Когда Микола Козубенко, ученик восьмого класса 35-ой средней школы города Киева, по стечению обстоятельств превратился в Николая Козубенко, ученика восьмого класса 67-ой средней школы Ленинграда, в граде Петровом стояла типичная слезливо-гнусноватенькая весна. Подчиняясь неумолимому обычаю болотистого края, мартовская слякоть проникала не только на улицы, проспекты и бульвары, но забиралась в тела Питерских жителей, где, сладко мурлыкая, бесцеремонно обосновывалась, превращаясь в разнообразные коки и вирусы. Ленинградцы начинали чихать, кхекать, хрипеть, сморкаться, харкать.
Трамваи города атаковали, выбравшиеся после зимней спячки, старухи в капотах, кринолинах и чепцах конца какого-то века. Они упрямо не желали покидать этот мир, занимая все подходящие места "для пассажиров с детьми и инвалидов", и злобно шипели, раскатывая из одного конца города в другой. Старухи наносили весенние визиты. Они были одинокими, покинутыми детьми и внуками, сварливыми сплетницами-аристократками и, посему, всем видам транспорта предпочитали трамвай. В автобусы и троллейбусы набивалась неоднородная пестрая толпа бабок, эти - долгожительницы города на Неве, не были ни коренными, ни аристократическими, но у них имелась врожденная хватка людей вездесущих. Заставив проходы и билетные кассы кошелками, сумками, баулами, авоськами, методично поругиваясь, урезонивая молодежь, вспоминая былое, бабки двигались в направлении крытых рынков, магазинов общепита и универмагов. Городской транспорт попадал под долгую, непрерывную осаду старушечьего войска, сидячих мест не оставалось до самого лета, то есть до поры отбытия на дачи. Ленинград стоял, качался, чихал и кашлял. Старухи не болели, феномен их иммунитета оставался неизъяснимой тайной. С точки зрения этих неизменных пассажирок основным недостатком Николая Козубенко была любознательность, внедрявшая его в объятия разнообразных транспортных средств. Своим неумением, незнанием этикета, юноша вызывал неумолимую ненависть и неутолимое негодование пожилого отряда. На него смотрели, как, должно быть, смотрели на Раскольниковых в оные годы. Вот так киевский провинциал, жадно поглощая красоты Северной Пальмиры, параллельно познакомился с обратной стороной медали. Подытожила впечатление обстановка в столь хорошо знакомом школьном мирке.
Школа была такой же, преподаватели на том же уровне, оценки ставили те же, но одноклассники... Приходилось молчать, приглядываться, таиться. Школа считалась специализированно-элитной. В ней со второго класса обучали испанскому языку, и у входа сияла табличка: "Средняя школа 67, с преподаванием отдельных предметов на испанском языке". Здесь изучали испанскую и латиноамериканскую (в основном кубинскую) историю и литературу, военный перевод, географию. Поэтому учившаяся в школе публика слыла особенно одаренной.
Выглядело это так. Мужская половина класса делилась на четыре группы: интеллектуалы с музыкальным уклоном, вундеркинды, потомственные аристократы, аристократы по винно-водочной части. Интеллектуалы с музыкальным уклоном разбились на два соперничающих рок-ансамбля, отличаясь вызывающим видом, рыжими волосами и атрибутикой суперзвезд. Вундеркинды прерывали на уроках учителей, подавляя авторитетом и выказывая стихийные знания. Они держались, подчеркнуто неряшливо, гениально зачесывались и сморкались. Потомственная аристократия вне школы носила самодельные мундиры 19 столетия, распевала под гитары романсы и горевала об ушедшем, ничего о нем не зная. Аристократия по винно-водочной части, интеллектуально напиваясь, крушила все подряд, давая понять при этом, что значит не менее прочих, но не желает уподобляться. Девичьи стаи порхали вокруг этих групп, пробуждая и побуждая.
Николая приняли вяло. Смотрели свысока, затем наискось. Николай "гакал", говорил "ще", "це", да и, вообще, выглядел провинциально. Пришлось совершенствоваться. Козубенко за пять месяцев, благодаря целенаправленным занятиям, усвоил основы испанского языка и заставил себя позабыть украинские привычки. Маневр возымел успех, его поддержали "дамы", отметив: "Весьма недурен". Украинские брови и стать сделали свое дело. После этого его окружили вундеркинды, но он им не подошел из-за излишней скромности. Таким образом, сформировалась независимая фракция, получившая крылатое имя "Прованс". Учителя оценили радивое трудолюбие нового ученика, в девятом классе он вышел в твердые отличники. Но затем все развеялось прахом.
Французы говорят: "Ищите женщину", нам ее искать не придется. Мария Ачмидзян ворвалась в класс вместе с третьей встречаемой Николаем ленинградской весной. Это была жизнерадостная восточная красавица. Поэт сравнил бы цвет ее личика с недозрелыми зернами граната, а губы с перезревшими, волосы с трепетом ночи, а глаза с мраком ада. Стройная фигура ее словно острый кинжал разрезала пространство школьных коридоров. Горделиво топорщились груди, устраняя идущих навстречу, а умеренное колыхание бедер завораживало глядящих вослед.
Николай влюбился незамедлительно и безумно. Но, как сказал Хафиз: "Там на берегу счастливцы, знают ли, что тонем в море?" Счастливцы, а именно к данной категории людей относилась Мария Ачмидзян, мало внимания уделяют подробностям окружающего мира, зачастую воспринимая его проявления, как должное. Николай в третью ленинградскую весну потерял голову, Мария так этого и не узнала. Виной всему обычный весенний обще петербургский насморк.
