекли легко и непринужденно. Скажу сразу - никакого интима у нас с ней не было, и умерла она девственницей. Этот ее, так сказать, сексуальный статус я понял еще в колхозе и поэтому сразу же решил с ней не связываться, дабы не портить ей в дальнейшем личную жизнь.
   Никаких пылких чувств и даже особого вожделения у меня к ней не было, более того, ее поведение чем-то настораживало и подсказывало, что с такими эмоциональными девицами лучше не связываться. Уж очень быстро она стала влюблено смотреть на меня своими голубыми глазами с такой лаской и нежностью, которую я совершенно не заслуживал и не добивался. В этом было что-то неестественное, ненужное и нелогичное. При отъезде из колхоза я и оставил ей свой телефон, но никаких встреч не назначал, мне казалось, что мы расстались с ней навсегда, и все наше общение закончилось вместе с колхозом. Но не тут-то было, это знакомство вылилось в долгую и мучительную историю, а по сути дела, в трагедию. Но об этом в другой главе...
   На следующий год меня вновь послали во все тот же колхоз "Красинский", что в селе Рождественская Хава на уборку уже не яблок, а картошки. На этот раз к нашему отряду прикомандировали настоящего врача с медсестрой из городской поликлиники, жили они отдельно от нас на горе около правления, но и с этой медичкой мы быстро сошлись в близком знакомстве. Вполне взрослая женщина лет под тридцать, разведенная и с ребенком. Характер у этой стройной (или даже худой) брюнетки с короткой стрижкой, был, как и у многих врачей, резкий и заносчивый. Внешне красивая, но без шарма юности. По ее словам, отец у нее был родом из Молдавии - отсюда и южная внешность. Особых чувств она ко мне не питала и сошлась со мной накоротке лишь от скуки и призрачной надежды устроить свою личную жизнь. Деваться ей, как я понял, было некуда, с мужем развелась, но продолжала жить в его квартире со свекровью, и другой жилплощади у нее не было. Мне же представлялось как-то затруднительным жениться на ней и привести ее с маленьким ребенком в свою тесную двухкомнатную квартиру, где я жил тогда с матерью. Тем более что она, как и все врачи, вела себя высокомерно - забота, участие и сострадание, если и были в ее характере, то не для меня. Хотя один раз, помню, я убедился в ее профессионализме. Как-то утром мы шли с ней мимо сельского магазина, и увидели обычную для тех мест картину - на земле лежал то ли больной, то ли в стельку пьяный небритый мужичок. Удивительно, но моя спутница не прошла равнодушно мимо, а подошла к нему, деловито заглянула в зрачки, и лишь убедившись, что он просто перепил и не нуждается в медицинской помощи, пошла дальше. Здесь она проявила себя с лучшей стороны. По приезду в Воронеж я с ней несколько раз встречался, но она вела себя холодно и отстранено, а потом завербовалась врачом в Афганистан, чтобы потом и получить за это квартиру. Не знаю, вышло у нее это или нет, да и знать не хочу!
   Не хотелось бы чтобы мое комиссарство представлялось читателям лишь как разврат и непотребное поведение. Понятно, что я был там как представитель кафедры марксизма-ленинизма и должен был заниматься коммунистическим воспитанием молодежи, показывать всем пример моральной чистоты и благочиния. В те времена часто слышалось, - вы, мол, партийная кафедра и поэтому должны быть образцом высокой нравственности, пресекать в коллективе всякие пьянки-гулянки, хождение по бабам, разводы и прочие нарушения партийных заповедей. С одной стороны, это было вроде бы резонно, действительно, партия оказала нам доверие, назначила проводниками своих идей в массы, а значит, мы должны были соответствовать этой "высокой" миссии. Но, с другой, такие разговоры ничего, кроме злости и отторжения, у меня не вызывали, все правильно, - думал я, - но ко всему этому неплохо было бы присовокупить и соответствующий уровень оплаты труда преподавателей-обществоведов. Ведь за ограничения, налагаемые службой, надо платить, как, например, платят военным, чиновникам, носителям секретов и другим ответственным личностям за особые условия работы. На деле же получалось так, что я, нищий ассистент, должен был показывать пример партийной добродетели за бесплатно, из уважения, так сказать, к сану, но за нищенскую зарплату в сто сорок рублей! Нет, - думал я, - так не бывает, и пошли вы все к черту с вашими лицемерными призывами к безгрешному и непорочному житию!
   Что же касается моего комиссарства в колхозах, то работа моя была там, как уже говорилось, скорее символической, чем реальной. Я ни за что конкретно не отвечал и такое безделье, естественно, подталкивало к стезе порока. К этому, кстати, комиссары были склонны еще со времен Гражданской войны. Недаром белогвардейцы науськивали простой народ на коммунистов рассказами о том, что пока, мол, вы тут тяжело трудитесь и голодаете, большевистские комиссары пьют шампанское и катаются на автомобилях со стрижеными бабами!
   Вот собственно и все, что можно рассказать о моем комиссарстве в колхозах.. Если, конечно, не вспоминать о том, как мы, преподаватели, тащили оттуда на халяву мешками яблоки, картошку, помидоры. В принципе такие домашние заготовки не считались тогда предрассудительными, и колхозное начальство смотрело на это сквозь пальцы, иногда даже выделяло грузовую машину, чтобы доставить все эти припасы в Воронеж. Но, по сути дела, это было унизительно и неприятно - все делалось на глазах у студентов, они видели, как преподаватели тащат на себе мешки, набивают сумки яблоками, бегают и суетятся в поисках транспорта и все прочее. Как-то несолидно это было и исподволь подрывало наш авторитет. Но тогда, как известно, наша экономика была производящей, а не сервисной, а значит, никаких фирм по доставке на дом продуктов не было и не могло быть. И это, судя по нынешней разрухе, был далеко не худший вариант экономического устройства общества.
   Еще два раза я был в колхозе уже не как "комиссар" или "механизатор", а как подсобник и разнорабочий "куда пошлют".
   Так однажды нас, небольшую группу преподавателей и лаборантов, послали в Подгоренский район на помощь селу. Помню, что местные аборигены говорили там на русско-украинском суржике: "гроши", "нема", "колы" и пр. Жили мы в полуразрушенном доме и столовались во дворе у какой-то бабки, которая кормила нас отвратительно, но зато щедро одаривала чесноком, ешьте, сколько хотите! Так она, видимо, хотела отбить у своей стряпни запах тухлого мяса. Местное начальство, похоже, не знало, куда нас, городских, деть, на поле мы не выходили и работали по принципу "куда пошлют". Помню, что чистили давно не убиравшийся навоз на овцеферме и на вопрос, куда нам идти работать, бабка, которая нас кормила, бесхитростно с украинским акцентом так и говорила: "на гiвно". Но нас, тогда еще довольно молодых, это только смешило. Как-то разбирали на складе и грузили в кузов машины овечью шерсть, жирную и липкую. Больше ничего особенного не запомнилось, кроме хорошей погоды и жаркого лета. Да, еще помню мимолетный разговор с местной девчонкой. По какой-то оказии (никаких "отношений" не было) мы с ней встретились и разговорились теплой летней ночью под кронами густых ракит. Я спросил ее, кто она, чем занимается? Оказалось, окончила медицинское училище и работает медсестрой в местной больнице. Я стал расспрашивать ее о работе, о том о сем. И вдруг она, смеясь и улыбаясь, рассказала о том, как недавно ее послали в палату сделать укол какому-то больному дедушке, и она его сделала, но потом подружки ей по секрету шепнули, что это был укол смерти. Во, как, - задумался я, - так выходит слово "эвтаназия" еще не знали, но она уже была. Да еще без ведома будущего покойника и его родственников. И этот разговор почему-то до сих пор сидит в моей памяти. Уж не знаю и почему?
   Последний раз я был в колхозе уже в зрелом возрасте на излете брежневского "застоя" перед самой "перестройкой". В ноябре, в самую противную погоду, нас, группу аспирантов Воронежского государственного университета, послали на уборку свеклы в какой-то дальний угол Павловского района. Со стороны руководства, это было, конечно, свинство - отрывать от работы над диссертацией аспирантов, которые лишь временно находятся в их организации! Но тогда с этим никто не считался.
   Поселили нас на каком-то забытым Богом хуторе в довольно-таки сносных условиях, колхозу мы были не нужны и работой нас не загружали. Иногда только вывозили на поле чистить свеклу. Запомнилось, как все наше высокоинтеллектуальное сообщество аспирантов, замотанное в фуфайки и в сапогах, сидит посреди распаханного и присыпанного первым снежком поля около длинного бурта сахарной свеклы и, делая вид, что чистит эту свеклу, ведет умные разговоры о высоких материях. Ведь там были аспиранты со всех кафедр: математики, филологи, философы, журналисты и прочие очень даже неглупые молодые люди. Особенно выделялся среди них С. Кузнецов, о котором я уже писал, тогда он был аспирантом кафедры философии ВГУ, а потом мы встретились с ним, когда я перешел на работу в политехнический институт. Во время "перестройки" он стал одним из предводителей воронежских "демократов", которые яростно обличали коммунистов, боролись с привилегиями номенклатуры, требовали закрыть атомную станцию теплоснабжения, орали "Ельцин - наш президент!", творили прочие антисоветские гнусности. Потом этот "демократ" еврейской наружности сделал одураченным воронежцам ручкой и отбыл в Москву на миллионную зарплату в структуры олигарха Дерипаски. Но все это было потом, а в колхозе этот поджидок особым интеллектом в разговорах не блистал, и ничем, кроме своей смазливой мордочки с усами, не выделялся.
   Запомнились еще две аспирантки. Одна из них по имени Наташа заинтересовала меня тем, что была ботаником, т.е. занималась тем же, чем наша мама. Будучи то ли девицей, то ли женщиной строгих правил, она к себе никого не подпускала, но дружеские разговоры мы с ней вели и однажды отправились на прогулку по окрестным полям и перелескам. И здесь вышло небольшое приключение...
   Моя спутница оказалась редкостным фанатом науки, недаром потом она стала доктором биологических наук и профессором. Поэтому, когда после обеда мы вышли в опустевшее осеннее поле, и не спеша пошли по лесополосе к далекому перелеску, она стала как гончая рыскать по обе стороны дороги. На мой вопрос, что она делает, ответила, что у нее диссертация по мхам и ей хочется найти здесь какой-то новый вид этой растительности для своей коллекции. Это было бы вполне нормально, если бы не одно "но" - шедшая под уклон дорога привела нас к заросшему густым кустарником урочищу в тот момент, когда уже наступили ранние осенние сумерки. Наш хутор скрылся из виду, и я осторожно намекнул спутнице что я, конечно, понимаю ее стремление углубиться в лес и искать там мхи для своей диссертации, но меня беспокоит, как мы будем потом ориентироваться и найдем ли дорогу назад. Ведь уже вечер! На что эта ботаничка со смехом сказала, что боятся нечего, поскольку она много раз была в экспедициях и отлично ориентируется на любой местности.
   Ну что ж, - подумал я, - пусть так! Спустились мы с ней в овраг, прошли через этот лес и затем вернулись обратно в поле. Но из-за того, что моя спутница все время рыскала туда-сюда, вернулись мы с ней на какое-то другое место. Выходим на поле ... и не узнаем местности! Не понимаем, куда вышли и по какой дороге идти? Дорог не то, что не было, а наоборот, их было слишком много, и все они вели в разные стороны, непонятно было, в каком направлении идти.
   Осенняя тьма быстро сгущалась, горизонт заволокло мглистым ночным туманом. И здесь моя спутница с большим экспедиционным опытом изрекла следующее:
   - География говорит нам о том, что мы находимся на куполе Среднерусской возвышенности, поэтому идти надо туда, вверх по водоразделу!
   Подивился я такому всеохватному географическому масштабу при поиске дороги в деревню, но перечить биологу с экспедиционным стажем не стал, и мы пошли по указанному ею направлению. Идет, идем, а жилья все не видно. Темнеет, и я невольно стал присматриваться к разбросанным то тут, то там стогам соломы и как бы между прочим намекать спутнице на то, что как бы ни пришлось нам на них ночевать, а ночью придут кабаны и будут внизу чавкать! А сам думаю: это, конечно, романтично, ночевать с молодой аспиранткой на свежем воздухе, но уж больно я боюсь мышей, которых там, наверняка, полно. Да и одежда на нас не для утреннего морозца. Поэтому решаю взять инициативу в свои руки и говорю: вон там на горизонте видна линия электропередач, пойдем к ней напрямую через поле, а потом по столбам к какому-нибудь жилью да выйдем. Поднялись мы на пригорок и увидели ползающие вдали огоньки от фар. Наверное, это шоссе, - подумали мы, - и пошли прямо по целине, не разбирая дороги. К тому времени уже наступила ночь и взошла яркая полная луна. О, как обманчив этот лунный свет! Холодно-голубоватое свечение заливало деревья и возвышенности, а все, что было ниже, погрузилось в контрастно-черную непроницаемую тьму... Смотрю - впереди маленькая елочка и сплошная черная тень вокруг нее - поначалу не придал этому значения и смело шагнул вперед, и лишь в последний момент, уже занеся ногу, увидел, что это вовсе не темнота, а глубокая кастовая выемка в меловой почве, а то, что я в лунном свете принял за елочку, на самом деле лишь верхушка высокой сосны, растущей на самом дне глубокого оврага с отвесными стенками. Неожиданное падение в эту расщелину окончилось бы для нас обоих очень плачевно. Но, Бог миловал!
   Огоньки, на которые мы шли, оказались фарами трактора, пахавшим в ночную смену. Ошарашенный чумазый тракторист, перед которым мы вдруг появились из темноты, указал нам в какую сторону идти, чтобы выйти на дорогу. Выйдя на нее, оказались не на нашем хуторе, а совсем в другой стороне, аж, в селе Белогорье. К счастью в этом поселке оказалась гостиница, в которую мы попросились переночевать хоть на стульях. Такая любезность нам была оказана, и кое-как скоротав там ночь, мы утром, по раскисшей дороге, утопая в грязи чуть ли не по колено, поплелись на свой хутор за пятнадцать километров, где нас уже с тревогой ждали в колхозно-аспирантском сообществе.
   Особенно тревожно и укоризненно смотрела на меня аспирантка Людмила Вл-ва, которая, как я думаю, с самого начала была не прочь замутить со мной колхозный роман. Но она-то как раз мне и не нравилась - округлое лицо и расплывшаяся фигура не придавали ей привлекательности, запомнилась она мне лишь тем, что отношения с ней имели определенное продолжение и после колхоза.
   Вернулся я из колхоза на кафедру в университет, и все дальнейшее стало сплошной неудачей и позором, моим несчастьем на всю оставшуюся жизнь. Из аспирантуры меня выгнали и диссертацию я не защитил. Те же, с кем я был в колхозе, успешно защитились и на их фоне я стал отбросом общества, неудачником, недоумком. Поэтому встречать своих бывших знакомых по аспирантуре мне было стыдно, больно и неудобно, сил не было говорить с ними о своих неудачах и смотреть на них, защищенных, снизу вверх. Лишний раз осознавать свою бестолковость и ничтожность. Поэтому со всеми университетскими аспирантами я отношения порвал и не хотел с ними больше встречаться.
   Но с двоими, ботаником Наташей и филологом Людмилой все-таки пришлось свидеться, хотя и при совершенно разных обстоятельствах. С филологом Людой мы встретились лет через пять-шесть, когда она вдруг позвонила мне с вокзала и напросилась в гости. Оказалось, что она, в отличие от меня уже кандидат наук и приехала в Воронеж из Петрозаводска дабы найти работу и навсегда здесь поселится. В ее родной столице Карелии уже начали орудовать националисты, бывшие финны, которым русский язык и русские филологи стали поперек горла. Она думала, что я с радостью ее приму, женюсь на ней и все у нас прекрасно устроиться. Я, конечно, из вежливости пригласил ее к себе в гости на чай, но никаких надежд на осуществление ее планов не подал, и после этого она исчезла с моего жизненного горизонта.
   С Наташей-ботаником вышло по-другому, лет через двадцать после аспирантуры, уже став доктором биологических наук, она была избрана заведующей кафедрой ботаники в моем "родном" лесотехническом институте, где я тогда работал. Похоже, она так и не вышла замуж и родила, как судачили бабы "от любимого человека", какого-то профессора в университете. То ли от чрезмерных занятий наукой, то ли от неустроенной личной жизни, но у нее произошел "сдвиг по фазе", она стала ненормальной и истеричной. Со мной не здоровалась и демонстративно отворачивалась при встрече, мало того, ухитрилась своими истериками восстановить против себя всю кафедру и факультет. В конечном счете, ее просто убрали из института, то ли по собственному желанию, то ли не избрав по конкурсу. Вот, что значит чрезмерно увлекаться наукой, - можно заблудиться не только в осеннем поле, но в своей личной жизни...
   А в моем повествовании о "колхозной" жизни наступают времена "перестройки". После нее в конце 80-х гг. наступило время "рыночной экономики"" и все выезды преподавателей и студентов на сельхозработы сразу же прекратились...
   Если уж речь зашла о добровольно-принудительном комиссарстве, то присовокупим сюда и рассказ о моем пребывании в течение двух сезонов в летнем спортивно-оздоровительном лагере "Политехник".
   Мобилизовали меня туда комиссаром опять же не по своей воле, сидеть там весь отпуск за мизерный оклад ассистента плюс отпускные особой радости не было, но и отказываться было неудобно, поскольку поехать туда меня попросила председатель студенческого профкома, хорошо относившаяся ко мне молодая женщина. К тому времени я со своей кафедрой уже разругался, и приходилось ценить тех немногих в институте, с кем у меня еще сохранялись нормальные отношения.
   В те годы я был уже немолодым, лет под сорок, но ума у меня, увы, не прибавлялось, и поведение мое в этом лагере было, мягко говоря, некорректным, а попросту говоря, свинским. Но я, к сожалению, понимаю это только сейчас, недаром говорят, что мужчины умнеют к пятидесяти годам. Летний лагерь политеха располагался в районе Белой горы на Воронежском водохранилище, позже в связи со строительством водозабора его полностью снесли и сейчас на этом месте пустая поляна. А тогда это была хорошо обустроенная территория - столовая на берегу реки, танцплощадка, фанерные домики для студентов и щитовой барак для преподавателей, а между ними волейбольная площадка.
   Заправляли в этом лагере, как и везде в подобных местах, преподаватели кафедры физического воспитания, опытные в своем деле мужики, которые жили там каждый год со своими семьями и представляли собой некое сплоченное сообщество, с которым я не имел ничего общего. Физкультурники, как известно, весьма специфическая социальная группа, они обладают командными навыкам, сплоченные и живут своей обособленной жизнью, недаром половина всех бандитских "моталок" во времена "перестройки" состояли из числа бывших спортсменов. К несчастью для нашей страны из такой же полукриминальной спортивной тусовки вышел и нынешний наш президент, воспитанник, как он сам про себя говорил, питерской подворотни. А, по моему мнению, спортсмены - это недалекие люди, живущие по принципу - сила есть, ума нельзя. По- хорошему к серьезным делам их и близко подпускать не надо, засилье спортсменов и артистов в нынешней Государственной думе - это верный признак деградации публичной власти.
   Как и в колхозе, мои обязанности в этом спортивно-оздоровительном лагере были весьма расплывчатыми, если они вообще были. По идее я должен был всех воспитывать и быть в лагере "смотрящим" от парткома. Но как их воспитаешь? Студенты - это вполне взрослые и половозрелые особи! После танцев и отбоя в лагере начиналось таинственное ночное шевеление, темные тени перебегали от одного домика к другому, в лесной тьме кто-то обнимался, целовался, а может быть и совокуплялся при лунном свете. Кто знает? Я же не нанимался укладывать этих "детей" спать, и следить за тем, кто с кем водится! К счастью, преподаватели-физкультурники были мужиками суровыми, силой не обиженными и жестко пресекали открытые пьянки, дебоши, а также разгоняли пришлых кавалеров, которые в немалом количестве селились в палатках около лагеря. Никаких ЧП в вечернее и ночное время не было, а днем вообще была идиллия - девочки, стерев вечернюю боевую раскраску, словно кроткие овечки или юные нимфы с полотен Сандро Боттичелли гуськом шли к реке загорать на песочке и демонстрировать всему миру свою чистоту и непорочность. Большинство, возможно, таковыми и были, но находились и такие, кто вдали от родительского присмотра пускался во все тяжкие. Обстановка, как говориться, располагала!
   Мое комиссарство и здесь носило формальный и уже порядком надоевший характер. Мне опять выдали краски, ватман для выпуска стенгазеты, шахматные доски, шашки, игрушки и сувениры для конкурсов. Этим банальным набором я должен был развлекать публику. Еще у меня была обязанность вывешивать вырезки из газет и организовывать выступления лекторов. Вот и все. В остальное время я гулял, загорал, катался на лодке и томился от скуки. Одно время со мной отдыхал мой сын Рома, который к тому времени был уже в седьмом или восьмом классе.
   Все было бы тихо-спокойно, без всяких неприятностей, если бы черт не попутал меня связаться с одной студенткой по имени Марина. Училась она на факультете среднетехнического образования и, несмотря на юные годы, лет девятнадцать, уже пребывала в статусе матери-одиночки, родила в семнадцать лет от какого-то охламона еще моложе ее. На вид фигуристая, вальяжная, но не толстая, умом не блистающая, несколько глуповатая и заторможенная, в общем, простой породы. Но мне, понятное дело, загорелось не молебны с ней служить, а заниматься другим, более греховодным делом, физиологию, как известно, на коне не объедешь и пословица "куда ветерок, туда и буек" не вчера придумали. Она тоже была не девочка, и мы с ней без лишних прелюдий и скрытно, без привлечения внимания окружающих начали изредка заниматься интересными делами, то у меня в комнате, то в зеленом логу за Белой горой. В то время там были красивые пологие склоны, покрытые изумрудной травой и полевыми цветами, то тут, то там виднелись живописные куртины из диких яблонь и груш, почти как на альпийских лугах, где я, правда, никогда не был. Жаль, что теперь там уже ничего такого нет, и на этом месте построен водозабор, который по всему склону обнесен колючей проволокой.
   В первый сезон мое общение с этой подругой летних дней прошло спокойно, без происшествий. Но черт меня дернул согласиться ехать в этот лагерь и на следующий год. И там вновь оказалась эта Марина, и мое близкое знакомство с ней невольно возобновилось. Но на этот раз в лагере завелась одна склочница, пожилая преподавательница физкультуры Зинаида Р-ва, вознамерившаяся бороться за нравственность и с этой целью начавшая совать свой нос везде, куда следует и не следует. Дошло до того, что она начала следить за мной, интересоваться, кто ходит в мой домик и зачем. На этом фоне произошел такой случай: одна студентка согласилась оформить стенгазету и после обеда, в тихий час, пришла ко мне в домик. Я дал ей краски, ватман, она сидела и работала. Попутно мы мило беседовали мной о том о сем, без всякого неприличного поведения. Когда она закончила, и мы вышли из домика, нас встретила эта преподавательница, которая сторожила и поджидала в кустах, она как волчица кинулась ко мне, требуя объяснений, почему эта студентка во время тихого часа находилась в моем домике. Я не выдержал, сорвался и послал ее куда подальше, обозвав сторожевой овчаркой. В отместку она поехала в институт и настучала на меня в профком и партком. Приехала председатель студенческого профкома, которая когда-то была подругой моего друга Алика Кожевникова, незамужняя, она была на моей стороне, но в итоге решили, что мне лучше съехать с лагеря, не дожидаясь окончания смены. Таким манером эта тварь, Зинаида Р-ва, которая, кстати, живет в СХИ, недалеко от меня с мужем таким же физкультурником, как и она, оказалась победительницей в борьбе за нравственность. Ну, а мне этот случай еще раз напомнил старое правило, о том, что не стоит заводить интим на работе...
   А так об этом лагере у меня остались хорошие воспоминания: река, катание на лодке, марево склона Белой горы, кувшинки на воде и тихий шелест тростника в сияние солнечного дня.
   Были у меня тогда еще душевные силы и надежда на то, что завтра будет лучше, чем вчера... Крепка была еще советская власть и все думали, что она будет существовать вечно... О том, что страна исчезнет через два-три года, еще никто не знал... Не мог себе представить даже в самом страшном сне... Но это произошло! И вместе с социализмом безвозвратно ушли в прошлое комсомольские секретари, комиссары, замполиты и прочие мелкие идеологические должности, на которых я когда-то побывал.
  
