Капала вода. Где-то за поворотом хода пищали крысы.
Девочка уселась у стены склепа, поджав ноги, и ежась от прикосновения камня к сырому платью. Тяжелый факел потрескивал в ее руке, в глазах играл его разорванный отблеск. Двое мальчишек в дорогих, но донельзя перепачканных рубахах с сосредоточенным и важным видом пристраивали в пальцах монетку.
Зачем-то они нагнулись, словно оба дышали на нее, одна ладонь ударила о другую - и огненный кружочек взлетел над их головами, блеснул где-то под сводом подземелья, звякнул о камень.
Вдруг - куда подевалось их благородство? Один, молча, выхватил у нее огонь, и оба, толкаясь, бросились в ход, куда укатилась монета. Ход загудел, затхло дохнул им навстречу и сдул хилое пламя, оставив россыпь искр.
Из упавшей темноты эхо донесло слабеющую возню и топот. Девочка, с любопытством наблюдавшая за ними, вдруг задрожала. Это не был обычный страх... Ей привиделось, что оба во мгновенье оказались где-то чудовищно далеко от нее. Она уже привыкла бродить одна в этих лабиринтах с кривыми ходами, круглыми лестницами и потайными колодцами... но теперь это неожиданное одиночество обрушилось беззвучно и сдавило ей горло.
Горстка искр еще виднелась где-то в глубине коридора. Девочка уставилась на них, и почти не дышала. Она не плакала - но искры, почему-то расплывались под ее взглядом, и неудержимо удалялись, удалялись от нее.
***
Потревоженные косари, плотники, землепашцы - все, кто в разных концах страны, комкая шапки, глядел вслед королевским гонцам, пылившим по дорогам, заторопились к своим домам, чтобы скорее узнать вести, добрые или дурные. На площадях уже стоял возбужденный гул. Восторженные крики не давали дослушать указ короля, выкрикиваемый охрипшими голосами усталых конников.
В тот же вечер многочисленные зеваки потянулись в столицу, стараясь не упустить самого главного в их не очень-то богатой зрелищами жизни. В разговорах и пересудах вновь и вновь они вспоминали комету, промчавшуюся семнадцать лет назад по небосводу против хода созвездий. Комета, подарившая новорожденной принцессе свое зловещее благословение, словно, все еще продолжала полет в памяти людей. И - странное дело - во многих из тех, кто устал от смут и неурожаев, с тех пор жила вера в некий волшебный образ. Может быть, даже в то, что косматая звезда развернула мельничное колесо времени вспять - навстречу эпохе героев, навстречу тем историям, которые пересказывают старики, щуря слезящиеся глаза при свете очага.
Эти отдаленные от Бычьего холма люди не смели и думать о том, чтобы увидеть принцессу воочию. В последний раз она была показана народу, будучи еще девчонкой, но с тех пор прошло несколько лет, и ныне за пределами замка не ведали, как она выглядит: художникам запрещено было рисовать ее, поэтам - слагать о ней песни. Сведущие рассказывали, что множество ее портретов было признано недостойными и сожжено. После этого решили, что рука смертного и несовершенного человека не может прикоснуться к ее образу, не бросив на него тень.
Между тем, запрет лишь подогревал любопытство. Повсюду в балладах трубадуров стала являться некая таинственная и желанная красавица. Каждый, кто кидал певцам звонкий медяк, представлял ее по-своему: одним виделась аппетитная толстушка, другим - гибкая козочка, третьим - суровая властительница, четвертым - милая куколка.
Поистине, странная связь соединяла дочь короля и ее народ. Между ними, словно, еще не прошло потрясение первой близкой встречи, когда девочка едва не была растоптана пришедшей в неистовство толпой.
Нет, Эмма не запомнила всех этих сирот, калек и попрошаек, рвавшихся прикоснуться к краешку ее платья. Зато она хорошо запомнила, как стражники, врезаясь в людскую кашу с двух сторон, рассекают ее, круша палицами головы, как, разъезжаясь копытами на человеческих телах, падают лошади, как подброшенный ударом нищий взлетает, нелепо взмахивая культями, и с них разматываются лохмотья. Как ревут привезенные из Африки носороги, сбрасывая погонщиков и срываясь с цепей, и как копья скользят по их дубленой коже, черной от крови.
Не раз призраки этих носорогов проносились перед ее взором, когда она вспоминала тот подаренный отцом праздник. Праздник, на долгие годы запевший ее на своем холме, за крепостными стенами и валами.