Повальная болезнь творила невероятнейшие вещи. Класс дружно высмаркивался, чихал и гудел в клетчатые мужские и кружевные женские носовые платки. Деву Востока насморк не брал. Николая - тоже. Так они сблизились на почве общих интересов.
- А что же, вы, не чихаете? - спросила Мария.
- Да, вот, сам не знаю, видимо закалка иная, - отвечал он.
Мария доброжелательно помахала густым веером ресниц и улыбнулась.
- Почему вас дразнят провинциалом?
- Я в Ленинграде лишь третий год, а сам с Украины, из Киева.
- Ах, вы, как это, хохол?
- В некотором роде, да.
- И что же, у вас в роду были запорожские казаки?
- Случалось.
- Ах, как интересно, расскажите.
Тут Микола Козубенко кратко изложил многоликую историю своего фамильного древа, особо нажимая на наследственную казачью шашку, сохранившуюся от прапращура, запорожской сечи атамана.
Дымчатые глаза Армении горели священным огнем.
Через день он ввел Марию в свой дом. Дом представлял собою коммунальную квартиру, где в огромной зале (бывшей спальной комнате) жила семья Николая. На стене висела шашка. Мария с яростью набросилась на реликвию казачьего рода. Ослепленный грацией ее движений Николай упал в кресло, безмолвно вращая очами, ртом же он испустил некое: "Ух-у-ух!", что незамедлительно вызвало звонкий смех. Опомнившись, Козубенко быстро превратил нелепость в шутку. И, о ужас, тут же в кресле он ощутил легкое пощекатывание в носу. Он тотчас вскочил, принялся болтать, показывать разные книги, журналы. Окружил Марию лаской, заботой, развесил было тонкие сети любви, как, вдруг, зуд в носовой полости стал нестерпимым до крайности, и Николай чихнул.
Сети порвались. Мария глянула подозрительно, настороженно. Он сослался на пыль, завертелся, предложил чай, конфеты, но опять. А-пчхи! Тут же съежился, поник. Мария явно начинала нервничать. Николай еще покувыркался перед гибелью, затем встал, как вкопанный и разрядился залпом.
Красавица поднялась гордо, уподобившись скале, взглянула на настенные часы, сверила с ручными и отчеканила: "Мне пора!"
Он не сопротивлялся, гадко чихал, сморкался, отфыркивался, провожая гостью до двери. "Дальше я сама!" - сказала она на пороге.
На следующий день Николай пришел в класс, оснащенный клетчатым платком. Директриса, встретив его до урока, изумилась: "Козубенко. Ты, никак, заболел?!" Он был бледен: "Нет, Надежда Степановна, я здоров. Это - насморк".
Рухнул мир грез и обманов. Опущен был Николай с небес на грешную землю. Здесь не было ни гранатовых деревьев, ни священного огня.
Насморк утих через две недели, оставшись на долгие годы памятью сухого ринита - самой распространенной ленинградской болезни. Стольный град Петров окрестил еще одного из своих новожителей. И имя рек ему "Катарокрус", что значит "Насморком крещенный". С этим - Амен.
24-25.10.1982 г.
Всеволод и Екатерина.
А, в самом деле, было ли что-нибудь, или не было?
Есть у меня одна дурная привычка, я люблю разглядывать людей в общественном транспорте, на улицах, в театрах и так далее. Ничего не поделаешь, все-таки когда-то я был художником, художник весь вышел, а привычка осталась.
Одним словом, прошлым летом, возвращаясь домой в метро, увидел я девушку. Сидела девушка, сложив на коленях руки, красивые загорелые руки. Руки я увидел сразу и залюбовался. Но, тут вот какое дело, нередко бывает так: руки - великолепны, а все остальное - увы и ах. Стою я, любуюсь руками, а глаза поднять боюсь, не хочется разочаровываться. Стою, взгляд опускаю, и вижу стройные, словно точеные ножки в босоножках и пальчики босой ноги. Как там, у Пушкина, что он за такую ножку предлагал? Ну что ж, была, не была, подымаю глаза. Ого! Сидит передо мною Афродита, и все тут!
У Афродиты глаза серо-зеленые и волосы светлые, зачесаны назад, собраны в хвостик, лицо - нежная охра с розой. Смотрю я, не отрываясь, а девушка начинает смущаться и глаза опускать, и розоветь сильнее, хоть и бесполезно, кожа такая: не покраснеешь, как следует.
Очень меткое для такой девушки слово: "ладненькая". Пожалуй, приврал я насчет Афродиты, да, Бог с ним. Как у меня руки зачесались, представить трудно. Эх, был бы хоть карандаш.
Девушка поднялась решительно и - к двери, я за ней. Знаю, знаю, не нравится девушкам, когда их преследуют, но как удержаться? Она идет по станции к эскалатору, быстро, быстро, вся, как на пружинках. Догоняю.
- Милая, - говорю, - постойте, пожалуйста.
И начинаю заливать о том, что я художник, а не бандит, что если она не против, то я хотел бы написать ее портрет, и что портрет, если понравится, она себе возьмет, что согласен я на то, чтобы она сама назначила удобное для позирования время, но лучше днем, когда солнце, и прочее. Девушка при этом молчит, эскалатор подымает нас наверх, и, стоящий за нами, мужчина многозначительно ухмыляется.
Представьте, в потоке словесном я иногда бываю весьма убедителен. Может поэтому, когда мы вышли на улицу, девушка остановилась, подняла на меня чудесные свои глаза и спросила: "А вы, действительно художник?"