  
  

ГЛАВА ШЕСТАЯ

В ПОИСКАХ УТРАЧЕННОГО ВРЕМЕНИ

   Заголовок "В поисках утраченного времени" заимствован мною у французского писателя-постмодерниста Марселя Пруста, который назвал так цикл из своих романов, содержащий около 3 тыс. страниц и 2 тыс. персонажей.
   Как-то я читал лекции по культурологии и взял в библиотеке одну из его книг, чтобы рассказать студентам о постмодернизме. Но, честно говоря, так ничего и не понял в той мешанине слов и междометий, которая там представлена! Мне даже показалось, что это не художественное произведение, а какая-то мистификация, а, уж, кто там кого мистифицирует - писатель своих читателей или они сшили для него платье голого короля - мне без разницы!
   В данном случае меня интересует не "поток сознания" М. Пруста, а совсем другое, а именно: почему моя жизнь прошла так быстро и незаметно? Или, как по-простонародному, без всякого постмодернизма говорит дед Гришака в романе М. Шолохова "Тихий Дон":
  
   "... Прожил - не видал. Кубыть вчера ходил я с русым чубом, молодой да здоровый. А ноне проснулся - и вот она, одна ветхость... Мельканула жизня, как летний всплох, и нету ее... Немощен плотью стал..."
  
   Как красиво и образно сказано: "... мельканула жизня, как летний всплох!"
   В какую воронку воображаемых песочных часов утекли дни и годы моей жизни? Чем они были заполнены? Почему в памяти остались лишь считанные мгновения, а все остальное бесследно исчезло в толще безликих и безымянных дней?
   Об этом я стал задумываться не вчера и не сегодня, а, аж, лет сорок назад! Как же так, - думал я, - годы проходят, а ничего не меняется! Все идет, как идет, бесплодно и бесперспективно!
   И мне захотелось, если не затормозить, то хотя бы "поймать" время в воображаемые силки, заставить его служить мне, сделать так, чтобы каждый прожитый день приносил хоть какую-то пользу, а не пропадал без следа в серой пелене прошлого.
   И здесь мне на глаза попалась только что вышедшая тогда повесть Даниила Гранина "Эта странная жизнь".
   Скажу сразу - позднее я разочаровался в этом двуличном властителе дум поздней советской интеллигенции. Этот Д. Гранин (настоящая фамилия Герман, еврей) в своих произведениях воспевал науку, молодых ученых, их стремление к познанию нового и неизведанного. Помню, как в школе мы писали сочинения по его книжкам "Иду на грозу", "Искатели" и др., где советские ученые и инженеры верили в науку и в справедливость, горели желанием бескорыстно служить родине и всему человечеству. За эти сервильные произведения писатель был обласкан властью, издавался миллионными тиражами, стал Героем Социалистического Труда, лауреатом всяческих премий, получил доступ к самой широкой читательской аудитории. Но, как только власть переменилась, этот писака наглядно показал, какой подлой и предательской может быть сущность любого, даже самого талантливого литератора, он развернулся на все сто восемьдесят градусов и превратился из секретаря Союза писателей СССР в борца с "тоталитарным" советским прошлым. Стал махровым антикоммунистом, перевертышем, обливающим грязью всю нашу историю, включая даже подвиг советского народа в Великой Отечественной войне.
   Правильно говорил В.И. Ленин, что наша интеллигенция мнит себя мозгом нации, а на самом деле дерьмо! Но речь не об этом...
   Небольшая художественно-биографическая повесть Д. Гранина "Эта странная жизнь" побудила меня к вполне определенным и конкретным действиям. Ее сюжет разворачивается вокруг ленинградского профессора-биолога А. А. Любищева, вернее, вокруг того, как тот сумел организовать свой труд и свободное время. "Странность" его жизни заключалась в том, что:
  
   "...поток времени был для него осязаемым, он как бы стоял посреди этого потока, ощущая холодные струи Леты".
  
   Этот временной поток профессор, как истинный ученый пытался зафиксировать, измерить и суммировать в точных цифрах. Методично, днем за днем он отмечал, сколько времени уходит у него на то или иное занятие в течение суток, а вечером скрупулезно подсчитывал итог и определял количество рабочих часов, посвященных науке. Причем старался вычислить лишь "чистое" время своей научной работы, без примеси отвлечений на ненужные разговоры, променады, чтение посторонней литературы и все прочее. Вот как он сам объяснял писателю суть своего метода:
  
   " ...Всякие перерывы в работе я выключаю, и подсчитываю время нетто. Время нетто получается гораздо меньше количества времени, которое получается из расчета времени брутто, то есть того времени, которое вы провели за данной работой. Часто люди говорят, что они работают по 14-15 часов. Может такие люди существуют, но мне не удавалось столько проработать с учетом времени нетто. Рекорд продолжительности моей научной работы 11 часов 30 минут. Обычно я бываю доволен, когда проработаю нетто 7-8 часов. <...> Надо научиться отстраняться от окружающей среды, чтобы три часа, проведенные за работой, соответствовали трем рабочим часам, - не отвлекаться, не думать о постороннем, не слышать разговоров сотрудников, звонков, смеха, радио".
  
   И действительно, соглашался с ним Д. Гранин:
  
   "... Одно дело упрекать себя за неорганизованность, за неумение регламентировать свою жизнь, и другое - знать все это в часах и минутах. Когда мы искренне уверены, что стараемся сделать как можно больше, добросовестно вкалываем и вдруг нам преподносят, что полезной то работы было, может, час-полтора, а остальное ушло, расползлось, просыпалось на беготню, разговоры, ожидание, бог знает куда. А ведь дорожили каждой минутой, отказывали себе в развлечениях. <...>
   Жизнь спешит, если мы сами медлим. Ведь мы живет какими-то избранными моментами, и запоминаем лишь сгустки жизни. Полчаса для нас не время. Мы признаем только целые поля Времени, его расчищенные, свободные от обстоятельств и случайностей площадки. Там мы готовы развернутся. Меньшее нас не устраивает, мы сразу же ссылаемся на помехи, на обстоятельства. О, могущество независимых от нас обстоятельств, властных, оправданных! На них так удобно переложить ответственность. Мы не замечаем, как разлагают и обессиливают душу эти ссылки. <...> Время так легко проболтать, проспать, истратить на бесплодные ожидания, на погоню за модой, на выпивки, да мало ли на что...".
  
   Будучи уязвлен такими рассуждениями в самое сердце, я решил взять под контроль течение собственной жизни и каждый день составлять для самого себя суровый и нелицеприятный отчет о том, на что ушли минуты, часы и годы моей тогда еще молодой жизни. Тем самым, - рассуждал я, - будут решены сразу две проблемы: во-первых, станет ясно, в какую воронку сливается время и, соответственно, можно будет избежать досадных потерь этой ценной субстанции. И, во-вторых, через много-много лет, в старости можно будет оправдаться перед лицом уже свершившейся судьбы тем, что на руках у меня есть письменный документ, свидетельствующий о том, что я не сидел, сложа руки и не плыл по течению. Наоборот, - работал, трудился, упорно шел к поставленной цели. А значит, ни я сам, ни кто-либо другой не сможет упрекнуть меня в лени и пассивности, мол, "feci quod potui faciant meliora potentes" ("Я сделал все, что мог, пусть, кто может, сделает лучше").
   Таким образом, я буду чист перед самим собой, перед людьми и перед Богом! Наивным я тогда был, но что поделаешь! Именно так я тогда и думал... Что было, то было!
   Для реализации этого благого намерения я "изобрел" собственный способ учета времени, своего рода ежедневник, в котором можно было с разбивкой по часам и минутам отмечать, на что ушло время дневного бодрствования. Такой самоотчет по-научному называется хронокарта, их, кстати, еще до революции составлял мой дедушка М.М. Хомяков для обследования бюджета времени студентов Императорского Казанского университета, но я узнал об этом лишь недавно, когда приводил в порядок семейный архив. Так что, возможно, и здесь сработала генетическая память.
   "...Летят за днями дни, и каждый час уносит // Частичку бытия", - писал поэт. И в те уже далекие годы мне вдруг страстно захотелось узнать, как будут выглядеть эти "частицы бытия", если их каждый день фиксировать на бумаге?
   И я начал хронометрировать дневное время в виде раскрашенных цветными карандашами вертикальных колонок, из которых потом получался наглядный график, показывающий, на что ушло время того или иного дня недели. Кроме того, на полях этой хронокарты я иногда делал пометки и записи, но не делового характера, а своего рода крики, стоны и всхлипы души в тот момент, когда хотелось поделиться хоть с кем-нибудь, хотя бы только с бумагой теми или иными (по большей части негативными) эмоциями.
   Заполнять хронокарту я начал в сентябре 1979 г. и далее записывал о каждом своем дне в 1980, 1981,1982, 1983 гг.
   Потом был перерыв три года, после которого я частично прохронометрировал свою жизнь в 1986 и 1987 гг.
   И вот прошло сорок лет... Я открываю старые записи и погружаюсь в то наполненное обидами, разочарованиями и горечью несбывшихся надежд время, когда мне было тридцать лет. По идее самая интересная и плодотворная часть жизни. Полностью здоров, окончил университет, отслужил в армии - есть все для того, чтобы заложить основу счастливого и полноценного будущего... Но не получилось! И сегодня я снова и снова спрашиваю себя - почему? На что ушло время самого продуктивного возраста, тех дней, когда солнце моей жизни еще стояло высоко в зените? Листаю старые страницы, смотрю на графики хронокарт - и не нахожу ответа! И только некоторые записки-комментарии что-то проясняют и делают хоть чуть-чуть понятнее, почему все так вышло ...
  

1979 год

  
   Записи начинаются в далеком 1979 году, в тот год после службы на БАМе я уже во второй раз был послан кафедрой лесотехнического института на повышение квалификации в ИПК при Уральском государственном университете. Передо мной стояла задача повысить квалификацию и продолжить написание диссертации под руководством профессора Л.Н.Когана, а самое главное, сдать кандидатские экзамены. Хронокарта зафиксировала то, в каком отвратительном состоянии я тогда находился, с одной стороны, полный сил только что демобилизовавшийся из армии офицер, а с другой - социальное ничтожество, слушатель ИПК, жалкий преподаватель без степени с зарплатой в 140 рублей и мерзкими из-за своей отдаленности и туманности перспективами.
  
   1979 г. 19 сентября. Тоска и боль сердечная, к чему эти муки, проклятая жизнь!
  
   Так я написал на полях ежедневника в тот день, когда побывал в Уральском университете на собрании слушателей ИПК, которым надо было сдать кандидатский экзамен по английскому языку. Только там до меня дошло, сколько еще усилий надо приложить, чтобы в тридцать лет фактически с нуля выучить этот проклятый английский! В тот момент это дело показалось мне почти неподъемным, но я вынужден был за это взяться, ибо другого способа вырваться из тисков бедности, кроме, как защита диссертации я не знал.
  
   1979 г. 31 октября. Я забыл, когда я был доволен: собой и судьбой; людьми и миром. Одна и та же мысль - деньги! Деньги, чтобы жить и не думать о куске хлеба; деньги - чтобы, наконец, стать взрослым и слезть с шеи матери; деньги - чтобы спокойно заниматься проблемами по моей специальности, а не устраивать крысиные гонки с конкурентами на жизненной тропе. Деньги, не для денег, но для жизни, для счастья, для спокойствия. Того спокойствия, в котором человек только и может обрести себя, не мелочится и быть цельным. Трагедия, или комедия в том, что избрав целью диссертацию, я уже не могу свернуть с этого пути. Это слабость, негибкость - это порок в моем характере, который таит поражение. Но я чувствую: "вне диссертации" - я не буду счастливым, даже, если все сложится отлично, мне уже не дадут покоя думы о бесплодно прошедших годах за чтением книжек. Буду ли я счастлив "в диссертации" - не знаю, об этом нельзя сказать сейчас, это надо испытать, и не слишком поздно, и ни тогда, когда уже ничего не хочешь.
  
   Бедность хорошо вспоминать тому, кто, преодолев все трудности молодости, стал солидным и обеспеченным отцом семейства, для него картины прошлого - это повод похвалить самого себя за то, что он вырвался из нужды и добился жизненного успеха, обеспечил себе и своим детям достойное будущее. Накопил денег на спокойную и обеспеченную старость. А вот для таких как я неудачников просматривать прошлые записи - это добровольная мука! Травишь сам себе душу! И неизвестно зачем! Видимо, только для того, чтобы как в медицине ядом нейтрализовать яд...
   Но как можно нейтрализовать яд нищеты и бесправия, если он и сейчас со мной? Прошло сорок лет, а я по-прежнему в нищете и депрессии! Ничего не изменилось. Все ушло как в ж...! То ли при рождении меня кто-то проклял? То ли страна у нас проклятая! Не знаю!
   А ведь в те молодые годы у меня были вполне обычные, я бы даже сказал, приземленные планы. Вот, что я написал на полях хронокарты в Свердловске:
  
   1979 г. 2 ноября. Вчера говорил с Валерием Трофимовичем Шапко. Опять то же самое. Огромные трудности на пути к диссертации. Надо: 1) 2 статьи; апробация на конференции; 3) английский язык сдать экзамен; 4) написать саму диссертацию.
   Самое ужасное, что у меня нет ничего из этого. Сколько же это займет времени?
   1980 г. - возраст 32 года - тезисы на конференции. Сдать экзамен по истмату.
   1981 г - 33 года - английский, аспирантура.
   1982 г. - 34 г. - диссертация.
   1983 - 35 лет - две статьи.
   1984 г. - 36 лет - защита
   1985 г. - 37 лет.
   Вчера впервые (?), нет, не с сожалением, но подумал - почему я не остался в армии? Зачем мне эта мука с диссертацией, эта беспросветная бедность по сравнению с другими людьми? Зачем?
   В армии тоже хорошего мало, с солдатами возиться всю жизнь, по баракам жить.
   Надо искать запасной вариант на гражданке. Ищи!
   И может, найдешь тот клапан, который снимет финансовое напряжение и тем самым решит финансовый вопрос.
   ...Шел из университета, чувство как у школьника, которого отпустили на каникулы. Ушли на время заботы, хотелось в кино, но жалко времени. Снег, мостик, оттепель.
  
   Таким образом, всего-то, что мне хотелось в 30 лет - это защититься через пять-шесть лет! Только и всего! Что здесь необыкновенного. Простенькая мечта обычного человека с гуманитарным образованием, которому больше некуда идти, кроме как в кандидаты наук...
   Но защититься я смог лишь к 44-м годам... И добро бы еще все эти 15 лет не учился и не трудился. Но ведь нет! И учился и трудился! И довольно упорно...
   Записи 1979 года наглядно и графически показывают, как по 5-6 часов в день я слушал лекции на ИПК в Уральском университете, а потом не менее 3-4 часов сидел в читальном зале Свердловской областной библиотеки, то занимаясь диссертацией, то готовясь к кандидатскому экзамену по истории философии. Мой "свободный" от аудиторных занятий день 4 декабря 1979 г (вторник) судя по записям, выглядел так: после своего дня рождения я поднялся с койки в общежитии в 9.30. и далее...
  
   1979 г. 4 декабря. С 10 до 15 занимался диссертацией. Перерыв. С 16 до 18.30 - опять диссертация. С 19 ч. еще два с половиной часа готовился к экзамену по истории философии.
  
   И так считай каждый день! По 9-10 часов в день штудировал книги по историю философии. Постоянно сам себя контролировал и сам себя упрекал. Жил с чувством постоянной вины за невыполненные задания, которые давал самому себе. Вот, например, запись:
  
   1979 г. 22 ноября. Надо выходить на намеченный рубеж 9 и 5 часов в день. Никакие удовольствия не заменят мне выполненной работы и сданного экзамена.<...>
  
   Все время подстегивал себя, точнее, пытался подстегивать, мысленно ругал и сочинял самому себе строгие наставления на полях хронокарты. Например:
  
   1979 г. 8 ноября. Крайне недоволен как прошел день. Один в комнате, никто не мешает, а не могу написать тезисы на 3 стр. Хотя на каждую стр. затрачено 8 ч. (!!!), по 20 минут на строчку. Если в это время действительно работать, можно было уже в стихах все написать.
   1979 г. 11 ноября. Мои записи здесь представились мне как какое-то чириканье, лучше уж не писать, чем чирикать о своем настроении, о том, что попадется на глаза.
   <...> Прогрессирующее умственное бесплодие. Думал о постороннем. Думал черт знает о чем, двух строчек не могу написать.
   1979 г. 12 декабря. Время ушло, теперь надо не зачеркивать клетки, а давать продукцию! Ушло ли?<...> С завтрашнего дня не меньше 8 ч. в день истории философии! <...>
  
   Лишь в праздник я позволял себе немного расслабиться. Так, например, 7 ноября 1979 г. был на демонстрации и имел возможность лицезреть на трибуне будущего негодяя и предателя Б.Н. Ельцина. Кто же тогда знал, что он разрушит страну и запретит КПСС, от имени которой приветствовал в тот день народ на празднике, посвященном годовщине той самой власти, которую он потом с таким остервенением уничтожал:
  
   1979 г. 7 ноября. Сегодня шел с площади по улице. Народ на демонстрации. Отовсюду музыка, морозец, люди танцуют, смеются. Как хорошо в карнавальной толпе, один и со всеми. А если юг, тепло, вино и красивые девушки танцуют и смеются - не это ли забвение бега времени, счастье карнавала.
  
