Ч У Д О
Комедия в двух действиях
"Придите, дети, послушайте меня:
страху Господню научу вас"
Псалтирь, 33:12
"Автор может быть только чужаком на негостеприимной земле:
его населяет скорее смерть, чем жизнь, и чувство,
которое он ощущает более или менее сильно, --
это расистская ненависть".
Пьер Паоло Пазолини
Действующие лица:
Андрей Шигимагин, 33 года, художник.
Ольга Рубинштейн, его жена, 30 лет.
Михаил Самуэлевич Коган, предприниматель, 53 года.
Иосиф, студент Берлинской йешивы, 28 лет.
Бог.
Где-то в Германии, в этом году. Комната, которую можно считать мастерской художника: беспорядок, холсты почему-то все лицом к стенке, на длинном шнуре - электрическая лампочка в абажуре из географической карты. Диван с полосатым пледом - классика, рядом - нелепая антикварная тумба и бронзовый подсвечник, и ваза, и венский стул, как будто там собирались ставить из Чехова, собирались, да вот и не собрались. И гитара на стене, вместо чеховского ружья. В центре комнаты - длинный стол: выпивка, закуска, еда. Света мало, всегда мало, лампочка мигает, если что - подожжет карту. И накурено, с начала и до конца очень накурено, нечем дышать. Совсем нечем дышать.
В тексте использованы тексты песен В. Высоцкого, Б. Гребенщикова, М. Щербакова, Е. Летова и др.
Действие 1.
Сцена 1.
Михаил Самуэлевич говорит по телефону, расхаживая взад-вперед. Он один.
М. -- ...короче, слушай, Маратик, и запоминай, понял? Три по шестнадцать у нас дает девять. Запомнил? Повторяю: три по шестнадцать - девять, всегда девять. И в контракте должна быть забита эта цифра. А договор, Маратик, засунь себе в одно место. Знаешь, куда? Я рад, что знаешь. Сегодня так и скажи Арсену: договор мы порвем, а три по шестнадцать - девять. Да, само собой. Ну... ну, если прессовать начнет, тогда не знаю... Нам же нужно всего три месяца сроку... я не знаю... даже два, всего два месяца! Что он, облезет, если еще немножко потерпит? Вот именно. Короче, будь на связи. Жду. Давай.
Садится, закуривает сигарету и принимается листать альбом с рисунками, который оставил на столе. Смотрит, смотрит, бормочет себе под нос:
М. -- ...ей-Богу, не облезет. А вот если... а вот если у нас с тобой, Маратик, три по шестнадцать не дадут девять, тогда... тогда... что тогда? Сам увидишь.
В туалете громко спускают воду. Входит Андрей.
А. - Ну что, нравятся картинки?
М. - Не нравятся. Бред какой-то.
А. - Почему бред?
М. - Потому. "Аршлох-террорист" -- это ж надо еще придумать! Какой идиот напечатает такие комиксы?
А. - Да ну брось, хорошая идея. Даже актуально, сейчас мода на террористов.
М. - Дело твое.
А. - Вот зануда.
Включает магнитофон. Высоцкий:
Давайте я спою вам в подражанье рок-н-роллам
Глухим и хриплым тембром из-за плохой иглы
Пластиночкой на ребрах в оформленьи невеселом,
Какими торговали пацаны из-под полы.
Ну, например, о лете, которого не будет,
Ну, например, о доме, что быстро догорел,
Ну, например, о брате, которого осудят,
О мальчике, которому - расстрел...
А. - Что ты на меня так смотришь?
М. - Как - так?
А. - Нехорошо. Как отец в последние годы, пока он живой был. Так смотрел, знаешь... Сядет за стол, чаю себе нальет, упрет руку в колено и смотрит, смотрит. Слова не скажет. Чай уже давно остыл, а он все сидит.
М. - А что, отец давно умер?
А. - Давно.
М. - Тогда за упокой? (Андрей кивает, Михаил Самуэлевич разливает водку, пьют). Расскажи о нем.
А. - Зачем тебе?
М. - Просто. Раз вспомнил. Я, знаешь, даже на секунду представил себе, как он... вот это... молчит и глядит перед собой. Не очень-то приятно.
А. - Ага, неприятно. Знаешь, кто он у меня был?
М. - Кто?
