Каминская Ольга Леонидовна : другие произведения.

Комната Полины

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:

Ольга Каминская

  

Комната Полины

рассказ

  
   В деревне на самом берегу Печоры было родовое гнездо, куда, обычно летом, слетались его выходцы со своим уже потомством. Кате повезло: ее детство пришлось на тот период, когда любые поездки по стране были всем еще по карману, ее часто привозили в деревню, где ей довелось познакомиться со своей немалочисленной родней. Кате отлично запомнились прадед и прабабка. Как и предки многих поколений, они провели жизнь в тяжелых крестьянских трудах; вырастили десять детей. Часть из них остались в деревне, другие разъехались по городам; все обзавелись семьями, кроме Полины. Шестнадцатилетней девушкой отправилась она в Ленинград совершенствовать вокал и затем обжилась в мегаполисе. Катя, приходившаяся ей внучатой племянницей, по-детски интуитивно просто угадала в Полине Васильевне большое человеколюбие. Та истинно любила детей и при встрече заключала в объятия так, будто не руками, а всей душой обнимала ребенка с головы до ног целиком. Младшие родственницы обожали ее, тянулись к ней как к источнику доброты, эталону элегантности и прекрасных манер во всем. Как и все представители фамилии, в молодости Полина Васильевна была довольно хороша собой. С годами она не утратила красоты, но, кроме того, обладала какой-то особенной статью, словно, выросшая на природе русской глубинки, она впитала ее в себя и проносила всю жизнь как единое внутреннее ощущение широту полей, чистоту бесконечного неба и затаенное журчание реки. Кате, что росла девочкой восторженной и чуткой, очень была по душе ее родственница. Сама Полина Васильевна любовно хранила в памяти и часто с умилением пересказывала один эпизод. Кате было лет семь; они шли вдвоем по деревенской улице, от встречного ветра плащ Полины Васильевны вздувался и развивался у нее за спиной, и Катя произнесла с интонацией неповторимого восхищения: "Тетя Полина, вы идете как королева!".
   Кате было десять, когда в очередное лето тетя встретилась с ней необыкновенно холодно, лишь чуть обняла. Со старшими племянниками худо-бедно, но вела разговор, младших, казалось, и не замечала. Голос ее звучал вяло, однообразно, движения стали медлительны и скупы, на лице застыла необъяснимая скорбь. В то время произошло обострение тяжелой душевной болезни, которая завладела Полиной Васильевной, превратив ее жизнь в мучение. Точно боясь словом задеть невидимую и чувствительную мембрану, стали очень аккуратно упоминать ленинградскую родственницу в разговорах. До Кати доходили такие краткие обрывки сообщений о Полине Васильевне, что она, не имея желания расспрашивать о том, о чем ей не говорили, толком ничего и не знала о тете до тех пор, пока в год окончания школы ни приехала в Санкт-Петербург продолжать образование.
   Накануне встречи Катя ощущала легкое беспокойство (какой то она найдет свою родственницу?), но оно улетучилось в тот самый момент, когда Полина Васильевна открыла дверь своей квартиры (ей принадлежала в ней одна комната). Эта была все та же светящаяся теплотой женщина и так же любяще обнимала. Она несколько постарела (приближался уже пятьдесят седьмой день ее рождения), но сохранила хорошую фигуру, а на лице ее залегло удивительно мало морщин. Обе пришли в восторг друг от друга, Полина Васильевна была особенно счастлива. Она самозабвенно любила всех своих племянниц и теперь с гордостью констатировала про себя тот факт, что еще одна чарующая натура пополнила семейную галерею женских образов. Катя тогда не могла и представить, каким грандиозным событием стало для тети появление ее в Петербурге.
   Полина Васильевна жила бесконечно одиноко в своей маленькой комнатке, без детей, без мужа. Она давно не путешествовала, поскольку ее мизерной пенсии не хватило бы нынче проехать и половину пути до деревни, о которой она тосковала; да и к ней теперь не заезжали родные (разве что, крайне редко кто-нибудь попадал на денек). Мысль о том, чтобы покинуть Петербург навсегда, не приходила ей в голову. Полина Васильевна коротала свои дни за чтением книг, смотрела телевизор и слушала радио, иногда встречалась с двумя-тремя подругами, но больше сидела дома, курила и глядела в окно. В ее комнатке, площадью десять квадратных метров, многие годы ничего не менялось. Стену, противоположную окну, занимал встроенный шкаф; стояли диван и тумбочка с телевизором, а напротив - трюмо, сервант-секретер и холодильник. Секретер имел откидной столик с ножкой, установив этот столик, сидеть за ним можно было, расположившись на краю дивана. Множество книг, что всюду теснились и жались друг к дружке, посуда из хрусталя и фарфора, старые журналы и безделушки наполняли собой обстановку. На стене висел большой фотографический портрет Полины Васильевны в молодости: темные вьющиеся волосы забраны наверх, куда-то вниз обращен взгляд, выражение лица одновременно добродушное и загадочное.
   На восторженный Катин отзыв о портрете Полина Васильевна ответила протяжным "да". Говорила она всегда складно, напевно, размерено.
   -- Я была фотогенична, - сказала она. - Однажды, когда я еще только приехала в Ленинград, то зашла в фотоателье сделать снимок. Отдавая заказ, фотограф спросил меня, не буду ли я против того, если он увеличит портрет в несколько раз (не этот, тут я старше) и повесит под стеклом у входа. Я согласилась. Потом иногда проходила мимо того ателье и видела свое изображение. Долго висел портрет. А когда его сняли, я в это ателье зашла и попросила отдать портрет мне. Он у меня где-то в шкафе лежит.
   Полина Васильевна была скромна и неболтлива, но, как всякий человек, любила рассказывать о себе, и во внучатой племяннице нашла идеального слушателя. Первое время, пока осваивалась в Петербурге, Катя (поселилась она в студенческом общежитии) часто навещала свою тетю, а та постепенно изложила ей всю свою биографию.
   Настоящее имя ее, данное при рождении и обозначенное в паспорте, было Прасковья. Но имя свое она с самого детства не любила и однажды пожелала быть Полиной (как героиня прочитанного ею романа), наказав всем звать ее именно так. И с датой рождения Полины Васильевны вышла путаница. Мать говорила ей, что родила ее двадцатого октября, дома, в бане; уже стояли морозы, было много домашних хлопот, и идти получать свидетельство о рождении четвертого по счету ребенка повременили. Пошли первого ноября, это число и записали в свидетельство (а впоследствии - в паспорт). И Полина Васильевна принимала поздравления в оба эти дня, но сама предпочитала праздновать первого ноября - эта дата казалась очевиднее, да и нравилась ей больше.
   Она не стала в Ленинграде певицей, хотя имела прекрасные вокальные данные. Полина Васильевна вообще была хорошо образована в сферах музыки, литературы и изобразительного искусства, но ни одну из своих наклонностей не применила на практике; науки никогда не интересовали ее. Всю жизнь Полина Васильевна проработала в канцелярии КГБ на Литейном проспекте. Нельзя сказать точно, как она там оказалась; кто-то заметил ее и верно оценил необходимые качества (в той организации, должно быть, умели подбирать кадры). Тогда же у нее появилась своя комната. Сама Полина Васильевна никогда не рассказывала о своем скромном труде в канцелярии определенно ничего интересного, и, возможно, отнюдь не потому, что подписывала в свое время некий документ о неразглашении деятельности, а просто нечего было и рассказывать. Она получала высокую по советским стандартам зарплату, хорошо одевалась, ни в чем себе не отказывала. За годы работы собрала небольшую коллекцию почтовых марок.
   Как и предполагает обладание соблазняющей красотой, Полина Васильевна пережила немало волнующих любовных романов, но один из них стал поистине роковым. Однажды летним вечером она была в ресторане в компании друзей и заметила, что с нее не сводит глаз молодой офицер-иностранец, сидящий за другим столиком. В белоснежном мундире морского флота он был очень хорош. Любовался ею долго, но не подходил. Она подумала, что и не подойдет, когда он все-таки решился. Хорст оказался немцем, в СССР он был не в первый раз и немного говорил по-русски. Всю ночь они бродили по Ленинграду и разговаривали. Ее первоначально привлекла его экипировка, но скоро после знакомства вспыхнула любовь и разгорелась обоюдно ярко. Немецкий офицер, он был глубоко потрясен поэтической красотой двадцатилетней русской женщины. Она помогала ему совершенствовать язык. Он носил ее на руках вверх по лестнице на пятый этаж ее дома без лифта, где находилась комната, видавшая идиллические дни. Он уезжал и возвращался согласно своему морскому призванию. Было томительно, было счастливо. В один из таких приездов он стал показывать ей фотографии, на одной из них она увидала на его безымянном пальце обручальное кольцо; возможно, иначе он не знал, как и признаться. Он плакал, просил прощения за обман и за то, что полюбил так страстно. В Германии его ждали два маленьких сына. "Когда же ты собирался мне сказать?" - только и оставалось ей спросить, она уже готовилась стать матерью. Тогда все наслоилось одно на другое: очень молодая женщина, в конце пятидесятых годов двадцатого века, когда кровоточили раны, нанесенные стране нацизмом, и не приветствовались связи граждан СССР с иностранцами, вынашивала ребенка от женатого германского офицера, являясь при том пусть скромным, но сотрудником Комитета Государственной Безопасности! Она потеряла ребенка, мальчика, на довольно большом сроке. Врачи вынесли ей свой вердикт - рожать она не сможет.
   Хорст продолжал приезжать к ней, пока находился на службе, правда, с годами все реже, потом они писали письма. Были и другие мужчины, но выходило так, что все, на чьи чувства она отвечала взаимностью, хотели иметь с нею детей. Соискатели, готовые взять ее в жены и так, оказывались ей не милы. Представлялся и один заманчивый случай. Ее знакомый, полковник КГБ, в приватной беседе сообщил, что, пройдя серьезную подготовку, отправляется работать в Германию, но ему не хватает одного - достойной спутницы. После некоторых наблюдений он вывел, что Полина Васильевна отвечает идеалу той женщины, которая могла бы находиться рядом с ним все время выполнения долгосрочной миссии. И единственное, что от нее стало бы требоваться - это быть самой собой. Но она отказалась, потому как полковник не вызывал в ней влечения.
   До самой болезни Полина Васильевна жила настоящим днем. Без устали посещала театры, концерты, выставки и только в наслаждении искусством видела смысл своего существования. Она аккуратно собирала программки всех музыкальных вечеров, всех спектаклей, на которых бывала; стопка этих пожелтевших листков - светлых моментов жизни - бережно ею хранилась. Время замерло среди предметов в комнате Полины Васильевны, но властвовало над хозяйкой. Ей было сорок семь лет, когда болезнь, прежде кравшаяся незамеченной в тени одиночества, вырвалась на свет и раскрылась ужасающе, и Полина Васильевна попала в психиатрическую больницу. Был поставлен страшный диагноз - шизофрения.
   Заболевание это окутано тайнами и оплетено домыслами, поскольку природа его до сих пор еще недостаточно изучена. Известно, что важную роль в ней играют наследственные факторы. Болезнь протекает непрерывно либо приступообразно, с постепенно нарастающими изменениями личности. Не понимая до конца причин неадекватного поведения человека с психическим расстройством, люди, как правило, тем или иным образом отгораживаются от него, обрекая душевнобольного страдать всегда в одиночестве.
   "У меня было столько друзей! - вздыхала Полина Васильевна. - Но когда я заболела, они все меня бросили. Никто не навещал меня в сумасшедшем доме. Ах, какое это отвратительное место! Там очень, очень плохо". Она попадала в психиатрическую больницу четыре раза, после каждой попытки самоубийства. "Я слышала голос, - говорила она, - чужой голос у себя в голове, который приказывал мне выпить таблетки, и прочее. Вот что это за болезнь, никому не пожелаешь такого". И тем больше было раскаяние Полины Васильевны в покушениях на свою жизнь, что она веровала в Бога. Каждый день она молилась о прощении своих грехов перед маленькой староверской иконой и современным образком святой великомученицы Параскевы-Пятницы, оную сама избрала своей покровительницей. Полина Васильевна была крещена и воспитана по обычаям "старой веры", которой принадлежало все ее родное село Усть-Цильма, насчитывающее более четырех с половиной веков своей истории и преданности старообрядчеству. Следуя горделивому чувству предков, Полина Васильевна не желала идти в "современную" церковь - она слышала, что в городе есть одна старообрядческая, и все собиралась ее посетить, но, однако, никак не могла собраться.
   Будучи человеком лирического склада, Полина Васильевна, после первого заключения в психиатрической лечебнице, стала писать стихи. Почти все они были любовные, слагались сами собой, и иной раз ей даже приходилось вставать ночью, чтобы записать. Стихи, правда, были самые обыкновенные (если можно так говорить о стихах): не плохи, не хороши, полны эпитетов и сравнений. Она записывала их в блокнот, те, что переставали ей нравиться, отрывала и выбрасывала. Полина Васильевна не воспринимала свое поэтическое творчество всерьез, но увлечения им не скрывала и Кате читала все свои стихи.
   -- Напрасно вы не показывали их кому-нибудь, кто хорошо разбирается в поэзии, - как-то заметила Катя. - Может быть, вас стоило бы печатать?
   -- Может быть, - Полина Васильевна повела плечом. - Не знаю.
   -- А я в своей жизни сочинила только одно четверостишие, - сказала Катя. - Оно пришло мне в голову внезапно, молниеносным озарением и показалось гениальным. Только не смейтесь, мне тогда было пять лет. Называется: "Красота".