Утешило бы Эмму, если бы ей сказали, что она свободнее любого человека на свете? Вероятно, она решила бы, что над ней смеются, и в то же время, это была правда. В виде легенды о самой себе, принцесса брела по бесчисленным дорогам, вырастая до небес, меняя облик. Легче, чем любой человек из плоти и крови, она пересекала леса и реки, преодолевала валы и стены, и самые крепкие на свете замки - те, что висят на душах людей.
Но в какие бы из этих дверей она не входила, в небе за ее спиной висел призрачный хвост кометы.
Ибо все еще оставались многие, кто, слишком хорошо помнил череду жестоких смут и баронских мятежей, зловещее крушение королевской семьи. И в начале всех бед этим людям виделся первый крик новорожденной девочки. Крик, ставший предвестьем осад и пожарищ, которые нескоро еще затянут свои следы. Еще бродили по дорогам калеки - без рук, без ног, кто без языка, кто слепцы - в зависимости от той части тела, которая послужила не тому хозяину. Кого же им оставалось любить? Не жестокого же короля и равнодушного Бога! И они любили свою недоступную, окруженную легендами, принцессу. А кого винили они за свои мучения, кого проклинали они? Не могли же проклинать Бога или короля. Потому принцессе доставались и проклятья... Впрочем, самое громкое из них не могло бы долететь даже до стен, за которыми она обитала.
На вершинах всегда мало места. Эта истина, как нигде, воплощалась на верхушке Бычьего холма, где правители земель, ставших необъятными после победоносных завоеваний, жили в совершенно неподобающей тесноте, стиснутые каменными строениями, меж которых свистал ветер. Но это была та тюрьма, из которой никто не желал выйти на свободу. Все, разбросанное внизу на годы жизни, на дни пути, здесь было, словно, собрано в одну горсть. Здесь, на высоте, все было близко. До всего подать рукой: от клятвы до измены, от почета до плахи, от слепяще-близкой лазури неба до могильного мрака темницы.
Принцесса выходила от отца, не чуя, как ступают ее ноги. Ей казалось, что пол под ней двигается и плывет куда-то, подобно речному плоту, что стены разворачиваются, а коридоры ведут не туда. Ее трясло - от его согласия сильнее, чем, если бы он сказал нет - тогда ничего бы не изменилось. Теперь же она не могла избавиться от чувства, что накликала бурю.
Может быть, он согласился, потому что, так или иначе, длить это было больше невозможно, ее судьба должна была решиться...
Она хотела бы верить, что готова выдержать это еще раз - когда он снова положит ей на плечо цепкую, задубелую руку, еще горячую после упражнений с мечом. С того самого мига, когда она первый раз ощутила эту тяжесть, не было на свете того, чего она любила бы сильнее, и сильнее боялась . Она помнила это, словно все было вчера: зимним утром, разбуженная бряцанием шпор и едва не опомнившаяся от сна... а может быть, первое воспоминание об отце таилось еще глубже - в самых темных и смутных видениях, заставлявших ее кричать в ночи...
Однако, с тех пор, как она узнала мир, где вокруг нее боролись могущественные люди, восставая, предавая и убивая друг друга - единственным, что давало ей защиту, была эта тяжелая рука. Сколько раз она хватала ладошками эти пальцы, с твердой бугристой кожей. Ей казалось, такую кожу невозможно пробить копьем... Как шкуру носорога...
И когда она совершала проступок, ее терзало желание прибежать под сень этой руки, признаться во всем - пусть даже ее накажут - лишь бы увидеть еще раз его лицо, лишь бы он еще раз взглянул на нее, пусть даже он не улыбнется, а он улыбался-то ей лишь пару раз. Но стоило ей представить, как он обрушит на нее свой грозный голос - и ей становилось страшно. И потому она избегала встреч с отцом, втайне тоскуя по нему.
С момента смерти королевы лишь вдвоем остались они друг у друга, и принцесса знала, что Лотар не верит вокруг себя никому, что тьма сгущается в его глазах непрерывно уже много лет. Казалось, жена его, удалившись в эту тьму, не закрыла дверь...
Она не могла оставить его в этой тьме одного. Но она почти сделала это.
И теперь Эмма, грезившая о том, чтобы вырваться из замка, о свободе, о чужих краях, боялась быть уличенной в своих мыслях, и холодела думая, что может проговориться во сне. Может быть, сейчас и она сама сделалась изменницей?