   Мое пребывание на ИПК сопровождалось какими-то черными переживаниями и эта тогдашняя чернота следует за мной и по сей день:
  
   1979 г. 13 ноября. И вновь, который раз неверие в силы, черная злоба и зависть к тем, кому все дается. Эта, вроде Оли в очках, у нее ун-т, спец. образование - лихо сдала экзамены. А я их уже десять лет сдаю и конца не видно. Не боюсь старости - боюсь нищеты. Сегодня про англ. говорил в учебной части - не примут через год, да и какой-то реферат надо. И все сквозь зубы, и все как одолжение. Сколько же еще ходить унижаться?!
  
   Перечитываю давние записи, я сам удивляюсь тому, как упорно и систематически я мучил сам себя этой проклятой диссертацией. Причем без всякого внешнего принуждения, если, конечно, не считать того незримого давления бедности, которое во все времена заставляет миллионы людей работать до издоха. В записях 1979 г. скрупулезно зафиксировано, сколько времени я просидел в библиотеке, книги каких авторов прочитал и законспектировал. Однако странно и обидно то, что сегодня я не могу вспомнить ни этих авторов, ни содержание этих книг по научному коммунизму. Все они были написаны таким наукообразным и казенным языком, что запоминать в них было нечего. Ни одного оригинального суждения, ни одной мысли, которая могла бы стать основой моей диссертации, только переливание из пустого в порожнее, банальные и всем известные выводы: "...мы иссушили ум наукою бесплодной", - сказал бы поэт. И что еще более важно, или даже трагично для меня, так это то, что я в то время читал ради самого чтения, не размышлял и не сопоставлял различные точки зрения (если такие точки зрения у авторов вообще были?). Тогда мне казалось, что количество рано или поздно само собой перейдет в качество - что-то щелкнет в моей голове и диссертация пойдет вперед семимильными шагами... Но нет!... Чтение и составление конспектов не приносило мне пользы! Все обернулось бессмысленной тратой времени и наивными ожиданиями.
   Подготовка диссертации оказалось гораздо более сложным и морочным делом, чем я думал. Во время учебы на ИПК мне так и не удалось сформулировать - нет, не идею, идея - это слишком громко сказано, ее могут предложить лишь умственно самостоятельные люди, а просто план диссертации. Причем не формальный, а действенный, полезный и осмысленный, состоящий из тех пчелиных сот, в которые можно было бы наносить взятки из прочитанных книг. В научном плане я был тогда слеп и глух, не было у меня того объемного, стереоскопического зрения, которое есть сегодня. Сейчас оно у меня есть, но уже никому, включая меня самого, не нужно. Время ушло. Недаром одно из определений старости гласит:
  
   "...Старость - это когда можешь давать советы по любым вопросам, но эти советы уже никому не нужны".
  
   Сегодня я обладаю, если не творческими, то, по крайней мере, комбинаторскими навыками, а значит, составляя научный или околонаучный (как кому нравиться) текст, с самого начала могу видеть в нем некие реперные точки, абзацы, из которых он будет состоять. Соответственно, когда читаю научные публикации, то сразу понимаю, что можно вставить в свой текст, что нельзя, как сделать перефраз и все прочее. Таким образом процесс чтения обретает целевой и осмысленный характер, знаешь, что надо доказать, какой цитатой подкрепить ту или иную мысль, какие будут конечные выводы исследования и пр.
   Но тогда ничего этого у меня не было, на этом ИПК в Свердловске я читал и читал, а ума не прибавлялось. Замысел диссертации так и не вырисовывался. И по сей день я не пойму, что это было - природная тупость, плохое образования или отсутствие умных наставников? Или же все вместе - и первое, и второе, и третье?
   Помню, как трудно мне было охватить одним взглядом даже свой собственный конспект, мониторов и компьютеров тогда не было, и нельзя было быстро все прокрутить, выделить нужное и скомбинировать в нужном порядке. Из-за неразборчивости подчерка приходилось перепечатывать рукописные конспекты на пишущей машинке, раскладывать перед собой отпечатанное и пытаться уловить главное. Но, увы, суть и контуры моей будущей диссертации вновь и вновь ускользали от меня! Возможно, именно тогда мне надо было сказать самому себе: "Не можешь ср...ть, не мучай жо...у!". Но куда было идти после такой коннотации?
   Понятно, что никакой компьютер не заменит голову. Ведь писали же раньше обширные трактаты гусиным пером, были и такие авторы, которые удерживали в уме тысячи страниц текста и объединяли их в единый замысел. Так, классик социологии Герберт Спенсер не имел гуманитарного образования, был железнодорожным инженером, и считал, что для философа оно и не нужно. Главное не знание трудов предшественников, а собственные озарения и интуиция. Он писал:
  
   "...Всю свою жизнь я был мыслителем, а не читателем, имея возможность сказать вслед за Томасом Гоббсом: "Если бы я читал также много, как другие люди, то и знал бы также мало, как они".
  
   И в чем-то он был прав, обладая невероятной памятью, этот философ все пять томов своей "Синтетической философии" составлял в голове как законченный текст, а затем строчил страницу за страницей, и даже не перечитывая, отсылал листы в типографию. Другой вопрос, что из-за сумбурности изложения читать его произведения практически невозможно.
   Таким образом, на ИПК в Свердловске под руководством (а точнее, при имитации руководства) проф. Л.Н. Когана я так и не смог выработать в голове цельный план своей будущей диссертации. А значит, чтение статей и монографий, на которое я потратил так много времени, оказалось бесполезным занятием. То ли в них не было никаких свежих мыслей, то ли я был крайне туп? Не знаю! Отсюда и такая запись в хронокарте:
  
   1979 г. 28 декабря. Как много времени и как ничтожен результат... Ужас... Сидел, сидел и высидел детский лепет <...>
  
   Так в бесполезных трудах по диссертации и подготовке к кандидатским экзаменам прошел 1979 год.
  

1980 год

  
   Новый год 1980 г. я встретил все еще в Свердловске, где был на повышении квалификации. По 8-9 часов в день готовился к сдаче кандидатского экзамена по истории философии, сдавать его пришлось из-за того, что у меня не было базового философского образования. Для тех, кто защищался на кандидата философских наук, необходимо либо окончить философский факультет, либо сдать экзамен по истории философии. А это весьма объемная учебная дисциплина, т.к., надо знать всех классиков философии от античности до наших дней. Пришлось потратить на этот экзамен уйму времени, и, соответственно, отказаться от множества житейских радостей:
  
   1980 г. 17 января. Надо для интереса записывать здесь: от чего я отказался из-за своей профессиональной деятельности - это будет любопытное кладбище. <...>
  
   Потом я подсчитал, что на подготовку к экзамену по истории философии у меня ушло примерно 300 часов "чистого" рабочего времени.
   А результат? Экзамен я сдал на кафедре истории философии Уральского университета. Получил "отлично"... Однако через много лет, все вывернулось наизнанку - пришлось защищаться на кандидата не философских, а исторических наук и этот экзамен мне не понадобился. Пропал этот мой труд! И кто вернет мне потраченное время? Никто!
   Вот как сдача этого экзамена отражена в хронокарте:
  
   1980 г. 18 января. Подъем. Путь в ИПК. Завтрак. Лекция в ИПК. Подг. ист. филос., чит. Ленина. Обед. Библ. Ист. филос. Консульт. Кутлунина. Путь в библ. Ист. филос. Путь в общ. Пригот. и съел ужин. Всего ист. фс. - 7 ч.
   1980 г. 19 января. Подъем. Завтрак. Путь в ИПК. Консульт. Звиревич. Библ., чит. классиков маркс.-лен. Обед. Чит. Анти-Дюринг. Просм. античн. филос. Ужин. Чит. консп. Всего - 11 ч.
   1980 г. 20 января. Подъем. Завтрак. Ист. фс. Перерыв. Ист. фс. Готовил одежду к экз.
   1980 г. 21 января. Подъем в 6.45. Канд. экз. по ист. философии сдан на "отлично". Путь в общ. Ходил в кино "Молодая жена", фильм не понравился. В маг. ходил. Пьянка с Ларисой.
   1980 г. 22 января. Подъем. Путь в ИПК. Лекция Шапко. Обсужд. теор. докл. у Когана. Коган: "мы тебя берем" сегодня сказал, но критиковал, что мало сделал. "Задача, - сказал он, - перед тобой ясная как апельсин... первую главу". Путь в общ. Заходил в маг. Пьянка с Сашей, Галей, Ларисой.
   1980 г. 23 января. Подъем. Путь в ИПК. Завтрак. Обсужд. теор. доклад. Тоска. Говорил с зав. аспирантурой. Как ушат холодной воды вылил. Не быть мне там - шансы ничтожны. Заключ. засед. н/к ИПК. Путь в общ. Сдавал кн. в библ. Собирал вещи в дорогу. Стоял, не успел взять авиабилеты. Путь в общ. ТВ. Говорил с Шапко о деле.
   1980 г. 24 января. Подъем. Покупал билет агенство "Аэрофлота". На ИПК получил удост. Ждал Когана, но его не было. Напис. ему записку. Собирал вещи. Прощался. Путь в аэропорт. Прилетел домой. Дома разговоры. <...>
  
   Таким образом, кандидатский экзамен по истории философии, и не где-нибудь, а на философском факультете Уральского университета, я сдал, после чего проф. Л.Н.Коган вроде как обнадежил меня, что примет в аспирантуру. Но, увы, это было лишь началом длинного пути под названием "артель напрасный труд"!
   Вернувшись в Воронеж, я сразу же начал готовиться к сдаче еще двух экзаменов - по марксистско-ленинской философии (диамату и истмату) и по английскому языку. Этому я посвятил весь 1980-й год. Не сказать, что я делал это с радостью и энтузиазмом. Наоборот, это было вынужденное приращение знаний, я занимался этим через силу, без всякого удовольствия от процесса познания нового. Ведь одно дело почитывать философские книжки на досуге, и совсем другое знать, что впереди экзамен и какой-то козел будет задавать тебе разные вопросы. Жутко злило то, что я, взрослый тридцатилетний мужик, опытный преподаватель, бывший офицер, должен как мальчишка все время что-то учить, перед кем-то отчитываться, сдавать экзамены, юлить и заглядывать в глазки. Это была тяжкая расплата за школу, за вуз, за то, что не смог вовремя получить нужные знания и решить те задачи, которые надо было решить "...еще вчера".
   Из-за этого, читая записи тех лет, я не испытываю традиционного чувства сожаления по поводу пролетевшей когда-то молодости. Конечно, хочется вновь стать молодым и здоровым, но как вспомнишь о том, сколько было тогда нерешенных проблем, унижений и неутоленных желаний - так и пропадает всякое желание начинать все сначала. Подобно буддистам я готов хоть сейчас выскочить из бесконечного круга перерождений: "...дабы не переживать еще много долгих зим" и погрузиться в нирвану забвения своего прошлого.
   На сохранившихся хронокартах отчетливо видно, как скучна и однообразна была моя жизнь. Вроде и работа у меня была неплохая - не кирпичи на стройке таскать, а слушать лекции знающих людей, читать умные книжки, узнавать что-то новое, расти, так сказать, духовно. Но и духовная пища бывает разной ­­- одно дело потреблять ее в охотку, а другое дело принудительное кормление: вкусная - невкусная; нравится - не нравится, а все равно глотай и выплюнуть нельзя. Если бы не деньги, да диссертация стал бы я в молодости всем этим заниматься - штудировать учебники, писать конспекты, горбиться над книжками в читальном зале? Нет, конечно! Я занимался бы тем, что мне по душе... Как поется в одной песенке:
  
   "...Не была б я прачкой // Белье б не стирала // По городу ходила б // Семечки щелкала!"
  
   Но такая свобода доступна лишь тем, у кого есть большие деньги: "Деньги - это отчеканенная свобода", - сказал кто-то, и был прав! А для таких как я, обделенных деньгами и умишком, вся жизнь протекает в тисках постылой необходимости! Праздник молодости, радости и веселья! Где он...? И у кого...? Лишь богачи могут позволить себе жить беззаботно и "...пить большими глотками душистое вино возможностей" (Кьеркегор).
   Вот записи той поры:
  
   1980 г. 31 января. Открыл учебник за 5-ый класс (!!) и тоскливо мне стало. Мой уровень ничуть не выше. Что же дальше, не пора ли честно и трезво взглянуть на себя и на свое дело. Искать другую работу???
   1980 г. 3 февраля. Сегодня на улице "весна света". Два часа сидел за английским, но мозги как-то не работают. Не поглощают учебный материал, нет желания и стремления. А без этого с английским и другими видами работ ничего не получится. Надо настроить себя психологически!! Должно быть горение и стремление, а не просто высиживание часов, которое ничего не дает. Думай, как это сделать. Активные формы, психологический настрой к началу занятий, четкие задания.
   1980 г. 19 февраля. С завтрашнего дня надо по 2 часа английский при любых условиях. <...>
  
   Так я начал учить английский язык в тридцать два года! А ведь умненькие детки умных родителей решили эту проблему еще в школе. Вот что значит опоздать, не сориентироваться вовремя, не напрячься в детстве, когда любой язык можно выучить легко и просто. Я же взялся за иностранный в том возрасте, когда кое-кто из моих сверстников уже стал профессором. Плохой из меня вышел гуманитарий, и правильно пишет один язвительный блогер в интернете:
  
   "...Не понимаю я. Раньше "гуманитарий" был тот, кто знал три языка, мог произвести лингвистический анализ произведения на французском языке, а сейчас это те, кто не может выучить таблицу умножения".
  
   Но, что поделаешь! Французскому меня ни дома, ни в школе не учили, а в университете, следуя логике этого блогера, выдали липовый диплом. Может быть и так...
   Смотрю на записи 1980 года, когда был ассистентом в ВЛТИ, и вижу, что постоянно был занят, без дела не сидел - занятия по расписанию, подготовка к кандидатским экзаменам, партсобрания, общественная работа и прочее. Вот тебе и ненормированный рабочий день! Да, я мог после занятий уйти с кафедры и заниматься тем, что мне нравится, но работа настигала меня и дома. В свободное время я делал не то, к чему лежала душа, а возился со своей до чертиков надоевшей диссертацией. Причем бесплатно и в ущерб личной жизни. Именно такую картину зафиксировала хронокарта. И мне становится немного жалко самого себя, когда я читаю записи того далекого 1980 года:
  
   1980 г. 27 апреля. Сегодня прекрасная солнечная погода ранней весны, все гуляют, идут в лес, а я сижу учу.
   1980 г. 28 апреля. И сегодня прекрасный тепло-прохладный весенний вечер, если бы было время пошляться по городу, то может нашлось бы и с кем. Но книги - выше фактически становятся, чем последние проблески утех молодости. <...>
  
   Конечно, рассуждая здраво, у всех людей, не только у меня такой же распорядок дня: дом - работа - дом. Причем большая часть дня - это привычная, но вынужденная работа. По мировым исследованиям лишь15 % людей считают свою работу любимой, а все остальные рассматривают ее как обременительную и зачастую неприятную обязанность. Но я со своим ненормированным рабочим днем мог бы в молодости жить совсем по-другому - отвел занятия и гуляй, делай что хочешь. Но нет! Надо мной постоянно висела диссертация! Иными словами, у меня, как и у тех, кто работал на производстве, весь день был занят работой, но в отличии от нормальных людей я трудился не за наличные деньги, а за "перспективу", за свое персональное "светлое будущее", которое так и не наступило! И сегодня предъявляй свои конспекты, кому хочешь! Смеши людей! Ни копейки за свой мартышкин труд в молодости я так и не получил!
   Весна 1980 г. прошла в уже опостылевших трудах и заботах. 20 мая я вылетел в Свердловск, чтобы сдать вступительный экзамен в аспирантуру и одновременно принять участие в конференции, посвященной юбилею местного лесотехнического института. Но на этом экзамене меня фактически "завалил" проф. Коган, поставив мне "удовлетворительно". Видимо, потому, что на одно место претендовало пять соискателей, и был принят "свой" человек, выпускница его кафедры еврейка по имени Таня. Вот записи тех дней:
  
   1980 г. 28 апреля. Подъем. Завтрак. Сборы. Путь и ожидание в аэропорту. Перелет Воронеж-Свердловск. Оформл. в гост. С Таней Безруковой гуляли и см. ТВ.
   1980 г. 21 мая. Подъем. Завтрак. Путь в обл. библ. Каталог библ. Подг. к экз. по научн. коммунизму. Ходил на каф. н/к ИПК. Подготовка к экз. Всего - 7 ч.
   1980 г. 22 мая. Подъем. Завтрак. Конф. пленарное заседание во Дворце молодежи. Потеря, можно было не ходить. Обед. Подг. К экз. - 5 ч.
   1980 г. 23 мая. Подъем. Завтрак. Конф. в УЛТИ, выст. с докладом. Обед. Оформлял общ. Пьянка - товарищеский ужин института в ресторане "Космос".<...>
   1980 г. 25 мая. Подъем. Завтрак. Отвозил вещи в общ. Подг. К экз. - 8 ч. Ужин. Ходил по центру, не зная, куда ткнуться, уж больно в общ. не хотелось. Общ. см. ТВ, чтобы не сидеть в комн. Говорил с соседом якутом.
   1980 г. 26 мая. Подъем. Завтрак. Путь в ИПК. Подг. к экз. Ходил на каф., узнавать, когда экзамен. Подг. экз. - 10 ч. Путь в общ.
   1980 г. 27 мая. Сдавал экзамен вступительный по научному коммунизму в аспирантуру к Когану Л.Н. Поставил "удовл.". Мазохистский спектакль. <...>
   1980 г. 28 мая. Подъем. Завтрак. Аэрофлот. Билеты. Дом полит. просвещения. Ходил по городу с "коллегой" по несчастью - Надя из г. Троицк. Обл. библ. В общ.
   1980 г. 29 мая. Подъем. Завтрак. Путь в УрГУ. Заявл. о том, что документы забираю, отдал. Сборы. Говорил с Олей Логуновой. Путь в аэропорт. Перелет Воронеж-Свердловск. Купался. Ужин. Читал газету.
  
   После неудачи с поступлением в аспирантуру Уральского университета я стал заниматься английским по 6-8 часов в день, чтобы сдать в УрГУ кандидатский экзамен. Кстати, очень жалею, что вообще связался со столь отдаленным регионом. Сегодня с завистью смотрю на нынешних деканов и профессоров лесотехнической академии, в большинстве своем они закончили наш лестех и всю свою карьеру сделали в нем же, здесь у них и аспирантура, и докторантура и лояльный к "своим" специализированный ученый совет по защите диссертаций. И никто из них на Урал или в Сибирь за своей диссертацией не ездил. Только я сдуру поперся решать свои проблемы в такую даль. Да, правильно говорят: "ума нет - считай калека!", выходцы из деревни оказались умнее меня, городского недоумка.
   Смотрю свой прежний ежедневник и вижу, что почти все свое свободное время, включая отпуск, тратил на подготовку к экзаменам:
  
   1980 г. 1 июня. Подъем. Завтрак. Англ. Ходил за картошкой. Обед. Чит. газ. Ходил на речку. Англ. Ужин. Англ. Гулял с Таней Т. Всего англ. - 7 ч. <...>
   1980 г. 3 июня. Подъем. Завтрак. Англ. Перевел 5 стр., грамматика. Обед. Чит. газ. Вывел и помыл мотороллер. ТВ. Англ. Всего англ. - 7 ч.
   1980 г. 4 июня. Подъем. Завтрак. Англ. Кафедра. Ездил в город за подарком для Гали. Ужин. Чит. газ. Сидели с Равилем и Ирой день рожд. Гали. Убирал со стола. Нет света. Потеря. Англ. - 6 ч. <...>
   1980 г. 6 июня. Подъем. Завтрак. Англ. Проверил 2 контр. Каф. отнес контр. Заполн. журн. Англ. грамматика. Гулял по лесу с Мариной Д. С пол шестого до половины десятого. Всего англ. - 5 ч. <...>
   1980 г. 21 июня. Подъем. Завтрак .Англ. Каф. разные дела. Ездил в сады. Купался, душ. Гулял, шли по набережной из города с Мариной Д. Всего англ. - 1 ч.
  
   Летом я нанял себе репетитора по английскому языку. Пришлось платить деньги, которых и без того ни на что не хватало.
  