"Да, - ответил я, стараясь поймать убегающие глаза, - вот, пожалуйста", - вынул из кармана визитную карточку и протянул ей. Нет, что ни говори, а документ при себе всегда надо иметь. Я это давно понял, с тех пор, когда мне даже старушки позировать не желали без документа. Визитные карточки изготовил мой приятель по спецзаказу. На карточке нарисован смеющийся бегемот и выгравировано: "Художник Измайлов Александр Геннадьевич", адрес, телефон.
"Возьмите карточку себе, - сказал я девушке, - подумайте хорошенько и позвоните завтра, часов около восьми вечера. Только обязательно позвоните, я буду ждать, вы меня очень обяжете. Договорились?"
Девушка смущенно кивнула. Даже, не смотря на визитную карточку, мой не солидный, мальчишечий облик, не внушает доверия. Посему, дабы не смущать незнакомку, я попрощался, ушел и имени не спросил, так то.
Вечером следующего дня она позвонила. Назвалась, моя Афродита, Екатериной, пожелала прийти в воскресенье, часам к одиннадцати. Ликуя, я согласился.
К воскресенью тщательно готовился, создавал "творческую" обстановку. Она появилась в одиннадцать. Ладненькая, робкая, недоверчивая, в руках моя визитная карточка. Вошла в квартиру. С плохо скрываемым любопытством, завертела головой, осматривая холсты, разбросанные в запланированном беспорядке. Я провел ее в кабинет, усадил напротив мольберта, попросил чувствовать себя раскрепощенной и, непрестанно болтая обо всем сразу, принялся писать. Через некоторое время девушка успокоилась, у нас завязалась беседа, а кисть моя полетела по холсту быстрой птицей. Как мне работалось!
Екатерина оказалась умненькой, начитанной, без стеснения она высказывала свое мнение, это мне очень импонировало. Мы говорили с ней об искусстве, о романтизме, о поэзии символистов, о Сальвадоре Дали и еще обо всем понемногу. За пять сеансов по воскресеньям я нарисовал ее карандашом, сделал один портрет и пару набросков маслом.
Как я работал! Но, самое главное, самое главное, я влюбился, я влюбился в ладненькую девушку Екатерину. Я влюбился и испугался. Я не знал, что мне делать, как мне сказать ей об этом, как быть после, когда сеансы кончатся, и она уйдет.
Нет, конечно же, будучи галантным кавалером, я приглашал ее после сеанса в кафе, посидеть, побеседовать, выпить чашечку, другую, кофе. Я придумал, как ненавязчиво и невзначай подарить ей цветы. Купил огромный букет, попросил попозировать с букетом в руках, а после окончания работы, сказал, что цветы она может взять с собой. Она согласилась, редкая девушка устоит перед красивым букетом. Однако все это укладывалось в рамки взаимоотношений: художник - модель. Элементарная вежливость, элементарное внимание в пижаме.
А в глазах Екатерины, я часто видел далекие огоньки печали. Я их хорошо знаю эти огоньки. Теперь смотреть в ее глаза я мог сколько угодно, но опасался выдать себя, слишком далекими были огоньки, и печаль сидела глубоко, так что я понял: останусь для моей Афродиты воспоминанием о художнике, и - только. На этом можно было бы закончить мой рассказ о "ладненькой" девушке, если б после пяти сеансов не было еще двух: шестого и седьмого.
В конце пятого сеанса Екатерина стала ерзать на стуле и бросать в мою сторону беспокойные взгляды.
- Катя, вы устали? - спросил я. Мы обращались друг к другу по именам, но на "Вы".
- Нет, Александр, что вы.
- Вы куда-нибудь спешите? Сейчас я закончу и отпущу вас.
- Нет. Я хотела попросить вас, Александр, если можно.
- Вам можно все. О чем?
- Вы знаете, у меня есть друг. Он просил попросить вас.., если вы согласитесь, в общем, он хотел посмотреть, как вы рисуете.
- Что ж, пожалуйста, приводите друга, пусть смотрит, у меня секретов нет, - сказал я браво.
- Александр, вы не поняли, он хотел посмотреть, как вы меня рисуете.
- Прекрасно, в чем же проблема?
- Но он очень беспокойный, Александр. Он может помешать вам.
Я видел, девушка колеблется, видимо, намечающийся визит друга был для нее не очень желателен. Этакая ревизия: чем там Катерина занимается у художников.
- Вы не хотите, чтоб он пришел, или хотите?
Девушка смутилась окончательно.
- Он хочет, - выдавила она, после секундного замешательства, - и я хочу.
- Тогда приводите его.
- Понимаете, он очень откровенный, если ему не понравится, он так и скажет.
Я начинал медленно тлеть. Терпеть не могу подобных ситуаций. То ли она боится, то ли стесняется, пойди пойми.
- Приводите, Катя. Я понимающе отношусь к некомпетентной критике.
- Нет, Александр, он разбирается в живописи. Он очень образованный, но он учится на химическом, поэтому взрывчатый.
"Ишь ты, - сказал я себе, - мало того, что она решила привести сюда какого-то химика, она еще хочет заранее оградить его от нежелательных инцидентов, вот - направление темы. Наплевать. Но, черт побери!"
- Пусть взрывается, - ответил я Екатерине, - главное: без огня, а то дом сгорит, и вы никогда не получите своего портрета.
Девушка улыбнулась и успокоилась. А я щелкнул пальцами в знак окончания сеанса, чтобы неслышно было, как другой рукой сломал кисточку пополам. Как там, у американцев: "Улыбайтесь! Кому какое дело до того, что у вас на душе. Улыбайтесь!"