Слишком хорошо помнилось ей, как стражники волочили по полу коридоров окровавленные фигуры в белом ночном белье - тех, кого еще недавно она считала всесильными хозяевами замка. Были и такие, что бросались к ее ногам с мольбами о пощаде, словно она, испуганная девчонка, могла что-то решать. Она бы пощадила их всех, кого знала по именам, прозвищам, привычкам, кто воспитывал ее - и, оказывается, желал смерти ей и ее отцу. И ночами она гнала от себя страшную мысль: А может быть, это ее вина? Не слишком ли близко она позволяла себе подсаживаться к ним, слушая их разговоры, не слишком ли долго играла с их детьми? Может быть, это он, призрак измены, живой и невредимый, стоял там, во тьме в глазах короля? И сколько бы молот его гнева ни опускался на головы врагов, этот призрак лишь более дерзко ухмылялся ему... Каким волчьим чутьем король чуял, что этот призрак хочет отобрать ее у него?
Почему не удалась ни одна из попыток сватовства? Почему при разговорах с женихами король был черен лицом и угрюм? Отчего никто не понравился ему, и некоторые после того исчезли?
Никогда Эмма не заговаривала об этом.
Странна человеческая натура! Среди войны она грезит о мире, средь мира - ищет войны. И вот уже те, кто едва начал забывать усобицы и смуты, затосковали по звону мечей. Как бы то ни было, весть о турнире, коих не видали в королевстве уже много лет, упала в благодатную почву.
Всякому вдруг показалось, что более мудрого решения и быть не может: разве пристало их необыкновенную принцессу выставлять перед женихами, словно лошадь на продаже? Нет, за такую награду нужно было сражаться и побеждать. Теперь уж непременно должен был появиться мифический рыцарь, покрытый славой блистательных подвигов, наделенный несравненной доблестью и благородством. Никто не допускал и мысли, что эта победа может достаться вертопраху или проходимцу.
Бродячие рассказчики, поэты и актеры собирали в те дни необычайно много зрителей. За неимением оружия и доспехов, многие выступали в самом невероятном облачении, для чего годились и медные тазы и линялые бархатные попоны, да чего там, в дело шли и крюки для разделки мяса.
А сколько же было высказано версий, откуда появится герой! Он приходил и из-за моря, и из-за гор, был и могучим северным варваром с белыми, будто вымоченными в извести волосами, и смуглокожим южанином с оголенными блестящими плечами, едва прикрытыми алой накидкой.
В каждой истории, едва отыграв свадьбу, победитель непременно принимался устанавливать справедливость, вступаясь за обделенных. Оттого многие уже предвкушали, что вскоре дела их волшебным образом поправятся, и, едва ли, не наступит рай на земле.
Неудивительно, что многих тревожили такие настроения, и кое-кто хмурил брови, видя, как грядущий победитель, ни разу не подняв копья, уже покушается занять то место в людских умах, какое позволено лишь королю.
Однако, старые обитатели Бычьего холма были спокойны. Год от года, они все реже смотрели вниз, и уже мало кто из них полагал, что там еще может случиться событие, противное воле Лотара.
Одни правители страшатся будущего, другие - предвидят, а третьи - создают его. Лотар считал, будто способен видеть в будущем некие маяки или огни, освещающие фарватеры и броды. И с годами, когда он уже привык к своему одиночеству и к своей необъятной власти, то начал верить, что эти огни горят лишь для него одного - и по его воле. Решение его, возможно, созрело гораздо раньше разговора с принцессой, в одну из тех ночей, когда, не в силах заснуть, он жег свечу за свечой, и путники принимали его окно в вышине за багровую мерцающую звезду.
Болезненно переживая любую власть над собой, король, бывало, чурался даже лекарей и слуг. Получив рану в бою, он не позволял поддерживать себя и передвигался, превозмогая боль. Одному лишь человеку прощалась такая власть - принцессе. При встречах с ней что-то, словно, менялось у Лотара внутри - и никому из чужих он не позволял видеть в себе этой перемены. Повинуясь одному его взгляду, челядь спешила оставить их, и король пускался в долгие разговоры, то распекая дочь, то брюзжа, то расспрашивая о ее желаниях и о том, что она ела на завтрак...
В эти минуты всей внутренней силы, не хватало Лотару для того, что многим дается столь просто... Он не находил способа рассказать принцессе о том, как любит ее. О том, что его любовь и его память - единственное, что осталось у него, и там, у него в голове, они неустанно смотрят друг на друга - глаза в глаза, словно два монаха, давшие обет молчания, и вынужденные делить меж собой узкую келью долгие, нескончаемые годы...
