Во далёком, античном царстве Фракии правил некогда царь Мидас. Был он заурядным царём, так сказать: народ свой не губил не войнами, не налогами, особо опять-таки не бесчинствовал и не извращенствовал - в общем, было от него толку как от козла молока, но вреда, однако, тоже никакого.
Но была, всё же, у Мидаса и одна, но пламенная, страсть: любил он золото. Ну, кто его - золото-то - не любит? Очень мало кто, и никто из этого числа не был царём. Мидас царём был, золото любил, но как-то всё же по своему: вышел вот он один раз на балкон, посмотрел на синее небо да на золотое солнце, и говорит:
- Ах, Аполлон, хоть ты и бог, а всё равно мот: раздаёшь золотые лучи свои солнца и богатым, и беднякам, и недостойным, и достойным. А вот я бы всё это золото оставил бы себе и был бы самым счастливым человеком в мире...
Сказал это царь Мидас и повернулся, чтобы уйти. Ан нет, только сказал он это, так перед ним и появился сам Аполлон, и спрашивает у царя:
- Действительно бы был?
- Что был?
- Самым счастливым человеком в мире.
- А-а. (Мидас у нас не тормоз, он просто растерялся: боги не каждый день приходят к смертным, даже к царям.) Да. Был бы. А что?
- Да вот что, - говорит Аполлон, - давай я исполню твоё желание, и дам тебе всё золото мира: с этой минуты до чего бы ты не дотронулся, всё обратится в это самое золото. Идёт?
Мидас дураком не был, а вот жадиной... Да и так от визита бога он ещё полностью не отошел.
- Идёт, - радостно так говорит, - давай по рукам!
Смотрит - а никакого Аполлона уже нет, как бы и не было. Чудеса! Задумался Мидас, был ли у него в гостях бог или ему всё почудилось? Взялся в задумчивости с ручку трона - позолотел трон. Взялся он за колонну - позолотела и она... Стал тогда от радости да от жадности бегать Мидас по дворцу, за что не тронется, всё в золото превращается... красота!
Бегал так Мидас, бегал, устал. Сел за стол и велел накрывать своим слугам завтрак. Те накрыли, взялся было Мидас за закуску, тут его и накрыло: за что не возмётся, всё становится золотым, а золото смертным людям есть невозможно. Задумался тогда Мидас: как же так? Что-то неладно всё вовсе выходит? а тут к нему его маленькая дочь подбегает и видет, что папа чего-то в задумчивости. Взяла папу за руку, чтобы его из задумчивости этой вывести, и сама зазолотела.
Взвыл тут волком Мидас, света белого не взвидел:
- Аполлон, твоя взяла, заберай золото, отдавай назад мне дочку!
А в ответ - тишина, только из-за спины слышит Мидас:
- Иди и искупайся в водах реки Паткол, а не то так навек дураком с золотом и останешься!
Не стал тут раздумывать Мидас, а хоть и был царём, устроил такой бег по пересечённой местности, что любо-дорого смотреть, даром что истоки этой реки были недалеко от его дворца...
Словом, добежал до реки Мидас, бросился в её воды, и смыла река золотой дар Аполлона: стал Мидас снова нормальным, а воды реки Паткол - золотоносными.
Ну что ж? Пошёл Мидас обратно домой, во дворец. Идёт себе бредёт, завернул за угол - и снова встретился с Аполлоном. На этот раз, правда, Аполлон был не один, а с другим богом - козоногим Паном, богом пастбищ и стад. В руках у Пана - свирель, у Аполлона - кифара. Говорит Аполлон:
- Слышь, Мидас, рассуди нас тут: кто из нас двоих лучший музыкант?
Ох, как не хотелось Мидасу вновь связываться с Аполлоном, а только ссорится с ним было ещё страшнее. Согласился, кивнул и сел рядом, послушать божественной музыки.