В следующее воскресенье Екатерина пришла в сопровождении молодого брюнета в черных очках. "Всеволод", - представился брюнет и протянул мне руку. Я пожал его несколько липковатую ладонь. Прошли в мастерскую.
- Располагайтесь, Всеволод, где хотите, - сказал я, - на все ваши вопросы готов ответить, впрочем, если вы не возражаете, я буду работать, и болтать, люблю болтать во время работы.
- Ну что вы, - ответил Всеволод, - как я могу возражать, конечно же, работайте, вопросы будут потом, а сейчас, если можно, я посмотрю ваши холсты.
- Валяйте!
Будущий химик поправил очки и принялся возиться с холстами, упорно сопя. Я приступил к работе. Екатерина сидела, как на иголках. Не люблю, когда у красивой девушки слишком озабоченное лицо.
- Катя, как вы относитесь к импрессионистам? - спросил я, - по-моему, мы еще не говорили об этом.
Девушка встрепенулась и покосилась на роющегося в холстах химика. Химик насвистывал.
- Я люблю Клода Моне и Сислея, - робко сказала Екатерина.
- А Писсаро?
- Он мне нравится, но меньше.
- А почему вам нравится Моне?
Будущий химик продолжал рыться. Екатерина несколько оживилась. Разговор завязался. Я работал. Екатерина рассказывала о лондонском сиреневом тумане Моне, о моей любимой картине. Химик умудрялся свистеть и сопеть одновременно. "Как верно чувствует она Клода Моне, - думал я, - и картины ей нравятся те же, что и мне. На кой черт ей этот химик?!"
- Можно вопрос, - прервал нашу беседу брюнет. Он сидел на корточках спиной ко мне, держа в руках какой-то холст. Екатерина вздрогнула.
- Да, пожалуйста, спрашивайте Всеволод, - сказал я.
- Вы рисуете обнаженную натуру?
"Ах, вот оно что, - отметил я про себя, - вот оно по какой части проверка". Екатерина порозовела. "Я тебе задам, сульфат магния!"
- Пишу, как же без этого. Например, обнаженных женщин. Это всегда прекрасно. Что может сравниться с тугой, упругой грудью... - пауза. Химик развернулся на 180 градусов, - кормящей мадонны. Вспомним мадонну Литу Леонардо да Винчи.
"Ага, попался черноволосый! Что ты так резко поворачиваешься? Упасть можно. Ишь, нашелся узурпатор, домостроевец. Пришел нравственность блюсти?"
- А Венера Боттичелли? Признайтесь, Всеволод, соблазнительнейшая девушка.
Химик явно растерялся: либо начать хамить, либо сделать вид, что не понял. Сделал вид.
- А вам, Катя, по душе обнаженная натура? - изгаляюсь я.
Екатерина смотрит на своего спутника и тоже молчит.
- Ну, Боттичелли вам нравится?
- Нравится, - отвечает Екатерина едва слышно.
- Вот, видите, Всеволод, и Катерине обнаженная натура по нраву. Странно, не правда ли? Кошмар какой-то. Обнаженная и по нраву. Я тоже обнаженных пишу. Конечно, я не Боттичелли, но пишу, что поделаешь, интересно. Вы поищите, Всеволод, среди старых холстов, там есть на что взглянуть, уж поверьте.
Химик проглотил какой-то комок, застрявший в горле, а я продолжил атаку.
- Художник должен рисовать обнаженную модель. Это элементарная школа, прежде всего. Школа пропорций, школа красоты раскрепощенного тела, школа нравственности и чистоты, если хотите.
Я специально перешел на возвышенные фразы, именно они зачастую производят сильнейшее впечатление на твердолобых. Целую лекцию прочел. Вижу, студент мой устыдился, а Екатерине за него стыдно.
- Да, кстати, - говорю, - давайте прервемся и попьем чаю, если не возражаете.
Сделали перерыв. Выпили чаю. Будто и не было ничего. Еще немного поработал. Поговорили о разном. Всеволод и Екатерина попрощались и ушли.
Портрет был завершен, но я не отдал его Екатерине. Я хотел, чтобы она пришла в последний раз. Пришла одна. Пришла на седьмой прощальный сеанс.
Она явилась хмурая, неразговорчивая, слова не выудишь.
- Что случилось, Катя? - спросил я после получаса псевдо-работы, - я могу вам чем-нибудь помочь?
Она долго не отвечала. Потом решительно вскинула голову:
- Мы поссорились со Всеволодом! Поссорились, как только ушли от вас. Он сказал, что вы выставили его, как дурака, на посмешище. Что я знала, что так будет, и что это был сговор.
- Глупый он у вас, Екатерина. Сколько ему лет? Девятнадцать?
Она кивнула.
- А мне на десять больше, не на много, но кое-что я повидал, поверьте. Скажу вам, без колебаний, вы снова помиритесь. Хотите, я поговорю с ним.
- Нет, это невозможно!
- Что невозможно?
- Мы не помиримся.
- Давайте попробуем, Катя! Позвоню ему и поговорю. Какой у него телефон?
Она назвала мне номер. Я позвонил и попросил Всеволода немедля приехать. Сказал, что очень важно, что-то наплел. Он долго сопел в трубку, затем согласился. Через час будущий химик стоял на пороге.
Я провел его в кабинет. Увидев Екатерину, студент резко повернулся, чтобы уйти, но я поймал его за локоть и задержал:
- Перестаньте дергаться, милостивый государь! Я пригласил вас к себе, сначала выслушайте зачем, а потом - катитесь, куда захочется.