Он ходил, словно по трясине своих грехов, и камень прошлого неустанно тянул его ко дну, в черную пучину. Устав бороться с этим камнем, Лотар уже по целым дням сидел, смежив глаза, и внушая ужас приближенным, боявшимся тревожить его.
После нескольких лет слухов о скорой свадьбе, Эмма устала от ожидания своей судьбы. Всюду вокруг себя она видела, как неумолимо свершается отцовская воля: по его приказам вырастали крепости и города, разрушались замки и затевались войны... и только в одном случае, король, не мог ни на что решиться: когда дело касалось ее замужества.
Иногда принцессе казалось, что для отца она подобна фамильному сокровищу, которым он не в силах ни с кем делиться, которое никогда не отпустит от себя, лишь будет бесконечно перекладывать из одного ларца в другой...
Но если это и была правда, то лишь отчасти. Ибо тот, кто любит свое сокровище по-настоящему глубоко и одержимо, тот мучается, если не видит ответной любви и ищет случая, чтобы ее заслужить.
Потому получилось так, что желание принцессы прозвучало как раз в нужный момент. Турнир, торжественный и пышный... Да, именно так он хотел бы преподнести Эмме в подарок ее будущее. В этом был и древний ритуал, и празднество для народа, справедливость, и грозное напоминание о высшей воле... И главное, будто, самой судьбе было угодно вручить его дочь в надежные и послушные руки. Лотар, не забывавший ни зла, ни добра, тем самым еще и отдавал долг человеку, благодаря которому когда-то уцелел на троне.
Не прошло и дня, как гонец с секретным поручением мчался от Бычьего холма к замку Форес. Хозяин этого замка имел двух сыновей, которые когда-то скрашивали одиночество принцессы в детских играх... а сейчас стали лучшими поединщиками из всех, каких знало королевство.
Может быть, королю стоило бы доискаться причин, побудивших принцессу вручить свою судьбу слепому случаю? Может быть, он дознался бы, чьего появления ждет принцесса, какому рыцарю она готова отдать свою руку - и если б дознался, быть беде!
Но в те дни король уже верил лишь тем таинственным огням, которые различал в грядущей тьме.
Для принцессы детство было подобно комнате, в которую всегда хочется заглянуть сквозь замочную скважину, но никогда не захочется отпирать. Ребенком она словно прожила жизнь другого человека, и до сих пор в тревожные минуты напоминания об этой жизни всюду чудились ей.
В те дни о ее отце, отсутствовавшем в стране уже несколько лет, ходили мрачные слухи, и по мере того, как сторонников его в замке оставалось все меньше и меньше, вокруг маленькой Эммы возникал некий запретный круг, как если бы она источала невыносимый смрад, который не давал никому приблизиться к ней. Тогда она еще не знала, что это был запах грядущей смерти.
Возможно, тогда она уцелела лишь потому, что барон Форес еще оставался на стороне Лотара. Со своей свитой, на роскошных гнедых, которыми славились его конюшни, он появлялся в главных воротах, когда тяжелый ворот со звоном поднимал решетку - и на некоторое время от замка отступал призрак заговора и смуты.
После долгих дней одиночества и страха маленькая принцесса ждала приезда близнецов, как чуда. Впрочем, чудом казалось ей сходство братьев само по себе. В ее воображении они были одним человеком, обладающим двумя телами - волшебство, достойное героев сказок, умеющих обращаться в зверей или принимать разные обличья. Этот необычайный двойной человек не ведал скуки и одиночества. Сам себе и собеседник, и друг, и товарищ по играм, он мог догонять и убегать, прятаться и ловить одновременно.
Конечно же, они играли в прекрасную принцессу и прославленного рыцаря. И Двойной человек на ее глазах обращался и в героя и в злодея сразу...
Однажды она загадала, что ее суженным будет тот из них, у которого родинка на щеке. Она немножко стыдилась, боясь напутать их имена, потому что все время забывала, кто все-таки обладатель родинки - Брет или Эрик.
Даже наблюдая, как они упражнялись с оружием или сходились в шуточной схватке - она не знала, за кого переживать больше.
Она чувствовала, как щеки ее горят, когда мальчишки начинали выставляться перед ней, соревнуясь в умении управлять лошадьми, устраивая поединки, и по спине ее бежали мурашки, когда сшибались их деревянные мечи.
"Йо-ххо!" - грозно кричал победитель - и всегда подавал руку, помогая поверженному подняться.
