Камо.

Этот человек пугает меня. Он обладает нечеловеческим интеллектом. Из множества заголовков газет и обзоров ценных бумаг вперемешку со справочниками о заболеваемости туляремией в странах ближнего востока, он словно лазером прожигает строчки, и то, что между строк. А после безапелляционно заявляет, что на Балканах появится новое государство, а на электростанции, на реке Замбези сломаются турбины. Спорить можно, но лишь до того момента, когда это появится в передовицах газет.

" Новости - это то, что известно публике, - любит повторять он к месту и не к месту,- я лишь не могу назвать вам время по Гринвичу и то, как это будет представлено для читающих, смотрящих и жующих. А так все не сложнее ряда Фиббоначи".

Потому что есть такие люди, от одного взгляда которых ты понимаешь - если и такой человек появился на Земле просто так - то всё просто так, а ты вообще не имеешь никакого смысла в существование, кроме того, что бы когда-нибудь оказаться ему полезным, перелив в него свою кровь. Ну, или в крайнем случае, оказаться его биографом. Но сами они обычно не принимают себя всерьёз и всё для них или весёлая игра или драматическое произведение, в котором они сыграют роль клинка в финальной сцене.

Как раз такой человек Камо. Он работал аналитиком в одном биржевом агентстве. Сидел и тупо сверял котировки валют и курсов разных бирж, что бы в конце месяца положить всего одну папку (хотя сам он говорил, что гораздо охотнее положил бы всего один листок) с рассчитанной динамикой курсов и тенденцией к их развитию. И хотя сам он был авиаконструктором, это никого не смущало, потому что он выдавал наиточнейшие расчёты по краткосрочным и мимолётным движениям рынка чего бы то ни было, а долгосрочные были связаны отнюдь не с экономикой. Про себя он вообще говорил: " Заставлять меня работать на такой рутинной работе, всё равно, что калькулятором орехи колоть. Но что делать маленькой армянской обезьянке? Притвориться падалью, когда кругом шакалы?". У него и впрямь было бессчётное количество дальних и ближних родственников, которым необходимо было помогать и материально и делом, и надо полагать, на себя у него оставалось времени меньше всего. Такова была плата за рабочее место. Плата временем.

Потому что есть такие народы и такие семьи, в которых ты находишься в рабстве родственных отношений. При каждом звонке, когда он переключался на армянский, вид у него был такой, как будто с его электронной карточки списали пару месяцев в счёт любимого племянника Давидика. Кроме того, была и своя семья, где имя жены было известно уже тогда, когда Камо было десять лет. Надо думать, что и имена детей так же были известны задолго до их возможного рождения. Правда, их пока не было, но их ожидали с года на год. Всё было предопределено, и лишь Камо плохо вписывался в распланированный уклад времён.

Я помню, мы отмечали с ним его настоящий день рождения - у него их было два; один настоящий и другой по паспорту, которые отличались на полгода. Отец Камо, будучи человеком военным, в своё время всё никак не мог дойти до ЗАГСа, а когда дошёл, постеснялся сказать правду и придумал ближайшую дату. С тех пор у Камо было два дня рождения - в один он получал подарки, поздравления, и позднее, гороскопы, а в другой отмечал его с друзьями и устраивал себе персональные подарки. Как раз в один из таких дней мы пили в ближайшем парке какой-то редкий армянский коньяк, настолько хороший, что помню только, что в нём было четыре согласных подряд, и больше о нём ничего не могу вспомнить.

Тогда было много всего наговорено под шорох падающих кленовых и липовых листьев, но что мне больше всего запомнилось, так это его мысль о том, где именно рождаются мысли. Бывает думающий и не думает думать, но что-то давит ему на висок и он понимает, что расположение звёзд влияет на белый шум его радиоприёмника, а потом понимает, что та же сила воздействует на белки в его теле. Потом он доказывает это на белке куриных эмбрионов, которыми он занимался сорок лет назад, но не придал этому значения и астрология, кажется не такой уж глупостью. Камо уверял мня именно в такой последовательности действий, несмотря на измышления Бэкона, Гуссерля и прочих страшных и непонятных до благоговения имён. Симон Шнолль, кажется после этого небожителем, подметающим такие же листья в одном из парков Академгородка Пущино; он понял степень своего невежества и после этого оставил в покое формулы и опыты, а также зарплату профессора.

Мы выпили за него. Потом я вспомнил ещё про одного дворника, который оставил престижное место адвоката, вернулся в родной город и с наслаждением сбрасывал снег с крыш на родные Пермские улицы в конце весны. Оставив кроме денег и места так же жену, квартиру, машину и долговые расписки на его холодильнике о праве на деньги за ведение безнадёжных дел. За него мы тоже выпили.

Потом мы выпили за то, что они вернулись к сходной деятельности - Шнолль вернулся преподавать биофизику, а адвокат стал прокурором и из щита превратился в меч.

Потом мы пили за многих грузчиков и сторожей. Пили за прикованного к инвалидному креслу астрофизика Стивена Хокинга, рассчитавшего свойства чёрных дыр отстоящих от него за миллионы световых лет и за математика, отказавшегося от миллиона долларов за доказанную им теорему.

Мы ржали под деревом, думая о том, как он умирал от смеха, когда думал, как его ищут, а он сидит и умирает от смеха, что его ищут за дурацкие десять лет работы и секундного озарения. За Михаила Веллера мы тоже выпили, хотя он только хотел стать дворником, но всё же не стал им. Назло всем и вопреки себе.

Быть может по этому, от коньяка не осталось в моей памяти даже названия.

Вскоре жизнь потекла вновь без перемены дат; за понедельниками среды с перерывами на выходные и праздники. Камо продолжал рисовать прогнозы и отчёты, поплёвывая на потолок от скуки, а мысли его, скорее всего, летали в районе орбиты Плутона, изредка пересекаемые поясом реликтовых астероидов в виде рабочей рутины.