   1980 г. 25 июня. Ездил с кафедрой на прополку. Купался. Обед. Каф. подписывал протоколы. Говорил в коридоре с Мариной. Ездил к учительнице англ. языка договариваться о занятиях. Ужин. Чит. худ. лит., безусловн. потеря. Говорил с Равилем.
   Вот тебе и цена за репетитора - 5 руб. одна пара (45 + 45 мин.). Умные люди деньги зарабатывают, а дураки тратят. Ужасно обидно платить деньги - при всех плюсах - считай впустую. Хотя многое зависит и от меня. <...>
   1980 г. 30 июня. Ездил на прополку. Обед. Ездил в город. Купил рюкзак. Ужин. Англ. Перерыв. Англ. Всего англ. - 2 ч.
   За июнь 90 ч. занимался англ., в среднем 3 ч. в день. Но ведь больше ничем другим не занимался.
  
   Из этих записей видно, что на женщин и прочие развлечения я тратил меньше времени, чем на подготовку к кандидатским экзаменам. И сегодня было бы не так обидно, если бы тогда, в молодости, все обстояло бы ровно наоборот.
   От подготовки к экзаменам я ненадолго отвлекся лишь тогда, когда меня послали в командировку в Краснодар и Апшеронск. Там наши студенты проходили производственную и общественно-политическую практику (ОПП). Но даже в этой командировке я учил английский по 2-3 часа в день.
  
   1980 г. 1 июля. Подъем. Завтрак. Ездил в Березовую Рощу. Сборы. Говорил с Мариной Д. Обед. Сборы, говорил с Равилем. Путь на вокзал. Поезд Воронеж-Краснодар. Англ. - 1 ч. Лег спать на верхней полке. Чаю не дали.
   1980 г. 2 июля. Сидел в поезде. См. в окно. Устраивал вещи в камеру хранения. Устраивался в гост. Долго искал по городу мебельн. объедин. "Краснодар". Нашел, говорил в отделе кадров, дог. с комсоргом. См. фильм в к-т "Аврора". Сидел на скамейке и чит. англ самоучит. - 1 ч. Прошел всю длинную, но красивую центр. улицу Красная. Англ. в гост. Всего англ. - 2 ч.
   1980 г. 3 июля. Ездил в меб. объедин. Гов. с секр. ком. ВЛКСМ Валерой. Гов. с Таней Гришиной, Некрыловым Ник. Ездил на автовокзал за билетом в Апшеронск. Уладил гост. прожив. до 7.06. Обед, заним. англ. Потеря. См. 2 серии Али-бабы и сорок разбойников, такой примитив. Англ. самоуч. - всего 3 ч.
   1980 г. 5 июля. Краснодар. О жары ли, от перемены места, от слабоволия или отсутствия всех пособий и средств, но мозги в совершенно нерабочем состоянии - КПД обучения англ. языку - О. Сегодняшний день следует отнести к разряду потерянных, ни мысли, ни чувства, полная апатия. Как в природе, так и в теле оцепенение перед грозой. В природе ливень, а меня не освежит живительный ливень жизни! <...>
   1980 г. 6 июля. Завтрак. Путь на вокзал. Автобус Краснодар-Апшеронск. Обед. Устраив. в гост. Прошел по главной улице города. В своем роскошном после Краснодара номере уснул. Ходил ужинать. Анг. - 1 ч. Чит. газ. Опять упадок сил и мозги не работают.
   1980 г. 7 июля. Апшеронск. Подъем. Завтрак. Ездил в ПДО и з-д "Лесхозмаш". Покупал билет. Почта, получил перевод 100 р. Встретил на почте Таню Астахову, был с ней в общежитии, провожал ее и расстался, видимо, с Таней навек.
   1980 г. 8 июля. Апшеронск. Подъем. Путь в объедин. Был с комсоргом группы и секр. комс. орг. По главной улице прошел. Обед. Спал. Потеря. Ездил в общ. проводил собрание. Чит. газ. Спал. Потеря. Ужасная слабость была, голова как чугунная, то ли климат, то ли еще что.
   1980 г. 9 июля. Апшеронск. Подъем. Англ. - 3 ч. Ходил обедать. Магазины. Стригся в парикм. Англ. Ужин. Проводил собр. в общ. в 1 смене. Англ. Всего англ. - 6 ч.
  
   Попав в Апшеронск как командировочный, я счел за благо воспользоваться этим для того, чтобы уже за свой счет съездить на оказавшееся так близко Черноморское побережье.
  
   1980 г. 10 июля. Апшеронск-Туапсе. Завтрак. Из гостиницы пришлось убраться в 7 ч. На скамейке учил англ. Ездил к студентам в "Лесхозмаш". Говорил с секр. ком. комсомола. Англ. в библ. Ждал автобуса. Ходил по городу, на реку, жара страшная, весь мокрый. Автобус, очень долго автобус петлял по перевалам. Проехал путь нашего правильного, но позорного бегства: Ходыженск, Агой, увидел в Джугбе море. Сел ждать в гост. Спать охота и как ни странно дали номер и даже отдельный.
   1980 г. 11 июля. Автобус Туапсе-Геленджик. Устроился на квартиру. Пляж, купался, лежал, загорал. На набережной был. Сидел и любовался морским простором. Присматривал место для купания. Англ. - 1 ч.
   Итак, я на море. Геленджик мне пока что-то не показался. Хотя есть плюсы, та же квартира, нет особых очередей... Но, и большое "но" - мутная, ужасно грязная вода на пляже. Возможно, придется куда-то ездить на чистую воду, возможно, катером. Кроме того, ужасно много детей, совсем нет тех фирменных девушек, на которых я любовался на курортах Крыма. Впрочем, поживем - быть может, увидим. <...> Отдал за квартиру 15 руб. за 10 дней.
   1980 г. 12 июля. Оказывается пляж, который я вчера присмотрел - закрытый. С утра стоят церберы в белых халатах. Надо устраиваться без лишних стеснений. Обед. Шел вдоль пляжа. Лежал под навесом, вроде как спал. Блуждал в трех соснах, не мог найти квартиру, где остановился.
   Пошел на танцы. Познакомился и пошел провожать. Сидел на набережной с Ритой, акушерка из Мурманска.
   1980 г. 13 июля. Ходил с Ритой на дискотеку, паршивую. Но было и примечательное. Я бы назвал этот вечер: "коктейль с видом на маленькую обнаженную грудь" (Рита не утруждала себя лифчиком).
   1980 г. 14 июля. С Ритой ездил на Тонкий мыс. Там загорали, обнимались. Вообще неплохо, а все равно чего-то не хватает. Ведь, кажется, все есть. Вечером с Ритой пили вино на берегу.
   1980 г. 15 июля. Искал квартиру для встреч с Ритой. Отдал за квартиру 3 рубля за день на 20 дней, итого - 20 руб. <...> Ночь провел изумительно. Молодая, красивая <...>
   1980 г. 16 июля. С Ритой фотографировался на набережной. Вечером сидел с Ритой на набережной. Она все рассказывала про свои аборты, выкидыши и психические комплексы. Она прошла больше, чем я предполагал. Но это неважно. Тем более, что слушать ее интересно. Провели с ней ночь на квартире.
   1980 г. 17 июля. Проводил Риту до ее дома. Покупал билеты на обратный путь.
   1980 г. 18 июля. С Ритой гулял, на квартире пили шампанское <...>
   1980 г. 19 июля. С Ритой провалялся в постели.
   1980 г. 20 июля. На пляже "Звездочки". Осталось три дня. Думаю: что нечего больше и вид делать, что учу английский. Все равно больше двух часов в день не получается. Их я потом наверстаю. Наслаждайся, Рашид, морем, спокойствием от работы, нашей с Ритой квартирой, и вином, в конце концов. Вечером с Ритой гулял.
   1980 г. 21 июля. С Ритой на море и набережной.
   1980 г. 22 июля. С Ритой сидели на набережной, пили херес, гуляли. Прощальная ночь с Ритой.
   1980 г. 23 июля. С Ритой встали в 10, ушли с квартиры к ней и Тане. У них пили чай, но я что-то плохо себя чувствовал. Потом она и Таня проводили меня на автостанцию. Грустное прощание. До свидания Геленджик. Автобус Геленджик-Новороссийск. В Новороссийске болтался, купил "Пепси- Кола". В кино не досмотрел. Уехал на вокзал, там дремал, ждал поезда "Новороссийск-Воронеж".
  
   Приехал в Воронеж и все пошло по-прежнему, каждый день английский язык минимум 3-4 часа. И все это в свой законный отпуск!
  
   1980 г. 28 июля. Поликлиника зубной терапевт, удалил реплантированный зуб. У Марины в библиотеке, гуляли по дендропарку. Ужин. Говорил с Равилем о квартире и сидел после этого грустный и в прострации.
   1980 г. 31 июля. Катал на мотороллере Романа и Иру.
   1980 г. 1 августа. Говорил с Равилем. Ему квартиру - шиш!
   1980 г. 4 августа. Расчет денег по поездке на юг (командировка и Геленджик). Всего истрачено - 220 руб. Институт заплатил - 80 руб. Итого своих ушло - 140 руб. На 12 дней - по 12 руб. в день. Из своих 140 р.: ушло на квартиру 35 (две квартиры). Выпивку - 40 р. -дорога - 20 р. На остальное 55 р. делим на 12 получается по 4 р. в день включая питание.
   1980 г. 5 августа. Быстрое уставание и почти постоянное раздражение на всех - болезнь или слабость духа?
   1980 г. 7 августа. Позвонила Марина, проводил ее до Березовой Рощи на электричку. Весь день переводил статью и едва одолел половину.
   1980 г. 8 августа. "Ездил на "Сельмаш", достал краску.
   1980 г. 10 августа. Занятия с преподавателем английского.
   1980 г. 11 августа. В библиотеку к Марине, проводил до Березовой Рощи.
   1980 г. 15 августа. Перевел письменно 1,5 стр. монографии - потратил на это 3 часа!
   1980 г. 17 августа. Ремонт. Выносил мебель из моей комнаты. Олифил пол.
   1980 г. 18 августа. Красил пол в своей комнате.
   1980 г.19 августа. Библиотека у Марины, затем с ней и Надей в театр, весьма посредственный спектакль. А после она меня около общежития отправила "вон". И, вообще, что я ей мальчишка. Потерять целый вечер для того, чтобы смотреть на ее надутую физиономию.
   1980 г. 21 августа. Встретил у института В. Рубцова, Букшу, пили в общежитии.
   1980 г. 25 августа. С Равилем освобождали в комнате матери. Подгоняли листы ДВП. С Аликом выпивали, ездили на мотороллере на поле. 7 руб. с ним истратил. Дома пьяный см. ТВ.
   1980 г. 26 августа. Прибивал ДВП в комнате матери.
   1980 г. 27 августа. Ездил в город за краской и олифой. Красил в комнате матери. Выпил бутылку пива с Аликом.
   1980 г. 28 августа. Ходил в сберкассу. Взял 25 руб. Ходил по комнате злой. Красил пол
   2-ой раз в комнате матери и Гали.
   1980 г. 29 августа. Ездил в сады за яблоками и спал там.
   1980 г. 30 августа. За неделю всего 16 часов английского, т.е. 16 разделить на 7, получается 2,3 ч. в день. Мало. И все из-за ремонта, баб и пьянки.
  
   О том, как расходуется отпуск у незащищенного преподавателя, показывает и сохранившаяся в моих записях итоговая таблица, в ней отмечено, что за лето я потратил на занятия английским языком в июне - 88 ч., в среднем 3 ч. в день. В июле - 60 ч., в среднем 2 ч. в день. В августе - 116 часов, в среднем 4 ч. в день. Итого - 264 часа. Т.е., в отпуске мне так и не удалось полностью расслабиться, забыть о работе, о кандидатских экзаменах и о своей диссертации. Такова участь всех, кто не сумел вовремя обзавестись ученой степенью...
   Начался новый учебный год и передо мной вновь встали две задачи: сдать экзамен по марксистко-ленинской философии и по английскому языку. С первым экзаменом было легче, поскольку философию к тому времени я уже знал относительно неплохо. Но все равно вновь и вновь приходилось перечитывать учебники и первоисточники.
  
   1980 г. 1 сентября. Подъем. Завтрак. Итак, постоянная задача в день: 5 часов - философия, 3 ч. - английский. Переводить минимум 3-4 страницы монографии.
   1980 г. 4 сентября. Затаскивал и расставлял с Равилем мебель. Увы, старую. Фс. заним. - 5 ч. Англ. - 3 ч.
   1980 г. 5 сентября. Подъем. Завтрак. Закончил читать учебник Руткевича. 500 стр. Начало работы английского кружка. Англ. - 4 ч. Фс. - 4 ч.
   1980 г. 6 сентября. Подъем. Завтрак. С Аликом на мотороллере. Пили пиво на реке и около водокачки. Филос. заним. Перевел 1 стр. монографии. Фс. заним. - 6 ч. Англ. - 3 ч. Эффективность КПД работы оставляет желать лучшего.
   1980 г. 7 сентября. Подъем. Завтрак. Подъем. Завтрак. Закончил читать Н. Суворова "мат. диалектика". Англ. - выпис. слова. Обед. Англ. чит. Том Сойер в подлиннике. Диалоги. Фс. - 2 ч. Англ. - 6 ч.
   1980 г. 9 сентября. Подъем. Завтрак. Конспект Руткевича. Английский. Ездил с Равилем на пляж. Чит. газ. Перевел стр. моногр. Письм. Англ. ТВ. Англ. - 3 ч. Филос. - 5 ч.
   1980 г. 10 сентября. Подъем. Зарядка. Завтрак. Консп. Руткевича. Сходил на каф. Был во дворе. Ходил встречался с Васей Рубцовым. Видел Марину. Просмотрел Тугаринов "Философия сознания". Ездил в ДК им. Ленина. Собрание группы английского языка. 75 руб. отдать!!! Путь в обл. библ. Просматр. "Вопросы фс". С Раей гулял по городу. Писать конспекты без перерыва труднее, чем читать. Филос. - 6 ч. Англ. - 1 ч.
   1980 г. 15 сентября. Подъем. Зарядка. Завтрак. Филос. консп. Руткевича. С Аликом ездили на реку и пили пиво. Потеря времени. В институт узнал, что еду в колхоз. Чит. газ. Ужин. Фс. заним. - 6 ч. Англ. - 1 ч.
   1980 г. 16 сентября. Подъем. Завтрак. Институт узнавал о командировке. Сост. индив. план. Обед. Англ. диск слушал. Конс. Путь в ДК. Заплатил в ДК им. Ленина 75 рублей за английский. Переписывал скороговорки. Путь домой. Англ. - 5 ч.
   1980 г. 17 сентября. Подъем. Завтрак. Засед. каф. посвящ. 50-летию института. Собирал вещи в колхоз. Слушал англ. пластинки. Отводил мотороллер в сарай. Путь в ДК Ленина. Англ. занятие в I группе. Провожал Галю в левобережном парке. Англ. - 4 ч.
  
   Продолжить подготовку к кандидатским экзаменам пришлось на уборке картошки в качестве комиссара студенческого отряда ВЛТИ.
  
   1980 г. 18 сентября. Путь на остановку у "Луча", ждал автобус. Путь на автобусе в Макарье. Пешком в с/х "Дзержинский". Ходил по комнатам, знакомился со студентами.
   1980 г. 19 сентября. Прибивал рейки для наглядной агитации. В магазин, на пруду варили уху и пили водку. Потеря времени, и пьянка эта не вовремя. Ходил по общежитию. Обстановка плохая, все пьяные. Разбирался с милицией. Ходил отключать провод.
   1980 г. 20 сентября. Ждали завтрака, не было света. Занимался построением личного состава. В общежитии целый день крутился, а что делал не пойму. Ходил за электриком, исправляли свет. Бродил по общежитию. Писал списки л/с. Сверку л/с делал.
   1980 г. 21 сентября. Развод. Контролировал выпуск стенгазеты. Писал заметку. Бродил по общежитию, сказал, чтобы танцы сделали. Орет сейчас в коридоре. Читал "Материализм и эмпириокритицизм".
   1980 г. 22 сентября. Дождливая погода. В общежитии просидел. Достал мешки. А что еще делал, хоть убей, не вспомню!
   1980 г. 24 сентября. Сходил на свекловичное поле. Набрал в саду яблок. Пошел дождь. Обед. Писал "Боевой листок". Спал. Ужин. Выпили немного. Дежурил, успокаивал девушек после отбоя.
   1980 г. 25 сентября. Ходил в магазин. Купил бутылку водки. Болтали с преподавателями в общежитии.
   1980 г. 26 сентября. Митинговали. Ходили в контору - убирать ли второй раз после боронования. Ходил с группой на поле. Гулял, ходил в сад с Надей и Ирой. Трепались в комнате. Ходил в сад с Надей Д-вой.
   1980 г. 27 сентября. Преподаватели закрывали наряды. Поехали на поле набрали себе картошки. Со студентами Надей Д., Ирой Д., Олегом К. ходили на пруд, выпили бутылку водки. Потом с Надей во дворе детского сада на узкой скамейке.
   1980 г. 28 сентября. Бегали, пытались найти машину отправить картошку. Отправили картошку. Провел комсомольское собрание. Писал протокол собрания. Ходил с Николаем О. в гости к Наде, выпили, потом лежали и болтали в комнате общежития.
   1980 г. 29 сентября. Организовал уборку коридора. В конторе пытались договориться об отъезде. Писал списки на поощрение. Читал книгу по философии.
   1980 г. 29 сентября. В комнате гадали с отъездом. Наводил порядок. Приехал ректор и сказал, что будем здесь до 15 (!). Читал "Материализм и эмпириокритицизм". Выпивали. Затем с Надей в комнате, где жили экономисты.
   1980 г. 1 октября. Отходил от вчерашней пьянки и общения с Надей. Все-таки я вчера был как свинья. Нажрался и, кажется, заснул, проснулся - ее нет. Читал "Материализм и эмпириокритицизм". Говорил о жизни с Кузьмичем. Ужин, точнее остались без ужина, закрыли столовую. Хотели варить картошку.
   1980 г. 2 октября. Подъем. Завтрак. Был в конторе. Читал "Материализм и эмпириокритицизм". Отобрал с помощью студентов и отправил домой 4 мешка картошки. Ходил с милицией из-за тех, кто вроде ударил женщину. Читал Энгельс "Диалектика природы".
   1980 г. 3 октября. Проверял л/с, из преподавателей остался один. Домой приехал: автобус-электричка.
  
   Поля залило дождем, уборка застопорилась, студенты и преподаватели разъехались по домам. Третьего октября я приехал домой и сразу за книжки. Подсчитал, что за 15 дней в совхозе занимался всего 20 часов, а значит, не выполнил свой собственный план, и чтобы это наверстать, надо в течение 11 дней заниматься по 10 часов в день.
  
   1980 г. 4 октября. Подъем. Завтрак. Прочитал Энгельс письма об "Ист. материализме". Путь в город. Купил Ленин. "Фс. тетради" Обл. библ. Путь домой. Ужин. Читал первоисточники. 15 дней в совхозе, по философии занимался - 20 ч. Долг - 55 ч. Т.е. 11 дней надо заниматься по 10 часов.
   1980 г. 5 октября. Подъем. Завтрак. Филос. чит. первоисточн. Обед. Чит. газ. Фс. Прочитал брошюру о категории "время". Ужин. Прочитал брошюру о категории "Познание". ТВ фильм "Первый учитель".
  
   На следующий день вновь отправился в совхоз.
  
   1980 г. 6 октября. Подъем. Завтрак. Читал первоисточники философия. Подкрашивал пол. На автобусе в совхоз. Шел пешком. В комнате общежития. "Обрадовали", что до 15 октября сидеть здесь. Пробовал заниматься - невозможно. До дикости бессмысленно прошло столь дорогое время. Заниматься филос. нет возможности. Хуже чем в армии. А где потом взять это время?
   1980 г. 7 октября. Ходил на поле и животноводческий комплекс. Контролировал перевозку и разгрузку свеклы. Читал первоисточники. Ходил в контору. Бессмысленно время тратиться. Выпивали в комнате с Вал. Федоровной и Галей. Такая бездарная трата времени, к. до слез жалко.
   1980 г. 8 октября. В конторе. Проводил линейку. Ходил на поле ЛТО. Читал первоисточники. Обед... Бестолковая суета. Ужин.
   1980 г. 9 октября. В конторе. Линейку проводил. Сначала "выпускали" боевой листок, а потом выпили бутылку водки с Анной С. (233 гр.) <...> Прелесть, как все быстро. Читал "Философские тетради". <...>. Был на отбое.
  
   Приехал с проверкой доктор из горздрава и на обратном пути забрал меня на своей "Волге" домой на побывку.
  