Заиграл козлоногий Пан на своей свиреле песню пастушечью-плясовую. Заплясали от его песни горы с холмами, бабы с мужиками, козы с козлами. Зашлось во весёлой пляске всё Фракийское царство, а как кончил играть на свиреле Пан, всё и кончилось.
Дивится Мидас на свирель козлоногого бога, а златокудрый Аполлон ему и говорит:
- Подожди дивиться, меня послушай!
И заиграл златокудрый Аполлон на своей кифаре. Встали в оцепенение да в потрясение от его голоса все люди и звери Номоса, все кометы да звёзды Космоса, застыло всё.
Кончил петь Аполлон, спрашивает Мидаса:
- Ну, кто из нас двоих лучший музыкант?
Отвечает Аполлону Мидас:
- Не даром, о златокудрый бог, тебя прозвали Кифаридом, а только нам во Фракии пастушечьи песни козлоногого Пана милей.
Сказал, смотрит - а нету перед ним не Аполлона, не Пана, вообще никого нет. Подивился снова Мидас - было ли это, не было? - и пошёл домой. Дошёл без приключений - тут и вечер наступил, поужинал, и лёг спать. А на утро...
А на утро проснулся Мидас - ё-моё, у него выросли ослиные уши! Привет от Аполлона, значит, видно не простил златокудрый бог Мидасу его правду. Спрятал поскорее Мидас уши под свой фракийский колпак, уселся на свой трон и задумался: что дальше-то делать? А пока думал, вдруг услышал:
- Ну что, ваше величество, вот я и опять тут.
Это царский цирюльник пришёл к Мидасу, значит, чтобы побрить его и постричь, как и было раньше приказано, а был он человеком болтливым. Растерялся Мидас: дать цирюльнику увидеть его уши - по всей Фракии, небось, разболтает; не дать, остаться значит небритым - перед людьми стыдно... и так плохо, и этак нехорошо.
- Ладно, - говорит он цирюльнику, - брей и стриги меня, каналья, да только о том, что тыт тут увидишь - не слова!
Подивился царским словам цирюльник, стало ему любопытно не на шутку. Стал он брить да стричь царя, снял с царской головы колпак - и увидел ослиные уши! Обалдел от этого цирюльник, чудом только царя не порезал, но достриг, добрил его. Даёт ему Мидас регулярное жалование, а сверх того, предупреждение:
- Ты у меня ни-ни, молчи!
А был царский цирюльник, как уже говорилось, болтуном. Пошёл он домой, а новость - такая новость! - его изнутри распирает: и царского гнева боится, и с кем-нибудь так страх как хочется поделиться!
Ну, голь на выдумки хитра, вот цирюльник хитрость и придумал: пошёл на берег реки Паткол, выкопал там яму, крикнул в эту яму - У царя Мидаса ослиные уши! - вновь яму закопал, место там разровнял, и домой пошёл.
А на месте ямы вырос тростник. И как только там дул ветер, тростник и шептал ветру:
- У царя Мидаса ослиные уши, у царя Мидаса ослиные уши!
Ну, а ветер любому в уши надует, любую весть растрезвонит. Узнали про царские уши все фракийцы, стали спорить, так это или нет? Услышал про это и сам Мидас, сильно растроился, хотел даже своего цирюльника повесить, да передумал:
- Аполлон мне, коль бы захотел, мог бы сделать мне и много хуже; помилую и я этого болтуна, - и не стал цирюльника вешать.
А тут наступил во Фракии праздник, и пришлось Мидасу выйти в люди. Только вышел, только одно слышит:
- Ваше величество, уши у вас ослиные или нет?
- Вот, - отвечает Мидас, - какие у меня уши! - и снял свой колпак.
Ахнули люди - уши-то у их царя самые обычные, человечьи! Вот и верь после этого слухам. От обиды набили бы они морду цирюльнику: он, небось, этот слух пустил, болтун, да Мидас заступился, его и помиловали.
Больше Мидас не Аполлона, не других богов в своей жизни не видел, и разговаривать с ними не пытался, а жил тихо-мирно, и умер в почёте, от старости.