Иногда он появлялся на моём небосводе, что бы порадовать меня новым измышлением относительно зависимости теста Зеннера на определение экстрасенсорных способностей и диагноза перекрёстной шизофренией, которой страдают больше половины всех экстрасенсов, которых самих не больше четырёх процентов и контактёров с внеземным разумом. Если проводить раннюю диагностику у детей, то загадка детей индиго может быть разрешена математическим методом, не прибегая к мистике и прохождением нашей галактики сквозь пояс водолея. Мы просто стали чаще сходить с ума. Человечество приняло большую дозу снотворного, и во сне его мучают кошмары. А если её провоцировать, как она провоцируется у космонавтов, долго находящихся на орбите то.... Впрочем, какого-то практического применения он не находил, кроме того, что бы перевести свои мысли на китайский и отправить их в Китайскую Академию Наук, которая перекрасила детей индиго в красных детей. Переводчиков на китайский он не находил и на всякий случай перевёл на английский, да там и оставил до лучших времён, которые неизвестно когда настанут.

Так он смотрел на кружащиеся в вихре последние листья, описываемые сложнейшими уравнениями турбулентности, имитирующими модели снежных вихрей и торнадо. Они предвещали снег, ледяную пустыню улиц, ангину и бескормицу для оленей. Смотрел на них, как кот на остановке, который не ждёт автобуса и никого не встречает, своими цыганскими глазами.

Во многом его действия мне были не понятны, не говоря уже про ход мыслей, которые протекали как в ящике Пандоры. Так однажды, он, по кличу брошенному по всем подразделениям своего офисного муравейника, решил задачу достойную лауреата Нобелевскую премию по экономике. Требовалось найти взаимосвязь на слабые сигналы рынка и конкретными действиями по операциям с ценными бумагами. Слабыми сигналами были достоверные слухи из неплохо информированных источников и Интернет-разведчиков, раскинувших свои сети по всем серверам мира. Призом был новенький внедорожник и денежная премия на его содержание. После того как об эту преграду сломали свои фарфоровые зубы профессора макроэкономики и акулы биржевого рынка, он на одном листке нарисовал схему, по которой всё сходилось, но больше походило на современную нумерологию. Поскольку схема работала, его не стали пытать и требовать академического объяснения, а просто поинтересовались, какой внедорожник он хочет. И тут он совершил поступок, который многих озадачил. Он попросил билет до Еревана и обратно с недельным оплачиваемым отпуском.

Изо всех неправдоподобных объяснений, есть одно, которое он сам дал. Что, мол, это очень просто - внедорожник он получит только в виде премии, которой хватит на внедорожные ботинки, а деньги всё равно зажмут, да и научные звания ему не дадут, а присвоят себе "галстуки в горошек". А ведь его слёзно звали на день рождение домой, и, кроме того, Гехард даст ему силы для дальнейшей жизни. Символ Веры для армянина, был важнее внедорожника, и званий, которые ему всё равно не достались, как авиаконструктору.

Тут он был прав. Защитилось по этой теме много, так и не узнав своего благодетеля не только в лицо, но даже по фамилии.

В городе вырастали новые микрорайоны с красивыми, звучными названиями: Родниковые долины, Подсолнуховые лощины, бизнесдеревни, в которых почти никто не селился, поскольку практически вся жилплощадь была выкуплена и дважды продана, поэтому, их быстро перекрестили в Мёртвые долины, Замороженные лощины и люмпенсёла. По вечерам в окнах почти не загорался свет и все они вплоть до пятнадцатого или двадцать первого этажа стояли серыми скалами из стекла и бетона, как памятники эпохи развивающегося капитализма.

Огромные магазины, похожие на аэропорты с множеством терминалов разрастались вместе со скучающими и дрессированными продавцами готовых улыбнуться три раза по инструкции и написать служебную записку на того, кто улыбнулся всего лишь два раза.

Попадая в эти магазины, в эти кафе со скрипящими и сверкающими от чистоты белоснежными блюдцами, чувствуешь себя мухой, на мгновение прилетевшей в стерильную кухню. А потом тебе снова предстоит улететь на родную помойку, если тебя случайно не прихлопнут свёртком рекламной продукции или ты попадешься на липкую ленту псевдоновостей и достижимого идеала, до которого рукой подать в витрине, но идти всю жизнь, забывая свою фамилию и предназначение перед раскрытыми списками на подпись в ведомостях на зарплату.

По вечерам их всех развозили служебные микроавтобусы, сидящих с воспалёнными от усталости глазами, приходящих в себя от приступов клинического рабочего энтузиазма под звуки наушников в каждом ухе. И несколько десятков мыслей, моргали из автобуса, как сигнальные маячки; покормить кота, полить цветок, позвонить родителям,

что я тут делаю, он никогда не глядит мне в глаза, притормозить на повороте...

Напротив некоторых были новые кладбища, уже не умещающиеся, как и магазины в пределах города. Они, как естественный конец общества потребления, забивали над человеком последний гвоздь последней рекламой: "Торопитесь! Скидки".

Вскоре после окончаний неотложных дней мы встречались в подобных кафе, где мы сидели, никем не узнанные клерки и менеджеры, грузчики и дворники, сторожа и охранники, с двойными высшими и неполными докторскими степенями сидели в таких кафе, где нас обслуживали девушки с богатым жизненным опытом, так и не выбившимися в ближний свет власти шоу бизнеса, всё время находящихся в жёстком поиске, и болтали о множестве несущественных вещей. О Евразии и Гондване, о темном веществе вселенной, о мировом экономическом заговоре, о золотом миллиарде, о грязных пяти миллиардах, о великом числе асанкхейя, равному десять в стосороковой степени и в несколько раз превышающей количество всех атомов во вселенной, придуманными индийцами, ещё не знавшим ноля.