Красота есть у матери милой,

У цветка красота тоже есть,

Красота у земли есть родимой

И у шара земного есть.

   На последнем слове Катя кратко рассмеялась.
   -- Я собой ужасно гордилась, - сказала она с улыбкой, - и всем читала свой стишок. Потом пыталась еще сочинять, но так глубокомысленно уже не получалось. Я поняла, что ничего лучше не напишу, и бросила это занятие.
   -- Что ж, стихотворение-то хорошее, - одобрила тетя.
   Поэзией творческое самовыражение Полины Васильевны не ограничивалось - она писала письма. Начала их писать одновременно со стихами, и адресатом всего был только один человек. Не Хорст: за десятилетия ее чувство к Хорсту из влюбленности преобразовалось в неоспоримую связанность с ним, которую невозможно было разорвать, но которая уже почти не ощущалась. Объектом ее любви был другой. Она увидела его, выдающегося государственного деятеля (имя которого не будет названо), по телевидению, и стала писать ему. Не то, чтобы о любви, а вообще обо всем. Размышляла о стране и людях, описывала родные места и свое детство, делилась впечатлениями и давала советы (ей казалось, что иногда он ее советами пользовался). Письма она отправляла каждый месяц, а то и чаще, в течение пятнадцати лет. Несколько раз посылала даже свои фотографии.
   Вот эти-то письма и выдавали в Полине Васильевне ее болезнь: не содержание писем как таковое, но факт того, что она влюблена в Х и поэтому пишет ему. Каждый, с кем Полина Васильевна впервые заговаривала о своей неразделенной любви, очень быстро понимал, что имеет дело с человеком не совсем здоровым. Кто-то насмешливо или даже зло пресекал ее желание беседовать о нем, тогда она впредь не обращалась к своей любимой теме. Кто-то с состраданием слушал, когда она рассказывала, о чем написала ему в последнем письме, кто-то даже подбадривал. Полина Васильевна часто повторяла: "Он спасает меня. Живу только благодаря его. Все - он". Катя хотя и понимала, что безнадежная тетина любовь к недоступному человеку является плодом искажающей сознание болезни, все же соглашалась с тетей. Разумеется, что не Х спасал Полину Васильевну (он, возможно, и вовсе не знал об ее существовании, хотя, кажется, не мог не знать), а она "держалась" за его образ. При складе ее личности, со всем, что успело уложиться в ее сознании за прожитые годы, она и не могла выбрать для себя, чтобы любить, никого другого, кроме как именно этого человека. Кате представлялось, что эта последняя любовь Полины Васильевны, несмотря на весь трагизм положения, была самой значительной в ее жизни; почему - она не сумела бы объяснить вразумительно. Время от времени Полина Васильевна звонила в Москву и говорила по телефону с секретаршей Х, которая была к ней добра, узнавала по голосу и восхищалась ее письмами. Однажды секретарша прислала Полине Васильевне книгу Х с его автографом, а в другой раз - фотографию его, сидящего за письменным столом в рабочем кабинете. В обоих случаях Полина Васильевна воспаряла духом.
   Поводов для радости у нее оставалось немного. Она жила теперь, что называется, за чертой бедности. На ту крохотную пенсию, что ей законно начислялась, Полина Васильевна еле могла прокормить себя, покупая только самые дешевые, только жизненно необходимые продукты. Она спасалась лишь тем, что постепенно продавала имевшиеся у нее украшения. "Я бы с радостью стала работать, - говорила она, - но куда меня возьмут с моей болезнью, да еще с больной ногой (она покалечила ногу во время одной из попыток суицида и теперь очень медленно ходила)? Я просто ума не приложу, где бы я смогла работать". Полина Васильевна размышляла над тем, что можно предпринять ради улучшения условий ее существования, но ей ничего не удавалось вывести. Лучшим помощником в ее тягостной борьбе за достойный быт оставался Хорст. Дед взрослых внуков, он, с беспримерным постоянством, год за годом, раз в три-четыре месяца отправлял из Германии посылки: колготки, шампунь, зубная паста и прочее для постаревшей русской возлюбленной. Изначально он собирался высылать ей деньги, но она настрого запретила ему даже упоминать о них, поэтому Хорст составлял подарки ей из разных предметов обихода. Полина Васильевна была одновременно и благодарна ему, и презирала его дарения. Уже несколько лет она не покупала себе новой одежды, но умудрялась всегда выглядеть элегантно и в вещах, давно приобретенных. Она тщательно следила за своей внешностью, по утрам занималась гимнастикой, даже зимними ночами спала при открытой форточке, и так хорошо выглядела, что угадать по ней, насколько она бедна, не мог бы ни один сторонний человек. Полина Васильевна понимала, что ее крайне затруднительное положение стало объективным следствием ее собственной неспособности на гонку за житейскими благами и хоть какой-нибудь практический расчет (из-за этого ее в свое время оставил по настоянию матери первый ленинградский возлюбленный - музыкант, красавец-еврей). Но, что можно было сделать, когда Полина Васильевна имела обратное свойство характера - раздаривать.
   -- Вот, Полина, до чего ты дожила, - пеняла ей соседка по квартире Надежда Петровна, видя приготовление скудного обеда. - Всем дарила, всем отдавала, и с чем ты осталась? И никому-то ты теперь не нужна.
   Их двухкомнатная квартира не являлась коммунальной по предназначению, однако комнаты были несмежные, и, волею судьбы, в конце пятидесятых годов они достались двум женщинам крайне непохожим одна на другую.
   -- У меня нехорошая соседка, - шепотом говорила Полина Васильевна Кате. - Мне кажется, она иногда подслушивает, когда проходит мимо моей комнаты. Она грубая, нудная и малообразованная женщина. И я не люблю ее, и она меня не любит. Так и живем. Раньше Надя страшно мне завидовала - тому, что у меня были красота, мужчины, чувства, интересная жизнь, а у нее - ничего из этого. Когда мы с ней получили квартиру, дочка, Наташа, у нее уже была, но чтобы мужчина... нет. Черствая, сухая. Только дочь свою обожает. А Наташа выросла женщина неплохая, добрая, но совсем ничего не умеет делать. Надя и готовит, и стирает, и делает уборку, а Наташа ни-ни. Так и сидит у материнской юбки, замуж не вышла, детей нет, а ведь ей сорок пять минуло. Она работает в ювелирном магазине и встречается с женатым мужчиной много старше себя. Надя тоже работает, хотя ей уже семьдесят лет, и еще получает пенсию.
   -- Неужели семьдесят? - удивилась Катя. Она никак не могла предположить, что Надежда Петровна в таких годах, уж очень энергичной и работоспособной выглядела эта женщина; в ней чувствовался даже какой-то бойцовский запал, и Катя подумала, что Надежда Петровна, пожалуй, еще обгонит ее, если, к примеру, поставить их вместе бежать стометровку.
   -- Катенька, Надя может сказать тебе что-нибудь неприятное, резкое, так ты просто не обращай на нее внимания, - предупредила Полина Васильевна. - Она злится из-за тебя. Надя-то думала, что когда я умру, моя комната достанется ей и Наташе, и вся квартира будет их. А тут ты появилась. Ничего она теперь не получит!
   И Полина Васильевна отрицающим жестом провела пальцем в воздухе - перед носом воображаемой Надежды Петровны.
   -- Я все оставлю тебе, - произнесла она, и воскликнула, вдохновленная горячим желанием в перспективе составить своим наследством опору для Кати: - Все, что у меня есть - все будет твое! Все, все твое!
   Катя согласно кивнула: наследника очевиднее не было.
   -- Но комната у меня не приватизирована, - сказала Полина Васильевна. - Раньше мне было незачем, но теперь, конечно, нужно приватизировать.
   -- Это успеется, - махнула рукой Катя.
   -- Успеется, - ответила тетя.
   Встречая племянницу у себя, как правило, раз в неделю, субботним или воскресным днем, Полина Васильевна всегда старалась накрыть свой маленький столик, а Катя принести угощение. Полина Васильевна любила рассказывать, а Катя - перебирать черно-белые фотографии, разглядывая необычайно красивые молодые лица тети и ее братьев. Когда, примерно через год после ее приезда в Петербург, в Катиной жизни появился прагматичный, немногословный, обаятельный Сергей, они стали вдвоем снимать однокомнатную квартиру и с тех пор всегда вдвоем навещали Полину Васильевну. Иной раз она приезжала к ним. Полина Васильевна была весьма довольна Катиным выбором. Кроме того, что молодой человек своим характером напоминал ей Хорста, она читала в обращенном на племянницу взгляде Сергея безграничное обожание, и несколько раз даже говорила Кате о том, что, возможно, ей более нечего искать и стоит выходить за Сергея замуж. Катя отвечала на это скептически, не поясняя своего сомнения; она вообще избегала затрагивать в разговорах область ее любовных переживаний. Как-то Полине Васильевне довелось познакомиться с несколькими друзьями Кати и Сергея, и она была чрезвычайно обрадована проникновением в ее жизнь молодости. Правда, с каждым годом, Полина Васильевна все яснее понимала, что Катина легкость в общении мнимая, и на самом деле девушка замкнута и недоступна, и так искусно соблюдает дистанцию, что преодолеть ее при всем желании невозможно. Полина Васильевна принимала все на счет своего возраста и болезни.
   Вернувшуюся после летних каникул к началу своего четвертого курса племянницу она обрадовала новостью.
   -- Я буду работать! - торжествовала Полина Васильевна. - Гувернанткой. Мои соседи снизу предложили мне заниматься с их младшей дочерью, ей восемь лет. Нужно будет водить ее домой после школы и помогать ей с выполнением домашних заданий. Они обещали мне платить.
   Лучшего занятия для Полины Васильевны нельзя было и придумать! Она с воодушевлением взялась за работу. Ничего в мире, ни любовь, ни музыка, не доставляло ей такого удовлетворения, какое давало общение с детьми, особенно с девочками, которым она наилучшим образом могла передать то, что знала сама. Но вскоре выяснилось, что Полина Васильевна обманулась в своих радужных ожиданиях: никаких денег соседи ей не давали, они приглашали ее на обед - в этом и заключалась оплата. "Нужен мне этот суп!" -восклицала Полина Васильевна; она была глубоко обижена, но заговорить с соседями о деньгах не решалась, просто не могла. "А я тебя предупреждала, - говорила ей Надежда Петровна, - что нужно сначала узнать, сколько станут платить. А ты сразу согласилась, вот тебя и используют". Но ни при каких обстоятельствах Полина Васильевна не хотела отказываться от занятий с девочкой. Она так и не спросила у соседей о деньгах, и продолжала встречать их дочь из школы, читать с нею Пушкина и прочее, способствуя гуманитарному развитию девочки, в течение всего учебного года.
   Весной Катерина (в университете она изучала журналистику) начала работать корреспондентом в одной из информационных программ петербургского телевидения. Профессиональная рутина, в которую она давно мечтала вовлечься, поглотила ее целиком. Городская политика, экономические и социальные вопросы, а также проблемы сельского хозяйства вдруг стали занимать девушку более чем что-либо еще в целом свете. Порой она забывала о Сергее, не то, что о бедной Полине Васильевне. Стали реже навещать тетю - по выходным теперь Катя работала. Журналистскую деятельность она совмещала с учебой.
   В июне, когда у Кати шла сессия, а соседская девочка уехала с родителями на юг, чувство одиночества Полины Васильевны обострилось до предела, она впала в депрессию, и болезнь проявила себя с новою силой.
  