А. - Чистокровный донской казак. Тяжелый мужик, и пил много. Хотя не буянил, не дрался. Вообще-то, я как вспомню сейчас, жуткое зрелище: сидит человек, весь седой, мокрая прядь прилипла ко лбу, глаза широко открыты, а перед ним - пустой стул. И так - часами... Кого он там видел, на этом стуле? Отец, ты знаешь... мне сейчас кажется, что он, когда пьяный, перемещался в какое-то другое измерение, и там у него были... ну, собеседники, что ли. С нами - со мной, с матерью - он почти не разговаривал. Наверное, неинтересно было.
М. - И чем я так похож на твоего отца?
А. - Да ничем. Показалось. Мне он почти каждую ночь снится. Приходит, молчит, и так до самого утра. Как будто что-то хочет сказать, и не может. Не успокоилась его душа.
М. - А в Москве снился?
А. - Редко. Зато здесь - все время. Отчего это, как ты думаешь?
М. - Не знаю. Ты у Йоси спроси. Он лучше в таких делах понимает.
А. - А тебе сны снятся?
М. - Нет. Каждый вечер падаю как убитый - и все.
А. - Везет... Может, он меня домой зовет, в Россию, а? Не словами, так всем своим видом, этим молчанием...
М. - С того света, я так думаю, в Россию не зовут.
А. - Да она и есть, в общем-то, почти тот свет... Я, знаешь, ему во сне все пытаюсь это сказать: ну ради чего возвращаться? Что я там забыл? И рта не могу раскрыть. Так и пялимся друг на друга: он молчит, я молчу.
М. (после паузы) - А Йося такой странный стал в последнее время, тихий. Совсем на религии свихнулся. Чего это он, как по-твоему?
А. - Подумаешь, я, например, три года буддистом был, ну и что? Побрил голову, мяса не жрал, потом надоело. Каждого человека рано или поздно тянет в религию. Хотя чем раньше, тем лучше. Как детская болезнь - коклюш, корь или свинка. Переносится легче. А взрослый человек от кори, знаешь, и загнуться может.
М. - Ой, давай сменим тему! Терпеть не могу этих разговоров (разливает водку, пьют). Ты о чем-то вроде начал, потом мне звонили, а потом все съехало на эту херню, что я на тебя не так смотрю и прочее. Ну, ведь уже не смотрю...
А. - Я, вроде, говорил об искусстве. О том, что они здесь вообще ни черта не понимают в искусстве, не чувствуют его сути. Ну, то есть, как ничего... Они, конечно, образованные, и учились не хуже наших, а то и лучше, и ишачат будь здоров, и книги здесь есть какие хочешь, шикарные книги, альбомы. Я на Лукаса Кранаха три месяца копил, даже курить хотел бросить. А Босх! 250 марок, чтоб я сдох, в магазине под потолком висит, представь, его руками нельзя трогать, как икону. 250 марок! Это мне жратвы на целый месяц или даже больше...
М. - А с выпивкой - на три дня.
А. - Да ради Босха я и пить могу бросить! Мне вообще завязывать пора. Вот найду нормальную работу и завяжу. Серьезно.
М. - Давно пора. И не малевать этих аршлохов, а делом заниматься. Не то однажды уснешь с сигаретой в зубах, как Фима Шостак, и проснешься... ясно, в общем, где. В раю.
А. - Фимка... бедный. Жалко его. Так глупо умер, случайно, ведь даже не сгорел, там огня вообще не было, -- задохнулся дымом. Стоило ему всего на пять минут раньше проснуться... на три минуты...
М. - Ага, так он и проснулся. После того, как вколол себе лошадиную дозу героина.
А. - Миша! Ты хоть представляешь себе, что такое "лошадиная доза героина"? Мой тебе совет: не читай немецких газет перед едой. И телевизор поменьше смотри.
М. - Не надо этого шутовства, ради Бога, не надо! Ты даже из смерти друга способен сделать посмешище. Кривляешься, кривляешься без конца, а зачем? Думаешь, ты умнее всех?
А. - Я-то? Конечно.
М. - Ну-ну, скажи еще какую-нибудь глупость, покажи себя.
А. - Наверное, Фимка хотел покончить с собой. Столько раз его стихи брали в журналы, уже сверстали однажды целых три полосы, с фотографией, и на тебе - журнал закрылся! "Родная речь", или как там ее. Это его, кажется, и подкосило.
М. - По-моему, он всегда был такой... подкошенный.
А. - А что, если человек ничего другого в жизни делать не умеет? И не умел никогда? Как быть такому человеку?