Он сидел, покачивая чайной ложкой между пальцами, и вопрошал: " Скажите, с кем мы сейчас можем воевать? Кто наш возможный противник? Кто будет бомбить наши города, и убивать наших солдат с целью захватить наши заводы и пустующие земли? Никто. Потому что это дорого. Существуют менее дорогостоящие методы. Предположим у нас есть предприятие "А", которое купило зарубежное предприятие "Б". Ну не целиком, а скажем блокирующий пакет акций, и однажды заявляет, что производство здесь не рентабельно, рабочая сила дешевле обходится в Малайзии, например. Оно в течение года перевозит все станки, отпускает всех сотрудников в оплачиваемый отпуск на год. В это время передаёт дела и пустую коробку третьим лицам, объявляя о тотальной реконструкции, в то время когда всё уже работает и даже продолжает платить налоги. Ещё некоторое время спустя меняется ближний круг руководства, и все объявляют о счастливом завершение финансового года, а победителей, как известно не судят. Объявляется об очередной победе капитализма и демократического режима в отдельно взятом месте. Конечно, именно так они не сделают - это просто самая топорная схема, но простота всегда сопутствует гениальности, и заметьте, при этом не будет сделано не одного выстрела, за исключением может быть, выстрелов шампанского на презентации. И это только хронометраж в несколько лет, а ведь существуют хронометражи со стратегией в несколько сотен лет. Только самый беспечный человек не понимает, что войны давно вышли за плоскость военных конфликтов. То, что не удалось Вермахту и японским камикадзе, то удалось транснациональным компаниям и концернам...

Мы учим языки врага, и вынужденно восхищаемся его культурой.

Это очень странная, едва уловимая мысль. В ней мало логики, но много смысла. В России всегда учили язык врага, а не друга. Двор Российского императора превосходно знал французский - в конечном итоге война с Наполеоном.

Советская Россия учила почти поголовно немецкий - в конечном итоге наш главный противник фашистская Германия.

Сейчас мы знаем английский язык, так, что заменяем многие слова из русского на английский почти без потери смысла.... А до этого был тюркский язык Ордынцев и скандинавский викингов.

А сейчас, районы, граничащие с западным Китаем изучают китайский не в классическом диалекте Пекина путунхуа, а в местном звучание. Зачем? И это притом, что нам проще араба научить русскому, чем самим научиться выговаривать гортанный говор пустынных равнин племени курейш."

Многие деликатно промолчали, подумав о том, как может этнический армянин говорить от лица России, который наверняка учил русский в средней школе. И он, как будто предвидя этот вопрос, который не был задан, также вслух подумал: " Хотя вам, русским, несомненно, проще - всё, что у вас есть, находится между Европой и Азией. Судьба России сидит на острие аптекарских весов. Армянам в этом отношение гораздо сложнее. Мы довольствуемся лишь названиями былой славы - прошлое для нас, просто заграница - Арарат, Ной, Ани - всё заграница. Вы - евразийцы, а мы - индоевропейцы, ушедшие в прошлое, а по расположению - туркоазербайджанцы на горном острове посреди Евразии".

Его мозг, по-видимому, работал без остановки на дозаправку в безвоздушном пространстве и без подпитки в душном пространстве Евразии. Как зрительная память недавно ослепшего человека, мозг которого работает в три раза интенсивнее, не отдыхая даже во сне. Мозг, который всё время ищет, как восполнить потерю и каким органом чувств заменить новый участок в своей вселенной нейронов и пропастях белых и серых пятен. И это не могло не сказаться на его состояние здоровья. Проходили годы бесконечной работы, лишённой для него какого бы то ни было смысла, а всё это выматывает организм. И однажды годы бурь сменились годами штиля. Если вам когда-нибудь случалось встретить глаза человека пораженного внезапной смертью и замороженного ей, вы, несомненно, встретите этот тип глаз потухших во время штиля души, когда, вам больше не надо не с кем бороться, некого побеждать... Взгляд этого человека, удаётся выделить из многих тысяч преодолевающих ураганы жизненных штормов. Однако всё это случится гораздо позднее. Пока же он представлял собой человека захваченного существованием, как внезапным поцелуем вечности в церкви посреди зимних белых стен с проступающими сквозь них ликами трёхсотлетних фресок

На его лице были видны всполохи от чужих просветлений и осознания собственной природы, природы мироздания, познания Великих Тайн Жизни и Смерти. После которых он глядел на вас взглядом, будто из глубокого колодца, в котором даже в самый солнечный день видны звёзды и далекие планеты.

После поездки в Армению он приехал слегка погружённый в себя, так словно ему сказали день смерти, но не сказали год. Отчасти так и было. Одна маленькая девочка, дальняя родственница, которая лежала в республиканском онкоцентре, взглянув ему в глаза, задумчиво произнесла, что у него большое будущее, которое он может просмотреть, из-за привязанности к великому, он пропустит малое и будет за это себя ненавидеть. Это всё, что он сказал мне, может, и она не сказала ему больше. Женщины могут предвидеть дождь за два дня, если захотят, а ребёнок, которого коснулся крылом пролетавший мимо ангел смерти, вообще не умеют говорить неправду.

По этой причине или по другой, он стал более замкнутым и временами застывал в жестах на пол дороге, как автомат со сбившейся программой. Потом вдруг вспоминал что-то и продолжал действие. В любом случае из человека с большим будущим впереди, он трансформировался в человека с большим прошлым позади. Затмение в ясный день выглядит так же - смолкают птицы и всплеском темноты выхватывает звёзды, которые можно увидеть только в другое время года, внезапная сонливость охватывает всех, кроме летчиков, летящих высоко над облаками.