   1980 г. 10 октября. Проводил линейку. В общежитии всякие дела. С Аней "выпускал" боевой листок <...>. Разные дела. Говорил с Мих. Петр. (доктор) и Карпенко. Путь на "Волге" из совхоза в Воронеж. Купался. Обед. Ходил в институт, думал повидать Марину, но она в отпуске. Читал газеты. Алик пришел, говорил с ним. Фактич. потеря. Читал Арефьев "Социальная активность". См. ТВ худ фильм. Такая дрянь. <...>
  
   Через день я снова был в совхозе.
  
   1980 г. 12 октября. Читал "Соц. активность". Автобус "Воронеж-Макарье", пешком в совхоз. Прочитал девочкам лекцию. Диспут о семье. Ужин. Бессмысленно в общежитии.
   1980 г. 13 октября. В конторе. В комнате общежития разговоры. Бессмысленная трата времени. Обед. Бессмысленная трата времени. Ужин. На редкость бессмысленно прожитый день. Прямо сказать вычеркнутый из жизни. Надя не подошла, как обещала. Аня также стороной ходит. Меня помножили на "0" раньше, чем я. А тут света нет, сидел в темноте как дурак.
   1980 г. 14 октября. Философия первоисточники. Писал списки на поощрение. Обед. Разговоры в общ. Бессмысленная трата времени. Ужин. Пил с Ирой Д., потом с агрономом. Потом поперся к фельдшеру Марине. Потом в доску пьяный, многократно помноженный на нуль, лег спать.
   1980 г. 15 октября. Последняя линейка. Сборы. Путь домой, авт. до Орлова и на электричке. <...> Английский в группе ДК им. Ленина.
  
   Вернулся из колхоза и вновь занятия английским и философией.
  
   1980 г. 16 октября. Философия. Конспектировал Руткевича. Каф. вызвали. Заполнял индивидуальный план. Философией занимался. Ездил к Роману. Ужин. 5 ч. занимался философией.
   1980 г. 17 октября. Завтрак. Конспектировал Руткевича. Англ. Совещ. в дек. иностр. студ. Вел семинары. Ужин. Англ. Так по мелочам теряется время. Итого: 3 ч. - анг. 2 ч. - филос. 3 ч. - работа. <...>
   1980 г. 20 октября. Подъем. Завтрак. Конспектировал учебн. Руткевича. Подг. к сем. "Соц. и классы". Путь в институт. Семинар - 4 ч. Путь домой. Ужин. Англ. Печатал расписание. Итого: Фс. - 5 ч. Англ. - 1 ч. <...>
   1980 г. 21 октября. Подъем. Завтрак. Филос. Обед. Чит. газ. Англ. Путь во дворец Ленина. Занятия англ. группы. Путь домой. Ужин. Итого: филос. - 5 ч. Англ. - 4 ч. <...>
   1980 г. 23 октября. Подъем. Завтрак. Фс., консп. учебник. Ездил в совхоз получил деньги за командировку. Ужин. Пришел Алик с Аней и Надей, пили, ночь с Надей. Потеря времени! <...>
   1980 г. 25 октября. Подъем. Завтрак. Потеря времени. Филос. Семинары. Говорил с Аликом, потеря. Филос. Провожал мать в Казань. Филос. Ужин. Перерыв. Филос. ТВ. Филос. - 7 ч. <...>
   1980 г. 28 октября. Подъем. Завтрак. Филос. чит. Руткевич. На каф., составл. индив. план. Филос. Ходил в общ. как куратор иностр. Филос. Всего фс - 8 ч. <...>
   1980 г. 29 октября. Подъем. Завтрак. Консп. по ист. мат. Был в деканате иностр. студ. Филос. Зан. семинары. Филос. учил. Провел собрание землячества. Печатал план работ землячества. Итого филос. - 8 ч. <...>
   1980 г. 2 ноября. Подъем. Завтрак. Фс. консп. лит. по ист. Мат. Обед. Чит. Новое время. Перерыв. Вставлял раму. См. Межд. панораму. Фс. ТВ. Ф-м "Медведь". Филос. всего - 9 ч. <...>
   1980 г. 6 ноября. Подъем. Завтрак. Перечитал всю монограф. лит. Перерыв, говорил с Равилем. Фс. Обед. Прошел по лесу. Филос. Говорил с Аликом. Фс. - всего 10 ч. <...>
  
   Да, со студенткой Надей нехорошо получилось, это на моей совести: "... и с отвра­ще­нием читая жизнь мою, //Я тре­пещу и проклинаю, <...> // Но строк печаль­ных не смываю". Ничего уже не перепишешь и не вернешь, в том году, видимо, был упущен последний шанс вовремя жениться и завести детей. Сам виноват!
   Просматриваю страницы ежедневника за октябрь-ноябрь 1980 г. и вновь накатывает чувство бессильной злобы. Не столько на самого себя, сколько на судьбу-злодейку. Ведь я делал все что мог, занимался одновременно и философией и английским по 6-7 часов в день. В институте выполнял всю свою учебную нагрузку. Перечитал массу книг и первоисточников по диалектическому и историческому материализму.
   И все это вместо того, чтобы в тот момент сконцентрироваться на самом главном, а именно, жениться и завести детей. Но для этого надо было иметь твердое положение в обществе, а вот его-то у меня как раз и не было. На 8 ноября еле выпросил командировку в Свердловск, пришлось оформлять ее по хозтеме моего соседа по дому проф. Д.И. Станчева.
  
   1980 г. 8 ноября. Подъем. Сборы. Путь в аэропорт. Задержка вылета по метереоусловиям. Перелет Воронеж - Свердловск. Путь в город на такси (5 р.) Устроился в гост. (До 11 ноября только). См. ТВ в номере. <...>
   1980 г. 10 ноября. Подъем. В гостинице. В ИПК. В библ. повторял диамат. Обед. Фс. В гост. Пытался продлить. Филос. Путь в гост. Всего филос. - 9 часов. <...>
  
   Не вылезая из дешевых гостиничных номеров и библиотеки, почти неделю занимался по 9 часов в день и 13 ноября, наконец-то, сдал на "отлично" кандидатский экзамен по марксистско-ленинской философии. Проконсультировался у проф. Когана по поводу своей диссертации, опубликовал в Свердловске тезисы в сборнике и согласовал сдачу экзамена по английскому. Прилетел домой в Воронеж и полностью сосредоточился на подготовке к экзамену по английскому языку.
  
   1980 г. 19 ноября. Подъем. Завтрак. Англ. Обед. На кафедре. В ВГУ договорился о лекции для иностранцев. Путь в ДК Занятия в I группе. Путь домой. Всего англ. - 6 часов. Или интенсивные занятия, или прощай даже надежда! 10 ч. в день с максимальной нагрузкой - вот задача сегодняшнего дня!
   1980 г. 20 ноября. Английский. Дом. задание для II группы. Институт. Заполнял раб. планы. Партсобрание. Ужин. Чит. газету. Английский. Сидел с Надей. Англ. - 7 часов.
   1980 г. 21 ноября. Подъем. Провожал Надю. Грамматика во II группе. Подготовка к семинару. Путь в институт. Семинары. Ужин. Английский. Всего англ. - 8 часов.
   1980 г. 24 ноября. Подъем. Завтрак. Англ. переводил текст. В институте, заним. филос. с Карлосом. Подг. к сем. Сем. в трех группах. Ужин. Англ. Итого: Англ. - 4 ч. сем. 5 ч. Подг. к сем - 1 ч.
  
   Как видно, время у меня было занято довольно плотно. Без дела не сидел. Но так ничего не высидел! Тогда мне казалось, что главное препятствие - это английский, но было и предчувствие будущих бед. Внутренний голос как бы говорил мне, что не дождусь я на этом пути ни счастья, ни удачи и поэтому записал я тогда следующие строчки:
  
   1980 г. 25 ноября. Подъем, пробежка, завтрак. Англ. Ходил в 7 общ. Приглашал на лекцию. Путь в ДК. Занятия во II группе. Путь домой. Писал эти горькие строки. Ужин. Говорил с Равилем.
   Ведь если бы (проклятое "если бы") не английский, я давно бы добился, что хотел. И вновь этот знак! И вновь та же причина - английский. Чем дальше учишь - тем отчетливей я начинаю сознавать, что к весне не успею. Язык - это навык, а навык - это время, а время... и круг замкнулся.
   Вся жизнь представилась мне сегодня одной большой ошибкой. Как будто сам себя сознательно всю жизнь загоняю в тупик - и добился своего, тупик такой, что не выскочишь и никакого просвета впереди.
   Как унизительно чувствовать себя на занятии, когда девушки "дурочки", да умнее тебя дурака - щебечут по-английски, как унизительно слушать намеки преподавателя на свою тупость.
  
   Так подошел к концу 1980 год. Просмотрел ежедневник и как будто заново все пережил. Видно по записям, что на женщин (баб) я тратил минимальное количество времени. Все учился и учился!
   Это я к тому, что некоторые мои знакомые говорят:
   - Ты, мол, Рашид, сам во всем виноват! Все твои неудачи от того, что в молодости ты пил-гулял, бегал по бабам и не занимался серьезным делом.
   Но это неправда! Все мои хронокарты свидетельствуют об обратном! Более того, если все было именно так - бабы, пьянки, гулянки и другие утехи молодости, - то я меньше сожалел бы о прошлом! И сегодня не надо было бы гадать, куда делось бесцельно потраченное время!
   Если я когда и тратил бессмысленно время, то уж точно не в этом 1980 олимпийском году. Здесь меня упрекнуть не в чем, я сделал все, что мог, и на что хватило моих слабых сил. А именно: сдал на "отлично" два кандидатских экзамена (по истории философии и марксистско-ленинской философии), а также выучил практически с нуля английский язык, затратив на это 795 часов "чистого" времени.
  

1981 г.

  
   Вся первая половина 1981 год ушла на подготовку к экзамену по английскому языку. Страницы ежедневника залиты ярким алым цветом - так я отмечал на графике часы и дни, ушедшие на это муторное занятие. Например:
  
   1981 г. 2 января. Подъем. Завтрак. Английский, слова и выражения для пересказа. Англ. занимался - 8 ч.
   1981 г. 3 января. Подъем. Завтрак. 6 часов сидел на ГЭК. С Романом и Ирой был на водохранилище. 3 часа англ. перевод текста. Гов. с Равилем и Галей. Все судили и рядили о квартире. <...>
   1981 г. 5 января. Подъем. Завтрак. Пересказ англ. текста. Обед. Чит. газеты. Учил пересказ. Слушал пластинки англ. язык. Ужин. Путь к препод. Англ. с препод. Переводил журн. Всего англ. - 9 часов. <...>
   1981 г. 8 января. Подъем. Завтрак. Письм. перевод. На каф. Чит. Лит. газету. Пересказ. Ужин. Письменный перевод газеты. Всего англ. - 8 ч.
   1981 г. 9 января. Подъем. Завтрак. Учил газ. пересказ. Обед. Путь в ДК. Занятия англ. в ДК. Путь домой. Ужин. Повторял пересказ. Всего англ. - 9 ч. <...>
   1981 г. 11 января. Подъем. Завтра. Путь к преп. Занятие с преп. Обед. Подсчитывал эти табл. за год, получилось английским за 1980 г. я занимался 795 часов "чистого" времени. <...>
   1981 г. 12 января. Подъем. Завтра. Перевод газ. текста. Обед. На каф. отчет., в общ. 7. Англ. Ужин. Англ. реферат. Чит. газ. Переводил журн. Всего англ. - 9 ч. <...>
  
   Даже сегодня, сорок лет спустя, от чтения этих старых записей я ощущаю какую-то физическую и душевную усталость. День за днем приходилось заниматься одним и тем же - изучением английского.
   Показательна запись на День Советской Армии и Военно-морского флота:
  
   1981 г. 23 февраля. Подъем. Завтрак. Англ. пересказ газеты. См. ТВ открытие XXVI съезда КПСС. Англ. Делал шезлонг. Подг. сем. Семинары проводил. В кв. шум, гам. Ирочка, Костик, дурдом. Ужин. С Равилем стол тащили. Проводил его в Москву. ТВ съезд. Переводил газету. Англ. - 5 ч. Свободный день, а так мало.
   Грустно все же, что ни один представитель столь горячо любимого женского пола - не позвонил и не поздравил. Одно утешение - на 8-е Марта никого не надо поздравлять. <...>
  
   И так плотно распределялся почти каждый день, например:
  
   1981 г. 26 февраля. Подъем. Завтрак. Англ. лексика. Партсобр. - 2 ч. Засед. каф. - 2 ч. Семинары - 5 ч. Ходил в общежитие. Общ. работа- 2 ч. Анг. лексика 3 ч. <...>
   1981 г. 13 марта. Подъем. Завтрак. Англ. реферат. Обед. Чит. газ. гулял по лесу. Англ. лексика. Ужин. Перерыв. Англ. Всего англ. - 9 ч.
   Сегодня по времени просидел долго и все над одной работой - заучивал слова. Результата ощутимого нет. Все же существуют, видимо, биоритмы, сегодня мне в голову, ну, ничего не идет. Может так туго идет из-за того, что в первый раз только приступил к заучиванию журнальной лексики. И в эмоциональном плане сегодня депрессия. Поясница болит. <...>
   1981 г. 16 марта. Подъем. Завтрак. Подг. к сем. Перевод газ. Семинары. Путь домой. Ужин. Говорил с Равилем. Ходил к Луису в 1 общ. Англ. лексика. Итого: Англ. - 2 ч. Подготовка к сем. - 1 ч. Семинары - 5 ч. Общ. работа - 1 ч.
   1981 г. 17 марта. Подъем. Завтрак. Перевод газ. Обед. Путь в институт. Заседание каф. Семинары. Ужин. Чит. газ. Англ. лексика. Итого: Англ. - 7 ч. Сем. - 2 ч. Засед. каф. - 2 ч. <...>
   1981 г. 15 апреля. Подъем. Завтрак. Мыл пол. Англ. лексика. Перерыв. Занятия с преподавательницей Галей. Обед. Чит. газ. Англ. Перерыв. Англ. Всего англ. - 9 ч. <...>
  
   Мог ли я так целыми днями заниматься, если бы у меня была семья, маленький ребенок и необходимость их всех обеспечивать? Вряд ли. На моей памяти было много семейных мужиков, которые из-за такой занятости и финансовой нагрузки побросали свои диссертации. Хотя с другой стороны, на производстве работают не меньше, но как-то справляются со своими семейными обязанностями... В общем, больной для меня вопрос. Надо было делать все одновременно - и семью заводить, и детей содержать, и диссертацию писать... Но я оказался и не способен на это... В отличие от некоторых... Пришлось пожертвовать личной жизнью и еще многим. И это был ошибочный выбор!
   Перед экзаменом по английскому летал в Свердловск, и даже не помню зачем, наверное, на предварительное собеседование:
  
   1981 г. 25 апреля. Подъем. Завтрак. Сборы. Обед. Путь в аэропорт. Перелет Воронеж-Свердловск. Устраивался в гостиницу. <...>
   1981 г. 27 апреля. Подъем. Путь в ИПК. Завтрак. Говорил с Ирой на кафедре. Говорил с Коганом. Бесполезные разговоры. Ездил познакомиться с Говорухиным, директором кинотеатра "Космос". Областная библиотека. Путь в гостиницу. Занимался англ. - 6 ч.
   1981 г. 28 апреля. В гостинице 5 ч. занимался англ. Собеседование. У Говорухина был, говорил с ним в буфете ресторана "Космос". <...>
   1981 г. 30 апреля. Перелет Свердловск - Воронеж. Дома. Купался. Выпивали с Равилем и Аликом. <...>
   1981 г. 2 мая. Англ. - 8 ч. Какая-то слабость, апатия. То ли болен, то ли как всегда после командировки... перемена климата, часовых поясов...
   1981 г. 3 мая. Англ. - 3 ч. С Аликом в лесу. Выводили мотороллер. Ужин. Дежурил в 1 общ. Говорил с ребятами-студентами.<...>
   1981 г. 7 июня. Подъем. Завтрак. Путь к преподавателю. Занятия с преподавателем. Путь домой. Читал газету. Англ. Занимался. Был во дворе, погода прекрасная. Слушал англ. пластинки. Англ. Всего занимался англ. - 9 часов. <...>
  
   И вот, наконец, наступил день сдачи столь затратного для меня во всех смыслах экзамена. На одних только репетиторов я истратил кучу денег - занятия в двух группах (для начинающих и продвинутых) в кружке при Дворце культуры им. В.И. Ленина, репетитор-преподавательница из пединститута и еще одна репетиторша, судя по записям, мне помогала, полностью забытая мною студентка из ВГУ по имени Галя. В июне я вылетел в Свердловск:
  
   1981 г. 9 июня. Подъем. Завтрак. Сборы в Свердловск. Перелет Воронеж-Свердловск. Путь в город. Ожидал и оформлялся в гостиницу. Повторял лексику.
   1981 г. 10 июня. Взял ордер в общежитие. В общежитии повторял лексику. Говорил с Валерой. Из гостиницы перенес вещи. Лексику повторял. Англ. занимался - 5 ч.
   1981 г. 11 июня. Подъем. Завтрак. Ездил к Вл. Андр. в кинотеатр "Космос". Общежитие и в библ. Лексика. Путь в ун-тет. Ждал и консультировался с преп. англ. языка Каратаевой Л.Ю. В библ. Лексика. Путь в общежитие.
   1981 г. 13 июня. Подъем. Завтрак. В библиотеку. Занимался англ. - 9 ч.
   1981 г. 14 июня. Сдал экзамен по английскому языку на "хорошо"!!!
   1981 г. 15 июня. В УрГУ, говорил с Коганом. За билетами на поезд. Выпивали в общ. с соседом.
   1981 г. 16 июня. На кафедре Когана см. литературу. Был у Вл. Андреевича в "Космосе". Выпили с ним. В общежитии. Путь на вокзал.
   Денежные расходы на сдачу экзамена по английскому языку. За кружок - 75 р. Преподаватель из пединститута - 80 р. Гале (студ. из ВГУ) - 40 р. Подарки в Свердловск - 45 р. Ксерокопии - 15 р. Итого - 255 рублей <...>
   1981 г. 17 июня. В поезде Свердловск-Георгиу-Деж
   1981 г. 18 июня. Свердловск- Георгиу-Деж. Путь от Г.-Деж до Воронежа. Купался. Ужин. Выпивал с Аликом.
   1981 г. 19 июня. Подъем. Завтрак. На каф. Разговор об аспирантуре. Дома банкет, так сказать. Пили Алик, Оля, Равиль <...>
  
   Так летом 1981 года я сдал на "хорошо" самый трудный для себя кандидатский экзамен по английскому языку. Я начал его готовить с нуля в январе 1980 г. и таким образом на это дело ушло ровно полтора года. Одновременно подготовил и сдал еще два кандидатских экзамена: по истории философии и марксистско-ленинскую философию. В общем-то, неплохой результат, примерно в такие же сроки, год-полтора, сдают эти экзамены все те, кто учится в аспирантуре.
   Сдав английский язык, я был уверен, что все самое трудное позади. Написать за три года 100 страниц диссертации казалось мне вполне реальным делом. Тем более что мне было известно о качестве других диссертационных работ, я перечитал их десятки в Ленинской библиотеке, и ничего, требующего сверх способностей в этих писульках не нашел. Настораживало, конечно, то, что годом ранее мой потенциальный научный руководитель проф. Л.Н. Коган отказался брать меня к себе в аспирантуру, "прокинув" на вступительном экзамене в УрГУ. Но, - думал я, - возможно, на него надавили собратья евреи, чтобы он взял "свою" девочку-еврейку, и, кроме того, быть может, его остановило то, что у меня тогда еще не был сдан английский язык. Однако возвращаться к нему и повторять свои попытки пристроиться на Урале мне уже не хотелось. Так я вновь оказался в подвешенном состоянии.
   И здесь мне надо было бы думать своим умом, а не слушать посторонних людей. Ведь были уже тревожные звоночки о том, что та тема, за которую я взялся не по собственной инициативе, а по чужому совету, у меня не идет. И с этой "политической культурой" у меня ничего не выходит. Особенно после того, как я на два года отвлекся от этой темы из-за службы в армии, и она, в общем-то потеряла уже эффект новизны. Нашлись люди, которые и без меня "окучили" эту научную грядку.
   А значит надо было менять не только научного руководителя, но и тему, или даже соскакивать на другую специальность, защищаться не по философии, а по истории. Но вечный порок всех неудачников - отсутствие гибкости и умения лавировать, приспосабливаться к обстоятельствам и здесь сыграли со мной злую шутку. Выбрав одно направление я уже не нашел в себе сил искать другие пути. Правильнее было бы остаться ассистентом в своем институте, подумать, оглядеться и выйти на какие-то самостоятельные и перспективные решения. Но своим умом я был, увы, слаб и вновь последовал совету своей "благодетельницы" Л.Я. Тарасовой. Тем самым я сделал, быть может, самую главную ошибку в своей жизни - пошел в дневную аспирантуру при Воронежском государственном университете к заведующему кафедрой научного коммунизма доц. Рахманину В.С. Будь он проклят!
   Тогда мне казалась, что аспирантура - это некий эскалатор, который автоматически доставляет наверх каждого, кто вступит на его нижнюю ступеньку. Главное, мол, поступить в нее, а дальше все произойдет само собой. Естественно, что я не собирался безвольно стоять на месте, и был полон решимости действовать и решать все возникающие проблемы. Но вместе с тем, я серьезно надеялся на то, что мне помогут в этом движении вверх, или, по крайней мере, подскажут, куда двигаться дальше, чтобы не упереться в глухой тупик... Ведь деваться мне было некуда, все было, как у В.Высоцкого:
  
   "... И назойливо в ушах звенит струна:// У тебя последний шанс, слышь, старина! // Он в азарте - как мальчишка, как шпана, - // Нужен спурт - иначе крышка и хана!".
  