М. - Брось. Сказочки себе рассказываете, чтобы ничего не делать, чтобы, упаси Господь, мозоли на руках не появились. Я, если на то пошло, может, человек и темный, но всю свою жизнь пахал и заслужил все, что имею. А вы ничего не заслужили, ничего не имеете. Зато ручки белые.
А. - Ага, ты у нас на заводе вкалывал, сталь варил.
М. (не слушая) - ...это в совке, при Брежневе, можно было сидеть в котельной и считать себя гением. А сейчас другое время. И страна, между прочим, другая. Здесь никому не нужны такие поэты, неспособные заработать на кусок хлеба. На жизнь вообще. И там они не нужны, нигде не нужны, даже на Марсе. Почему вы этого до сих пор не хотите уразуметь?
А. (после паузы) - Теперь я понял, почему ты мне так отца напомнил. Он однажды ночью, бухой вусмерть, вломился ко мне в комнату, зажег свет... а на подрамнике как раз холст стоял. Ну, набросок. Отец смотрит-смотрит, смотрит-смотрит, и глаза, как у быка, кровью наливаются. Действительно, здоровенный был бугай. Ну, думаю, хана... А он стоял-стоял, вдруг развернулся ко мне и тихо так, жутко спросил: ты кто? Я перепугался до коликов, отвечаю, мол, сын твой, Андрей... Он опять: ты кто? Андрей. А отец как будто не понимает... вернее, все он прекрасно понимал, потому и спрашивал. И ты сейчас тоже спрашиваешь у меня вот это самое...
М. - Ну чего ты воду мутишь, чего ты здесь какую-то пену развел! Жизнь - простая штука, и тут ничего не поделаешь. Не выдумаешь ты себе новых правил, чтобы по ним было весело играть.
А. - А-аа, ладно, я-то совсем о другом. Вот смотри, сколько у них всяких галерей, выставок, клубов, акции без конца проходят, перфомансы, фестивали... Ты на афиши посмотри!
М. - Мне некогда.
А. -- ...у них тут все есть: и сюр, и авангард, и постмодерн - что хочешь. Любое слово назови, все есть. Как в таком, знаешь, огромном супермаркете. Все есть, а вот чего не хватает, я так и не понял, только без него как-то не клеится... не туда идет... пустенькое...
М. - А у нас оно есть?
А. - Конечно! Навалом.
М. - Навалом, значит... А вот скажи мне честно, Андрей, если можешь, положа руку на сердце: что будет, если в один прекрасный день вдруг окажется, что ты - бездарность? Ведь придет такой день, я же чувствую, придет...
А. - Чуткий ты наш...
М. - Нет, ну скажи! Что ты тогда будешь делать?
А. - Я-то? В монастырь уйду. Женский. Возьмут, нет? Я крещеный, честно! (крестится) Ты, может, подыщешь мне человечка, чтобы рекомендацию дал? Или сам нарисуешь, а подпись: протопоп Аввакум. А еще лучше: Езус Кристус, как они здесь говорят...
М. - Тебя же серьезно спрашивают, шутило гороховое!
А. - Серьезно? (пауза) Если серьезно, тогда мне, товарищ Коган, капут. Потому что я ничего другого не умею, кроме как жить в говне и гное. Ведь тогда придется стать как все... как ты, например, -- не обижайся, конечно. Кушать йогурты, копить на машину... А душа? Выходит, я все эти годы обманывал свою душу? Такие вещи, знаешь, не прощаются.
М. - Кем не прощаются?
А. - Какая разница, кем. Кто-то есть, кто не прощает.
М. (смеется) - Брось ты жопе усы клеить, честное слово! Просто они тебя не хотят, и все. А ты придумал себе какую-то идею, чтобы казаться лучше других. Надо работать. Ты же глава семьи. На тебе... ответственность.
А. - Просто мне еще не успело пофартить, вот и все. Пожалуйста, у Славика Проуторова - персональная выставка в Берлине. А чем он лучше меня? Разве что под митьков подламывается, это сейчас на Западе модно. А мне Шагин говорил, что Славка митьком никогда не был и близко. Какие, на фиг, митьки в городе Жданове? Но у него же не искусство, у него поделки. Как эти идиотские матрешки с портретами: Горбачев, Ельцин, Путин, Буш. Стандартный набор. А вот Люба Горицвет - художник от Бога. Ты видел ее работы?