Он иногда вспоминал, то, что он что-то хотел сделать, но не сделал. Правда, это касалось не чего-то материального, но, как и обычно, чего- то эфемерного, не требующего финансирования, но безмерно важного. Помню одну историю, рассказанную им.

Когда-то в седой древности был мастер резьбы по кости. Всю свою жизнь он делал трон, вырезанный из костей различных животных, и ни одну операцию он не доверял подмастерьям. Конечно, он делал наверняка и другие изящные и дорогие вещи, но при этом жил в крайней бедности. Прожил он достаточно долго, и под конец жизни он всё-таки сделал этот великолепный трон, слава о котором разнеслась далеко за пределы его королевства. Он стоил целое состояние. Слоновьи бивни переплеталась с китовым усом и костями птицы Рух. Кости давно умерших драконов и зубы тигров в гибкой оправе невесомых змеиных позвоночников. Его увенчивали драгоценные камни, глядя на которые, хотелось пасть ниц и никогда не поднимать глаз или уже не отрывать взгляда. Такой трон могли позволить лишь короли, да и то не все. Впрочем, он не торопился его продавать. Это было дело всей его жизни и вершиной творения. Работа с костью предполагает годы терпеливого обучения, и затем десятилетия неторопливого труда и великий мастер за всю свою жизнь создавал не более двух-трёх вещей. Он был настолько стар, что понимал - это наверняка его последняя вещь, которую он сделал. Когда он всё же продал его, он стал безмерно богат, так что вся его семья могла больше не думать о хлебе насущном, и освобождена от тяжёлого труда на многие годы. Но настолько же, насколько он стал богат, настолько же он стал несчастен. Его печаль была так глубока, но и так светла, что последний год своей жизни он провёл в молитвенном созерцание своего сна с троном, на котором должен был восседать наимудрейший правитель. Через пол года он пошёл войной на его страну. Перед своей смертью он сделал ручку для ножа, которым зарезали правителя. В чём было главное дело мастера, и в чём он ошибся?

Два вопроса повисли в воздухе как два воздушные шарика, из которых сочился воздух. Прежде чем у меня созрели ответы на них, они упали на грязный асфальт, и мы пошли дальше с третьим вопросом, на который ни у кого не было даже приблизительного ответа.

Всё несущественно - даже от мастера и короля осталась только история, но в отличие от короля вся жизнь мастера резьбы по кости осталась вопросительным знаком, который уже никому не разогнуть. Мы проходили по кривым улочкам и не знали, куда необходимо двигаться по кривым и извилистым тропам жизни, ведущими нас к океану смерти.

В его голове зародилась новая идея, которую он стал лелеять как, диковинный цветок, растущий за полярным кругом в теплице. Потом этот цветок оплёл его изнутри и стал управлять его действиями - он питался соками его души и направлял его действия. Он пропадал в библиотеках и рисовал разные схемы на больших листах, полностью их можно увидеть, лишь составив вместе несколько штук, то, что не умещалось на бумаге, могло вместиться лишь у него в голове. Кропотливая работа затягивала его, как водоворот, но он был вполне доволен собой, и его мало заботили прочие заботы бытового плана. Поломанные краны, кашляющий карбюратор и троящий мотор на его машине, хроническая нехватка денег, гинекологические проблемы жены - всё это существовало, лишь тогда, когда на это обращаешь внимание. Он отправил предварительные расчёты и соображения в академию наук, и, похоже, не в одну. Ему прислали письма, изящные реверансы из букв, что обнадёжило его в важности его работы. И тогда цветок стал питаться его временем - он оставил ему лишь крупицы личного времени.

Время требовало сокращения и он начал сокращать его за счёт семьи и дел большого семейства. Слово "нет" стало его новым именем, а слова "наверное" и "может быть" - его прозвищами. С этими новыми именами он прожил довольно долго, и однажды работа была закончена.

Он был счастлив, как человек, держащий пачку лотерейных билетов, один из которых наверняка выигрышный. Он разослал всё по разным журналам, важным людям и фондам и засел с бутылкой вина на подоконнике, как рыбак перед заброшенной сетью. Ответом ему была тишина. Тишина была абсолютная. Она продлилась сначала несколько месяцев, потом несколько лет, за которые он замолчал. Тишина оглушила его так, что он не мог что-либо слышать. Я спрашивал его, о чём же была его работа. Он улыбался, глядел мне в глаза, говорил, что сейчас мне всё расскажет, и молчал.... Потом наливал что-то, и говорил, что это самое лучшее объяснение, которое он когда-либо давал.

Цветок отпустил его, так и не распустившись. Возможно, время его цветения наступает раз в триста лет. Времени у него теперь было столько, что он перестал его воспринимать. Спешить ему было некуда, и его поторапливали другие. Его молчание было молчанием посвященных, в Великом Ордене Замолчавших. Круг этого ордена велик, но члены ордена не знакомы друг с другом и никогда не смогут познакомиться, потому что они молчат даже друг с другом на разных языках мира. Это молчание Оппенгеймера, молчание Гоголя, молчание Бобби Фишера дошедшего в шахматах предела совершенства, и молчание Раманы Махариши замолчавшего в своей пещере, молчаливая улыбка Будды, молчание воды не заинтересованной в том, чтобы за ней нагнулся утомлённый жаждой человек.

Я как-то спрашивал его, отчего он не попробует себя в чём-то ещё, при его способностях. На что он отвечал что, встречал человека родом из одной кавказской деревни, который знал двадцать языков, три из которых были необходимы для жизни - потому что на Кавказе языков больше, чем в Европе. Он торговал на рынке фруктами еле сводя концы с концами пытаясь торговаться на одном из четырёх на котором к нему обращались. Всё впустую. Язык жизни был для него недоступен.