   Но спурта не получилось... А вот почему не получилось, я до сих пор не пойму!
   Дальнейшее показало, что поступив в аспирантуру ВГУ, я сделал ошибочный выбор! Слепо и необдуманно согласился на предложение старшей коллеги, которая по-доброму, прямо-таки по-матерински относилась ко мне и взялась замолвить за меня словечко перед доц. Рахманиным, с тем, чтобы он взял меня к себе в аспирантуру. Я знал, что он неприятный человек, знал, что два преподавателя нашей кафедры были у него в аспирантуре, но так и не защитились. Знал, но других вариантов у меня не было!
   Работать над диссертацией самостоятельно, без руководителя я счел опасным и ненадежным делом. Тем более, что возраст мой приближался к тридцати пяти, а после этого в дневную аспирантуру уже не брали. Да и в целом такие возрастные соискатели никому не нужны, всем профессорам подавай молодых и перспективных. И, тем не менее, лучше бы мне тогда остаться ассистентом, нежели чем через полтора года оказаться на улице и без диссертации и без работы. Но, когда это стало ясно, уже ничего нельзя было исправить! Так, вместо того, чтобы писать диссертацию без всяких аспирантур, я полез в ВГУ, который на деле оказался мне не alma mater, а злой мачехой:
  
   1981 г. 22 июня. Подъем. Завтрак. В городе, сдал книги в библ. пединститута. На работу сходил<...> В университет ждал Рахманина, пока закончится заседание кафедры. Говорил с ним об аспирантуре. Ездил на автовокзал за билетами. Сборы в колхоз.
  
   Мне было уже за тридцать, в армии я был офицером, но, придя после БАМа в ВЛТИ на должность ассистента, вновь превратился в "молодого" преподавателя и стал для всех "мальчиком на побегушках". Соответственно, даже не дожидаясь осени, летом, меня послали на сельхозработы в колхоз "Путь Ленина", что в селе Белогорье в Подгоренском районе. Там я провел месяц в июне-июле и в моем ежедневнике сохранились об этом такие записи:
  
   1981 г. 13 июня - сдал билеты на автовокзале. Электричкой в Г-Деж. Застрял. На Сагуны поздно поезд, ночевал в комнате на вокзале. Купался в Дону. 24 июня - на ст. Сагуны приехал. Встретился с Валерой Хованским. В колхоз "Березовский" добрались. Вечером пьянка. 25 июня - вытурили с колхоза.
   Добирались в Белогорье, устраивались. 26 июня - ездили сдавать шерсть в Подгорное. Потом выпили. 27июня-10 июля - работали на сене, чистили навоз на ферме. Купались в Дону. 11 июля - через Павловск приехал в Воронеж.
  
   Приехал я в Воронеж и, вместо того, чтобы отдыхать в свое удовольствие, за собственные деньги поехал в Москву в Ленинскую библиотеку, где с помощью умных книжек и чужих диссертаций намеревался собрать материал для своего талмуда. И это стало предвестником будущих поражений. Идеи для диссертации надо было искать не в библиотеке, а в собственной голове. Ничего хорошего из этих поездок в Москву не вышло, чужой ум не давался (проще говоря, списать было негде), а своими мозгами я так и не обзавелся.
  
   1981 г. 21 июля. Подъем. Завтрак. Сборы в Москву. Обед. С Ирой племянницей на мотороллере на пляж ездили. Катался на мотороллере. Настроение подавленное. И в Москву ехать совсем не хочется. И как быть с аспирантурой? Пробовать ли поступать осенью в ВГУ?
  
   Как видно, сомнения по поводу того, стоит ли связываться с Воронежским университетом, у меня были. Но я гнал эти сомнения прочь. И как оказалось зря! Надо было прислушиваться к своему внутреннему голосу!
   Так с тревогой и беспокойством я поехал в Москву.
  
   1981 г. 22 июля. Путь на автобусе Воронеж-Москва. Путь к Кате. Встреча. Ужин.
   1981 г. 23 июля. Подъем. Завтрак. Путь в Москву через аэропорт Внуково. Был у Мих. Петр. в ред. ж. "Агитатор". В каталоге Ленинской библ. Консп. англ. монографию - 7 ч. Путь к Кате.
   1981 г. 24 июля. Подъем. Завтрак. Путь в Москву на электричке. Ленинская библ. Англ. монография - 7 ч. Путь к Кате.
   1981 г. 25 июля. Подъем. Завтрак. Путь в Москву. Ленинская библ. Консп. англ. монографию. Встретился с Васей Рязановым. Выпили в кафе. Путь в Толстопальцево. 3 ч. - занимался. <...>
   1981 г. 28 июля. В Лен. библ. Консп. англ монографию - 5 ч. На дачу в Баковку ездил к Мих Петр.
   1981 г. 29 июля. В Москву на "Волге" с Мих. Петр. Ездил в обл. пединститут и министерство - безрезульт. Ездил в Минвуз РСФСР и меня там по-простому сказать разогнали. "Нет правды на земле..." В Лен. библ. Путь к Кате. <...>
   1981 г. 2 августа. С Катей ездили к тете Марусе. Выпили с ее зятем Женей. Катались на лодке в усадьбе "Кусково". Пили чай с тетей Марусей.
   1981 г. 3 августа. Путь в Москву. В Лен. библ. Прошел по центру. Закупил продукты. Путь на вокзал. Поезд Москва-Воронеж.
   Поездка в Москву обошлась в 100 руб. 4 часа в среднем занимался в Москве.
  
   В отпуске, за свой счет я десять дней проболтался в Москве. И совершено безрезультатно, даже чтение в подлиннике книги американских ученых Г. Алмонд и С.Верба "Политическая культура в 5-ти странах. Сравнительное исследование" мне ничего не дало. Кто же мог знать, что через пять лет начнется перестройка и поднимутся совершенно новые пласты политической культуры общества. Ведь при Л.И. Брежневе о западничестве, евразийстве, "духе народа", "менталитете", "национальной идее" и пр. никто и слова сказать не мог. Все, что я увидел тогда в Ленинской библиотеке, было повторением настолько избитых истин, что их даже в диссертацию неудобно было вставлять. И никто мне не подсказал тогда, где копать, какую литературу использовать. Даже такой многоопытный человек, как редактор журнала ЦК КПСС "Агитатор" Михаил Петрович, с которым я в этой поездке много раз разговаривал о своей диссертации, ничего не мог мне подсказать по этой теме.
   Не помню, зачем я заходил в Министерство образования РСФСР, видимо, искал место в аспирантуре какого-нибудь солидного вуза, но со мной никто даже разговаривать не стал. В общем, если сам о себе не позаботишься, то на других надеяться нечего. Хотя, есть такие ушлые люди, которые живут чужим умом и ухитряются делать так, что им все помогают, направляют и подсказывают. Но я таких бескорыстных помощников не нашел даже в столице!
   Пришлось брать то, что есть. И поэтому на следующий по приезду из Москвы день я совершил свою самую роковую после мадам ошибку - начал готовить документы в аспирантуру ВГУ.
  
   1981 г. 5 августа. Подъем. Завтрак. Сидел и думал подавать или не подавать документы в ВГУ, звонил во все концы. Обед. Ездил в ВГУ в отдел аспирантуры. Ходил в институт. Звонил заведующему кафедрой. С Ирой и Романом ходили на водохранилище. Ужин. Гов. с Равилем. Потери. Неизвестно, что делать. Печатал себе характеристику. Чит. газеты. Перебирал черновики. <...>
  
   В августе за мои труды в колхозе профсоюз дал мне льготную путевку в дом отдыха "Петровское", что находится около Борисоглебска на берегу узкой и чистой, текущей среди непролазных и полных змей луговых зарослей реки Битюг. Отдых там был неплохой, хотя и без затей. Из развлечений была только летняя танцплощадка, где противно было находиться - никакой охраны и местные "ваньки" безнаказанно куражились, разъезжая пьяными верхом на лошадях по аллеям парка. По своей несчастливой доле я и там был вынужден работать над диссертацией - читал, конспектировал, переводил английскую монографию, в среднем по 3-4 часа в день. Не скажу, что переработался, но без дела и на этом "отдыхе" не сидел. Вот записи той поры:
  
   1981 г. 8 августа. Подъем. Завтрак. Забрал характеристику в институте. Обед. Сборы. В городе билета не достал, сидел ждал поезда в Детском парке. Поезд Воронеж - Звягинцево. Автобусом в дом отдыха.
   1981 г. 9 августа. Подъем. Завтрак. На речке искупался два раза. Выписывал англ. слова. Спал, дремал. Вып. слова. Ужин. Был на танцах, постоял и ушел. Всего диссертацией заним. - 5 ч.
   1981 г. 10 августа. Оформл. в регист. Завтрак. Был на пляже. Потеря -? Дисс. С Лилей ходили на пляж. На обратном пути попали под сильный град. Ходил в магазин за водкой. Дисс. На танцах с Валей. Выпили водки. Дисс. - 3 ч.
   1981 г. 11 августа. На пляже с Валей и Лилей. Хорошо, погода, природа. Обед. В магазин купил бутылку водки. Пляж. Катался с Лилей и Валей на лодке. Выпис. англ. слова. На танцах, и я, и меня на нуль помножили. Дисс. - 2 ч. <...>
   1981 г. 13 августа. Завтрак. Выписывал слова. С Валей-официанткой сидели у меня в номере. Обед. На пляже с Таней и ее подругой. С Валей-официанткой. Вып. слова. Ужин. На танцах, пошел дождь, и все разбежались. Слова выписывал. Дисс. - 3 ч. <...>
   1981 г. 15 августа. Подъем. Завтрак. На дальнем пляже с Таней и Лидой загорал. Хорошо было. С Валей выпили винца в саду и у меня. Хорошо посидели. <...> Спал. Гулял. Лежал без дела. Ужин. На танцах. С Валей, Таней и каким-то парнем ели арбуз.
   1981 г. 16 августа. Подъем. Завтрак. На дальнем пляже с Таней и Лидой. Лежал, дремал. Обед. Сходил на ближн. пляж. Выпис. слова. 2 часа в среднем переводом занимался. На пляже. Сходил к Нине. Вып. слова. Ужин. На танцах. С Лидой как юный пионер просидел в своей комнате.
   1981 г. 17 августа. 8.20 автобус. Путь д/о Петровский - ст. Ким - Борисоглебск - на авт. в Воронеж. Ехал с Таней и Лидой до ст. и Борисоглебстка. Купался. Обед. Чит. газеты. Заним. Докум. на поступл. в аспирантуру. Ужин. Чит. газ. Потеря. ТВ. Проверял опечатки в реферате. Чит. газеты, пустая трата времени, потеря.
   Отдых в "Петровском" обошелся: 10 р. - путевка; 10 р. - дорога; 20 руб. выпивка и яблоки. Итого 40 руб. Довольно дешево, особенно, если сравнивать с югом.
   А поездка в Москву (на службу считай) - 100 руб. - вот тебе и расклад прибытков и убытков.
  
   Приехал из дома отдыха и вновь встал вопрос об аспирантуре (в которую я лез как агнец на заклание), а также о том, чтобы написать статью с критикой воззрений англоязычных авторов, пишущих о советской политической культуре, и опубликовать ее пока есть знакомство в журнале "Агитатор". Так что работа над диссертацией не прекращалась ни на один день, недаром в те дни я записал на полях своего ежедневника такую цитату из "Скупого рыцаря" А.С. Пушкина:
  
   "...Кто знает, сколько горьких воздержаний. // Обузданных страстей, тяжелых дум, // Дневных забот, ночей бессонных мне // Все это стоило?".
  
   И записи это подтверждают:
  
   1981 г. 19 августа. 10 ч. - подъем, потеря. Готовил статью для ж. "Агитатор". С Аликом сидел в саду. Ездил в ВГУ, сдал документы в аспирантуру. Чит. газ. Статью готовил. С Аликом на мотороллере ездили в город. ТВ см. "Место встречи изменить нельзя". Статью. Всего работал - 4 ч.
   Хватит гулять. Бездарно тратиться дорогое время. Надо заняться серьезными статьями. <...>
   1981 г. 23 августа. Подъем. Завтрак. Переводил англ. моногр. для ст. в "Агитатор". Разговаривал с Равилем. Чит. газету. С Аликом чинил мотороллер. Сделали трос сцепления. Съездили в маг., выпили пива. Рома приехал, занимался с ним. Кн. смотрел с Романом. Пословица: "И сквозь золото слезы льются". <...>
   1981 г. 31 августа. Подъем. Завтрак. Ст. в "Агитатор". Заседание кафедры. Говорил (после долгого перерыва) с Мариной и что ж? Ее решение окончательно и отношение ко мне прежнее... А жаль! Читал и консп. нужное. Ужин. Конспектировал. Всего занимался - 6 ч. <...>
   1981 г. 2 сентября. Подъем. Завтрак. Перепеч. для "Агитатора". Чит. газ. Путь в город. Ждал и говорил с Рахманиным. Что-то Рахманин, мне кажется, лишь мозги компостирует. Уж, сказал бы сразу, что не берет, и брать не думал. См. лит. для статьи. С Ниной гулял, но она добродетельна и потому скучна. Хотя, быть может, это я односторонен до скуки. Путь домой. Говорил с Аликом. Всего работал - 4 ч.
   Мало работаю, так можно до бесконечности тянуть и статью и что угодно! <...>
   1981 г. 8 сентября. Подъем. Завтрак. Подготовка к сем. - 2 ч. Семинары - 3 ч. Перепечатывал. Кружок машинописи - 1,5 ч. Путь домой. Чит. газ. Конспектировал. <...>
   1981 г. 13 сентября. Писал письмо М.П. См. ТВ. Ст. в "Агитатор". С Аликом ездили на мотороллере. Выпили во Ржавчике. Чит. газеты. ТВ. Статью готовил. Всего работал - 3 ч.
   Позор как мало! Дело не в творчестве, а во времени!
   1981 г. 14 сентября. Подъем. Завтрак. Ст. в "Агитатор". В институте. В парткоме о повышении цен. Обед. Чит. газ. Статья. Читал и сидел бессмысленно. Всего работал - 6 ч.
   Болен или совсем не способен к работе? Ни с места статья, строчки не могу сам сочинить. Что делать? Ума не приложу. <...>
   1981 г. 22 сентября. 10 ч. Подъем. Завтрак. Статью в "Агитатор" - 4 ч. Обед. Чит. газ. Статья. Маялся страхом приняться за работу. Чит. худ лит. Путь в город. Курсы машинописи. Путь домой. Делал провод к светильнику.
   Около 100 часов уже затратил на подготовку статьи в "Агитатор", а результата нет?! Написал черновик на 6 стр. - 17 ч. на стр.!
  
   Сегодня, перечитывая эти записи, я понимаю, что дело было не в количестве часов, проведенных за письменным столом, а в моей голове. Не за свое дело я взялся, "куда конь с копытом, туда и рак с клешней", "со свиным рылом в калашный ряд" и все прочее, еще до аспирантуры надо было осознать, что философ из меня никудышный. Но свернуть было некуда... Вопрос о том, почему я тогда не мог (да и сейчас не могу) складно писать научно-гуманитарные тексты и по сей день остается для меня болезненной загадкой. Так и помру, не разгадав этой шутки природы. Жестоко она надо мной посмеялась! Но что поделаешь! "Не в свои сани, не садись!".
   Хотя были и редкие светлые моменты - отдых на природе и общение с приятелем Аликом Кожевниковым:
  
   1981 г. 27 сентября. 9.30 ч. Подъем. Завтрак. Ст. в "Агитатор". С Аликом ездили в лес на Белую гору. Отличная погода, золотая осень. Готовил статью в "Агитатор". 4 ч. работал - мало, очень мало!! <...>
  
   Выписка на полях 28 сентября:
  
   Расчеты показывают, что период активной социальной жизнедеятельности индивида длится около 400 тыс. часов. Из них регламентируемое рабочее время поглощает от 87 до 97 тыс., досуг до 84 тыс. часов. Для сравнения: на получение университетского диплома затрачивается в среднем 15 тыс. часов.
  
   К чему я это записал - не помню, видимо, для того, чтобы еще раз убедиться как бездарно, даже с точки зрения простой арифметики, утекают 400 тысяч часов активной жизни. Ведь работа над статьей и диссертацией шла очень медленно:
  
   1981 г. 4 октября. 9.30 ч. Подъем. Завтрак. Ст. в "Агитатор". С Аликом в лес ездили. Чит. "Новое время". Статьей занимался - 6 ч. Очень медленно идет работа. На 10 стр. банальностей и политической пошлости, компиляций ушло где-то 35 дней, т.е. по 3 дня на страницу. И все сроки прошли, а дела еще непочатый край. И жизнь какая-то пресная, и личная жизнь не устроена, физическая и духовная... И, главное, годы идут, идут, идут... "33"!! "Первый тайм мы уже отыграли...". <...>
   1981 г. 8 октября. Подъем. Завтрак. Сборы в ВГУ. Собеседование в ВГУ. Путь домой. Ходил в сберкассу. Обед. Чит. газ. Подг. к семинарам. <...>
   1981 г. 2 ноября. Подъем. Завтрак. Путь в город. На кафедре Рахманин дал соглсие на аспирантуру по научному коммунизму. Каталог обл. библ. Ст. в "Агитатор" - 5 ч.
   1981 г. 4 ноября. Подъем. Завтрак. В институте подписал письмо в ВГУ. Ст. в "Агитатор". Обед. Готовил письмо в ВГУ отд. аспирантуры. На вокзал, покупал билет в Москву. Ст. в "Агитатор" - 6 ч. <...>
  
   Как видно из записей, я сам лез в этот капкан, никто не гнал меня в эту аспирантуру к В.С. Рахманину. (Если не считать, конечно, нужды и бедности). Но я-то думал, что научный руководитель поможет мне найти выход из того интеллектуального тупика, в котором я оказался. Но, как бы ни так! Держи карман шире, не только не помог, но и еще больше запутал! Пока суд да дело, я еще раз смотался в Москву в Ленинскую библиотеку. По наивности думал, что там-то, в центре всей общественной мысли я найду заветный золотой ключик к своей диссертации, но оказалось, что добрая черепаха Тортилла бывает только в сказках, а идеи для своей научной работы надо искать не в болоте чужих мнений, а в своей собственной голове.
  
   1981 г. 14 ноября. Подъем. Завтрак. Ходил на кафедру за планом сем. В аптеку. Гов. с Равилем. Обед. Подг. к сем. Сем. 752, 753 гр. С Леной П. (753 гр.) прогулялись до "Буревестника", дома чуть выпили, пообжимались, молода она и красива!!!
   1981 г. 15 ноября. Подъем. Завтрак. Сборы в Москву. Обед. Ходил в сарай. Клеил обувь. Дома ничего не делал, т.к. Москва должна показать направление работы. На вокзал. Поезд Воронеж - Москва.
   1981 г. 16 ноября. Приехал в Москву. У Мих. Петр. в редакции. Ездил на его "Волге" оформил гостиницу. Ездил отмечать командировку. Каталог зала диссерт. Ленинской библ. У М.П. в ред. У М.П. на даче в Баковке.
   1981 г. 17 ноября. Приехал в Москву с М.П. на его "Волге" из Баковки. Путь в Лен. библ. В зале диссертаций. Оформился в гостиницу. Был на концерте в Колонном зале Дома Союзов. Хороший концерт, выступали М. Магомаев и Т. Синявская. <...>
   1981 г. 19 ноября. Подъем. Путь в Ленинскую библ. Консп. англ. монографию. Встретил Сергея Чернякова. В буфете. Поехали с ним в гости к Васе Рубцову (его жена Люба). Выпили, долго сидели.
   1981 г. 20 ноября. По магазинам за мясом. Занес его Васе Рубцову. К Мих. Петр. Простился с ним. Чит. англ. монографию. Чит. Бехтерева по пол. вопросам. Попал в театр Ермоловой на ул. Горького. Спектакль "Играем Стринберга", не понравился, ушел.
   1981 г. 21 ноября. Подъем. Путь в Ленинскую библ. В зале дисс. В гостиницу. К Васе Рубцову. Забрал мясо. Расчит. в гостинице. Путь на Казанский вокзал. Поезд Москва-Воронеж.
  