"Да, сегодня я люблю того, который с родинкой" - думала принцесса, и уже начинала мысленно представлять их свадьбу, а сердце торкало беспокойно: ну, как прогадала, и Эрик, без родинки, казался ей и лучше и красивей.
Вот, если бы, можно было выйти замуж за них обоих... И девочке снова грезился Двойной человек. Не снимая шлема, он шел с ней под венец - и из-под его доспехов вырывалось ослепительное золотое сияние...
Разумеется, никому и никогда принцесса не доверяла этих мыслей, а потом такие страшные события наступили в ее жизни, что она думала: как хорошо, что они сейчас не со мной, что они далеко, что они в безопасности, и до них никому не добраться...
Принцесса почти забыла о них на долгие годы... Но все же, где-то далеко, на изломанном берегу ее жизни долго еще виднелись гавани, полные светлого тумана, из которых, порой, приходили ей в память легкие корабли. Когда ни о матери, ни об отце никто не говорил ей правды, но каждый врал по-своему, когда всякий, кроме старух-нянек, даже приближался к ней с опаской, словно, к прокаженной, ее потрясла трогательная любовь братьев друг к другу. Она знала, что любой из них без колебаний заслонит другого своим телом... О таком брате грезилось ей самой в ее детских снах.
Да и позже, не раз она представляла, как однажды явится перед ней Двойной человек, чтобы забрать ее из ее тоскливого заточения куда-то в другую жизнь, полную цветов, ручьев, игр, друзей и подруг. Бывало, ее охватывала такая тоска, что целый день она не раскрывала рта, и могла лишь сидеть, склонив голову, и слушать печальные баллады, которые одну за другой заводил своим хрипловатым голосом придворный бард. Она воображала себе таинственного и могучего врага, который поклялся уничтожить ее, и сияющего рыцаря, примчавшегося на ее зов... Рыцарь бросал врагу вызов и побеждал его в тяжелейшей схватке. И Эмма падала на колени перед полумертвым героем, и омывала его раны своими слезами...
Как же она хотела сама удивить братьев, похвастать чем-то перед ними! Но что принцесса могла показать им в своем собственном замке, где она ничем не распоряжалась, где всюду путь ей был заказан, и сквозь пальцы смотрели лишь на то, как она гуляет по подземельям?
О, в подземелья они и отправились! Долго, долго пробирались они мимо помещений для слуг, конюшен, мастерских, душных пекарен, ниже лежали ледники с продуктами и винные погреба, страшные коридоры с запертыми узниками, чьи бесконечные темницы превращались в низкие ходы, выложенные тяжелым скользким камнем.
По сырым плесневелым ступеням она завела их в самую глубину, где под ногами текли ручейки, и казалось, пахло каким-то жутким, издохшим в незапамятные времена, зверем. Каменные мешки соединяли длиннейшие гулкие переходы, временами сужавшиеся настолько, что в них едва можно было протиснуться.
Там она объявила, что не знает выхода обратно, и через час блужданий, расплакалась, жалуясь, на боль в ноге. Братья несли ее поочередно. В темноте она совсем перестала их различать, и, приникая то к одному, то к другому, пыталась угадать родинку на лице. Уже пора было прекратить эту глупую игру, но нет, она не могла остановиться и отпустить их навсегда, и никогда больше их не увидеть, ей хотелось еще немножечко, еще...
В склепе с трещиной, прорезающей низкий свод, куда, блуждая, они возвращались уже третий раз, братья важно объявили, что если через неделю они не найдут выхода, кого-то одного придется съесть двум другим.
- Фу-у. - Игра уже перестала быть интересной, но еще некоторое время принцесса позволила им убеждать ее, что их долг - ее спасти. Они даже успели кинуть жребий - кто будет первым - напустив на лица такое благородное выражение, что принцесса чуть не фыркнула, если бы она в тот момент рассмеялась, вот было бы глупо!
Уже после того, как они выбрались, один из близнецов внезапно согнулся пополам, и его выворачивало прямо на ступени, под ноги слугам.
Иногда, слыша о Форесах, принцесса задумчиво улыбалась: интересно, хватило бы у нее духу напомнить им о той истории при встрече? И какое выражение приняли бы их лица?
***
Сами братья едва не поставили все под угрозу. Ни в чем не было у них примирения, если речь заходила о принцессе.