  
   -- Катя! Катя, хорошо, что позвонила! - кричала в телефонную трубку Надежда Петровна. - Что она тут натворила, эта Полина! У нее было тихо в комнате, совсем тихо. Я к ней заглянула, спрашиваю: "Полина, что так тихо?". А она в постели лежит, посмотрела на меня и ничего не говорит. Я дверь закрыла. Она потом выползает, вся в крови, кричит: "Ты видела, что у меня нож торчит!" Ну, как я видела?! Конечно, я ничего не видела! Она поползла на лестничную площадку, там - по ступенькам. Ну, я ей вызвала. Они приехали ее забирать, а она упирается, кричит: "Не трогайте меня, я - любовница (и назвала фамилию)!" Ужас, ужас, что она тут вытворяла!
   -- ...
   -- Сначала она была в реанимации - много крови потеряла, а сейчас уже в Александровской лежит. Ох, Катя! Как же она меня измучила! Сколько я насмотрелась на ее выходки за эти годы! Она и вены в ванной резала, и таблетками травилась, и что она только ни делала! Потом всегда говорит: "Надя, прости за то, что я устроила". Ничего себе, "прости". Я ведь тоже не железная!
   Надежда Петровна и сама была не в себе, она не могла остановиться и жаловалась, жаловалась Кате, описывая последний случай, припоминая предыдущие и пересказывая все заново. Не имея уверенности в том, что слова ее как-нибудь действенны, Надежда Петровна каждую свою мысль, каждую фразу повторяла по несколько раз, так что ее вдвойне тяжело было слушать. В конце концов, договорились встретиться на следующий день и вместе поехать к Полине Васильевне в больницу.
   Катя была подавлена. Написанный ею утром закадровый текст оказался глуп. Разгневанный шеф-редактор яростно жестикулировал, отпуская ругательства, и клялся настоять на ее немедленном увольнении. Катя расплакалась; весь мир поплыл перед ее глазами, и, казалось, пол уходил из под ног. Но все обошлось: шеф-редактор смягчился и затих, он сам переписал текст.
   Позже Катя встретилась с Надеждой Петровной, и на пороге больницы та вдруг объявила, что сама в палату к Полине Васильевне не пойдет, а подождет Катю внизу в вестибюле.
   -- Лучше ей меня не видеть, - сказала Надежда Петровна. - Станет опять говорить, что я у нее нож видела, а я не видела! Ты сходи, посмотри, как она, и мне расскажешь.
   -- Ладно.
   -- Только не говори ей, что я тоже пришла!
   -- Но не говорить-то почему?
   -- Нет-нет, Катя, не говори!
   И она стала просить, не умея толком объяснить зачем, но так упорно, так настойчиво, что деваться от ее просьб было некуда, и Катя, в итоге, дала Надежде Петровне обещание не говорить о ее визите.
   В палате находилось несколько женщин. Полина Васильевна лежала на кровати, у нее был жалкий, немощный вид. Катя присела рядом, на стул, попыталась улыбнуться, проговорила:
   -- Ну... что же вы... наделали?
   -- Ох, Катенька, что я наделала... - слабым голосом ответила тетя, - преступление...
   Она снова заговорила о раскаянии: сознание вины переполняло ее, слова ее были искренни.
   -- Меня опять отправят в сумасшедший дом, - сокрушалась Полина Васильевна, мысль о предстоящем заключении наводила на нее и тоску, и ужас. - Наверное, на все лето.
   Она рассказала, как ударила себя ножом, думая попасть в сердце, и что делала после того.
   -- Надя видела у меня нож, когда заглянула в комнату, - уверенно произнесла Полина Васильевна. - Она не могла не видеть, что нож торчит. Только говорит, что не видела... Надя-то ни разу, сколько я лежала в больницах, не приходила навестить меня. Вот она какая. Хоть бы раз пришла...
   Полина Васильевна ждала свою соседку! Этого Катя не предвидела, когда давала обещание Надежде Петровне. Она поняла, что должна бы сейчас из двух предательств выбрать наименьшее и сказать, что Надежда Петровна сидит внизу, в вестибюле, но не смогла-таки нарушить собственное слово! В эту минуту в душе ее зазвучал жуткий скрежет железа, это был отвратительный звук - так скрипят при торможении стертые колодки большегрузных машин. Потом заговорили про другое.
   Выйдя вместе с Надеждой Петровной из больницы, Катя передала ей состояние тети.
   -- Но ты не сказала ей, что я приходила? - беспокойно спросила та.
   -- Нет. Не сказала.
   -- Вот и хорошо. И хорошо.
   "Что же тут хорошего? - подумала Катя. - Зачем скрывать? Что за ход?". Незамысловатый поступок Надежды Петровны был ей непонятен, как и не вызвало сочувствия великодушное желание Полины Васильевны видеть подле себя человека, которого она так люто не любила. Катя посчитала, что отношения соседок друг к другу сплелись за сорок лет более запутанно, чем казалось на первый взгляд даже им самим.
   Пока ехали вместе, Надежда Петровна сказала Кате:
   -- У нас там было много крови. В прихожей и на лестничной площадке я все вымыла. Но в комнату Полины я зайти не могу - еще потом скажет про меня чего! А там и на полу, и на постели - тоже кровь. Так ты приди, убери там. Раньше-то она, как натворит, то сама потом у себя в комнате убирает, когда выйдет из больницы. Но раз уж ты здесь, так ты приди, убери. Форточка у нее там всегда открыта, но все-таки жара...
   -- Да... конечно... только не сегодня.
   -- Не сегодня. Ты же работаешь. Выбери время, и приезжай.
   Что-то у Кати внутри сжалось в комочек. Она была по природе своей белоручка, и любая хозяйственная работа давалась ей с трудом, а уж такая... Сергей и еще один друг сразу предложили ей свою помощь, но она отказалась, вздохнув: "Не могу никого просить. Она все-таки моя тетя". Собраться с духом Кате не удавалось, тогда она решила, что нужно просто задать себе направление, и ехать, думая в дороге о чем-нибудь постороннем. Так и пришла. Надежда Петровна снабдила ее всем необходимым для уборки. Пока Катя, перемещаясь на коленках, старательно оттирала с паркета запекшуюся кровь, Надежда Петровна, то и дело, вставала у двери и советовала, как лучше отмывать. Постельное белье было тоже сплошь в бурых пятнах; подумав, и решив не стирать, Катя просто собрала его в охапку и выбросила. Полина Васильевна потом пожалела пододеяльник, он был с каким-то кружевом.
   Из Александровской больницы Полину Васильевну перевезли в Психиатрическую на Пряжке. Катя не сразу приехала навестить тетю, подспудно боялась чего-то. В первый раз, когда она отправилась к Полине Васильевне, сломался трамвай на путях впереди, парализовав движение лишь частично, но Катя развернулась. Со второй пробы она доехала до больницы, но не попала в приемные часы. И только третья попытка Кате удалась, и она зашла на огороженную высоким забором территорию лечебницы.
   Стояла невыносимая жара, казалось, в ней плавилось все, особенно - люди. В то время как Катя подходила к нужному ей зданию, в одном из окон, в открытой форточке, появилась лысая голова мужчины, который стал вдруг размахивать рукой, выкрикивать номер палаты и радостно зазывать ее, Катю: "Эй, красавица, к нам иди! К нам!". За его криком Катя различила приглушенный одобрительный хохот других невидимых мужчин. Веселье здесь представлялось ей не просто странным - а до жути неуместным.
   В том отделении, где содержали Полину Васильевну, в первой маленькой комнате находились три женщины в белых халатах. Одна из них, в ее манерах было что-то от цербера, стала осматривать принесенные Катей продукты; часть из них, что оказались здесь под запретом, были временно изъяты. Открывая перед Катей металлическую дверь, медсестра сказала: "Там есть звонок. Будете выходить - нажмете кнопку", и, пропустив ее внутрь, заперла дверь со своей стороны. Тут Катя поняла, что это место она представляла себе совсем иначе. Она словно очутилась в железнодорожном зале ожидания. Стоял гул голосов. Перед ней, вдоль стен широкого и не длинного коридора, сидели и разговаривали друг с другом женщины, одетые в домашние халаты или спортивные костюмы. Было душно и накурено. Полина Васильевна первая заметила племянницу. От бессилия она еле смогла обнять Катю. Выглядела очень угнетенно и медленно говорила:
   -- Катенька. Милая. Спасибо, что пришла. Ты не удивляйся, что я такая заторможенная. Тут все время дают транквилизаторы... вот, смотри, это спальня.
   Справа по коридору была открыта дверь в комнату, где близко одна к другой стояли десять или пятнадцать коек, и около каждой - тумбочка. Полина Васильевна указала на свою кровать.
   -- Следующая комната такая же, - продолжила она экскурс. - А в конце коридора - одна душевая и один туалет. Там все тихонько покуривают, хотя формально здесь курить запрещено. А это - столовая. Пойдем, присядем.
   Столовая, она же гостевая, представляла собой тоже мало просторное помещение, слева по коридору, заставленное круглыми пластмассовыми столиками и пластмассовыми стульями; там расположились те пациентки, у которых сейчас были посетители.
   Сели за столик. Полина Васильевна сказала, что кормят их три раза в день, но кормят плохо, невкусно, и сразу принялась за Катины гостинцы.
   -- Ах, как плохо здесь, Катенька. Тоскливо, ничего нельзя делать, - жаловалась Полина Васильевна. - Душно. Варимся день за днем в одном соку. Но я ни с кем не общаюсь, мне не интересно.
   Катя стала вглядываться в лица других женщин. Все это были обездоленные люди. Иные имели вид безобразный и физиономии алкоголичек, другие выглядели вполне прилично. Некоторые разговаривали живо и даже посмеивались ("Должно быть, не все принимают транквилизаторы", - подумала Катя). Насколько она могла заметить, в большинстве своем пациентки чувствовали себя уверенно, раскованно, так, будто положение, в котором все они оказались, было еще довольно терпимо. Но ее тетя - словно туго натянутая струнка, взявшая непомерно надрывный, вообще не музыкальный звук. Катя ощущала на себе давление удручающей атмосферы.
   Она показала тете маленькую газетку, которую принесла с собой. Газетка издавалась городской организацией Всероссийского общества инвалидов, и в ней были помещены два стихотворения Полины Васильевны (наряду со стихами других поэтесс). Один тетин знакомый работал в этой организации; он еще раньше взял у Полины Васильевны ее блокнот, чтобы показать вирши редактору газеты; теперь принес последний номер ей домой, а Катя забрала оттуда. Она подумала, что тете будет приятно увидеть напечатанными два ее стихотворения. Полина Васильевна взяла газету и, отставив ее, стала читать, вглядываясь в тонкие строчки.