* * *

  
   И вот наступил тот роковой день, когда я пошел по шерсть, а вернулся стриженным.
  
   1981 г. 27 ноября. Подъем. Завтрак. Семинар в гр. 654, 655. Обед. Чит. газ. В отдел аспирантуры ВГУ. Меня приняли!!!. <...>
  
   Пишу об этом, руки трясутся от бешенства и бессилия что-либо изменить! Как будто вновь погружаюсь в ту атмосферу сорокалетней давности, когда казалось, что вот-вот все пойдет хорошо - защита, женитьба, достойный заработок... На деле же еще десять лет пришлось провести в положении нищего ассистента.
  
   1981 г. 1 декабря. Подъем. Завтрак. Сем. 652, 653 гр. Последний семинар. Обед. Чит. газ. Путь в город. ВГУ отдел аспирантуры. Взял выписку, что меня зачислили. Первый разговор с Рахманиным как аспирант.
   Первый день аспирантуры. Время пошло!!! Надо быть фанатиком, заниматься по 8 ч. в день и не меньше. Тарасова Л.Я. "Не хватает дня, работай ночью", - правильно. К 3-ему году диссертация должна быть готова. Что-то будет?
  
   Не знал я в тот день, что это было началом позора и через полтора года я окажусь и без аспирантуры и без работы.
   Напряженная двухлетняя работа по сдаче кандидатских экзаменов по философии пойдет к псу под хвост и все начнется по новому кругу - теперь уже по защите на кандидата исторических наук. А до защиты еще будут долгие 10 лет унижений и горечи несбывшихся надежд...
   Ну, да, ничего! Ведь и с удачливыми людьми случаются несчастья... Как-то я ехал в командировку в Ст. Оскол и стал свидетелем такой ужасной картины: сияющее летнее утро, легкие белые облака, зелень свежей травы... и недвижное тело молодого мужчины на обочине трассы... Семья выехала за город на автомобиле - погода, природа, жена, дети - все благополучно... И вдруг встречный грузовик, удар..., и все - смерть или инвалидность... А то, что произошло со мной в аспирантуре, было, конечно, ударом судьбы, но не смертельным ...
   Итак, в 33 года я поступил в дневную аспирантуру ВГУ и начал, как это и положено, с составления плана диссертации, но это простейшее дело, благодаря "помощи" моего научного руководителя, растянулось на год и даже больше. С самого начала согласовать что-либо с ним оказалось практически невозможным делом. Уж, не знаю из каких соображений, но он делал все для того, чтобы меня, и так не очень твердого в своих исканиях, запутать и затупить еще больше. Эта безвыходная ситуация и те скверные последствия, которые она породила, подробно описаны в моем ежедневнике.
  
   1981 г. 3 декабря. День рождения. 33 года. Подъем. Завтрак. Путь в ВГУ на кафедру. Встреча с Рахманиным, он прочитал целую лекцию. Путь из города. Получил деньги за командировку. Подготовка к дню рождения. День рожд. У нас отметили. Были Равиль с женой, Пенкин с женой, Алик, Таня из магазина, Галя из магазина, неплохо отметили. <...>
   1981 г. 9 декабря. Подъем. Завтрак. План диссертации продолжал "рожать". Обед. Чит. газ. Прогулка по лесу. Сост. инд. план в аспирантуре. 8 ч. - работал над планом диссерт.
   Крайне недоволен результатами первой недели аспирантуры. Не получилось постоянной работы, все время отвлечения, а ведь на что отвлекаться всегда будет <...>
   От сознания того, какой огромный объем работ надо выполнить - голова идет кругом. Чувствую себя круглым идиотом, неизвестно на что надеющимся. Надо конкретно-социологический материал, а где, в какие сроки его взять? Как поставить тему, план? Ничего не понятно. <...>
   1981 г. 13 декабря. Подъем. Завтрак. Обл. библ. План дисс. - 8 ч. Ужин. Говорил с Равилем.
   Что-то с планом в тупик зашел, а ведь это такой важный этап. И никакой помощи, ни от кого. Что-то нет уже никакой уверенности защиты в срок! А она так нужна!!! Затратить время еще не все. Нужен результат!!
   1981 г. 14 декабря. Подъем. Завтрак. Путь в город. Ходил в ред. газ. "Политическая работа". Библ. См. мат. для ст. в "Пол. работу". Путь в ВГУ. Разговор с Рахманиным. В отд. аспир. взял удостоверение. Путь в библ. ВГУ. Чит. зал, см. автореф. Путь на каф. Дежурил в каб. н/к каф. Путь домой Ужин. ТВ. План дисс. Всего раб. - 5 ч.
   Самое ужасное, что сиди хоть 12 ч., все равно ничего не придумаешь. Надо или в Л. библ. ехать, или чья-то помощь, или...?
   Что же делается? От руководителя никакой помощи, одни претензии. Вместо того, чтобы работать, сижу с нулем во всем, даже в названии темы. <...>
   1981 г. 16 декабря. Подъем. Завтрак. План дисс. Чит. "Новое время". План. Гулял по лесу. План. Говорил с Аликом. План. Всего - 7 ч.
   При такой работе, когда чтобы угодить руководителю, надо искать "то, не знаю что" можно и сутки сидеть без всякой пользы для дела.
   1981 г. 17 декабря. Подъем. Завтрак. Встреча у Рахманина. По магазинам. Путь в обл. библ. Путь домой. Чит. "Лит. газ.". Обоснование темы. ТВ. Всего - 7 ч. <...>
   1981 г. 19 декабря. Подъем. Завтрак. Обоснование темы дисс. Обед. Зашивал шезлонг. Обоснование. Говорил с Аликом. Ужин. Переводил англ. моногр. Всего - 8 ч.
   Мартыненко Н.И. о моих отношениях с Рахманиным: "Спасение утопающих - дело рук самих утопающих". - Точно.
   1981 г. 20 декабря. Подъем. Завтрак. Переводил англ. монографию. Обед. Говорил с Аликом. Переводил. Всего - 8 ч.
   Переводил целый день выписанное в Л. библ. Неизвестно пригодится ли это, вот, что плохо. Работал очень трудно, через силу, особенно после четырех, когда пришел с улицы. Надо, видимо, не менее 6 ч. заниматься с утра без перерыва. А то, вдруг, размечтался о банкете по случаю защиты диссертации (!?). И смех, и грех. А так хочется и поскорее - дай-то бог. Время аспирантуры летит очень быстро, и теперь оно работает скорее против, чем на меня.
   1981 г. 21 декабря. Подъем. Завтрак. Поздр. напеч. Когану и Оле в Казань. Путь в ВГУ за стипендией. Встреча очередная и безрезультатная с Рахм. Засед. каф. обсужд. моей темы, к. нет. Библ. ВГУ Путь домой. Всего - 3 ч.
   Черт возьми! Это не аспирантура, а тормоз какой-то!!! Месяц не могу план согласовать!?
   Стипендия - 64 р. на руки. Алименты - 21 руб. Налоги - 8 р. <...>
  
   Вот на какие деньги я был вынужден существовать! Какая уж здесь женитьба!
  
   1981 г. 24 декабря. Подъем. Завтрак. Путь в ВГУ. Занятие у Рахманина. Библ. ВГУ Ученый совет утвердил мою тему. Ужин. Мыл пол.
   1981 г. 25 декабря. Путь в город. В военкомат. Купил В.И. Ленин Полн. собр. соч. Ходил в институт. ТВ. <...>
  
   Да, была у меня тогда такая мысль - прочитать все 56 томов Полного собрания сочинений В.И. Ленина. Дурацкая, надо сказать, мысль. И по сей день эти тома лежат у меня на чердаке, и я, право, не знаю, что с ними делать. Мало того, что я уже на пенсии и для работы они мне не нужны, так еще и власть переменилась и на каждого, кто цитирует вождя мирового пролетариата, смотрят как на умалишенного...
   Новый год я встречал в Липецке в гостях у Лиды, учительницы начальных классов, с которой познакомился в доме отдыха "Петровское". Очень строгих правил... И не сказать, чтобы красавица. По крайней мере, не в моем вкусе. Так что это была поездка от скуки и попытки мне, бессемейному, приткнуться куда-нибудь на праздничный вечер. В дальнейшем, как и следовало ожидать, это невинное без секса знакомство оказалось ненужным и бесполезным для обеих сторон.
  
   1981 г. 31 декабря. Подъем. Завтрак. Путь в ВГУ. Зан. с Рахм. Путь домой. Обед. Сборы. Электричка в Липецк через Грязи. Встреча с Лидой. Новый год встречали в ее компании. Состав не очень, было довольно скучно, но зато выпивки навалом. <...>
  
   Так закончился 1981 год... В том году я сдал кандидатский экзамен по английскому языку в Уральском университете, написал реферат в аспирантуру, статью в журнал, успел поработать в колхозе, выполнил всю учебную нагрузку на кафедре, поступил в аспирантуру, в общем, без дела не сидел, и вроде бы как все шло по плану. Казалось, что еще три года и я буду кандидатом философских наук. Но, увы, в следующем, 1982 году, все пошло наперекосяк!
  

1982 год

  
   Год начался с интенсивной работы над диссертацией. Судя по хронокарте, в среднем это занимало 6-7 часов "чистого" рабочего времени в день. По ежедневнику 1982 года можно узнать о том, из чего складывался в то время мой рабочий день. И видит Бог, я не бездельничал, не отвлекался на другие дела, а постоянно помнил, что аспирантура - это не просто свободное время и отсутствие учебных занятий, а конкретные результаты научной работы, которые надо предъявлять конкретным лицам и в конкретные сроки. Вот записи тех дней.
  
   1982 г. 10 января. Подъем. Завтрак. Путь в город. В редакции газ. "Пол. работа". Каталог обл. библ. План диссерт. Перерыв. План дис. Засед. каф. Путь домой. Занимался с Романом и Ирой. Просматривал моногр. Всего дисс. - 8 ч. <...>
   1982 г. 11 января. Подъем. Завтрак. Дома неизв. что делал. Путь в город. Каталог обл. библ. Читал монографии, план диссертации. Путь домой. Ужин. Читал газету. Всего работал - 7 ч.
   Январь. Дни недели: пон. - 8 ч.; вт. - 5 ч. ; ср. - 7 ч. ; четв.- 8 ч. ; пятн. - 6 ч. ; субб. - 7 ч.; воскр.- 8 ч. Итого: 49 ч. в неделю, в день в среднем - 7 ч. Толку что-то нет от затраченного времени, план даже не вырисовывается.
   1982 г. 12 января. Подъем. Завтрак. Говорил с Равилем. План дисс. Думал. Обед . Гов. с Равилем. Ездил в Б. Рощу за плафоном. План. Ужин. План. Всего - 8 ч. Плохо дело, 1,5 мес. прошло и даже плана нет. С планом какой-то тупик, а времени потрачено уйма. <...>
   1982 г. 17 января. Подъем. Завтрак. План диссертации. Чит. газ. Англ. монография. Гулял по лесу. Диссертация. Всего работал 9 ч. Как быстро я привык к чаю, без него уже не могу работать. Время затрачено много, а толку мало.
   1982 г. 18 января. Подъем. Завтрак. Писал письмо М.П. Обед. Путь в библ. ВГУ. Засед. каф. На почту. Ужин. Англ. монография. 4 ч. работал.
   Работа над диссертацией в часах: пон. - 7 ч. вторн. - 8 ч. ср. - 6 четв. - 7 ч. пятн. - 7 ч.. субб. - 1 ч. воскр. - 9 ч. В среднем в день - 6,4 часа. <...>
   1982 г. 25 января. Подъем. Завтрак. План дисс. Отказ печатать в "Пол. работе" Два бесплодных месяца в аспирантуре. Обед. Путь в ВГУ. Засед. каф. Обсудили и "зарубили" мой план диссертации. В драмтеатр пошел с горя. См. "Преследование уходящего поезда". До конца не высидел. Путь домой. Ужин. День безнадежности и разочарования. Вот это день: в "Полит. работе" статья накрылась и план на кафедре "зарубили". Два месяца - впустую.
   1982 г. 26 января. Подъем. Завтрак. Ходил в институт, отнес отчет в соц. лаб. План дисс. Обед. Путь в ВГУ. Партсобр. каф. общ. наук. Путь в обл. библ. Зал новых поступлений. Путь домой. ТВ - потеря! Работал - 3 ч.
   Хорошее самочувствие, сознание, что надо делать диссертацию, а не делается! На верхоглядство нет ни сил, ни желания. А углубленная работа страшит тем временем, которое надо на нее затратить.
   1982 г. 28 января. Подъем. Завтрак. Путь в ВГУ. Занятие с Рахм., последнее перед его ИПК. См. сам не знаю зачем фильм "Наваждение", дрянь. Путь домой. Обед. Ст. о фальсификаторах. Чит. Ленин ПСС. Всего - 8 ч.
   Хватит ныть, заниматься в феврале по 10 часов в сутки!! Написать две статьи за месяц. <...>
  
   В среднем получалось 6,5 часа "чистого" рабочего времени в день:
  
   В среднем в день за январь - 6,5 ч. По 8 ч. - занимался 9 дней. По 7 ч. - 10 дней.
   На что ушло время, в дни, когда занимался меньше 7 ч.: с Романом, пережег свет, деж. по кафедре, деж. в коридоре ВГУ, Женя - 5 ч., день рожд. Романа , партсобр., засед. каф. и пр.
  
   Из подсчетов видно, что если время и тратилось на другие дела, то только на необходимые вещи:
  
   1982 г. 5 февраля. Подъем. Завтрак. Ст. о фальсиф. Обед. Чит газ. Гов. с Аликом. Ужин. Статья о фальс. Всего - 8 ч.
   1982 г. 8 февраля. Подъем. Завтрак. Писал письма М.П. Заполн. инд. план. Обед. Путь в город. Засед. каф. Путь домой. Ст. о пол. культ. Ст. о ПК. Всего - 1 ч.
   Совсем плохо стал работать. Какое-то постоянное тоскливое настроение, все валится из рук. Тоска, однообразие, постоянная "забота" о диссертации. Ни женщин для разрядки, ничего, и результатов работы не видно совсем.
   1982 г. 9 февраля. Подъем. Завтрак. Ст. о фальсиф. Получил письмо от Оли, что по моей теме написана дисс. и защищена. Статья. Перерыв. Ужин. ТВ. Всего - 7 ч.
   Все из рук валится и тяжело на сердце... <...>
  
   В феврале к нам в гости приехали из Москвы родственники, наши двоюродные сестры Катя и Дина.
  
   1982 г. 25 февраля. Подъем. Завтрак. Путь в город. Встречал Катю и Дину на вокзале. Обед. Путь в город. Обл. библ. Путь в ВГУ. Парт. собр. Обл. библ. Путь домой. Сидели с родственниками, я, мама, Галя, две Иры, Катя, Дина. Подг. к сем. <...>
   1982 г. 28 февраля. Подъем. Завтрак. Дома с моск. родственниками. Возил родственников на кв. к Равилю. Прощальный ужин. Проводил родств. на вокзал. <...>
   1982 г. 12 марта. Подъем. Завтрак. Путь в ВГУ. Семинар. Путь домой. План дисс. Раздумья о женитьбе. Всего работал дисс. - 5 ч.
   Говорил с Женей, черт возьми, она права! Надо жениться! Для чего купить костюм, одеться и искать. Или не искать, из того, кого знаешь. Что деньгам лежать! В сорок лет одевайся, не одевайся, без толку. <...>
   1982 г. 13 апреля. Подъем. Завтрак. Мыл пол. Ходил в магазин. Купался. Пришла Галя Гр-ва. Гулял с ней в лесу. Обед. Чит. газ. Ст. о фальсиф. ТВ Всего - 2 ч.
   И вот день с женщиной, плоть насыщена полностью, а вечером опять тоска... Тоска по чему - по статье ли ненаписанной, по диссертации ли незащищенной, по женщине ли любимой, или, быть может, по отсутствию желания, которое бы жгло и мучило. Кто знает? Как наполнить жизнь смыслом? Отречься ли от будней, или, наоборот, погрузиться в них полностью? Где лучше: в прошлом, сейчас или в будущем. Как очнуться и воспрянуть от сна души и чувств, от дряблости мускулов. Все идет монотонно и скучно, а чем дальше, тем еще скучнее. <...>
  
   Мой научный руководитель приехал из Москвы, где был на ИПК, собрал аспирантов на кафедре и опять та же история:
  
   1982 г. 3 мая. Подъем. Завтрак. Путь в ВГУ. Разговор с Рахманиным. С Галей Гр-вой нашли Курлина, окулиста. Засед. каф. Выпили коньяку. Делал доклад на научн. конф. Путь домой. Ужин. ТВ. Дисс. Всего - 4 ч.
   Рахм., несмотря на 2-ве опубликованные статьи, опять заявил, что я не работаю!! Опять раскритиковал мой план, ничего взамен не предложив!! Как можно так работать? <...>
  
   В мае, когда пошел уже 6-ой месяц аспирантуры, этот Рахманин все еще не соизволил утвердить план моей диссертации. Предложенные мною варианты им отклонялись, а на вопрос, - что же в таком случае он может посоветовать? - этот напыщенный болван лишь фарисейски пожимал плечами и отвечал, что не знает... И все это сопровождалось обвинениями в том, что я не работаю. Но, что значит, не работаю? Пьянствую что ли? Ей Богу, если бы я пил и гулял, то все было бы понятно. Но я-то так не бездельничал. А наоборот, работал, думал и сочинял этот проклятый план... Перебрал с десяток вариантов. Но моего руководителя они, видишь ли, не устраивали!
   В результате у меня началось какое-то жуткое торможение в мозгах. Вот, например, такая запись в ежедневнике:
  
   1982 г. 8 мая. Подъем. Завтрак. План дисс. Чит.газ. Обед. План. Ужин. Бесцельно сидел, лежал. Депрессия из-за совсем не получающейся диссертации. Всего работал- 7 ч. <...>
  
   Сидение за книжками в Воронеже ни к чему привело, и с отчаяния я решил вновь съездить в Москву, чтобы в зале диссертаций Ленинской библиотеки понять, наконец, что такого необыкновенного есть в чужих диссертациях? И почему я не могу написать нечто подобное?
  
   1982 г. 24 мая. Поезд Воронеж-Москва. У Мих. Петр. в редакции. Оформил гостиницу. В Ленинск. библ. К М.П. у него на даче.
   1982 г. 25 мая. С М.П. приехал в Москву. Спецхран Лен. библ. Устроился в гостиницу. В Ленинск. библ. На вокзал за сумкой. Путь в гостиницу. <...>
   1982 г. 26 мая. Подъем. Путь в библ. Ленин. библ., зал дисс. Перерыв. Путь в чит. зал Лен. библ. Спецхран. И общий зал. Путь в гост. Всего работал - 7 ч.
   1982 г. 27 мая. Подъем. Путь в библ. Оформлял заказ на ксерокопии. Спецхран. В общем зале Ленинск. библ. Путь в гостиницу. Всего - 7 ч. <...>
   1982 г. 31 мая. Подъем. Заплатил за гостиницу. Каталог ИНИОН. Обед. Зал и каталог спецхрана ИНИОН, с М.П. в Баковку.
  
   1 июня хотел посетить, но не застал своего научного руководителя в общежитии на Ленинских горах (он в то время в МГУ на ИПК) и оставил в ежедневнике такую запись:
  
   1982 г. 1 июня. В Баковке. Путь с М.П. в Москву. Ленинск. библ. Продлил гост. По маг. Зал дисс. Ездил к Рахм. в МГУ, прождал его, так и не дождался.
   Да, здание МГУ впечатляет и внутри и снаружи. Учиться в нем счастье, мне, увы, недоступное. А ведь мог бы, если бы не прошла жизнь пустая. Мог бы и языки знать, и в МГУ учиться, и защититься давно и, вообще, не быть серой серостью! Стремление обойти трудности, идти по линии меньшего сопротивления к хорошему не приводит.
   Две ошибки я сделал в жизни: 1) С Людой и 2) не стал поступать по-настоящему в МГУ и ЛГУ. Все около мамки терся. А то, что не стал пробиваться в аспирантуру в Москву, это, видимо, будет третья, подводящая мрачный итог цепи ошибок.
  