М. - Один раз... на похоронах.
А. - Ну и как?
М. - Не знаю. Я не очень-то разбираюсь. Какие-то цветные пятна.
А. - Какой с тебя спрос, ты и слово "концептуализм" не выговоришь с первого раза.
М. (после паузы) - Слыхал, в Союзе новое лекарство от СПИДа изобрели - арменикум.
А. - Он ей уже не поможет.
М. - Бедная девочка. Двадцать два года - и все... Еще совсем не жила, только-только... Кошмар.
А. - Говорят, ее какой-то ниггер заразил, в Гамбурге. Тоже мне, работу нашла: живые картины показывать. Ты когда-нибудь видел эту пакость?
М. - За кого ты меня принимаешь?
А. - Так я тебе расскажу. В Гамбурге, на Риппербане. Короче, представь себе коридор с индивидуальными кабинками. Садишься в кресло, расслабляешься, суешь в автомат десятку, разъезжаются шторки, и по сцене перед тобой ходят голые бабы. Ровно пять минут. Потом занавес падает, и тебе сообщают прейскурант. От полтинника и выше живые люди по заказу трахаются. И лесбиянки, и педики, и малолетки - только плати. Ты сидишь за пуленепробиваемым стеклом, а рядом - рулончик туалетной бумаги. Чтобы ручонок от возбуждения не замарать. (Мишу передергивает). Зато работала. Типа, хлеб свой даром не ела.
М. - Ты что это, серьезно?
А. - А ты думал, шучу? Live-Pipe-Show называется.
М.- Какой ужас! (после паузы) И сколько она за это получала?
А. - Вот умница, сразу к делу. Тебя туда не возьмут, даже не надейся. Могу себе вообразить это зрелище: старый, толстый, лысый еврей из города Харькова трахает... м-мм... скажем, беленькую, нежную и чистую, голубоглазую, с редкими рыжими волосиками, с бледными губками и худенькой жопкой... арийскую девочку. Бритоголовые сделали бы такую кассу!
М. - Какая же ты злая и жестокая сволочь, Андрей! Единственное, что ты любишь и умеешь делать, -- это глумиться. Ты скоро захлебнешься ненавистью, она тебе весь мозг разъест.
А. - А ты - добрый?
М. - Да уж подобрее, чем ты.
А. - Тогда объясни мне, добрый человек, почему молодая, красивая и талантливая русская женщина вместо того, чтобы украшать собою мир, трахалась за пуленепробиваемым стеклом со спидоносным ниггером, который, сволочь, поленился надеть гондон.
М. - Откуда я знаю. Жизнь заставила.
А. - Жизнь, говоришь, заставила? Это пятая графа заставила и трехмесячная гостевая виза. Здесь ведь то же самое, что в совке: блага не по таланту, а по профилю... Только профиль круто изменился. Хотя, честное слово, уж лучше так, чем мусор на улицах убирать. Или двери открывать в гостинице.
М. - Для кого лучше?
А. - Для художника! Тебе этого не понять, герр Коган. Ты как был в своем Харькове мясо-рыба-трест, так и остался. Такие, как ты, не пропадают. Говно не тонет.
М. - А в морду?
А. - Извини, старик, сорвалось. Нервы ни к черту. И потом, Любку жалко... Вообще, всех наших так жалко!.. Давай выпьем, Миша! За Фиму, за Любочку, за всех! (пьют)
С улицы доносятся громкие пьяные голоса, гогот, музыка. Русский отчаянный мат, взвизги женщин, улюлюканье, звон разбитого стекла. Нормальный вечер в каком-нибудь ЦПКиО. Теплый летний вечер, который пахнет липой, с мечтами и звездами.