Он покраснел от злобы, но сдержался. Я продолжил:
- Если вас устроит, я приношу свои извинения за иронию, которую позволил себе в нашу первую встречу. А теперь поговорим, черт возьми.
- Я вас слушаю.
- Хорошо, что слушаете. Катерина, выйдите на минуту.
Катерина вышла, я закрыл дверь в кабинет.
- Мне бы не хотелось, уважаемый, чтоб вы обижали ни в чем не повинную девушку. Что это за сговор вы придумали? Никакого сговора не было, и быть не могло. Я взрослый человек, у меня свои взгляды на определенные предметы. Я позволил себе высказаться, вот и все. Не советую вам срывать досаду на девушке, которая любит вас и безропотно сносит ваши выходки. Это не по-мужски. Я требую, чтобы вы извинились перед ней.
- А если я не пожелаю? - в нем боролся дух юношеского противоречия с сомнениями влюбленного, который, видимо, впервые узнал, что любим.
- Любит, любит, - сказал я, не отвечая на прямой вопрос, - и ты любишь, не будь дураком.
Он покраснел. "Все окей", - заметил я про себя.
- Екатерина, хотите чаю?
Екатерина появилась в дверях, в глазах ее застряли осколки испуга. Я улыбнулся. Она все поняла и улыбнулась в ответ.
Выпили чаю. Я вручил Катерине портрет, поблагодарил ее за терпение и за радость работы. Мы распрощались. Я пожал липкую руку Всеволода и, хлопнув его по плечу, пробасил:
- А ты мне понравился, химик, будет время, залетай, поболтаем.
Он растерянно кивнул.
Когда они вышли на лестницу, я, спохватившись, попросил их задержаться, сбегал в мастерскую за огромным букетом цветов, который спрятал до прихода Екатерины за старым холстом. Вручил букет и шепнул Всеволоду: "Не ревнуй, это - глупо".
Они шли под окнами, я стоял на балконе.
- Звоните, - крикнул, - звоните, или заходите поболтать.
Они помахали в ответ и зашагали, не оглядываясь: ладненькая моя Екатерина и худощавый Всеволод. Он ее обнял за талию.
Они не звонят и не заходят, но я знаю, что все в порядке. Я чувствую. Если вспоминаешь о том, кто был тебе дорог, всегда чувствуешь, как он там, все ли в порядке.
И потом, у меня остались наброски.
23-24.6.1985 - 12.11.1990 г.
Прощай!
- Так вот, расскажу я тебе, почему я вернулся. Ты мне можешь почти не поверить. Приехал я в Тулу. Ну, конечно, там тоже базар. Ну, что это за базар, это - срам, а не базар. Это - рынок.
Стою, продаю синенькие. Подходит одна:
- Это что - овощи или фрукты?"
Я говорю:
- Это - овощи, потому что я уже сам лысый, а моей покойной мамы уже давно нет, но она говорила, что это овощи.
- А как их зовут?
- Я не знаю, как их зовут у вас, в этом грязном городе, но у нас их зовут синенькими, потому, что они фиолетовые, а, таки, я слышал, что один почтенный человек, большой ученый, зоотехник, называл их баклажаны.
- А как же их готовить?
- Э, - говорю, - ша, мамаша, я их только продаю, я не кулинар и не домохозяйка, я - честный человек, возьмите книгу.
- А сколько стоит?
- Мне не жадно, берите все, три рубля килограмм.
Она на меня дико посмотрела и ушла.
Еще одна подходит:
- Это что у вас?
- Баклажаны, - говорю, - овощ.
- Я куплю, сколько стоит?
- Мне все равно, если даже и не купите, уже покупали, но меня тоже понять еще надо. Дома пусто, голодные дети. Что делать? На вот кулак - соси, трое рублей.
Фыркнула и отошла.
Ты мне можешь не верить, мимо меня прошла вся Тула и ее мелочи. Они все говорили мне "Да". Никто не знал, что такое синенькие, и никто не хотел купить.
Ты меня знаешь. Я посмотрел в чемодан. Они начинают гнить у меня на глазах. Шо же это? Это - овощи, а не блохи, я бы их у себя продал.
Моя голова еще кое-что носит, а не только шляпу. Я хватаю чемоданы. Этот поезд. Эта жара. Этот запех туалета. Меня всегда тошнит от дороги. Но, что сделаешь, все мы, таки, люди, все хотим немножечко разбогатеть, всем нам нужно продать товар. Я вылез в Харькове. Я продал прямо на вокзале. Правда, по рублю, но все же. Мама дорогая, стоило ездить за вашей Тулой?!
Слегка раздосадованный неэмоциональным приемом его рассказа Яков Наумович Жогельман, многоуважаемый отец семейства, житель города Кременчуга, в народе известный просто, как Яшка Жог, продавец пива ресторана речного вокзала, отворачивается и, махнув рукой, говорит: "Тебе это просто не понять, ты не имеешь заботы с товаром".
Сегодня четверг, и в ресторане тихо. На завтра ожидается свадьба. Женится Лева Фильштейн на Анне Визерман. Будет играть местный оркестрик, сначала Мендельсона, затем "У самовара я и моя Маша", потом фройлах, после весь одесский репертуар. Яшка Жок выйдет в черном смокинге и котелке, чтобы станцевать фройлах со старой Розой Мордухович. Они чинно отделают все незамысловатые па этого "лучшего танца мира" и, раскланявшись, разойдутся. Роза закажет водки и будет ждать конца свадьбы. Когда по традиции заиграют "Дерибасовскую", она встанет с бокалом, и со словами: "Красотка Роза танцевать с ним не хотела", - звучно осушит бокал и разобьет его об пол. Это - традиция. Бокал покупает мать невесты, иначе счастью не бывать, Роза - фигура влиятельная.