Три дня в замке Форесов решали, кто из них будет избран для турнира, и к исходу этих дней оба спали с ножом под подушкой, подкупали друг у друга слуг, а когда ненароком встречались, бросали такие взгляды, что воздух меж ними звенел.
Оба отказывались уступить, презрев и отцовские веления и, что самое скверное, волю короля. В иное время такое упрямство быстро кончилось бы для одного из двоих темницей. Но Лотар мог карать ослушников, даже уступая им...
Было объявлено, что в последнем поединке деревянные наконечники копий должны быть заменены на стальные, и если рыцари после этого уцелеют, они должны будут спешиться и взяться за топоры - потом за мечи и кинжалы - и так до тех пор, пока в живых из двоих не останется только один.
Говорили, будто, ошеломленные таким поворотом, родители умоляли одного и другого отступиться, но близнецы были непреклонны.
Весть о том, что оба Фореса прибудут на состязание, где им, скорее всего, уготовано биться друг с другом насмерть, взбудоражила горожан.
По устоявшимся правилам турниры давно уже не знали столь жестоких смертельных схваток, и многие сочли бы короля кровожадным - но не в этот раз. Теперь чувствовали: за его спиной стояла какая-то иная, высшая правда. Такого финала требовал сюжет легенды, которая началась с появления на небе хвостатой звезды. Кажется, была найдена та цена, которую только и стоило заплатить за красоту принцессы.
В ту ночь город, словно, замер. Каждому виделись отсветы древних сказаний, что оживали на пылающих лицах непримиримых братьев, выступающих навстречу друг другу. И вот уже в бродячих труппах актеры дрались, деля надвое бутафорские доспехи, ночами по окраинам, похожие на призраков, вертя в пальцах деревянные дудки, бродили менестрели, сочиняющие новые песни.
Поутру у дверей Эммы уже собралась маленькая толпа пажей, служанок, придворных дам - каждый хотел первым сообщить принцессе новость, от которой замок тихонько гудел уже несколько часов.
Эмма не помнила, кого она выслушала первым - словно, что-то оборвалось у нее внутри. Молча, она закрыла двери и сидела, затворившись, до самого вечера. Когда стемнело, она легла, не зажигая свеч.
Перед глазами ее возникали тонкие мальчишечьи силуэты, но фигуры расплывались, темнели, как невесомые угольки в очаге, рассыпались на части от одного ее дыхания...
Зато ясно и четко, до рези, до боли, звенела монета - бесконечно, неистово, не желая успокоиться, она подпрыгивала, звякала, крутилась, призрачно посверкивая где-то впереди, в непроглядной тьме.
И она, словно, взлетела в эту тьму, где угадывались свинцовые зубцы стен, острые навершия башен, показавшихся вдруг непривычно страшными, едва ли не живыми, готовыми раздавить ее крохотную фигурку своей мощью. В голову ей пришла странная детская мысль: зачем нужен этот неприступный циклопический замок - если люди в нем несчастны?
А потом она, будто, поднялась еще выше, и где-то далеко под собой увидела лицо... Лицо размером в полмира. Такое, играя, могли бы лепить дети в речном песке.
Но только состояло оно не из песчинок, а из людей. Терзаемое ветром, оно все время шевелилось, фурункулами на нем вспухали и исчезали города. Каждая его гримаса была бегством народов. Двигая губами, оно произносило какие-то слова - а на самом деле это перемещались армии, грохотали землетрясения, полыхали костры эпидемий и войн.
Тут все перевернулось, и принцесса поняла, что на самом деле, она внизу, а лицо склоняется над ней сверху, и продолжает что-то говорить. Его слова были все громче, и в них были грохот, крики, плач, набатный звон, и треск, жаркий треск голодного огня...
***
Поздним вечером накануне турнира ей доложили, что барон Форес умоляет принять его.
В этом подавленном человеке Эмма не сразу узнала того, кого с детства помнила всадником, лихим, востроносым, окруженным охотничьими борзыми. Теперь на плечах его лежал невидимый груз, лицо походило на поношенную перчатку из своей собственной кожи.
В тот момент, когда глаза их встретились, принцесса, уже знала, что тот попросит. И в ожидании этого все точно оледенело у нее внутри.
- Любого, принцесса, - хрипло заклинал он. - Выберите любого - тогда схватка потеряет смысл. Послушайте старика, ведь я вижу - все это печалит вас так же, как и меня. Вспомните дни, когда вы с моими сыновьями были дружны.
- Знаете ли вы, - тихо сказала Эмма, отодвинувшись от свечи, чтобы не было видно ее лица, - что я их едва помню, и уж конечно, не люблю ни одного из них?