А. (подходит к окну, плотно закрывает раму). - Понаехали, блядь. И знаешь, что я больше всего в них ненавижу? Когда это жулье начинает с таким, знаешь, крысиным повизгиванием поносить страну, которая их приняла и как-никак, но обеспечивает. И которая, заметь, совсем не обязана это делать. Притом, я бы еще понял, смирился бы с тем, что какие-нибудь лохи из сраной Дерипуповки не в состоянии купить билет на эсбан в автомате, поэтому их, видите ли, не устраивает Германия, нет. С ними и так все ясно, их надо было без разбору затолкать в газовую камеру еще в Дерипуповке для их же собственного блага. Но ведь есть и так называемые "лучшие" из них, "петербургская интеллигенция с фарфоровыми ушами", как выразилась тут одна... ух! Они ведь, твари, научились грамотно обосновывать свои претензии. Подавать их в литературно-художественной форме! (пауза) Вот вы, евреи, вас можно понять, вас шесть миллионов в войну погибло или даже больше, и вы... ну, скажем, некоторые из вас хотят как бы... компенсации за причиненный ущерб, что ли... допустим. Имеете право. А вот я, натуральный русак, мой дед руку под Сталинградом потерял, стал калекой, пил из-за этого, я, предатель Родины, может быть... но - никогда, ни единого слова! Не то, чтобы мне здесь все нравилось, мне здесь ни хера не нравится, но как-то... стыдно. Потому что сразу перед глазами встает такой же, как я, немец, моего возраста, тоже, допустим, художник, и говорит - спокойно, трезво, беззлобно: мой фатер тоже под вашим Сталинградом руку потерял... потом лес в Сибири валил... потом спился... А почему Сталин с Гитлером шестьдесят лет назад наши народы как собак стравили, мне это, дружище, до одного места. Вот и все.
М. (тяжело вздыхает, молчит, курит) - И, все-таки, Андрей, это ведь не может продолжаться без конца. Вы до сих пор даже язык не выучили.
А. (глядя в окно) - Самое главное слово я и так знаю: Schei?e.
М. - Вот в этом Schei?e ты и сидишь по самые уши. И вы все сидите.
А. (распахивает окно, высовывается, орет) - А ну, быдло, заткнитесь, вашу мать! Заткнитесь, не то полицию вызову!
Шум не стихает, но понемногу удаляется.
А. - Они думают, что по-прежнему гуляют в родной Дерипуповке, гады. Они эту Дерипуповку с собой в чемоданах привозят. Из Москвы, из Питера, из Казахстана, откуда хочешь... Мразь. (после долгой паузы) Подумать только... Миша, вот представь себе: вон та часовенка, которую я вижу каждый день, построена в двенадцатом веке. В двенадцатом веке! Я на нее смотрю иногда по утрам с бодуна и думаю: вот, Вечность в окно заглядывает. А я тут такой лежу... непотребный.
М. - Почему Вечность?
А. - Ну, почему, почему... Кому еще, кроме Вечности, понадобится заглядывать с рассветом к тебе в окно и говорить: доброе утро?
М. - А ей зачем это нужно?
Андрей, наверное, ударил бы Михаила Самуэлевича, но тут позвонили в дверь, и он с облегчением пошел открывать.
Сцена 2
Андрей возвращается с конвертом
А. - Я думал, гости, наконец, явились. А это бумажку принесли. Под роспись. Интересно, почему они так поздно бумажки носят?
М. - Потому, что такие, как ты, бывают дома только поздно вечером.
А. - А-аа...
М. - Что там написано? Может, помочь перевести?
А. - И так все ясно. Обещают лишить пособия. Подумаешь, напугали. Я этими бумажками буржуйку буду топить, если газ отключат.
М. - Вот, вот! Лишат пособия и тебя, и Ольгу. Что вы тогда будете делать?
А. - Выбросимся из окна. Обнявшись.
М. - Я серьезно с тобой говорю! Перестань ты вести себя, как клоун.
А. - Послушай, в конце-то концов! У меня сегодня день рождения. Я хочу выпить, расслабиться и не забивать себе голову всякой ерундой. Сделай милость, отвянь со своими нравоучениями.
М. - Какие нравоучения, Андрей! Ну скажи: на что ушли все эти годы? Как в прорву ухнули. И вот тебя уже в тысячный раз собираются лишить пособия. Сценарий не меняется.
А. - Елки-палки, как ты мне надоел! Я думал об искусстве поговорить, о творчестве, а ты нудишь, нудишь, нудишь...
М. (вдруг) - Да мне Ольгу жалко! Она же пропадает с тобой.
Андрей резко переклоняется через стол, раздвигая собой тарелки, и громко шепчет Михаилу Самуэлевичу в лицо.
А. - Вот когда... если и когда... она будет с тобой, ты станешь ее жалеть, ясно? А сейчас - нечего.
Пищит мобильный телефон.