Яшка Жог, если в конец не упьется, выйдет на сцену для того, чтобы произнести краткую речь. "Кременчуг - это маленькая Одесса, - скажет он, - у нас нету моря, но, зато, есть Днепер. У нас нету Дерибасовской, но, зато, есть Первомайская. Я клянусь мамой, и вы это видите, у нас есть кладбище, на котором покоится прах Оси Бендера, в Одессе, таки, такого нет. Кременчуг - маленький, но гордый сын большой мамы Одессы. Он - маленький потерянный мальчик, но в его груди сердце льва. У нас работал Утесов, еще тогда, когда его не знала Одесса. У нас..." - здесь от избытка чувств он, как обычно, захлебнется и начнет мурлыкать: "У Черного моря". Оркестрик подхватит мелодию и, заглушив Яшку, выдаст одну из невероятнейших еврейских импровизаций.
Но сегодня в ресторане тихо. Четверг.
Днепр темно-синий, вечерний просвечивает сквозь увитую диким виноградом террасу. Справа - речной вокзал, ожидающий последнюю "Ракету". Слева - каменный мол, по которому спешит к рыбакам с удочками за плечами миновавшее детство. Днепр - гладкая, широкая дорога в мой особенный мир. Встречаю? Провожаю? Возвращаюсь?
А может, его уже нет, речного ресторана и Яшки Жога, и пива традиционно разбавленного на две трети, как говорит Яшка: "Это все из-за мамы, она была дешево жадной, и, когда кормила меня грудью, разбавляла водой". Ничего нет. План реконструкции преобразил город. Снесли все старые постройки, вырубили дикий виноград. Новый, каменно-стеклянный вокзал встречает заезжего гостя: "Добро пожаловать в четырехсотлетний и всегда молодой Кременчуг!"
Яшка Жог бежит по улице. У этого пожилого человека - серьезная отдышка, но он явно не думает о ней. Голова без шляпы, волосы разлетелись, глаза на выкат. Он подбегает и дергает мою руку куда-то вниз.
- Боже, что за день! Это не можно! Мне трудно жить. Ты не представляешь. Ну, куда тебе понять, ты же не наш, ты - совсем русский, у тебя от этого не заболит сердце. Ой, ты почти простил меня? Ну, тогда, таки, продолжим, - он вытирает лоб платком, после столь долгой и бурной тирады уставши не меньше, чем после бега.
- Умер Ледя Утесов. Пора одеть траур.
А ты мне вчера говорил про Христа. Я тебе скажу: "Ха!" Сегодня спал спокойно, вдруг под утро просыпаюсь: Он стоит надо мною. Ты же знаешь, я в него никогда не верил. Ну, в синагогу иногда ходил даже, но это же - ваше, это - православие, помилуй мама. А Он стоит и тихо так намекает: "Прекрати жизнь торгашескую, живи мирно, люби жену, маму, папу, деток, купи костюм новый, выкинь смокинг, ты же, вже, не мальчик, надо иметь фасон!" Рукой до меня коснулся и поглядел. Я чуть не помер со страху, у меня колени тряслись, как у старой Розки Мордухович, после третьей стопки. Ровно так зову жену: "Рая!" Она вбегает и нецензурно выражается по мой адрес, что я ору, как идиот. Еще, и я бы лишился ума.
Потом читаю газету, и что в ней пишут. Умер Ледя Утесов, совсем умер. Мама, что же мы будем делать? Мы же полностью осиротели! - он хватается за голову и падает на скамью.
Так начиналась новая эпоха. Так уходил, чтобы никогда не вернуться, старый, за чертой еврейской оседлости, городок на берегу Днепра. Так теряли последние надежды. Так исчезали былые кумиры. Над городом, который уже давно завоевала мощная индустрия, загоралась молодая заря, окрашенная кроваво ярко, подобно асфальту у дворца Петровского, после субботней драки на танцах.
Что-то покинуло нас навсегда, уступая место юному, полному жизни и трепета радости рассвету. Прощай! Прощай!
12-13.3.1982 - 05.08.2003 г.
Не заладилось.
Он шел по перрону и массировал горло рукой. Что-то мешало дышать.
Старый вокзал, закопченные привокзальные лоточки, тополя над крышами. Он приехал в город, который вскормил его, Сережку Федорова, и поэтому, а может по какой другой причине, в горле саднило, и массаж не помогал.
Вынул сигарету, закурил: "Черт бы побрал это начальство, тоже мне нашли специалиста. Кто-то говорил, что нельзя на старое пепелище возвращаться. Командировка. Могли бы кого иного послать. А, ладно, не пойду никуда. Сразу на завод, оттуда в гостиницу и баста".
Он вышел на привокзальную площадь и понял, что ничего не получится, ни на какой завод он не пойдет, а спустится вниз по улочке к реке, к дому, в котором родился и вырос, к дому, из которого увез он в большой город отца и мать, а там, в большом городе, отец умер, то ли от старой раны, то ли от тоски. Вниз по улочке к реке, как семнадцать лет назад, когда бежал с цветами к ней. Они расстались и того раньше, он сам порвал, сказал, что больше не любит и не солгал. Он ненавидел ее за неприкасаемость, за жеманство, за постоянные издевки. Она, Маринка, с которой рос вместе, плакала тогда, в любви признавалась, а он не любил, исчезла любовь, сама же убила любовь. Вниз по улочке к реке бежал он с букетом цветов, чтобы отомстить. Как чувствовал, что она одна, что не нужна она никому, ему, Сережке, нужна была, да и то - была.