Когда любовь нас посетит,

Зачем ее стыдиться?

К чему ее от всех скрывать,

Когда нужно гордиться!

Любовь - не стыд и не позор,

Она не всем дается,

Любовь - она, как Божий дар,

Наградою зовется.

   И так далее.
   Неожиданно Катя поразилась этой минуте. Ей вдруг стало очевидно, что, сидя взаперти в психиатрической больнице, тетя смотрит в газетку, как на свое истинное отражение, при этом отражение, будучи самостоятельным, смотрит на свою владелицу, так причудливо встретившуюся ему именно сейчас. "Да", - произнесла Полина Васильевна равнодушно, отложив газету.
   Покидая родственницу, Катя пребывала в расстроенных чувствах; она даже забыла о том, что нужно нажать на кнопку звонка и встала перед запертой дверью в недоумении. Кто-то подсказал ей. Когда она спускалась по лестнице, угнетение медленно стекало с нее, оставаясь висеть в пространстве, за ее плечами: "В тесноте, в духоте, целый день друг у друга на виду, неухоженные, полуголодные, под действием каких-то препаратов. И никуда не деться! И не на что взглянуть". Теперь Кате стало понятно, отчего тот человек кричал ей из окна. Покинув территорию больницы - средоточие стесненных человеческих душ - Катя подивилась своему незаметному счастью, но, все же, шагая к трамвайной остановке и глядя на людей и снующие машины, она не могла избавиться от ощущения неисчерпаемой скорбной тоски за своими плечами.
   Катя еще раз навестила тетю, а затем уехала из Петербурга: летнее время она всегда проводила с родителями.
   Известие о новом всплеске болезни Полины Васильевны и помещении ее в психиатрическую лечебницу мрачным эхом прокатилось по семьям родственников. В то же лето произошло одно приятное событие. В газете с названием "Дым отечества" (историко-краеведческом приложении к главной газете Республики Коми), в рубрике "Родословная", занимая собой весь разворот, была изложена двухвековая история разветвленного рода. Были помещены фотографии из семейных архивов, в том числе снимок Катиных прадеда и прабабки - родителей Полины Васильевны.
   Вернувшись к началу сентября и своего пятого курса, Катя нашла Полину Васильевну дома. Казалось, и не было рецидива.
   Стали вместе изучать статью, иногда останавливаясь и обсуждая отдельные пункты. В особенно понравившемся им абзаце журналистка писала о Катиной прабабке:
   "Светлым человеком была и его жена Степанида Васильевна. Она унаследовала от своей матери, Екатерины Васильевны, уникальные навыки костоправа. Как-то попала к ней на прием и я. Удивительно красивая пожилая женщина поглядела на меня ласково, понимающе и взяла руку. И очень больно, так, что я едва сдерживала слезы, стала прощупывать опухший сустав. Было нестерпимо больно, но целительница все говорила и говорила о чем-то постороннем и приятном и заговорила меня совсем... Вдруг руку пронзила резкая боль - и ушла навсегда. Кудесницей была бабушка Степанида".
   -- Да, все так, - согласилась Полина Васильевна. - Мама моя у бабки Катерины научилась. И к той, я помню, часто люди приходили, кто с переломом, кто с вывихом, и всех она знала, как вылечить: кому шину наложить, кому еще что, и при этом всегда что-то нашептывала. А откуда бабка Катя все это умела - я не знаю.
   -- От кого-то из своих предков.
   -- Наверное, что так. Но мы были молодые, глупые - мы не интересовались. И у мамы никто не стал учиться. Были бесценные навыки и пропали.
   -- Вот и дед мне говорит: "Это ж надо, нас десять человек детей и никто не захотел унаследовать дар!" - сказала Катя. - Должно быть, все рассудили, что это ни к чему, когда уже повсюду есть врачи. Но все-таки очень жаль. Такое умение шло, наверное, из глубины веков.
   -- Да, очень, очень жаль, - подтвердила тетя.
   -- А интересно, - Катя задала вопрос в никуда, - это сколько поколений неграмотных людей должно было изучать себя и других, и передавать свои знания дальше, чтобы в итоге кто-то стал настоящим костоправом?
   - Да, интересно, - печально произнесла Полина Васильевна.
   Сергей весь вечер наблюдал за ними с улыбкой, и когда вышли от тети и направились к автобусной остановке, Катя весело спросила его:
   -- Что ты все улыбался?
   -- Да так, ничего, - ответил он. - Ты очень гордишься этим своим родовым деревом - это, наверное, хорошо, но, по-моему, несколько преувеличенно.
   -- По-твоему, конечно, преувеличенно. Ты ведь кроме своих родителей, брата и одной бабушки больше никого в целом свете не знаешь. Странно-то как у вас вышло. Словно вы, откуда ни возьмись, появились, а до вас не было никого. Ты даже не задумывался никогда - кто были эти люди, до тебя?
   -- Я думаю - на что мы с тобой будем жить?
   -- Верно, - сказала Катя. - Вы с братом даже радуетесь, что у вас родственников нет - хлопот меньше. Но ведь отсутствие родственников, или какой-нибудь памяти о предыдущих поколениях фамилии, говорит о чем?
   -- О чем?
   -- Я скажу, если хочешь знать мое мнение. О том, что среди ближайших предков был человек, а то и не один, жестокосердный, невдумчивый, не способный любить - тот, кто сжег за собой мосты. Слышал что-нибудь об этом?
   -- Ну, допустим.
   -- Видишь. Ты сразу припомнишь какой-нибудь случай, когда и ты доходил до высшего градуса кипения злобы, и тебе хотелось нечто подобное совершить - порвать все! Это даже нормально. В семьях люди еще как могут быть жестоки друг к другу. Хотя нельзя судить категорично - в разрывах семьи не всегда виноваты. Вот прошла Великая Отечественная - все порушила. Не просто из земли с корнями вырывали, а всю землю нашу на изнанку вывернули. До сих пор люди ищут друг друга. Сколько у нас погибло миллионов?
   -- Двадцать восемь или тридцать.
   -- Да... что уж тут останется. А до тех мест, откуда мои предки, по этой линии, немцы не дошли. Голод был, на фронт уходили, но не дошли немцы, не грабили, не жгли. И сохранилась деревня во всей своей самобытности! Вот я и рада тому, что пращуров моих на два века назад можно назвать по именам, что о многих остались какие-то сведения. Я бывала в деревне и могу точно представить себе их жизнь, даже дом стоит на том же месте. Скот, огород, рыбалка. Запах сена. Дым из трубы, затопленной бани. Женщин, конечно, вижу лучше. Косы под косынками, задравши юбки, полощут в реке белье. Прожили люди свои жизни и умерли. И, казалось бы, ничего не могло после таких простых людей остаться. Но, поскольку до меня дошли о них сведения, значит, они в своем подавляющем большинстве были того достойны, сами были достойные люди своего времени. Тут уместно сказать: "Что ж, гордись, если более нечем гордиться". На что я отвечу: "Очень может быть, что мне более нечем гордиться". Но я, не присваивая чужого, уважаю в себе продолжение. Я знаю, что я -- не начало всего и, надеюсь, всеми силами души, что не конец. И если у моего правнука где-то в памяти компьютера, или что у них потом будет, станет храниться его родословная, включая и мою биографию, разве это не окажется прекрасным достижением моей жизни? Как, по-твоему, есть в этом смысл?
   -- Может быть, и есть, - ответил Сергей. - Только не знаю, чем все эти мысли могут помочь тебе в жизни, а навредить, наверное, могут. Все это не очень...
   -- Реалистично?
   -- Ага.
   -- А, по-моему, только это и есть реалистично.
   -- Ладно, я буду за тобой присматривать.
   -- Договорились. - Катя улыбнулась: - Ты давно этим занимаешься.
   -- Вот как это называется. Ну, тогда я скажу: то, о чем ты размышляешь, выглядит как пустая погоня за бессмертием.
   Они подошли к остановке в тот момент, когда подъехал автобус. Заходя в него и усаживаясь, Катя произнесла, чуть нахмурившись:
   -- Это не совсем так. Я подумаю и попробую объяснить почему.
   Сергей кивнул:
   -- Давай, уже любопытно.
   Ехали молча, Катя смотрела в окно рассеянным взглядом.
   -- Надумала что-нибудь? - спросил он, когда вышли из автобуса, и снова пошли пешком, к своему дому.
