После суточного дежурства, с проникновенным одухотворенным лицом Христая сидел за скрывающим свое убожество, укрытым на манер кумача, белой простыней столом. На столе присутствовала лампа НКВД, для допросов, с подвижной змеевидной шеей, которую было так удобно направлять в лицо врагов народа. Стол олицетворял собой оплот дежурного по этажу. Правда, этаж в этой мини-гостинице был всего один и комнат всего четыре.Изредка в дверь звонили переполненные сперматозоидами мужчины, которых приводили на коротком поводке ожидания секса измученные тяжелой эротической долей труженицы пизды. Они снимали у меня комнату и отправляли своих клиентов в короткое путешествие по истокам всего сущего...и не только... Я включал громче музыку, но протяжный стон захлебывающейся эмоциями актрисы постельного жанра перекрывал любые децибелы включенного на всю мощь "диско".Может быть, она просто ответственно относилась к своей работе и сопереживала инстинктам товарища? Бог его знает...
И в этот самый момент, когда кингстоны плывущего по волнам оргазма парохода счастья должны были выпустить наружу накопленный опыт воздержания, дверь распахнулась,клацнув вырванным с мясом замком, и в коридоре появились двое загримированных "гражданкой", полицейских. В местном эквиваленте они были сотрудниками краснознаменного полицейского подразделения ЯМАР, их искаженные адреналином рожи, выдавали с головой охуевших от осознания собственной власти ментов.
Почему-то я ожидал от них традиционного "руки вверх" и "лежать". Молодой русский полицай по имени Вова на картавом иврите разорался по поводу запертых дверей и сходу пообещал лично мне отдельную камеру с видом на место моей же казни. - А где же ваши бортовые огни, мигалка, и надпись на боку "полиция", - ехидно поинтересовался я, и переполненный праведным гневом Вова захлебнулся ядовитой слюной.
Между тем, коридор заполнился суровой полицейской суетой, и вот уже заголосила снятая с парализованногосправедливой законностью дяденьки, дама.Вова радостно защелкнул на мне тугие дореволюционные наручники и приступил к допросу. Станиславский рыдал бы, Безруков ушел бы из театра, Табаков застрелился бы при виде старательной Вовиной драматургииплохого и хорошего полицейского. Казалось, Стивенсон писал свою странную историю доктора Джекилла и мистера Хайда именно с этого человека. Мне тут же захотелось вручить ментяре статуэтку золотого мужика от киноиндустрии и увидеть, как он благодарит зрителей и близких, пуская скупые слезы умиления собой.
Долго и матерно он пытался поймать меня в паутину певучих ивритских слов, пока обессилев,не решил все-такипо-русски попросту расстрелять во дворе. Но то ли патроны отсырели, то ли денек выдался солнечным и на редкость благостным... Приехавший по моему звонку улыбчивый адвокат, расцеловался со всеми присутствующими дамами и не дамами, пожал руки мужественным людям без формы, но с глубоким содержанием.Иуже после, господа полицаи, повезли меня в Очень Главное ПолицейскоеУправление по борьбе с мафией, что бы отомкнуть, наконец, чертовы браслеты на моих руках. Как оказалось, ключикот кандалов добрый буратинистого вида Вован позабыл в ящике стола в своем кабинете. У всех остальных палачей и сатрапов наручники и соответственно ключи оказались не той системы. Напоследок, выпуская меня из железных дверей своего секретного отдела, Вован клятвенно пообещал нам частые задушевные встречи.
- Есть встречное предложение - ответил я расстроенному Вове - Будем дружить домами...
Он скривился и досадливо захлопнул за мной дверь.
И вновь я сижу на посту, косвенно помогая потасканным дояркам освобождать население от денег и излишнего груза эмоций. Дамы в сфере обслуживанияработали разные. Нанюхавшиеся белого порошка куколки, огнедышащие водкой и раздражением марокканские драконихи и белокожие, покрытые инеем неудавшейся жизни зомби. И даже чернокожая обезьянка из очень южной трудно выговариваемой страны.Приходящие с ними мужчины видимо делались на одном и том же кегельном заводе:маленькая голова с пустыми глазками, уютный животик и традиционнаяалкогольная аура. Различались они только по цвету, языку и содержанию кошелечка. Чаще всего приходили арабы. Они напоминали заблудившуюся колхозную экскурсию в Эрмитаже. То есть ходили по пять - десять человек, громко восхищались увиденным и не имели денег таки приобрести удовольствие. После двенадцати ночи араб пошел стаями и при деньгах. Расплачивались преимущественно аляповатыми режущими глаза двух сотенными бумажками, пахнущими свежей краской и нереализованными возможностями. Номера у купюр следовали один за другим, в порядке возрастания. Не иначе, как инкассатора грабанули.
И снова здравствуйте. Дверь распахивается как в плохом американском кино. Входят два крутых израильских копа в мятой форме, размахивая параллепипедами морально устаревших раций. Крутой израильский коп - фраза изначально смешная по содержанию. Представьте себе четыре пары алчных глазок, два пивных животика и очень плохая постановка вокала при произношении сакраментальной фразы: "Не двигаться! Это полицейская операция и вы все задержаны!" Вы все - то бишь, я один, на всякий случай задержался, раз представители власти "оченно просют". Кроме меня никого собственно и не было в проклятом гнезде разврата. Ко мне дамы приходили, уже с клиентами и место их дислокации было вне поля моего зрения. Возбужденные органы власти слепо потыкались в комнаты и не найдя ничего напоминающего влагалище, завяли, как пенис импотента,чтобызаписав мои данные, свалить на фиг.
И вновь продолжается бой. Конвейер фальшивых оргазмов не прекращает свою работу. А я, мягкая интеллектуальная подкладка, (чтобы быдло государство не натерло), маленький литературный скунс, жадно впитывающая информационная губка, сижу на дешевом пластмассовом стульчике под мелодию женских воплей и тошню в блокнот свои наблюдения. И самому-то так противно. А деньги ляжку жгут и без них холодно.
Как странен мир. Всю жизнь искал настоящие чувства, боготворил женщин, превозносил эту самую любовь...И Бог, словно отправляющий студентов на картошку, ректор, отправляетменя возвышенного в колхоз имени последнего вздоха, чтобы я сам лично убедился откуда ноги растут и почем нынче внедриться, впендюрить и воткнуть.
Вспомнилось, как восторженным восемнадцатилетним девственником попал я на три долгих года в Морские Части Погранвойск и, окружающие меня боевые товарищи частенько любили вспомнить и посмаковать в курилке сам процесс. А я слушал их физиологические выкладки о любви и ни как не мог поверить, что люди так могут относиться к женщине, и шептал, как Елена Соловей в известном фильме: "Господа! Вы звери, господа!"