М. - Халлё! Да, Маратик... Андрей, извини... Чего? Нет, это несерьезно. Что он еще хочет? Нет, сегодня я приехать не могу. Неважно, где. Маратик, солнце мое, не морочь голову. За что я тебе плачу, в конце концов? Уф-фф... Ладно, не сейчас. Пока. (Андрею) Сил моих нет... Поставщики задрачивают, таможня задрачивает, все задрачивают. Кругом плати, кругом плати, туда-сюда, туда-сюда... Этот лес, веришь, уже поперек горла стоит. Заработаешь денег, а потратить - времени нет. А мне, между прочим, в больницу надо ложиться, язву лечить. Оно, знаешь, если запустить, так не дай Бог...
А. - Так ложись. Плюнь на все и ложись.
М. - Ну, конечно. А дело кто будет делать? Это же у вас принцип: день прожил, и слава Богу. А я наперед смотрю, планирую. У меня уже на три года все расписано... Ой, ладно, бесполезный разговор. Ты меня просто не хочешь услышать.
А. - Чего там слышать? Что может лесопромышленник сказать художнику?
М. - Андрей, не заводи меня. Уже в печенках сидит этот треп. Давай лучше об искустве, что ли...
А. - По пятьдесят сначала. Чтобы ты, наконец, расслабился. (разливает) Короче, что я хотел сказать. Понимаешь, у них все есть. Они ничему не удивляются. Вот когда мы в Москве собирались, делали хэппенинги, акции, ну, пили, конечно, кто-то что-то нюхал, глотал, неважно, -- атмосфера была! Ты что-то сделал такое необычное, выпендрился - и стал гением. Хотя бы на одну ночь. Одну-единственную ночь, но Москва говорит о тебе. Вся Москва, не хрен собачий! Вспышка, понимаешь? Потом - пустота, провал, похмелье. Башка раскалывается, но это уже побоку. Вспышка - вот что важно. И так - до следующего раза. Может, не ты вспыхнешь, не ты выстрелишь, кто-то другой, но энергия передается, распространяется на всех вокруг. Это все равно, что Бог явился (залпом пьет) одному, а ощутили это все, кто был рядом.И уже как бы выходит, что всем Он явился, все Его видели. Вспышка. Выстрел. Такое общее чувство, ради которого стоит жить. Понимаешь, о чем я?
М. - Я сейчас вспомнил... еще в Харькове купил однажды шутки ради этот ваш журнал... как его... "Птюч". Дай, думаю, погляжу, чего на белом свете творится. Прочитал. А потом в окно посмотрел. Ё-моё! Вы же на летающей тарелке живете, ребята. И периодически с этой тарелки кто-то падает на грешную землю. Как ты, например.
А. - Старый ты стал, Мишка. Старый зануда. Тебе не "Птюч" надо читать, а "Плейбой", чтобы шванц стоять не разучился.
М. (вскакивает, размахивая руками) - Ну ты же знаешь, ты же знаешь, что я прав! Прав! И все эти твои разговоры якобы об искусстве всегда об одном и том же: я в жопе, у меня нет денег, я никому не нужен. И резюме: займи сто марок. Скажешь, не так?
А. (тяжко вздыхает) - Ну, уж если на то пошло... Ты же помнишь, с чего мы начали? Я совершенно серьезно предлагал тебе купить у меня работу. Она на самом деле, если хочешь знать, хорошие деньги стоит. Через пару лет ты ее отдашь тысячи за три. Или повесишь в гостиной и будешь всем показывать: вот, мол, полюбуйтесь, картина самого Шигимагина. Я первым поверил в его талант, поддержал его в трудную минуту, и вот... Шучу, шучу...
М. - Да я и так на прошлое Рождество купил у тебя три картинки, чтобы вы справили праздник как люди. И той осенью еще пару. Зачем они мне, спрашивается? И потом, если бы еще что-нибудь путное было нарисовано, а то... Ты извини, конечно, но вот этот твой шедевр... как его... "Сестры Карамазовы", я его вообще спрятал на хрен. Потому что пришел ко мне однажды один очень серьезный человек, сидим, говорим о деле, и тут он поднимает глаза, и они у него, знаешь, так медленно выкатываются на лоб. Потому что прямо надо мной висят... тьфу!.. три здоровенные пизды. Он мог бы подумать, что я маньяк какой-то, извращенец.