Он пытался сменить работу. Приходил в разные конторы, утопая в персидских коврах и мягких креслах. Показывал резюме, как на невольничьем рынке показывают зубы новые рабы. Глядя в глаза предполагаемому новому хозяину с чувством непродаваемой внутренней свободы, несмотря на то, что он в праве распоряжаться твоим телом на его рассмотрение. Даже лишить тебя, отлучив тебя от него.

Знает ли кто-нибудь, что такое беспомощность? Мне показалось, что Камо вполне ощутил это на своей коже. Это чувство сродни падению в пропасть Марианской впадины, когда с каждым метром тебя сдавливает всё сильнее и сильнее. Чувство неотвратимо наступающей смерти от удушья, когда постепенно ты расходуешь весь кислород в замкнутом пространстве.

Умирать, как умирает от голода больной раком желудка человек, окруженный едой. При полном изобилии возможностей, умирать от жажды на лодке в центре океана, припекаемой солнцем - вот что такое беспомощность.

В чём причина твоей тоски? Ребёнок, который пророчил тебе скорую гибель, сам наверное, сгорел от скоротечной болезни за считанные недели. Или он и это тебе предсказал?!

Всё уже было написано в книге судьбы, но жрец, читающий по ней, забыл язык произнесения имён, открывающих бескрайние долины смерти.

Долго такое продолжаться не могло, и он сделал ещё одно действие, что бы или выброситься на берег, или допрыгнуть до следующего моря. Он решил стать человеком вне иерархий, выйдя за пределы всех каст, всех семейных привязанностей. Наверное, не многие знают, что выйти из преступной группировки несравненно проще, чем из армянской Семьи или развестись в католической. Но это было свершившимся фактом, который можно было лишь осуждать, но не повлиять на него.

От жены он ушёл практически состоявшимся импотентом, вполне убедившись в своей мужской неполноценности в жизненных, финансовых и сексуальных вопросах. Но, очевидно, время страшных чудес было позади, время дало ему новые возможности, что совершенно неожиданно развязало ему руки, и он постепенно перешёл от измерения времени к измерению вечности, которое можно было черпать горстями из воздуха не заботясь о материале и о том, что могут подумать окружающие, которых к тому же, становилось всё меньше. Старые знакомые почковались на группы принадлежности к жене или к нему, а потом и внутри этих групп стал происходить раскол. В конечном итоге это привело к тому, что перед ним раскинулось колышущееся море с множеством впадин и белых пятен, в которые можно было заглянуть, и никто не вытащит тебя оттуда до тех пор, пока ты не наплаваешься, как калан, стуча одной тайной об другую.

Он устроился в детский сад сразу на три должности - сторожа, завхоза и рабочего. И немного успокоился, глядя на детей, которых у него не было. На правах сторожа он привечал нас на детской веранде, и рассказывал, что он чувствует себя почти в институте силиконовой долины, где прямо на входе было написано: "Занимайтесь только тем, что умеете. Об остальном позаботимся мы". В его глазах, несмотря на то, что попытки вернуть его на правильный путь оказались безуспешными, и большие семейства цифровых связей признали его отверженным - он был отлучён от сигналов и помощи. Но, похоже, его мало волновало это обстоятельство его биографии. Он говорил треснувшим голосом, о вещах мало с ним совместимых. Казалось, круг его интересов ушёл в другую плоскость, невидимую для нас. Видя наше недоумённое молчание, он, глядя в чашку, говорил, как на исповеди: " В мои неполные шестнадцать лет я чувствовал себя бесконечно старым и ещё ни на что ни годным, и тогда двадцатилетние, казавшиеся мне старичками, говорили мне, что у меня всё впереди. История повторилась и в двадцать, только там меня увещевали и утешали уже тридцатилетние, говоря, что даже в тридцать жизнь только начинается. К сорока я и сам в это поверил. И только маленький восьмилетний мальчик, звавший меня тринадцатилетнего, взглянуть на стрекозиную охоту, в лицо, с грустью, сказал мне: " Ну вот! Ты всё пропустил..." Он один отнёсся ко мне по-доброму".

Но тогда мы понимали ещё меньше. Он терпеливо продолжал дальше: "Из того, что я узнал, мне не пригодилась и пятая часть. Сейчас мне нужно всё стремительно забывать; ненужные знания мёртвых языков, номера галактик с планетарными системами на которых возможна жизнь, биохимические циклы кислых сахаров и циклы трикарбоновых кислот, страты постсоциалистических посттоталитарных формаций, заклинания австралийских аборигенов для вызывания дождя, сопротивление материалов, коды подъездов любимых женщин, которые уже давно живут в других местах. Помочь мне в этом может лишь внезапная амнезия.

Боже, пошли мне избавление от груза памяти без ярма маразма!

Так и я понял ценность множества вещей, мимо которых все проходят, не обернувшись, не задержав дыхания, пинают, как пустую банку. Правда, это не всегда можно потрогать руками и даже не всегда втянуть носом, но иногда, как дуновение тёплого ветра в сезон холодов проходит осознание внезапной потери ценности, которой ты не успел оценить".

Похоже, он давно привык к непониманию, а по тому продолжил терпеливо наливать в детские чашки портвейн и говорить: " Человек довольно часто не понимает истинной ценности вещей, которыми он владеет. Неогранённые алмазы принимают за куски горного хрусталя, в жертвенный сосуд Ахаменидской династии бросают окурки, окаменевшее яйцо динозавра принимают за кусок горной породы и так дальше без конца.... Но стоит только алмазу попасть в руки ювелира, жертвенному сосуду в руки археологу, а яйцо древнего ящера палеонтологу как они видят истинную ценность вещи. Больше того, она продолжает увеличиваться, а иногда переходит все мыслимые денежные пределы, потому что, за бриллианты погибают люди и целые армии. Вещь, стоящая в лавке древностей увеличивается в цене просто потому, что она продолжает пылиться в целости и сохранности. Дерево бонсай, будет неуклонно расти в цене, потому что живёт в своём маленьком мирке".