Отомстил. Она обрадовалась, а он погулял с ней, шикарно погулял, пять дней, пять ночей, а на шестой день уехал и записку оставил: "Радуйся, дура! Получила свое! Прощай!" Правда, может, и не ей он мстил, а юности своей, робости юношеской, неумелости. И, может, вышло так, что отомстил он и не ей, и не юности своей, а себе, жизнь-то его не заладилась. Словно клеймо какое-то, эта первая любовь. Был женат, бросил жену. По женщинам ходил, что называется, все - не то. Нет, никогда он о Маринке не думал, не вспоминал и ни о чем не печалился, да вот, не заладилось.
Сейчас шагал он вниз по улочке и курил, ему очень нравилось медленно идти, примечая происшедшие в городе перемены. Перемен было не много, город здесь, в своем центре, жил тихо, неторопливо.
У деревянного, низенького дома на скамеечке сидел абсолютно седой, благообразный старик, сидел, скрестивши руки на большой сучковатой палке. Сергей остановился, закурил.
- Вы кого-нибудь ищете, молодой человек, - окрикнул его старик.
- Здравствуйте, Лев Самуилович, вы не узнаете меня? Я - Сергей Федоров.
Старик подвинулся, указав на освободившийся край скамейки сухим длинным пальцем. Сергей присел.
- Между нас говоря, я сразу узнал вас, Сережа. Вы очень похожи на своего отца, но мои глаза слабеют, и я немного боялся сделать ошибку, - старик говорил с небольшим акцентом, сильно урезая "р", - вы пришли посмотреть на этот дом, дом, где вас вскармливали грудью? Я понимаю. Иногда это нужно сделать, чтоб не черствела память. Я очень любил вашего отца, Сережа. Что поделаешь, он умер раньше меня. Мне нравилось, когда мы жили так рядом. Лев и Леонид в одном доме. Я даже предлагал ему вывесить объявление: "Лев и Леонид - скорый пошив платья и починка сапог". Я же был портным сразу после этой войны, а ваш папа хорошо ремонтировал старую обувь. Но он был слесарь, классический слесарь, и не согласился.
Старик засмеялся. Смех постепенно перешел в кашель, затем оборвался.
- Вы же знаете, ваш отец спас меня во время войны. Мы вместе воевали. Мы были друзья. Поэтому после войны и окопались здесь в этом тихом городке вдвоем. У Лени никого, никого не осталось в живых, а всех моих сожгли в Бердичиве. Вашему отцу выделили этот дом, а я как раз женился на Яне. Мы подселились к нему.
Сергей курил и массировал горло рукой, не помогало.
- А вы знаете, Сережа, вам не стоило, таки, увозить родителей в большой город. Старики должны помирать там, где тихо. Они и так наслушались грохота за свою жизнь. С годами человек устает, ему нужен разговор с другом, мне вот тоже нужен такой разговор. Еще, я скажу вам, старику нужно смотреть на молодых, юных, веселых, на их детей. Я сижу на этой скамеечке круглый день, а что еще делать, скажите? Я смотрю на детей и радуюсь, радуюсь. Я смотрел, как росла ваша дочь, Ленина внучка и радовался. Но сейчас она уже почти взрослая, к ней уже ходят кавалеры. Я не одобряю этого, может получиться, как у вас с Мариной, Сережа. Может нехорошо получиться.
" Вот у тебя и дочь есть", - подумал Сергей. Мысль о дочери не взволновала его, словно он знал об этом всегда, словно и не могло быть иначе. Старик, ворковавший рядом, даже не догадывался, что он первый, кто говорит Сергею о существовании дочери. А тому было совершенно безразлично, где дочь, какая она, как ее зовут - все равно. Он не питал никаких чувств к Марине, и так же не родилось в нем какого-нибудь нового чувства, любви или неприязни, к дочери. Все равно. Простился с Львом Самуэльевичем и поехал на завод.
На заводе провел он все три командировочных дня и, только в четвертый день, день отъезда, пошел к старому своему дому, проститься. Старика на скамейке не было. Сергей походил вокруг и пошел в магазин.
Вечером на паребрике набережной Сергей, икая, объяснял какому-то парню:
- Вот, видишь, как получается, не люблю я ее и к дочке ничего не имею, а все же не хорошо как-то, дочь без отца растет. Так, оно, я, ведь, не знал, что она есть. А не хорошо как-то. Может мне им показаться, а, слышь, парень?
Парень кивал головой, бормотал что-то невнятное, но не отвечал.
Поезд уходил из городка ночью. Сергей сидел на вокзале и поплевывал прямо перед собой на спичечный коробок, стараясь соблюсти кучность стрельбы.
- Вот, Катя, смотри, это - твой отец, - услышал он женский голос.
Сергей поднял глаза: перед ним стояла Марина, рядом с ней девчонка переросток - дочь.
- Что, приперлась? - выдавил Сергей, - Как ты меня отыскала?
- Он же пьян, мама, - Катя дернула мать за руку, - что с ним разговаривать, пошли.
- Ну и идите, - сказал Сергей и опять плюнул, целясь в коробок, - у меня поезд скоро, - зачем-то добавил он.
- Пойдем, мама, - повторила дочь.
- Может, мы проводим тебя, - спросила Марина ласково, - на поезд посадим?
- Э, нет, - Сергей погрозил ей пальцем, - не надо этого, домой идите, нет меня, нет, и не было, я тебе во сне приснился, сон утраченной любви. И жалости ты во мне не вызываешь, сама этого хотела, сама получила. Дочку я твою не могу любить, потому что она твоя дочь, я о ней ничего не знаю. А, вообще-то мне все равно, желание есть, провожайте.