   -- Да. Я начну с личного примера, так проще. Года два или три назад на кухне у моей бабушки, как это часто бывает, разгорелась дискуссия. Предыстория ее такова. Бабушка, главная хранительница очага, вдохновилась идеей тоже составить для нас свое генеалогическое дерево. У нее там интересно: по отцу все московские дворяне, а по матери - деревенские, коми; про москвичей она знала достаточно, а по материнской линии - мало. Она стала ходить по архивам, поднимать газетные публикации и прочее, нашла своих двоюродных сестер, в общем, кое-что насобирала. Мы к ней приехали, и она с гордостью нам рассказала все, что ей удалось узнать. И вот моя тетя Ирина, мамина сестра, выслушав, говорит бабушке примерно следующее: "Зачем ты все ворошишь? Жили люди, умерли и довольно с них, не надо их откапывать. В этом нет никакого смысла". "Но, доченька, - отвечает бабушка, - я же для вас стараюсь, для внуков, чтобы вы знали, где ваши истоки..." "Какие истоки? - возражает ей тетя. - Вот у меня двое детей от разных мужей, сейчас третий муж и, может быть, третий появится ребенок; так что же мне для каждого мужа составлять его генеалогическое дерево, чтобы каждый мой ребенок знал, где находятся именно его истоки? Но это глупо, это смешно выяснять, кто, с кем, сколько поколений назад сходился, расходился, и что с ними стало. Каждый человек произошел сразу от сотни, от тысячи других, давно умерших людей! Если только для одного человека составить его дерево, то сплетется такая паутина, что можно голову сломать, подсчитывая предков!" Так пошел у них спор, и ничем окончился: бабушка расстроилась, тетя рассердилась. Я сидела рядом, их слушала, и мне очень хотелось вступить, но добавить к ним обеим было уже нечего. Теперь я понимаю, что решение между ними лежало на поверхности. Первый муж был жестокий человек, после развода думать забыл о сыне, тем самым он лишил себя и своих предков (которых он, наверняка, не знал) всякого права на память - тут дерева нет, и не будет. Второй муж был очень добрый человек и трагически погиб; рисовать ли дерево? Вырастет дочь, сама и решит. И так каждый человек сумеет определить для себя, какие ценности он хочет передать потомкам - может быть, золотые слитки?
   -- Вот!
   -- Так и знала, что тебе это понравится. Мне продолжать свою мысль?
   -- Конечно.
   -- Таким образом, тут все очень просто. Каждый человек в своем роде и камень преткновения между прошлым и будущим, и звенышко в цепи. Какой-нибудь из твоих нынешних поступков может определить будущее твоих потомков (или отсутствие будущего). Последние, поскольку за ними - жизнь, несомненно, важнее, чем предшественники. Но логически вытекают из них в генетическом и в эмпирическом смысле. Тут что-то вроде круговой поруки, только не по кругу, а по цепочке во времени, в обоих направлениях. Да, если человек интересуется предками, то он знает и ныне живущих родственников и вокруг него образуется небольшая паутинка, но лично я за паутину. Понятно, что чем больше тонких ниточек свяжет людей друг с другом, тем крепче будет человечество, и если это погоня за бессмертием, то - для всех. Напрасно смеешься. Смысл не в построении утопии, а в бесконечности жизни как таковой. Допустим, через сто лет мы вовсе перестанем воевать друг с другом, еще через сто убивать друг друга в быту и засорять планету, которая, кстати, не вечна, но далее, далее еще много опасностей, о которых я не берусь говорить.
   -- Философ ты мой, - сказал Сергей, обнимая Катю за плечи и привлекая ее к себе. Они вошли в подъезд и стали подниматься по лестнице.
   -- Да я ничего такого не сказала. Хотя вообще разговорилась, -- ответила она.
   -- Да уж.
   -- Впрочем, размышления мои неплохи, но можно всю жизнь проноситься с ними, как курица с яйцом, а не снести, не донести. Ведь растить новых людей чрезвычайно сложно, откуда мне знать, что лично я справлюсь? Тут целая наука, главная воздействующая сила которой - не убедительность речи, а - знаешь что?
   -- Что?
   -- Собственный пример. Это - во-первых. Во-вторых, гены, их не изменишь. Даже, может быть, гены - во-первых. И напоследок, никогда не угадаешь, где с тобой или с кем-то из тех, кого ты любишь, случится несчастье, которое просто уничтожит тебя.
   -- Жить вообще рискованно. У кого ключи?
   -- Да! - Катя достала ключи из сумочки и открыла дверь в квартиру. - Родиться - как войти в казино (казино, конечно, многократно упрощенная модель). Вошел и сам решай, сколько ставить и на что. Но выигрыш все равно зависит не от твоего решения, а от... совокупности математических и, бог знает, каких еще законов...
   Катя помолчала и сказала вдруг:
   -- Вот тетя Полина... У нее же настоящий педагогический талант... идет из самой ее личности... а вон, как все сложилось.
   -- Да, жаль, - сочувственно произнес Сергей, задергивая занавески на окне. Полина Васильевна была ему симпатична. - Родился бы тогда ребенок, сейчас она жила бы по-другому.
   "Она могла бы вырастить замечательных людей, - подумала Катя, но уже не стала говорить вслух. - Ну, хотя бы того одного..." Она вспомнила, что в этом году, как и в прежние лета, ведя свой счет, двоюродная бабушка вздохнула о не родившемся сыне: "Сейчас ему было бы сорок".
   Одинокое течение жизни Полины Васильевны возвратилось тем временем в обычное русло. За те два месяца, что она провела в психиатрической больнице на попечении у государства, у нее "накопилась" пенсия, так что краткий отрезок времени она прожила чуть раскованнее. Все драгоценности были давно проданы. Бедность одолевала ее. Обычно к какому-то празднику кто-нибудь из родных присылал Полине Васильевне немного денег, но это лишь ненадолго облегчало ей существование.
   Из своего окна она часто видела соседскую девочку, иногда сталкивалась с ней в подъезде, приветливо здоровалась и спрашивала, как дела. После случившегося с Полиной Васильевной соседи не просили ее продолжить занятия с их дочерью, и девочка никогда больше к ней не приходила.
   Полина Васильевна решила, что впредь не станет красить волосы в черный цвет, как она делала последние лет двадцать. Глядя на себя в зеркало и проводя расческой по коротким волосам, она говорила: "Пускай растут седые, я все-таки уже старушка". Новый 2000 год она встретила одна в своей комнате, как и всегда, смотрела телевизор - все новогодние концерты. Надежда Петровна подарила ей к празднику подарок - мешок гречки и мешок сахарного песка. Катя и Сергей навестили Полину Васильевну в Рождество.
   Их встречи стали редки. Катерина забывалась на своей телевизионной работе, изматывающий режим которой пробудил в ней такую работоспособность, какой она и не подозревала в своем хрупком теле; но она почти не посещала Университет, не садилась и за написание диплома. Взялась за него только в мае, когда большинство выпускников уже заканчивали свои дипломные труды, и время завершающей вузовской экзаменации неумолимо приближалось. Катя объявила родителям, что в этом году никуда не поедет ради встречи с ними, а собирается все лето проработать в Петербурге; поэтому в мае ее мать, Галина Александровна, сама приехала к дочери. Она приезжала и в прошлые годы, обычно ненадолго, и в этот раз смогла пробыть в цветущем Петербурге около двух недель. Правда, почти все это время Галина провела не с Катей, которая сидела над книгами, а с Полиной Васильевной, своей родной тетей. Они гуляли, ходили в театры, наслаждались праздностью и хорошей погодой. Когда племянница уехала, Полина Васильевна стремительно погрузилась опять в тоску и одиночество; на все ее робкие призывы Катя не отзывалась, ссылаясь на дипломный аврал.
   Воскресным вечером, в июне, Полина Васильевна позвонила Кате по телефону, состоялся обыкновенный разговор, и, прощаясь, тетя сказала:
   -- Катенька, я желаю тебе отлично сдать государственный экзамен и прекрасно защитить диплом.
   -- Спасибо, но, тетя Полина, экзамен - только через три дня, а до защиты - вовсе полторы недели: так что вы рано желаете, вот я вам перед экзаменом позвоню...
   -- Но я уже сейчас желаю тебе успеха. Во всем. Я, Катенька, желаю тебе всего самого лучшего, что может быть на свете! И счастья, и огромной взаимной любви!
   Катя снова поблагодарила - и повесили трубки. Она лишь слегка удивилась преждевременным пожеланиям тети: это было вполне в характере Полины Васильевны - время от времени проговаривать, чего она желает для Кати. Последняя, чрезвычайно занятая собой, даже не заподозрила того, что в этом душном зеленом июне болезнь окончательно взяла верх над Полиной Васильевной. Больное сознание подсказало ей дату - в понедельник, двенадцатого июня, когда в стране отмечался День независимости, она упала из окна своей комнаты, с пятого этажа.
  