А. (заливаясь хохотом) - В следующий раз напишу картину "Три сестры". По Чехову. Догадываешься, что там будет? (после долгой паузы) Врешь, гад. Не вешал ты моих "Сестер...", вообще ни одной работы не повесил. Разве не так? Ну, признайся. А зачем врешь? Чтобы мне приятное сделать, не обидеть? Или чтобы унизить? Как Фимке без конца в журналах говорили: ваши стихи ожидают своей очереди в портфеле редакции. На простом русском языке это означает: на фиг отсюда, на фиг, и не показывайся здесь больше никогда!
М. - Я что, отчитываться перед тобой должен: вешал, не вешал... Мне на эту всю твою... живопись вообще смотреть противно. Как будто собрал человек все дерьмо, что было в душе, и на холст наляпал. Говнопись! По-другому и не скажешь.
А. - А у тебя в душе, интересно, что?
М. - Отстань! А картинок твоих я больше покупать не буду, так и заруби себе на носу. Хватит.
А. (после паузы) - Ладно, не злись. Я и сам, если честно, не всегда уверен, что занимаюсь искусством... в прямом смысле слова. Но ведь... говнопись, как ты выразился, это и есть искусство, это и есть настоящее. Откуда еще берется вдохновение, образ, как не из твоей собственной драмы? Картины, книги пишутся только болью, только дерьмом, если хочешь знать. Иначе выходит фуфло. Но гений - это тот, кто отталкивается от своей личной драмы, от своего отчаяния и выстреливает в общечеловеческое... или сверхчеловеческое пространство. Вот точно так, как от любви до ненависти один шаг, от гениальности до говнописи - тоже. Вернее, наоборот: от говнописи до гениальности.
М. - Ну, а гений у нас - естественно, ты. Кто ж еще.
А. - Если серьезно, Миша, намечаются кой-какие перспективы. Один чувак из Ляйпцига мной заинтересовался. Я ему несколько слайдов своих вещей переслал, и он, представляешь, позвонил недавно и говорит: приезжай. Вот, собираюсь ехать. И деньги на дорогу нужны, конечно.
М. - Ага, чувак из Ляйпцига. Кто такой, если не секрет?
А. - Секрет. Придешь на вернисаж - узнаешь.
М. - Прилечу! (выпивает и закусывает) Только что придумал или домашняя заготовка?
А. - Пошел ты! Вот это жлобское, жидовское в тебе неистребимо. Если жалко денег, так сразу и говори: не дам. А то разводишь тут тити-мити, нотации читаешь... Папочка, блин, нашелся, учитель жизни. Думаешь, я про тебя ничего не знаю?
М. - Что же ты, интересно, знаешь?
А. - А то! И про Арсена я знаю, что ты ему должен, и чем это все может кончиться.
М. - Откуда?!
А. - Сузи сказала.
М. (тихо) - Сучка!
А. - Да не бери в голову.
М. - Андрей, послушай меня... внимательно послушай, хорошо? Почти три года ты живешь на мои деньги... вы живете.
А. - Прямо там, на твои. Спонсор выискался, дедушка Мороз.
М. - Три года! И все потому, что моя идиотка Сузи, с которой ты спал, -- да-да, я знаю, ты с ней спал! - упросила меня помогать бедному русскому художнику. Она считает, что Андрей Шигимагин - это второй Кандинский. Кто этот Кандинский, я не знаю, может, ее бывший хахаль, но по-моему, если ты и гений, то совсем по другим делам.
А. - Я не спал с Сузи, упаси Бог! Мы просто старые друзья, и только. И вообще... это ж я ее с тобой познакомил, всучил ей тебя фактически. Забыл? Между прочим, редкий товар, ценный, а комиссионные где? Где бы ты достал натуральную немку, да чтобы тебя, дурака, еще любила и все такое? А? Теперь Михаил Самуэлевич Коган - законный гражданин ФРГ, обитает в особняке, катается на бээмвухе. Чем не лафа? А я - контингентный беженец, русак к тому же, живописец и пьянчуга. Не понравится им моя харя, в два счета: чемодан - вокзал - Россия. А тебя попробуй выпри! Хорошие корни пустил, каждому бы такие корни.
М. - Вот как ты заговорил, гений! Ладно, допустим, ты прав. Ты познакомил меня с Сузи. Ты не спал с ней. Но ты забываешь одну вещь: М.С. Коган возит лес из Карпат, имеет фирму, платит налоги и живет на свои, честно заработанные. И никогда с чужих бабок не жил, в отличие от некоторых. Потому что некоторые кроме как попрошайничать, ни хрена больше не умеют. А Сузанну я, между прочим, люблю. Представь себе: просто люблю.
