Я на столе стою, листья мои пятнышками тоненькими стыдливо корешки прячут. Я дышу и знаю запахи, знаю колебания воздуха, знаю, что подарили меня в горшочке маленьком, знаю, что я теперь твой, что имя твое знаю.
Оля-оля, Олечка, надевай пальто. Беги, беги, убегай сквозь утро, сквозь какао и тапочки топают, Рыжик - моя умница, собака - собака, жаль, не долго знаю, скоро придет другая и пальцами дырявую скатерть постелит, а я стою на столе просто, а ты беги. А я смотреть буду, и ярко-серые прожилки мои в окно тянуть, в пастораль студеную... Не увижу, но ты туда и так, потому что не опоздать бы.
Оля, надевай пальто и беги, а ты: "Да-ань, отдай пальто", - и опять делаешь водой вот так, как я люблю воду, и дымным гладишь дыханием чуть. А та, другая, говорит тебе: "Мама, отстань!", - и рушится в подушку движением безнадежным, истомой усталой; в подушку, под которой пальцы прохладу находят: "Сама возьми..."
Оля-оля, Олечка, надевай пальто и беги, убегай. А ты пошла в притихшее, в приглушенно-неблизкое, из которого, скрипнув, приходит другая, и скрипнула сама, но неуловимый вкус твой рядом вокруг согласился остаться упрямый и щедрый. Я немножко помню запахи того, куда ты каждый вечер откуда приносишь россыпью ларго. А теперь ты зачем-то: "Так! Даша, ну и что это? В чем это оно? Дрянь такая! Где ты валялась в нем?"
Оля-оля, Олечка, говорю тебе, надевай пальто и убегай без в руках тюльпаны без пяти восемь.