   Через неделю, 8 июня, застал в общежитии МГУ своего научного руководителя, беседовали, даже, помню, распили с ним бутылку его сухого вина. Но никакой конкретики я от него так и не дождался и записал в ежедневнике:
  
   1982 г. 8 июня. Подъем. Лен. библ. Всего - 6 ч. Путь к Рахм. Беседа с Рахманиным. Опять он меня мотает. Путь в гостиницу. <...>
  
   Пробыл я в Москве почти две недели, до 11 июня, сидел целыми днями в Ленинской библиотеке, спецхране (где я читал монографии на английском), в зале диссертаций, в ИНИОН. Пересмотрел массу книг, чужих диссертаций и все пытался найти ту заветную дверь, которая откроет мне, наконец, дверь в мир творчества. И настанет, наконец, тот момент, когда мое перо строчка за строчкой будет выводить на бумаге этот проклятый стостраничный текст... Но после Москвы моя мысль еще более ослабла и энтузиазм иссяк. Опоенный ядом бессилия что-либо изменить я увял духовно и интеллектуально. Все понимал, но ничего не мог поделать! Ни с собой, ни с диссертацией:
  
   1982 г. 23 июня. Подъем. Завтрак. Монография о демократии., неизв. к чему. Ужин. ТВ. Всего- 8 ч.
   8 ч., а толку никакого, ни плана дисс., ни мыслей. Ни тем более строчек так необходимых нет. Пустота, тяжелое настроение. <...>
   1982 г. 23 июня. Подъем. Завтрак. Моногр. о дем. консп. Обед. Моногр. Ужин. ТВ. Всего - 6 ч.
   День прошел бессмысленно и бесполезно. Льет дождь. На душе пасмурно и серо. Тема диссертации даже приблизительно не проявляется в голове, никаких стержневых идей. Такое впечатление, что я занимаюсь всем этим лишь со вчерашнего дня. Полное неверие в свои силы, в жизненный и личный успех. Мысли все о грустном идут друг за другом. <...>
   1982 г. 2 июля. Подъем. Завтрак. Читал моногр. Путь в ВГУ. Заседание каф. Леоненко, Тулин сволочи, хотят с грязью смешать. Путь домой. Ужин. Чит. монографию. ТВ. Всего - 5 ч. <...>
   1982 г. 4 июля. Подъем. Завтрак. Пробовал написать тезисы дисс., но ничего не получилось. Обед. Чит. газ. Всего - 8 ч.
   1982 г. 5 июля. Подъем. Завтрак. Тезисы дисс. К Гале на кв. ходил. Путь в ВГУ. У Рахм. Очередной раз он меня яс грязью смешал. В городе. См. фильм в "Первомайском" ф-м "Калина-красная", но что-то не понравился он мне. Путь домой. Ужин. Убирал в комнате. <...>
  
   Перед уходом в отпуск доц. Рахманин в очередной раз забраковал все, что я ему представил и послал меня туда, не знаю куда...
   А вот побеседовать со мной индивидуально, объяснить, что и как, он так и не захотел, а ведь мог бы, а точнее, просто обязан был это сделать. И сказать мне, что-то в таком духе:
   - Вы знаете, Рашид Мингазович, вот это, из того, что вы написали, вот это пойдет, а вот это вряд ли понадобиться. Здесь надо бы развить и я знаю авторов, которые об этом уже писали, ознакомьтесь с их работами и возьмите нужное. А вот с этим лучше не заморачивайтесь, не уводите изложение в сторону. Конечной целью ваших изысканий могут стать такие-то выводы и предложения. Я Вам не навязываю, но мой опыт и эрудиция подсказывают мне, что для прохождения защиты целесообразно было бы сделать так-то и так-то ...
   Вот так, как мне кажется, должен работать руководитель со своим аспирантом, за что он, собственно говоря, и получает деньги.
   А не то, как этот Рахманин, шишка на ровном месте - соберет всех аспирантов и соискателей и начинает при всех делать свои замечания. Причем видно, что в содержание представленных текстов он не вникает, а выдает лишь какие-то общие рассуждения и сумбурные мысли, которые совершенно бесполезны каждому отдельному соискателю. Ведь их в конкретный абзац не уложишь и в нужный текст не вставишь...
   Понятно, что таких научных руководителей немало, если не большинство. Говорят, что в Москве маститые профессора встречаются со своими соискателями только на защите, предоставляя им три года вариться собственном соку. Но там есть научные школы, темы, которые разрабатывают целые коллективы, есть к кому обращаться за консультациями и, вообще, двигаться в общем мейнстриме легче, чем мастерить что-то свое на коленке. Если можно было бы готовить кандидатские диссертации без аспирантуры, без научного руководителя, то зачем он тогда вообще нужен? Соискатель, конечно, может до всего дойти сам, но вопрос в том, сколько это займет времени и кому нужны эти защиты к пенсии.
   Наступило лето 1982 года. Настроение у меня было тяжелым и безрадостным, все уперлось в какой-то тупик и на личном и на диссертационном уровне, никак не выписывался даже первый параграф, и на этом фоне появились признаки какого-то эмоционального выгорания, апатии и безразличия, все шло без энтузиазма и через силу.
   Решил немного развеяться и съездить на реку Усманку, где в это время на заводской базе отдыхал с женой мой друг Леня Пенкин:
  
   1982 г. 9 июля. Путь на базу отдыха "Кристалл". До обеда увидел Платонова на пляже. В обед приплыли на лодке Пенкины. Обед. За грибами ходили. Вечером выпивали.
   1982 г. 10 июля. В "Кристалле" с Леней на лодке, он ловил, я загорал. Хорошо. Обед. На пристани купались. Вечером пили пиво, был на дискотеке, дождь, познакомился с Таисией.
   1982 г. 11 июля. С Таисией на лодке до памятника. Вернулись, пили. Проводил.
   1982 г. 12 июля. Был на пляже. Обед. Путь на автобусе домой. Обед. Читал Ленина - 2 ч.
   1982 г. 13 июля. Подъем. Завтрак.. Консп. монографию. Обед. Вывел мотороллер первый раз. Читал газ. Чит. монографию. В город, встретился с Таисией, выпили сухого вина, гуляли по набережной. Всего дисс. - 4 ч. <...>
   После базы "Кристалл" такая тоска меня взяла по реке, безмятежном отдыхе по путевке. Не хотелось уезжать оттуда и быть дома... Ведь там на лодке плывешь, а по берегам пышная зелень... Сегодня утром смотреть не мог на книги...
  
   Через три дня решил с Леней Пенкиным на моем мотороллере ехать купаться на Усманку:
  
   1982 г. 16 июля. Позвонил, а потом приехал Пенкин, собрал рюкзак и поехали к нему. У Пенкина сборы. Путь на мотороллере на турбазу "Елочка". Поставили палатку. Вечером на базе "Коминтерновец" познакомился с Юлей. <...>
   1982 г. 18 июля. Поплыл с Юлией на лодке. Отплыли за базу отдыха "Маяк", ушли в луга <...> Вечером сидели у костра. Ходил оформлял талоны на питание. <...>
   1982 г. 21 июля. С утра с Юлей в луга на другой берег. Сборы. Путь на мотороллере в Воронеж. Приехал домой. Ужин. Купался. Чит. газ. ТВ.
  
   Просматривая по ежедневнику последующие месяцы, август, когда еще шли аспирантские каникулы, и даже сентябрь, когда начался учебный год, я вижу, что поведение мое было довольно странным: с одной стороны не было упорного "высиживания" диссертации, а, с другой, я понимал всю напряженность ситуации и в начале августа записывал:
  
   1982 г. 1 августа. Подъем. Завтрак. Перевод англ. моногр. Обед. Циклевал подоконник. Переводил моногр. ТВ. Перевод. Ужин. Читал Ленина. Всего дисс. работал - 7 ч. 1 августа последний месяц лета, последний шанс что-либо за лето сделать!!!
  
   Но у меня куда-то пропал тот азарт, который появляется у охотника, когда он видит дичь и преследует ее, боясь упустить добычу. Неделю без особого энтузиазма занимался диссертацией по 5-6 часов, а затем решил отвлечься от этой писанины, и заняться косметическим ремонтом своей запущенной (и по сей день!) квартиры. Переставлял мебель, красил рамы, двери, делал полки и вешалку в тамбуре и пр. А дней через десять приступил к подготовке экзамена по той специальности, по которой собирался защищаться - научный коммунизм. До конца августа ни шатко ни валко по 4-6 часов в день занимался подготовкой к экзамену и первым параграфом диссертации. Но желанный всплеск энергии так и не появлялся:
  
   1982 г. 15 августа. Подъем. Завтрак. Подг. к экз. Чит. газ. Подгот. К Коле Букше в гости. Подг. ТВ, Подг. Всего работал - 5 ч.
   Ужасно медленно, и через силу, и растянуто на весь день конспектировал одну тему для экзамена по н/к. Всего 5 ч., а сидел мучился весь день.
   1982 г. 25 августа. Подъем. Завтрак. Промывал фотографии. Занимался ї 1 дисс. Делал дверь наружную. Ужин. Дисс. ТВ. Всего - 4 ч.
   Какое-то странное равнодушие и апатия, безразличие к аспирантуре, которая вроде бы должна заряжать и заряжать энергией... Бесстыдно транжирится время аспирантуры. <...>
  
   Подводя итог этим аспирантским каникулам, можно сказать, что я, конечно, мог бы работать и больше, и интенсивней, но ведь и без этого я не сидел без дела. Все мои мелкие удовольствие: база отдыха, речка, мотороллер, знакомые и даже приезд из Москвы двоюродной сестры Кати и пр., заняли ничтожно малое время по сравнению с тем, что было затрачено на диссертацию. Наступил сентябрь. От безысходности проштудировал книгу М. Арнаудова "Психология литературного творчества", но инструкции о том, как овладеть словом и начать писать, я там не нашел, хотя книга, несомненно, очень содержательная и интересная. Но по-прежнему не было ни азарта, ни настойчивости, ни упорства. Записывал в ежедневнике:
  
   1982 г. 6 сентября. Подъем. Завтрак. Ст. в "Агитатор". Перерыв. Чит. газ. Обед. Ездил в сады. Привез яблоки и продал их. Ужин. Статья. Всего дисс. - 4 ч.
   Работа не идет, все валится из рук, прогрессирующее слабоволие. <...>
  
   Весь месяц все та же картина. Ни куража, ни точки опоры для скудных мыслей:
  
   1982 г. 12 сентября. Подъем. Съездил за молоком. Мотороллер отвел. Ст. в "Агитатор". Получил приглашение на конф. в Свердловск и сразу мысли вскачь! ТВ. Статья. Подг к канд. экз. по научн. коммунизму. Ужин. ТВ. Статья - 3 ч. Подг. экз.- 3 ч. Всего - 6 ч.
   Работать надо день и ночь, ночь и день... Вот ехать в Свердловск, Казань... а вести нечего! А ведь почти год аспирантуры!! <...>
   1982 г. 17 сентября. Подъем. Завтрак. Бессмысл. хожд. по комнате. Путь в ВГУ. Ходил по делам стенда в общ. Обед. Чит. газ. Дисс. ТВ. Всего - общ. раб. - 5 ч. Дисс. - 2 ч. День пропал по слабоволию.
   Через 10 дней должен быть 1 ї. Если 20 стр., то по 2 стр. в день надо писать! После 8 (!!!) лет работы над темой, я так и не знаю, о чем же собственно писать? <...>
   1982 г. 19 сентября. Подъем. Завтрак. 1 ї. Ездил в сады, привез яблоки. Обед. Чит. газ. Отвел мотороллер. Дисс. Ужин. ТВ. Дисс. Надвигается катастрофа...
   А ведь надвигается катастрофа! Ни теории, ни эмпирии в голове. Тот же уровень, те же мысли, что и 7 лет назад, никакого движения вперед!!! <...>
  

* * *

  
   Итак, судя по записям, я чувствовал, что надвигается катастрофа. Но почему, - спросят меня, - я не напрягся, не написал, не сделал все, что надо было сделать?
   Да я и сам вопрошаю себя об этом не одно десятилетие!
   Мог ли я тогда сконцентрироваться, напрячься и "родить" нужный текст?
   Ответ: Нет, не мог! Если бы мог, то сделал бы!
   Да и как я мог тогда расслабляться, если на кону стояло все! Можно сказать, вся жизнь?
   Оказалось, что писать научный (или наукообразный) текст - это совсем не то, что подготовка к экзамену. Самый трудный экзамен можно сдать, если проявить усидчивость, настойчивость и контролировать затраченное время, в этом случае количество рано или поздно перейдет в качество. Выучил, запомнил, рассказал - вот суть процесса. А при написании философского, а по сути дела, литературного текста одной усидчивостью не обойдешься. Нужны самостоятельность мышления, воображение, предвидение и логика собственной мысли. На экзамене все понятно - запомнил и пересказал! А здесь надо из океана слов и предложений отобрать главное, "переварить" весь этот мыслительный материал в голове и выдать собственную словесно-понятийную конструкцию. Как ни странно, но сделать это довольно трудно. Хотя со стороны, кажется, что все легко и просто: составил план и пиши параграф за параграфом. На деле же все сложнее. Прочитанные статьи, монографии, первоисточники мотают мысли из стороны в сторону, они разбегаются в разные стороны, как тараканы, и не знаешь на чем остановиться, куда их приспособить. Не свои, а чужие суждения начинают вразнобой руководить тобой, теряешься среди множества непостижимым образом обволакивающих сознание слов и не знаешь, как нанизать их на один стержень.
   Проще тем соискателям, у которых есть какой-то конкретный материал, скажем, проведенный лично социологический опрос, тогда можно просто объяснять полученные цифры и тем самым выполнять требование новизны в исследовании. А если конкретики нет, то все превращается в чисто концептуальный умозрительный текст, составленный из абстрактных философских понятий, которые все время норовят превратиться в собрание банальных и всем известных истин.
   И здесь лишь литературная форма может прикрыть убогость и скудость содержания. Однако для этого нужны воля, страсть, энергетика и неординарное мышление - только они могут замаскировать мутную пену наукообразного многословия. Такие качества даны не каждому, и обрести их можно либо от рождения как дар природы, либо в уже зрелом возрасте, когда все прочитанное и пережитое переплавляется в собственное мировоззрение и жизненную позицию. Тогда начинаешь не только читать, но и анализировать, делать выводы и исходить из собственных, а не заемных представлений, - но время уже уходит, ведь диссертация необходима здесь и сейчас, и никто не будет ждать, пока ты духовно созреешь и возмужаешь.
   Вот в эту развилку между настоятельной необходимостью "родить" что-то здесь и сейчас, и поздним умственным созреванием я угодил во время аспирантуры...
   А тем временем, если следовать хронокарте, даже находясь в аспирантуре, я попал под Бог знает какую по счету мобилизацию в колхоз на уборку свеклы.
  
   1982 г. 30 сентября. Подъем. Завтрак. 1 ї. Путь в ВГУ. Занятие с Рахм. "Обрадовали", что надо ехать в колхоз. Путь домой. Обед. Подг. к колхозу. На мотороллере привез яблоки. Ужин. <...>
  
   Там в колхозе я пробыл со 2 по 19 октября 1982 г. Вместо диссертации сидел на поле с такими же, как я аспирантами и перебирал мерзлую свеклу. Приехал из колхоза и все пошло по-прежнему... по-прежнему плохо.
  
   1982 г. 27 октября. Подъем. Завтрак. 1 ї. Обед. Чит. газ. Всего - 5 ч. Тяжело на душе и в теле, а почему? Что за жизнь такая пошла, никакой от нее радости. <...>
   1982 г. 12 ноября. Подъем. Завтрак. Не сдал экзамен по научному коммунизму в ВГУ. С аспиранткой Людой В. выпили с горя. <...> В ВГУ в общ. Ужин. Чит. газ. <...>
  
   Вот какой сволочью, был мой научный руководитель доц. Рахманин. Своему аспиранту, на своей кафедре, принимая экзамен по специальности без каких-либо посторонних лиц, поставил двойку! Это надо же додуматься! Ведь я десять лет преподавал эту дисциплину в вузе, и не было никаких нареканий! И, вообще, экзамен по специальности считается чистой формальностью, и обычно сдается без всяких затруднений для "своих". Но, видимо, я так и остался на этой проклятой кафедре "чужим", нежелательным элементом.
  
   1982 г. 15 ноября. Подъем. Завтрак. И мысли грустные перед аттестацией. Аттестован "условно". Что делать? Неужели это крах всей жизни? <...>
  
   Так закончился первый год моего пребывания в аспирантуре..
   Далее записи прерываются и возобновляются только через четыре месяца, в марте 1983 года, когда вопрос о моем отчислении уже был, в общем-то, решенным.
  

1983 год

  
   1983 г. 4 марта. Подъем. Завтрак. Сидел без дела см. в окно. Дисс. - 1 ч. Потеря. 1ї. Что-то похожее на душевную болезнь. Перечитал все старые журналы. Физически здоров, а духовно сломался. Те же бессилие и квелость. А ведь жизнь идет и далее знания усваивать будет труднее. <...>
   1983 г. 6 марта. Подъем. Завтрак. Сидел без дела. Обед. Чит. газ. Бессмысленно сидел и читал худ. лит. И мысли одна другой мрачнее и безнадежней в голове, и кроме этого никаких мыслей. Дисс. - 1 ч. <...>
   1983 г. 8 марта. Подъем. Завтрак. Дисс. 2 ї. - 2 ч. совершенно бесплодных. Обед. Сидел без дела. Ужасное состояние как будто далеко-далеко отставший, который не знает, что делать - бежать или сойти с дистанции.
   1983 г. 9 марта. Бессмысл. сидение 2 ч. Решил завтра не ходить к шефу. <...>
   1983 г. 11 марта. Подъем. Завтрак. Чит. худ. лит. Дисс. - 4 ч.
   Что-то ужасное, не могу сесть за стол работать. Гулял по улице.. Все постыло. Лег спать.
   Пожалуй, никогда в жизни я не чувствовал себя таким безвольным, опустошенным и слабым. Что-то надломилось во мне. А кто потерял волю к жизни, борьбе, тот все теряет. <...>
   1983 г. 4 апреля. На кафедре вынесено решение о моем отчислении. <...>
  
   Т.о., после 1 года и 5-ти месяцев обучения мой научный руководитель (будь он проклят!) решил отчислить меня из аспирантуры, чтобы не портить себе отчетность по аспирантам, ведь тех, кто не смог защититься под его руководством, набралось у него уже человек шесть-семь. Еще пару месяцев он иезуитски не выносил решения кафедры для утверждения его на большом совете во главе с ректором. Я вроде я должен был что-то сделать, то ли срочно "родить" диссертацию, то ли умолять его о чем-то. Но руки у меня уже опустились и написать я больше ничего не смог, даже если бы очень захотел. И ни одна сволочь мне в тот момент не помогла!
  
   1983 г. 4 мая. Подъем. Завтрак. Позор, ничем, кроме лени и феноменальной безответств. не объяснимая потеря 2-х ч. Ст. в "Агитатор".... Всего дисс. - 5 ч. Позор самому себе и еще раз позор!! А надо 15 ч. Прошел ровно месяц со дня отчисления из аспирантуры, а ничего не сделано. <...>
   1983 г. 10 мая. Подъем. Завтрак. Ст. в "Агитатор", так и не получилось. В ВГУ. Взял командировку. Встретил Люду В-ву. Поехали в Берез. рощу. Купили рубашку. Ко мне, посидели без толку, со статьей ничего не помогла, еще называется филолог. ТВ. В-ва звонила, поссорился. Пришел к выводу, что ст. так и не напишу. ТВ. Всего дисс. - 6 ч.
   Итак, с 4 апреля, почти полтора месяца (не считая предыдущего) я потратил нам 10 стр. в "Агитатор" и сегодня убедился, что ст. так и не получится. Но хоть поработал, чем больше напрягаешь мозги, тем страшнее кажется труд, который надо будет выполнить по подготовке диссертации. <...>
   1983 г. 12 мая. С 12 по 18 мая 1983 г. был в Москве. <...>
   1983 г. 21 мая. Подъем. Завтрак. Дисс. 2 ї. Физкульт. Спал, дремал ни фига не делал. ТВ. Всего дисс. - 7 ч. Результат работы опять "0". <...>
   1983 г. 24 мая. Подъем. Завтрак. 1 ї. Обед. Ходил на пляж. Всего дисс. - 6 ч. Боже мой, как скверно. Опять ничего не получается. Опять в четверг идти и что-то лепетать. <...>
   1983 г. 2 июня. Подъем. Завтрак. 1 ї. Встреча с Рахманиным. По маг. Флюрография. Туда-сюда. Чи