А. - Мишаня, не гони беса! Может, она ножки хорошо раздвигает, не знаю, дело молодое, а любить... Студентка-русистка, помешанная на Достоевском, полтора года стажировалась в Пермском университете, переимела там всех, кого смогла, и вбила себе в голову выйти замуж за русского. Надо отдать ей должное - вышла! Только не за голоштанного студента, что было бы естественно для глупой девчонки, а за "нового русского". Это ты-то русский, Коган?! Хотя... Она вообще тащится от всего русского, ее русская речь возбуждает. А знаешь, отчего все? Сказать?
М. - Ну, попробуй скажи. Только смотри, не пожалей потом о своих словах.
А. - Подумаешь, напугал. У нее отец в гэдээре крутил роман с одной нашей, офицерской женой. И до того дело дошло, что баба офицерика своего бросать собиралась и выходить за Сузиного папу. Такая случилась любовь. Бедняжка-офицер сперва, как положено, любовника застрелить хотел, после сам едва не застрелился. Насилу их выперли отсюда, притом, куда-то аж на Камчатку. Она оттуда своему фрицу такие письма писала!.. Полписьма - сопли, половина - стихи Ахматовой. А он - ей. Только командование - ты представляешь, даже какой-то вышестоящий полковник вмешался! - командование приказало все письма из ГДР на почте складывать в отдельный ящичек и передавать лично в руки этому товарищу полковнику. Чтобы не разрушалась крепкая советская семья. Что они там с ними делали, с этими письмами, я не знаю, но вот не получила она ни одного, это точно. Муж, паскуда, бил ее каждый день... Короче, интернациональная семейная драма. Мать Сузина отца ее бросила в конце концов... А по тебе, дружище, дедушка Фрейд плачет.
М. - Причем тут Фрейд?
А. - Комплекс Электры. Девчонка, как положено, отца любит и хочет, а отец вроде как почти русский. Вот ты и есть ее воплотившаяся мечта об инцесте. Очень просто.
М. - Я не знал всего этого... ты спал с ней! Спал? Признавайся сейчас же!
А. - Вот привязался... Допустим, спал. И что тут такого? Давно дело было.
М. - Так я и знал, так я и знал! Господи, почему я тебя не убил до сих пор... Сволочь, ах, сволочь...
А. - Да за что же, Миша? Ты чего, ополоумел? Вы ведь два года как поженились, и с тех пор я ее и пальцем...
М. (в пространство, тихо) - Есть за что, не волнуйся. Тебя - есть за что.
А. - Ну даешь! Тоже мне, Отелло нашелся. Ты еще на дуэль меня вызови, стреляться будем. Чушь какая-то. Выпей лучше водчонки, закуси, хрен с ним. Совсем мужик спятил. (наливает, пьют)
М. (после паузы) - А она меня любит, как ты думаешь?
А. - Думаю, да. Против Фрейда не попрешь.
М. - А я ее, наверное, все-таки нет. Хотя очень старался. Не получается. Стыдно.
А. - Н-да, не идет тебе на пользу общение с богемой. Где это видано, чтобы бывший директор мясо-рыба-треста в полуторамиллионном Харькове такие чувства вдруг начал испытывать? Плюнь и разотри, вот тебе мой совет.
М. (очень тихо) - Я люблю другую женщину.
А. - И люби на здоровье! Черт возьми, ну должен же быть в этом сумасшедшем доме хотя бы один нормальный человек. Это ты, Миша. Умоляю тебя, оставайся нормальным, брось ты всю эту темную достоевщину!
М. - Хорошо, постараюсь.
Андрей встает, открывает окно, выглядывает наружу, сдержанно ругается под нос.
А. - Вот гости, гады! Один раз в год позовешь людей на свой собственный день рождения, и ни одна зараза не придет. Мы уже час с тобой тут торчим, и хоть бы какая собака притопала.
М. - Кстати... а Ольга где?
А. - Кстати? Борается с кем-то, наверное. Интересно бы знать, с кем.
М. - Как это? Что ты несешь?
А. - Не знаешь, как? Туда-сюда-обратно, тебе и мне приятно. Ууууу-ааааа-уууу!..
М. - Бред...
А. - Придет, куда ей деться.
М. - И ты можешь так спокойно сидеть, пить, разговаривать? Я бы, наверное... Тебе что - все равно?