  
   Около дома росли довольно высокие кусты, и какое-то время люди проходили мимо, ничего не замечая. Надежда Петровна была дома, она вышла на балкон и увидала внизу, на земле тело соседки. Она вызвала тех, кто констатировал смерть.
   Родными Полины Васильевны было решено кремировать тело, и урну с прахом доставить в родную деревню, где и похоронить. Скорбную миссию взяли на себя самая старшая из племянниц и ее муж. Вернулась в Петербург и Галина Александровна, и тоже приехала вместе с мужем.
   Наутро после приезда, с тяжестью на сердце она решила поехать к Полине Васильевне домой. "Посмотрю, как там", - сказала она. "Ах, Полина, Полина, - думала племянница, - как же ты... Совсем недавно были вместе, гуляли, говорили, сидели за столом, и, казалось, ничего не предвещало... Все эта болезнь, ужасная болезнь. Полина не виновата..."
   В квартире Галину Александровну ждали две подруги покойной, им тоже хотелось войти в комнату - она запиралась на ключик, который всегда торчал в замке. Вошли. Галина опустилась на диван. Ей показалось невероятным то, что каждая тетина вещица равнодушно пребывала на своем привычном месте - ничего не изменилось, ничего не произошло. На трюмо лежали наручные часики Полины Васильевны, они остановились, потому что несколько дней их никто не заводил.
   Подруги принялись открывать шкафчики, и, всюду заглядывая, комментировать: здесь у нее должно лежать то, а тут - это.
   Галина Александровна была потрясена.
   -- Что же вы делаете? - произнесла она. - Дайте хоть опомниться! Уж Полина была такой человек...
   Она не сказала, какой именно - просто такой человек. Возможно, такой человек - это человек в высокой степени, тот, кто ценит людей, исключительно людей, а не их вещи.
   Из комнаты тети две ее прибывшие в Петербург племянницы взяли некоторые предметы с тем, чтобы после передать их родным в качестве символов памяти о Полине Васильевне - старообрядческие крестик и иконку, большой портрет, фотографии и кое-что из хрусталя.
   До той минуты, пока не будет завершена защита дипломной работы, двадцать первого числа, Катерина запретила себе думать. Она сдала государственный экзамен с присущей ей веселостью, разделяла общее довольство по поводу грядущего прощания со стенами Университета, и даже смеялась шуткам ребят из своей группы.
   На двадцатое число была назначена кремация. Накануне ее Катя проснулась посреди ночи от ужасной боли - ей так сдавило сердце, что дышать было почти невозможно. Лежа на спине и протянув руку к спящему рядом Сергею, она тихонько позвала: "Сережа". Он необычайно быстро проснулся, тут же вскочили родители, стали звонить в скорую помощь.
   -- Двадцать один год, сердце здоровое? - переспросила врач на другом конце провода.
   -- Да.
   -- Ничего страшного - переутомление. Дайте корваллол, валокордин, что есть. Боль пройдет. Ну, а если не пройдет, звоните опять. Сведут мосты - приедем.
   Кате дали лекарство, она лежала, не шевелясь, чуть вдыхая и чуть выдыхая. Из глаз лились слезы.
   -- Как... больно, - еле прошептала она. - Не знала, что... сердце может... так болеть.
   Мужчины нервно курили на кухне, Галина Александровна сидела подле дочери и гладила ее по рукам, приговаривая: "Скоро пройдет, сейчас пройдет". Боль стала затихать постепенно, потом совсем ушла, тогда все легли и уснули. Утром каждый осторожно предположил, что Кате, возможно, не стоит присутствовать в крематории.
   -- Нет, я поеду, - сказала та. - Нехорошо как-то, нужно ехать.
   -- Да. Но тебе, может быть, лучше не ехать, - заметила мать, и вздохнула: - Полина все-таки... упала с такой высоты. А ты запомнишь ее такой, какой она и была.
   Катя ответила, что сделает пару необходимых дел на работе, завершит оформление диплома, отвезет его в Университет, и если после этого, поглядев на часы, решит, что еще успевает в крематорий, то приедет, а нет - так нет. Аккуратное беспокойство родных принесло ей некоторое облегчение, но в нем одновременно крылось какое-то тягостное откровение о ней самой, что только прибавило ей горечи. Церемония прощания с искалеченным телом Полины Васильевны прошла без Кати. Выполнив то, что намеревалась сделать с утра (подготовку ответственной пятиминутной речи для защиты своего диплома она положила на вечер), Катя раньше других приехала к дому тети. На улице она столкнулась с Надеждой Петровной, которая шла из магазина.
   -- Нет, я не ездила. Зачем мне? - ответила та на Катин вопрос.
   Вместе поднялись в квартиру. Там, в маленькой комнатке Полины Васильевны уже стоял кухонный стол. Установили еще столик от секретера и стали накрывать, еда была приготовлена еще с утра.
   -- Наташа моя не придет, - сказала Надежда Петровна. - Она меня попросила: "Мам, можно я не приду на поминки. Я так любила Полину, что мне очень тяжело будет сидеть там, за столом, в ее комнате". Я сказала: "Конечно, Наташенька".
   Надежда Петровна гордилась высокой чувствительностью своей дочери. Катя ничего не ответила.
   Вскоре приехали все, кто был в крематории - собралось десять человек; удивительным образом они разместились в комнатушке, не замечая тесноты. Говорили только о Полине Васильевне и так ладно сидели те два или три часа, что каждый подумал про себя: если бы могла она видеть, как ее поминают, то ей бы понравилось.
   В какой-то момент одна из подруг Полины Васильевны сказала Кате:
   -- Катя, ты и Сережа, вы очень много сделали для Полины, очень много. Ведь если бы не вы, то она, пожалуй, давно...
   -- Да, да, - согласилась другая подруга, покачав головой, - вам большая благодарность. Если бы не вы, то она бы еще давно...
   Мысль подруг имела целью поддержку и утешение Кати. Но в тот момент, когда эта мысль была озвучена, Катя почувствовала, как вся ее собранность, натянутая поперек сознания, словно полиэтиленовая пленка, лопнула, расползлась и обвисла жалкими лоскутами.
   -- Мне нужно идти, - извиняясь, объявила Катя чуть позже. - Завтра защищать диплом, а я еще не написала речь.
   За ней и Сергеем начали расходиться и остальные; двоюродные сестры с мужьями еще остались за столом.
   -- Хорошо, что ты не была в крематории, - сказал Сергей по дороге домой. - Ее почти нельзя было узнать. Пол лица - похоже, но другая половина, как она упала... ужасно. Хирурги, конечно, старались, но... Я в шоке. Это очень хорошо, что ты не пришла.
   Оказавшись дома, Катя легла на диван. Прорвавшиеся мысли неслись безудержным потоком; иссякнув, в тот же миг поток возобновлялся, образуя бешеный круговорот, из которого невозможно было выбраться, и Катя несколько часов не вставала с дивана. Она пыталась выудить из этого потока одну какую-то мысль, но никак не могла ее ухватить. Ей казалось, что мозг закипает. Произнесенные с признательностью Кате слова о том, что с ее помощью тетя жила последние несколько лет, на Катином суде являлись обвинением. Да, все разбиты, каждый из родных упал с высоты. Но они - далеко, а она была здесь. Она одна могла что-то сделать. Ведь год назад в это самое время... Если бы она задумалась хоть на минуту, хоть на одну минуту задумалась о тете, то, наверное, смогла бы удержать... Равнодушная. Эгоистичная. Замкнутая. Но тетя не хотела совершать такого, это все болезнь. Она никому не хотела причинить вреда, а, тем более, Кате. Она любила ее. Да, любила. Виновата во всем ее болезнь. Катя недоумевала теперь, почему она так искренне доверяла раскаянию одержимой болезнью Полины Васильевны, почему была наивно убеждена в том, что тетю ожидает еще долгая жизнь? "Но могла ли я знать, когда мне всего двадцать один год? Но как же я могла не знать?!" Снова и снова Катя прокручивала в голове все известные ей факты жизни Полины Васильевны - она была уверена, что ей известно все, - пытаясь понять, что, что тетя сделала не так, где, когда, она совершила ту страшную ошибку, которая в итоге привела ее к самоубийству; даже самые негативные воздействия других людей на Полину Васильевну не казались Кате истинной причиной для ее болезни и самоликвидации, должно было быть что-то другое, какая-то настоящая ошибка, скрытая в самой личности, совершенная ей самой. Но распознать ее не получалось. "Я слишком молода? Понимаю ли я хоть что-нибудь? Возможно ли, теперь всю себя подвергнуть сомнению?! Что же я... Я?! Как мне прожить свою жизнь достойно и счастливо? Одну свою жизнь?! И если я чего-то не понимаю, то, как быть, когда самые важные решения, нужно принимать уже сейчас".