Потому что есть такие вещи, объяснить которые невозможно. Если бы их можно было бы объяснить, они стали бы доступны всем и каждому, кто хотел бы о них узнать. Но никто их не прячет, и они мало кому нужны. Вот о чём он хотел сказать. Вот то, что мы были не в состояние понять. Мы добросовестно допили портвейн. Камо поведал нам о новой истории Айнов, которую он сейчас изучал, считая японцев первыми, кто почувствовал толчок переселения народов. Он был вполне счастлив, как счастлив был виноград нашего портвейна, но и глубок, как печаль зелёной бутылки. Я чувствовал, что в уголках его глаз таится нечто недоступное пониманию, то, что он не в силах никому объяснить.

Так мы и сидели, как три мыши под мухомором; днём под ним резвились дети, а вечером жили мы - и ночная жизнь детского сада, становилась недетской от нашего присутствия.

Тогда он впервые мне шепнул на ухо, чего раньше с ним никогда не случалось, что его посетила муза, и от того он так влюблён в жизнь, которой раньше не мог почувствовать по-настоящему. Несмотря на мой вопрос, как имя этой музы, он отвечал: "Муза". Так же он отвечал на вопрос, что она делает, он то же отвечал: "Она Муза. Что, по-твоему, делают Музы?" Вот и всё. Но он меня с ней обязательно познакомит, если я не против этого знакомства.

Шизофрения никому не к лицу, и я согласился.

Меня познакомили с ней (как и многих других) в обстановке таинственности и мнимой эксклюзивности (как я много позже узнал). Очевидно у него были свои причины знакомить с ней по очереди. У неё были осветлённые солнцем и краской волосы, её дыхание временами пахло латексом и табаком, но внутри их объединяло то, что она не хотела взрослеть, а он боялся стареть. И круг интересов, и знакомые находились в разных плоскостях. Он ничего не знал о её нынешней жизни, она почти ничего о его прошлой жизни, и эти плоскости вращались лишь вокруг настоящего момента.

Он складывал ноутбук, набивал трубку дешёвым сигаретным табаком и его нос нависал над изогнутой трубкой, как парус над яхтой. Он был капитаном, она была штурманом, и их корабль по галсам двигался навстречу мысам Неизбежности и заливам Понимания. Очевидно, то, что с одиночеством не справляются в одиночку, придавало им сил, и они восхищались друг другом на весьма приличном расстояние. Любовь без обладания, служение без миссии, вдохновение без атрибутов.

Она внимательно слушала его рассуждения о судьбе индоевропейских народов после Великого Переселения, и том, как много появилось кочевых народов после этого Великого Переселения. Когда встретились народ цыган с народом яо, всю жизнь проводивших на вёсельных лодках, о встречах цыган с монголами, которых они пропустил в Европу, где уже странствовали евреи. Она рефреном спрашивала растущий на подоконнике кактус, лоснящийся в своей несвободе: " И что же они могли сказать друг другу?" Языковой дрейф был не в состоянии объяснить тонкости их общения, но форма их существования оказывалась вполне приемлемой для вечных странствий, и, как жидкость не связанная сосудом они продолжают перетекать сквозь границы и материки.

Он не знал что ответить сразу, но задумывался на мгновения, и продолжал свою мысль, а когда она иссякала, Камо предлагал ребус, рассекающий все нефтяные запасы Земли: "Сколько, по-вашему, грамм нефти требуется на всю вашу жизнь?" И сам же отвечал: "Не более тысячи литров, но мы продолжим за неё воевать всеми доступными средствами ещё две тысячи лет, пока она не закончится. Сколько литров крови эквивалентно для тех кто её никогда не знал, в угольную эпоху?"

Она спрашивала: " Что такое эквивалентно?" Я не понимал при чём тут уголь. И мы подвешивали эту мысль к потолку, как вздувшийся шарик. К утру воздух из него совсем уйдёт, и дети младшей группы будут им играть, как надоевшей игрушкой.

Потом она прижималась к нему и целовала его в шею и родинка на её щеке теплела от его прикосновения. Им было хорошо вместе и они нисколько это не стеснялись, не выставляя на показ, как две кошки с одним выводком котят, которых они по очереди вылизывали и ловили среди высокой травы. Она растворялась в нём, а он растворялся в своих мыслях и я покачивался на этом диковинном субстрате совершенно не ощущая хода времени, когда время щёлкало у нас за спиной десятью минутами одиннадцатого, он просил проводить её до остановки на последний автобус, идущий в пригород. Крепко жал мне руку, и, на несколько секунд не выпуская её, будто выражая мне свою признательность таким образом, не имея возможности выразить её иначе.

Век бы простоял, держа его крепкую руку.

Она включала за воротами телефон, и он оживал многими сигналами, пропущенными и недошедшими, и тут мне не удавалось узнать в ней прежнюю "джан", и невозможно представить оставленного ею "кактусёныша". Это уже был человек другого мира, отвечавший на все звонки не тихим шёпотом, а деловым голосом за которым слышалась сухость и жёсткость Он был сродни поскрипыванию снега, по которому шли её каблуки. Однако, мне он казался вариантом нового арго, потому что смысл слов до меня плохо добирался. Она о чём-то спрашивала меня, обо мне и Камо и я что-то отвечал ей. Или заводила разговор о новых моделях одежды, названия марок которых мне ни о чём не говорили. Всё это было похоже на то, что ей совершенно не хотелось со мной говорить, но молчание означало бы то, что я начну думать, о чём её спросить. Но вопросы и так были обычными: как познакомились, что думаете делать дальше, чем занимаешься, куда едешь?

Ответы мешались с другими ответами, молчанием, забыванием.