Форес пронзительно посмотрел на нее.
- Принцесса... - грустно проговорил он. - Я наблюдал за вами тогда, вы были еще девочкой... Я помню, как вы смотрели на них, как блестели ваши глаза... Поверьте, любой из них достоин вашей руки. Сделайте выбор раньше, чем один из них должен будет убить...
- Не должен! - Внезапно вскрикнула Эмма. - Не смейте так говорить!
Голос ее опустился до полушепота, словно она боялась быть подслушанной.
- Не вам решать!
Она зябко обхватила себя руками.
- Даже, если бы я захотела отменить турнир - уже поздно. Я сама умоляла устроить его, и не пойду на попятную. Король не простит мне таких капризов.
Но старик думал о своем.
- Все решено, принцесса... - Сдавленно проронил он. - Все уже решено. Никто не знает этого кроме меня, вас и короля. И мне осталась рассчитывать лишь на ваше доброе сердце.
Эмма долго молчала.
- Нет. - Наконец выдавила она и замотала головой.- Нет, нет, нет. Я не настолько добра.
- Хотите правду? - Яростно зашептала она. - Они, и верно, нравились мне, оба. Я не очень-то различала их... Но с того момента, как я узнала об этой истории, оба стали мне отвратительны... Нет, не так! Вы втроем отвратительны мне! Хоть один из ваших сыновей думал, как будет обнимать меня рукой, на которой еще не остыла кровь другого?
Форес вскинул голову, но принцесса жестом остановила его.
- У вас один выход - заставить отказаться обоих. Если боитесь гнева отца - бегите!
Форес отшатнулся, словно, эти слова ударили его. Было видно, что он готовился услышать все, что угодно, только не это.
- Знакомо ли вам, принцесса, слово "честь"?
- Ах, честь! - Тоскливо воскликнула принцесса. - Да-да, я знаю. Когда мужчины начинают говорить о чести, женщинам надо помолчать. Ну что же, - горько бросила она. - Завтра один из вас нахлебается ей досыта...
Барон склонил голову. Видно было, как заиграли желваки, как кожа обтянула его острые скулы.
- Молю вас пожалеть их... - процедил он.
- Пожалеть? - Брови принцессы взлетели. - За что? Разве не знает уже весь свет, какие они герои? Мои служанки только и обсуждают, как они храбрятся и шлют оскорбления друг другу.
- Это пустое бахвальство. Они просто глупые мальчишки - неужели вы не видите...
- Я помню глупых мальчишек. - Голос Эммы дрогнул. - И они были вовсе не такими.
Барон вскинул голову, но принцесса не дала ему заговорить. Она упрямо глянула на него, и вдруг тот почувствовал, что ее голос звенит от гнева.
- Прокаженный, сирота, беззубый нищий - вот кто достоин жалости, ибо они не выбирали своей судьбы! А ваши сыновья - два безумца, готовых стать братоубийцами. За что же мне их жалеть?!
Подняв тяжелый взгляд, старик ответил едва слышно:
- Мои дети... Быть может, и они не выбирали своей судьбы? Быть может, единственный их грех - что они слишком сильно любят вас?
Наступила такая тишина, что можно было различить, как в подсвечник сползает воск, как шевелится пламя.
Возможно, барон хотел бы вернуть сказанное - но удар уже достиг цели.
Принцесса наклонила голову, стремясь удержать в глазах набухающие слезы.
Внезапно, она схватила свечу, словно ей не хватало света, и двинулась на него.
- Заставьте обоих отказаться от турнира! - В голосе ее дрожало отчаяние. - Бегите, и останетесь живы! Бегите нынче же ночью, я никому не скажу!
Шаг за шагом, барон отступал под ее напором, вскинув руку, словно пытался заслониться. И Эмма опешила, понимая, что с ним творится что-то неладное. Лицо его пошло пунцовыми пятнами. Шрам, уходящий за воротник, судорожно задергался. Он сделал шаг к девушке, но вдруг застыл, словно опаленный жаром.
Принцесса растерянно молчала.
- Так вот, как ты околдовала их... - наконец промолвил он. - Свела с ума...
Барон Форес дрожал всем телом. На висках его блестели капли пота.
- Зачем они тебе? Возьми лучше меня... Они жалкие мальчишки, волчата... Возьми меня! Я буду верно служить тебе!!