Девочка резко повернулась и пошла прочь. Марина постояла в нерешительности, выдохнула: "Прощай!" - и тоже ушла. Сергей снова плюнул и снова не попал.
Стоя в тамбуре вагона, он курил, массируя горло рукой, что-то не так в его жизни, что-то не так. Зачем он сказал им все это? Для чего? Мальчишество, глупость. Но не покривишь же душой, зачем кривить? Легче ли от того? Кто это сказал: не минует расплата за старые долги, не минует? Кто это сказал? Не заладилось, не заладилось.
22.6.1986 г.
Желтый лист.
Как всегда, пробудившись от послеобеденного сна, он завел свои старинные, серебреные часы, уложил их в карманчик жилета, надел пиджак, ботинки, взял трость и пошел подышать воздухом в ближайший парк. Ноги плохо слушались старика, поэтому прогулка была долгой. Добравшись до любимой скамейки под ивами, рядом с детской площадкой, он сел, вщупываясь уже слабеющими глазами в кипучую деятельность детворы. Больше всего на свете, после того, как вырастил двух своих младших внуков, любил Константин Петрович этот суетный, беззаботный народец, строивший песочные домики.
Городок осаждала осень. Еще стояли теплые дни, но листва почти на половину опала, деревья тревожно шебуршали, вспоминая прошлое. Вспоминал и Константин Петрович.
Здесь на похожей скамейке сидел он - молодой, красивый кавалер, с изящной блондинкой, явно к нему тяготевшей. Ей открыл он удивительный дар свой: умение по глазам предсказывать час и день смерти человека.
Она испугалась, плотнее прижавшись к его плечу, переспросила: "День и час?" Он ответил серьезно: "Да, я не обманываю тебя". Прижавшись еще сильнее, прошептала: "Предскажи мне". "Зачем? Живи спокойно, человеку подобное знать нельзя. Легко рассудка лишиться. Ты меня переживешь, а мне долгий срок отведен". Слегка успокоившись, девушка поинтересовалась: "Ты можешь всем предсказать?" "Нет. Одно мне мешает: человек способен сам решиться на смерть". "Значит, самоубийце ты не скажешь о часе?" "Я укажу ему час, который был предназначен".
Потом они гуляли по парку, и Константин тихо говорил о каждом встречном, если удавалось заглянуть в его глаза. Она верила. Она всегда верила. Тогда дар не казался ужасным, Константин играл им, в своих глазах он видел долгую восьмидесятипяти летнюю жизнь и, не ощущал никакой тревоги. С той девушкой он расстался.
Прошло восемь лет, он получил письмо: "Мой предсказитель, ничего не вышло. Ты не смог угадать смерть самоубийцы. Прощай, живи долго!" Не поверил, уточнив адрес, поехал. В унылом городе, куда поезд привез его под вечер, он с трудом нашел дом, где она жила. Старуха, пугавшаяся шороха соломы, падающей на заднем дворе с амбара, согласилась показать могилу. По обычаю, который не изжил себя в провинции, ее похоронили за оградой кладбища. "С моста прыгнула", - сказала старуха, трижды перекрестившись. "Аминь!" - сказал он. Такой была его первая ошибка.
Через два года женился. Счастье наполнило бы чашу до края, но Константин в глазах жены видел раннюю смерть и понимал, что дар его страшен. Жил беспокойно, сознавая полное бессилие, считал дни, жена угасала. Она родила ему трех детей, он прочел в глазах младенцев полную жизнь, и этим утешился.
Жена умерла до войны. Старший сын погиб на фронте. Сам принял смерть, бросившись под танк. Когда Константин Петрович узнал об этом, поседел в одну ночь, вторая ошибка.
Он больше не мог смотреть в глаза знакомым, друзьям, даже прохожим. Чтобы не видеть чужую смерть, надел черные очки, и, хотя не помогало, никогда их не снимал. Дети выросли, родили внуков. Старость подкралась неслышно.
Не общаясь с людьми, Константин Петрович полюбил гулять один или наблюдать за детьми. В их глазках чаще всего видел бескрайнее море жизни. И, сегодня, на скамье осеннего парка, он наслаждался щебетом ребятишек.
Один мальчонка присел рядом и заглянул в темные очки, наверно ему понравилось, как они играли на солнце. Константин Петрович машинально определил: "20 сентября, 18.21". И что-то обожгло: "Сегодня 20 сентября!" Он вынул из кармана серебреные часы: 18.00.
- Боже! Боже! За что мне это?! Через несколько минут умрет этот улыбающийся человечек. Что делать? И надо ли? Ты - бессилен, предсказитель. В который раз? Бог мой, Боже, неужели я настолько грешен?! Но, отдавший жизнь добровольно, не предсказуем. Мне восемьдесят. Что, если? - он наклонился над мальчиком, - возьмись за мою руку, покрепче, я отведу тебя домой.
Мальчик послушался. Они пошли. Константин Петрович смотрел на часы, секундная стрелка ритмично щелкала.
Из парка вышли на перекресток улиц. Переходили по "зебре". Старик заметил смерть первым. Красный "жигуленок" мчался без тормозов. Константин Петрович толкнул мальчика далеко вперед, упал под колеса и швырнул часы в сторону.
Часы показывали 18.25. "Дедушка! Дедушка, вставай!" - плакал ребенок.
"Удалось! - произнес Константин Петрович, - ты была права".
Желтый лист упал на лицо старика и замер. Некому было его отогнать.