В общем-то, мне было наплевать на детали - лишь бы им было в радость. Остальное меня мало интересовало - подробности и даты не мужской конёк. Потом она раскрывала веер пальцев, махала им перед своим носом, и исчезала в автобусе.

Недосказанность просвечивала сквозь неё, даже из автобуса.

Ещё несколько раз я встречался с ними обоими и иногда с Камо отдельно. Он выползал к нам из железных ворот детского сада, уставший, как смерть после эпидемии чумы. Вновь складывал замерший ноутбук, переживая, что бы нам налить недетского в детские чашки. После недолгих колебаний находилось компромиссное решение и мы вновь болтали о пустяках и о важных вещах, но какие из них были важные, а какие наоборот быстро менялись местами сначала в разговоре, а потом и после них. Он неохотно говорил над чем он работал. Казалось он просто сотрясал пространство своими вибрациями мысли, закутавшись, как в шаль в безвестность и анонимность. Племя цифровых родственников наконец-то отлучило его от своих сигналов бедствий и от помощи в непредвиденных ситуациях. В его глазах чувствовалась глубина печали и рябь застарелых болячек, на которые он не смел жаловаться. Казалось, это его форма извинения, за то что он занимается заведомо бесперспективным делом и его молчание ограждало от пристальных взглядов, дающих оценку всему. Сам он, наверное, перестал оценивать свои действия с точки зрения практичности, да и многие другие захватывали его лишь масштабностью мысли, а не практическим применением. Великие научные "закрытия" радовали его своей детской настырностью; отрицание небесного эфира, отрицание эволюции, теории катастроф в экономике, существование души, пляски сонма ангелов на острие иголки, караваны верблюдов, проходящих сквозь ушко этой иголки, и так далее, далее, далее закрывая всё, что можно закрыть. Последняя дверь должна остаться настоящей, а не нарисованной. Он открывал позапрошлогодние газеты, как бутылки с просьбой о помощи мореплавателей, сто лет назад потерпевших крушение. Глядя на него у меня, временами возникало чувство тоски за предстоящие потери. Тоска авансом. Он же, похоже, авансом пережил всю свою будущую жизнь с нестерпимой тоской и нечеловеческой радостью, и остановился посередине.

Наверное, находясь на низшей ступени социальной лестницы, можно достичь необыкновенных высот духа.

Вот проходили месяцы и декады, потому что они всегда проходят - таково их свойство, и никто не в состояние остановить их, как проходят безвозвратно прохожие на улицах. В этой бесконечной какофонии городских звуков, мне иногда отыскивается гармонии дуновения ветерка над террасой, под которой простираются ароматным морем сосны от края и до края.... Откуда эта страсть по неизведанному? Я задаю себе это вопрос, и тону в собственных фантазиях, смуглых лицах, раскосых глазах, случайно увиденных на улице. Мне вспоминаются времена, когда мудрецы, оседлавшие ветер, ходили по улицам отражая всё и всех вокруг по улицам средневековых городов, когда обычный сапожник был шейхом дервишей и султаном мысли, учителем народа. Может быть я снова их упускаю? Чаще мне встречаются другие люди, так однажды я встретил одного старика на вид, лет около семидесяти. Он сидел на свежевыкрашенной скамейке в парке, сквозь который пробивалось весеннее солнце, и плакал безутешно, как маленький ребёнок потерявший родителей в чужом городе. Когда я спросил его, что произошло, он, глотая слёзы, сказал, что ему восемьдесят лет и из-за дурацкой болезни он пропустил комету, которая прилетит в следующий раз через двести семьдесят шесть лет...

Жизнь коротка. Астрономия неизлечима.

Потом она уехала на месяц, а может и больше по делам важным и не очень. Они регулярно общались всеми доступными современному человеку способами связи от телефона до Интернета. И хотя они скучали и радовались то синхронно, то порознь и по-прежнему ждали друг друга, он почувствовал, что это была генеральная репетиция разлуки. Глупой и случайной разлуки на более продолжительный срок. Быть может навсегда. Если бы не горстка её вещей, вполне возможно он бы уже почувствовал прошлое несуществовавшим и нереальным.

А по холодному летнему небу плыли облака, разорванные, будто ядерным взрывом, северным ветром, приносящим забвение прошлому и холодную ясность настоящему.

Я заходил к нему и он выглядел вполне спокойным, только, пожалуй, не настолько величественным и загадочным. Но при этом кряхтел как столетний дуб, готовый рухнуть в любую минуту от севшей на него бабочки. Физиология его болезни, мне казалось скрывалась в его нежелание признавать, что он действительно чем-то болеет. Как и прежде он выдавал мне загадочные сентенции, подводящие пунктирную черту под его жизнью.

"В своей жизни я не причинил никому вреда. Прожил так, как умел в согласии со своей сущностью и внутренней природой. Я не стал гением, но не стал и тираном. Во мне умерло творчество, и я уже давно ничего никому не доказываю. Даже себе самому. Развожу розы и фасоль неописуемых расцветок. Восхищение маленького человека, склонившегося под иконой, над мольбертом, с плакучей ивой.

Не задумываясь я отдаю лучшее из того что возникло само по себе, прощаясь с ним навек и встречая новое, пусть и не самое лучшее. Не доходя до вершины Эвереста своей жизни, я спустился в низины и достиг там невиданных высот духа, которые нет нужды показывать, даже если о них спросят. Но они никому не заметны и не важны. Важен закипающий чайник на огне.

И мне ещё должно быть повезло, что я могу испытывать подобные моменты жизни, не потратив большую часть из неё на сидение в позе лотоса в горной пещере, питаясь раз в неделю тибетским болиголовом или купаясь в крови свежезадушенных жертв ради минутного блаженства. Нет необходимости лежать в обнимку с общественным унитазом, обколотым "кислотой", растворенным в химическом самадхи.