- Боже, как прекрасен твой гнев! - Без остановки, одышливо бормотал он, словно, в бреду - Твои слезы - как рубины... Как смел я тебя обидеть! Неужели эти слезы вызваны мной?! Неужели я - их виновник?
Дрожа, он опустился на колени. Он дышал тяжело и сипло.
Тяжело переставляя колени, старик двигался к ней, словно ничего не слышал.
- Проси у меня, что хочешь, госпожа...
Его кадык, неестественно выпирая из шеи, ходил вверх и вниз.
- Стража!! - Взвизгнула девушка.
Спустя миг, Форес был опрокинут на пол могучим ударом. Отвернувшись, принцесса успела заметить, как латники волокут его по полу, и во рту его пузырится кровь.
Во мгновение ока давние, забытые картины воскресли в ее памяти, заставив ее содрогнуться.
- Нет! - Ахнула она. - Не бейте его, он не в своем уме!
Стражники замешкались.
Барон Форес поднял не нее оглушенное лицо. Взгляд его был мутным.
- Да заберите же этого старика! - Простонала она. - Он спятил!
- За такие слова лишаются головы, сударь. - Угрюмо произнес один из стражников, заламывая ночному гостю руки.
- ...но ты повторишь судьбу своей проклятой матери! - давясь, прогавкал барон.
Принцесса побледнела. Лицо ее стало похожим на абрис, выдавленный на оловянной кружке.
- Стойте!
Латники повиновались.
- Отпустите его. Вытрите ему лицо.
- За что вы ненавидели мою мать? - Тихо спросила она. - Что она вам сделала?
Форес молчал. Струйка крови стекала из уголка его рта. Стеклянное выражение уходило из его глаз, и они стремительно проваливались в черноту. На дне этой черноты мерцала сталь.
И принцесса поняла, что ничего от него не узнает.
- Почему все что-то скрывают от меня? - Прошептала она так, словно готова была вот-вот заплакать.
Она смотрела барону прямо в глаза, сдав кулачки, лицо ее исказилось.
- Я хочу, - закричала она, стуча кулачком в его грудь, будто в запертую дверь - пусть у меня будет мой маленький подвальчик для пыток!
Старик равнодушно смотрел на нее. Возглас принцессы, словно, заставил его, напротив, овладеть собой.
Лицо его стало непроницаемым. Казалось, в эти мгновения он примирился со своей участью и призвал на помощь все свое достоинство.
- Я знаю, что моим словам нет прощения, принцесса. Тревога за сыновей затмила мне разум. В том, что произошло, и чему суждено случиться завтра, единственный виновник - лишь я сам, потому что не смог внушить им должного почтения к моей воле. Позволю себе сожалеть, что так сильно огорчил вас. И покорно приму любое наказание, которое королю будет угодно меня подвергнуть.
Принцесса слушала его, отвернувшись, обхватив себя руками.
- Я милую вас. - Ровно сказала она. И я ничего не скажу королю об этом разговоре.
В этот миг ее голос так явственно напомнил отца, что у барона и стражников дрогнули лица.
Эмма продолжила, не оборачиваясь, глядя мимо, словно, изучала невидимый рисунок на стене.
- Он должен быть жив. И присутствовать завтра на турнире. Проследите, чтобы ему досталось место в первом ряду.
Лестницы были темны. Зная привычку принцессы уединяться в заброшенной башне, здесь всегда оставляли наготове факел - но Эмма прошла мимо. Свеча, которую она держала, словно, и не освещала ничего перед ней - так часто она запиналась о ступени. Время от времени она останавливалась, привалившись затылком к каменной стене.
- Околдовала... Свела с ума... - шепотом повторяла девушка.
В углу узкого окна-бойницы дремал нахохлившийся голубь. Заслышав шаги принцессы, он зашелестел, темным комом сорвался в наступающие сумерки и исчез где-то между фиолетовым небом и нежно-алой волнистой кромкой земли.
Она еще видела розовеющие контуры холмов, а внизу, в долине, где лежал город, уже быстро собиралась темнота, и в ней понемногу затеплились горстки крошечных огней.
Но сегодня взгляд изменял ей. Огоньки стекали каплями, расплывались, превращались в яркие бесформенные пятна.
Принцесса несколько раз моргнула, закрыла глаза, и долго стояла так. На замок опускалась сонная тишина.
И в тишине ей показалось, что она слышит удаляющийся топот. Опомнившись, она увидела, что свеча погасла, и темнота сгустилась совсем. Вдалеке, словно на черной ладони, лежала россыпь алых искр.