   -- Долго ты еще собираешься лежать? - спросил Сергей. - Как ты завтра будешь говорить, без подготовки?
   Катя ответила, что не может встать, а завтра - будет говорить спонтанно, и добавила что-то еще, отчего Сергей вспылил и ушел, хлопнув дверью. Через час или два он вернулся, вслед за ним - и родители, а Катя все так же лежала на диване. Вечер близился к концу, но она не поднималась. "Сломалась-таки, - с мысленным стоном досадовала она на себя, - а ведь думала, что дотяну. Эх, будет стыдно..."
   -- Без хорошей речи тебе не поставят пятерку, - нарочито небрежно заметила Галина Александровна.
   -- Пускай. Да, мне и так не поставят, - с дивана ответила Катя.
   -- Это почему?
   -- Понимаешь, начав работать, я забыла учиться. Я в Университет практически не ходила. Они там знали, где я была, и за меня, конечно, радовались, но завтра мне пятерку не поставят. Таковы правила: хронический прогульщик не может быть отличником.
   -- Думаешь, будет четыре?
   -- Думаю.
   -- А если - три?
   -- Нет. И этого не может быть. Да что мне оценка? Никто не смотрит журналисту в диплом, важно лишь - что он умеет на практике.
   "В самом деле, что мне от этой оценки? - думала Катя. - Для всей моей жизни она не имеет ни малейшего значения. Соринка. Уж это я совершенно точно понимаю. Да и диплом написан наспех. Пять минут позора перед своей группой. Но это не тот позор, забудется. Эх, сломалась-таки... Ведь не скажешь аттестационной комиссии: "Моя двоюродная бабушка покончила с собой, я разбита, пощадите...".
   -- Я пойду с тобой, - твердо сказал Сергей.
   -- Ладно. Да ты не волнуйся, там будет Макс, он мне поможет.
   -- А если нет?
   -- Ты его не знаешь!
   Траура Кати в Университете никто не заметил, она и без того почти всегда была одета во все черное. По заранее оговоренной последовательности она шла всего лишь второй, но еле дождалась своей очереди выступать, и сама удивилась тому, как вдруг стала весела, когда вышла защищаться. Катя очень старалась сохранить свое лицо, но не подготовленная, не обдуманная как следует, ее речь оставляла желать много лучшего. Но на Катино счастье, руководителем ее дипломной работы был ее старший коллега Максим Иванович, и ему предоставили слово. Журналист, режиссер, молодой и интересный собою мужчина, прекрасный оратор и настоящий артист, Максим Иванович заворожил аудиторию, включая и государственную аттестационную комиссию, своим выступлением. Он отметил новаторство дипломной работы, являющей сплав теории и практики, занимательный характер повествования, а, кроме того, мастерски обрисовал профессиональные и личностные достоинства самой Кати, так что ей даже стало неловко стоять и все слушать.
   Но, встретив затем Катерину на работе, Максим Иванович стал отчитывать ее:
   -- Как ты могла выступить так позорно? Ты была инфантильна, говорила глупости! Стояла там как ученица второго класса! Тебе одолжение сделали, поставив четверку!
   -- Знаю, знаю. Ты прав во всем, - ответила Катя.
   Но Максим Иванович не унимался и продолжал распекать ее. Весь рабочий коллектив стал свидетелем сцены. Улыбаясь, и пытаясь стушеваться, Катя говорила:
   -- Все знаю... Максим Иваныч, дорогой, я так тебе благодарна! Ты спас мою честь! Но, я прошу тебя... пожалуйста... замолчи...
   Катя не знала, что могла бы сказать в свое оправдание, да еще в присутствии других людей, так что в итоге она просто бросилась руками закрывать наставнику рот. Тогда Максим Иванович замолчал. Он остался, раздосадован весьма. Он так и не понял, то ли Катя, в самом деле, недостаточно умна ("Красотка - зачем ей?"), то ли вообще неясно что.
   Некоторое время спустя на работе ее стали расспрашивать:
   -- А что, Катя, ты, кажется, говорила, у твоей тети была комната, а из родных здесь - только ты?
   -- Да, но комната достанется соседке.
   -- Что? Как соседке? - возмутились женщины.
   -- Вот так. - Катя развела руками. - Она не была приватизирована.
   -- Ах! - раздался возглас недоумения.
   -- Тетя очень хотела оставить мне свою комнату, но у нее не было денег на оформление приватизации. Там сумма не большая, но у нее совсем не было. Я ей все обещала, но почему-то...
   -- Вы что можете купить здесь квартиру?
   -- О, нет. И не предвидится.
   -- Да как же ты тогда! - женщины всплеснули руками. - О чем ты думала?
   Катя повела плечом:
   -- Сама не знаю. Я совсем не о том думала. Понимаете, я не сомневалась, что она еще долго будет жить. Ей цыганка нагадала восемьдесят два года, и, видимо, я поверила.
   -- Может быть, пока не поздно что-то предпринять? - предположила менеджер по рекламе.
   -- Может быть, но я не хочу. Да и соседка уже пробежалась по инстанциям.
   -- Но ведь тебе необходима прописка, - сказала информационный редактор. - Тебе же самой не удобно. Ты без прописки не всюду можешь попасть.
   -- Да, прописка нужна, - согласилась Катя. - Вот на днях меня вдруг не захотели пустить в областной Дом Правительства. Раньше проходила по аккредитации, а тут решили и паспорт проверить, пришлось еще убеждать, что я - своя.
   -- А нельзя ли как-нибудь договориться с этой соседкой, чтобы она тебя прописала?
   -- Нельзя. По нашему законодательству, даже если будет составлен и заверен документ о том, что человек, которого прописывают, не претендует на жилплощадь, то он все равно потом может отсудить квартиру, уже были прецеденты. А соседка эту комнату полжизни ждала, для нее обладание квартирой целиком - это самое главное из осуществимых мечтаний!
   Кате именно так и представлялось, что если просмотреть жизнь Надежды Петровны как киноленту на ускоренном режиме, то почти все время на экране будет однообразная серая картинка, где персонаж суетливо снует из угла в угол, но в конце скучного фильма получает желаемое - двухкомнатную квартиру недалеко от станции метрополитена.
   -- А сколько лет соседке? - поинтересовалась менеджер.
   -- Семьдесят пять или около того.
   -- А дети есть?
   -- Одна дочь, бездетная. Но с мужчиной, у которого есть дети и внуки.
   -- Эх, Катя, Катя, - покачали головами женщины.
   Не встретив сопротивления с Катиной стороны, а даже некоторое, хоть и малозначительное, содействие, Надежда Петровна довольно скоро оформила комнату Полины Васильевны на себя и свою дочь, и стала полноправной хозяйкой квартиры. Но в чем Надежда Петровна не нуждалась вовсе, так это в имуществе покойной, наследницей которого - то не могло вызывать сомнений - являлась единственно Катя. Надежда Петровна стала очень просить девушку, по возможности скорее освободить комнату от мебели и прочего скарба (исключая диван, на котором Надежда Петровна сама теперь спала, и тумбочку - за небольшую плату она купила их у Кати).
   Самым легко выполнимым оказалось для Катерины упаковать в коробки книги и несколько изящных вещиц из тех, что всегда стояли на виду; коробки были перевезены на снимаемую ей и Сергеем квартиру. Затем возникло чувство дискомфорта. "Наверное, человек не задается мыслью, - думала Катя, - что когда он умрет, то придет кто-то близкий и станет разбирать его пожитки, мелочь за мелочью, и задумываться над каждой, что с нею теперь делать? Пригодиться она еще или выбросить?" Выбрасывать Кате действительно пришлось - безделушки, журналы, пожелтевшие программки и прочее. Часть вещей Полины Васильевны взяла себе ее подруга; одежду Катя сдала в службу социальной помощи. Имущество тети она разбирала по выходным, и, как сама считала (Надежда Петровна - тоже), уж очень долго копалась, но иначе Катя не могла. Ей казалось, что каждый предмет хранит в себе частицу своей владелицы и требует тактичного отношения. Дневников Полина Васильевна не вела, однако с самого начала, как приступила к разбору тетиных вещей, Катя опасалась обнаружить в какой-то момент что-нибудь откровенно демонстрирующее болезнь - так и произошло. На первый взгляд это была невинная коллекция разноцветных пластмассовых самых дешевых зажигалок, какие продаются на каждом шагу; в количестве нескольких десятков эти нехитрые приспособления хранились в выдвижном ящичке трюмо. Все зажигалки были пусты или сломаны. Катя расстроилась: она представила, как, желая прикурить, и, видя, что зажигалка более не пригодна для дела, Полина Васильевна открывала ящичек и бросала зажигалку туда (не в мусорное ведро!), зная, что внутри уже сонм этих никчемных механизмов. Нет, то не было простой коллекцией очень бедного человека - но то была коллекция сродни стопке пожелтевших программок, только с обратным значением. В Катином уме мгновенно всплыло множество эпизодов, в которых тетя посвящала ее в свои дурные воспоминания о том, как кто-то, когда-то, пусть даже очень давно, был к ней несправедлив и причинил ей обиду поступком или словом. При этом Полина Васильевна всегда добавляла, что простила обидчика. "Но если простила другого человека, то зачем себя мучить воспоминанием? - думала Катя. - Если простила обиду, то зачем помнить о ней, а тем более пересказывать?"