Быть может завтра, душа моя вздохнёт в последний раз вместе с телом и я отпущу её дальше, что бы она поискала себе новое место в клюве орла или в печени крысы. Мне всё равно. Я человек с гладкими ладонями."

Почему-то он стал слишком религиозен, что плохо сочеталось с его аналитическим умом. Хорошо бы, говорю, нам подарок судьбы, что бы всем всё и сразу! Он замолкает, отхлёбывает из чашки и выдает мне буквально следующее: " Моя бабушка всегда говорила мне, что нельзя у Бога просить что-нибудь, кроме того, чтобы научить как; как жить, с кем жить, как поступить правильно и так дальше. Попросишь ты любви, а тебе подбросят под дверь голодного котёнка, чтобы ты поупражнялся в любви. Ты просишь здоровья; чтобы выросли руки-ноги и вернулось лет двадцать, а тебе сверху ещё и паралич накроет или ты выздоровеешь, а близкому твоему твоя напасть в два раза сильнее, и ты уже опять не знаешь как дальше...

Потому что нам никогда не понять логику того кто существует вечно, как нам не объяснить мошкаре, живущей несколько недель про смену времён года, и как камням переползающим в пустыне с места на место рассказать нам, несущимся сломя голову всё быстрее и быстрее. Неважно куда, главное быстрее, о том как они видят смену эпох и климата, про то, как они неторопливо собираются на совет каждые десять тысяч лет и в течение одной тысячи посылают друг другу знаки приветствия. Конечно, если предположить, что мы смогли бы общаться. Поэтому и наш мнимый разговор с Богом напоминает беседу мотылька с профессором. Где единственной возможностью проявить своё существование - это прихлопнуть одного мотылька на глазах другого."

Однажды ворота он мне не открыл. Другой человек передал мне записку от Камо, в которой он сообщал что скоро приедет, и что уехал на неделю в соседний город, куда уехала его "джан", а внизу приписка бисерным почерком, что пароль в ноутбуке написан на трех следующих домах по нечётной стороне, и если мне нужен какой-то фильм внутри, то я могу забирать его.

Обратно он уже не вернулся. Спустя две недели, человек, передавший мне последнюю записку от Камо, сказал что его убил какой-то пьяный десантник в поезде. Может быть принял за чеченца, который сгноил его друга в зиндане, а может быть просто потерялся в своих кровавых мыслях, представив себя на войне.

Когда дети перестанут играть в войнушку?

После его смерти я долго не мог решиться удалить его данные из мобильного телефона или адресов в электронной почте. Как будто ждал какого-то знака из иного мира; какого-то уведомления о прибытии, короткого SMS, говорящего, что всё в порядке, я добрался без приключений. Но одновременно и боялся, если такое сообщение действительно будет получено, если вдруг, за коротким электронным письмом, датированным после дат жизни и смерти, прорвётся тонкая плёнка, разделяющая нас пока мы всё ещё живы от уже не живых. Бумага и записи, доходящие к нам по обычной почте более гуманны - по крайней мере, вопрос мистики можно лишь домыслить, предполагая, что письмо долго искало адресата; летало и каталось по городам и станциям, имеющим в названиях только километры.

В конечном итоге, я решил себя обмануть. Никто не видел его мёртвым, никто не видел его могилы, а значит, он просто вышел за чёрным трубочным табаком, а потом уехал навсегда в горную деревушку, где никто не спрашивает паспортов, а с ледника стекает ледяная вода тысячелетней давности. Так или иначе, он находится в месте, где уже ничего не имеет значения. Место, где Уже Ничего Не Имеет Значения находится за пределами привычного хода мыслей. Вне привычного понимания добра и зла, да и непривычного тоже. Это там, куда отплывает пустая лодка Ле Цзы и место под баньяном Будды.

Цветы, которые он выращивал, беспомощно завяли, несмотря на все старания нянечек, даже, кажется, кактусы погибли. На ноутбук напал хитрый вирус, когда я ошибся одной цифрой в пароле и начал старательно стирать жёсткий диск, что я еле успел предотвратить полное уничтожение памяти. Часть всё равно перевелась в нечитаемый машинный код. Один документ, открытый мною наугад, был, видимо файлами, которые составлял Камо.

Там были приведены данные о том, что две тысячи пятьсот лет назад в штате Бихар родился не только Гуатамма Шакьямуни Будда, но так же и Махавира. Который всё же имел учеников но более известен в Индии, и несколько человек такого же масштаба, как Будда и Махавира, но никогда не имевшие учеников и последователей и стали известны в основном тем, что сам Махавира и Будда считали их гораздо выше себя. Прабудда Кайтанья, Аджит Кешкамбал, Санджай Ви-Литепутра, Макхали Гасал, нечитаемый машинный код, всё выглядело как автографы неизвестных людей, прекрасные стихи на малоизвестных языках. Примерно в одно и то же время родились Сократ, Платон, Аристотель. В одно и то же время в Китае родились Конфуций, Лао Цзы, Чжуан Цзы и Мин Цзы. Весь мир был заполнен какими-то сказочными людьми. Души ждали какого-то времени и появились примерно в одно и то же время на очень маленькой территории. Гитлер, Сталин и Мао Цзэ Дун созревали, как отравленные ягоды на нити времён. После машинного кода стояла цепочка дат отстоящих в будущее и географические координаты. К чему они имели отношение, мне было сложно сказать. Камо остался верен себе, продолжив разговаривать с нами на Великом Языке Молчания.

Жизни нет, воспоминания стёрты и тайна написана на зыбких песках.

Очевидно, не плохо бы знать не только время и место рождения, но и время, и место смерти. Если ты в состоянии выбирать. Я не верил, что это можно забыть, и вот, забываю...