   Катя сидела на полу, перед ней стоял выдвинутый ящичек. Она почувствовала желание обернуться. На закрытой двери, с внутренней стороны, уж много лет висел любимый тетей плакат, с него смотрела на Катю и улыбалась прехорошенькая японка. Полина Васильевна преклонялась пред японской культурой, пристрастие к которой исходило из ее характера. Катя этой тяги не разделяла. Она снова стала глядеть на зажигалки, и в уме ее сложились параллели. Она подумала, что как человек отравляет себя раз за разом воспоминаниями о причиненных ему обидах, так же он, затяжка за затяжкой, отравляет себя курением, начиная каждую порцию от огонька зажигалки. Эти были совсем никчемные, а все-таки хранились тетей, пусть неосознанно, как символы обид и самоистязаний. Что это за любовь к себе и что за ненависть, она не стала разбираться.
   Но Катя вспомнила о Хорсте. Уезжая, ее мать, Галина Александровна, взяла из записной книжки тети его адрес, сказав: "Он, конечно, виноват перед Полиной, но нужно ему сообщить. Я напишу". По приезде в родной город Галина Александровна сразу отправила Хорсту письмо, а он, получив его, тут же прислал ей ответ. Он писал, что был потрясен смертью любимой Полины, очень горько плакал и не находит теперь себе места. Вместе с письмом пришла его обычная посылка: на момент получения им трагической вести она уже была у него готова к отправке, и он отправил ее по привычке, только на другой адрес. Галина Александровна ответила ему просьбой более ничего не присылать и не писать ей. Катя подумала: "Жаль старика. Так ли он был виноват? Можно ли обвинять мужчину в том, что, встретив такую женщину, какой была тетя в молодые годы, он поддался чарам и забыл о совести и долге? Нет. Абсурдно обвинять. Он был нормальный человек, не герой и не злодей. С какими мыслями доживать ему свои годы? Каково теперь его собственное чувство вины? Ведь он ее любил. И, возможно, горше всех оплакивает... Тетушка, тетушка. Бедная, бедная! Просидела мышкой в канцелярии, КГБ - престижно и таинственно. Сама себя не разглядела! Горел свет в отдельном окошке одного дома в одном из мегаполисов, да погас... А эта болезнь... Наверное, такая болезнь - это нравственный тупик. Наверное, у каждого может быть свой тупик. Уж у меня он точно может быть. И он мог бы быть здесь. Если бы у меня был свой собственный, огороженный стенами кусочек пространства, то, очень возможно, однажды я бы бросила всех и заперлась в нем. И сидела бы в своей келье, и едва ли кто-нибудь смог бы вытащить меня на свет. Я не знаю рядом с собой такого человека... Самоизоляция - что для меня могло бы быть приятнее и хуже? Нет-нет, не прятаться. Пускай это смешно - терять жилплощадь. Глупо так, что глупее не придумаешь. Пускай. Но у меня всего одна жизнь. Страшно, ей-богу, когда считаешь себя тем, с кем может произойти нечто из ряда вон. Конечно, я не такая как тетя Полина, я - другая, и мой ум, должно быть, совершеннее на два поколения. Но... всегда может быть "но"".
   К началу осени осталось только вывезти из комнаты мебель, так что однажды Катя предстала пред Надеждой Петровной, предупреждая появление людей из комиссионного магазина. Вскоре у подъезда остановилась грузовая машина, трое мужчин в рабочей одежде поднялись в квартиру. Ловкими и равнодушными руками они в два счета разобрали на части то, что составляло обстановку Полины Васильевны на протяжении сорока лет.
   -- Катя, а им не надо заплатить? - беспокойным шепотом спросила Надежда Петровна, пока грузчики выносили разобранную мебель.
   -- Нет, не надо, - соврала та.
   Но когда один из мужчин громко обратился к Кате: "Ну, хозяйка, давай деньги, за работу, за бензин", Надежда Петровна всплеснула руками. Катя чуть улыбнулась, почувствовав неловкость: будто хотела пробраться в темноте незамеченной, а ей засветили в лицо фонариком: "Не уйдешь!".
   -- Ах, ты! Мебель забираете, вам же еще и плати! - собралась вступить в пререкания с грузчиком Надежда Петровна, но, увидев, что Катя уже отдает ему деньги, резко развернулась и ушла на кухню; оттуда она крикнула: - Я так и думала, что ты еще и заплатишь!
   -- Вы напрасно переживаете, - ответила ей Катя с порога, собираясь уходить. - Мебель магазин продаст в любом случае, и вернет мне деньги. И в худшем варианте, то есть если продадут по самой низкой цене, с учетом комиссионных, я разве что окажусь в нуле и точно ничего не потеряю.
   Закрывая за Катей дверь, Надежда Петровна укоризненно качала головой. На том и расстались.
   Выйдя на улицу, Катя увидела, что мужики проворно разместили все части мебели, привязав их к специальному деревянному каркасу внутри кузова грузовика.
   -- Теперь надо ехать с нами в магазин, оформить сделку, - сказал один из них.
   -- Конечно, - кивнула Катя.
   -- Только тебе, барышня, в кузов.
   -- Что?!
   -- Да-да, с нами все так ездят.
   На мгновение Катя была обескуражена: ей никогда не пришло бы в голову, что она в своей одежде должна будет лезть внутрь, где грязно и не на что присесть. Самый старший из грузчиков, на вид ему было около шестидесяти, рослый и розовощекий, помог Кате забраться в кузов, куда и сам залез, и дал ей большую подушку в качестве сиденья. Он сказал, что дорогою их будет сильно трясти, так что безопаснее всего привязать себя веревкой, благо их внутри достаточно. Удивившись еще раз, привязываться Катя отказалась, веря, что сможет удержаться и своими силами. Мужчина расположился на сложенных в углу одеялах и привязал себя к одной из нижних досок каркаса.
   -- Учишься? - спросил он между тем.
   -- Уже закончила. Работаю.
   -- Кем работаешь?
   -- Я - журналист.
   -- Да? - оживился он. - Тогда мне есть, что тебе рассказать.
   Двое других мужчин, удостоверившись, что внутри уселись надежно, закрыли кузов снаружи, сами залезли в кабину, и машина тронулась. Поднялся жуткий грохот, в котором вовсе не имело бы смысла разговаривать, если бы Катин попутчик не был громогласен - "иерихонская труба", замечают в таких случаях. Катя молча глядела то на рассказчика, то сквозь прямоугольное окошко напротив себя, за которым мелькали петербургские дома, облака и деревья.
   Ее попутчик какое-то время назад прочел одну книгу и стал много обдумывать прочитанное и не мог не говорить об этом с любым подходящим человеком. Он размышлял о божественном устройстве мира. В том была и проповедь, и исповедь, и глубокая личная философия отдельного человека. Сообщая опыт его жизни и жизней его близких, он сводил все к одному абсолютному знаменателю. Он поразил Катю невероятно. "Может ли это быть? - думала она. - Простая, житейская ситуация. Но какая фантастическая, невообразимая ситуация!" Как ни старалась Катя, она не могла сосредоточиться на монологе (действительно, сильно трясло, и нужно было крепко держаться); ей казалось, что все, о чем он говорил, она слышала уже неоднократно, и из рассказа его ничего не запомнила. Всю дорогу ее занимала одна только мысль - как это стало возможно, как это совпало все вместе: тетина мебель - финал ее комнаты, ее жизни, вся целиком она, Катя, запертая в кузове грузовика с философствующим о Боге человеком, и что-то еще и еще. Как сошлось это все в одну точку, одновременно конечную и отправную? Ей представлялось, что вот-вот она ухватит незримую нить - самый кончик великого и бесконечного хитросплетения, которое тотчас станет ей доступно. Но даже цепким Катиным пальцам загадочная нить все же не давалась: обманчиво шла в руки и тут же ускользала. За время поездки Катя не произнесла ни слова, во взоре ее таилось изумление.
  
  
  
   14
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"