Бабочка

Шторм только усиливался - медленно, но уверенно и неукротимо, поднимаясь по исковерканной 
чёрной спирали. Хотя порой на миг казалось, что буря начинает стихать, и ледяные осколки 
переставали забиваться в ноздри. Но это Ветер просто играл и подшучивал - чтоб в следующий 
миг разрушить надежды на скорый и лёгкий исход... Байю старался прикрыть глаза от ветра и 
надоедливых липких комков, но помогало мало. Да и что, в общем, можно разглядеть в таком 
балагане: вокруг ни огня, ни дороги, только кромешные водовороты льда и бесконечная пустыня с 
сугробами по колено.
Становилось всё тяжелее передвигаться, ноги всё твёрже вязли и не хотели отпускать дальше. 
Пальцы уже отмёрзли, ими тяжело было двигать. К тому же в валенки забралось по комку снега - 
вот это раздражало больше всего: как остановка, так первым же делом надо будет вытряхнуть это 
добро, это просто невозможно, и так ходить тяжело... Вот только где сделать привал? 
Он в очередной раз прищурился и вгляделся в бушующую мглу, всё безуспешно стараясь защитить 
глаза уже вспухшей варежкой. 
Смотри-ка, а вдали что-то чернеет! Должно быть, пещера; нет - точно, однозначно  пещера... Надо 
идти: хоть валенки отряхнуть, а то уже невмоготу это всё... Старик Ветер всё шутит, уф, чтоб ему!
Уйти из дома в тот вечер он решился с уверенностью - несмотря на пререкания родителей, 
несмотря на валящуюся уже после тяжёлого дня усталость... В конце концов, что утаивать: он 
чувствовал приближение этого бурана и знал, что, выйдя на улицу, Ветра будет никак не 
миновать. Но он всё равно хотел уйти. Ему было душно дома, душно и тоскливо, как это обычно 
бывает в хорошо отапливаемых помещениях. 
С Байю порой это случалось; в такие моменты он любил уходить из дома и идти куда-нибудь. 
Туда, где никто не удивится, почему ты вдруг ни с того ни с сего встал посреди дороги и застыл 
так, смотря в линию горизонта; туда, где никто не даст совет идти обратно, погрозив обитавшими 
в лесу белыми шакалами, бурей, холодом и чем-нибудь ещё... Из всех мест больше всего он 
любил покрытое льдом небольшое озеро километрах в пяти от его дома. В ясные дни там были 
закаты - и слышно было только мерное шипение его разноцветных огней да кряканье серых уток 
где-то вдали... Сегодня выдался непогожий день.
Кремня он с собой не взял, и зажигать костёр было нечем: оставалось пережидать буран в 
сырости. И почему нельзя было взять его с собой? Чувствовал ведь: погода худая будет... Думал 
ведь даже: брать или не брать... Но в момент, когда он подумал, что костёр может понадобиться в 
вылазке, от дома было уже метров триста - и то ли лень было возвращаться, то ли он счёл, что 
нормально протянет и без огня. Ненадолго ведь уходил, в конце концов... Ладно, тут, в общем, и с 
кремнём делать было бы нечего: всё, что было в пещере, казалось, насквозь замёрзло и 
промокло.
Внутри начинало недовольно урчать; что-то скользкое медленно подкатывалось к горлу и затем 
ухало вниз вместе с густой и угрюмой пустотой. Голод всегда подкрадывается так, когда ты много 
ходишь: не прямо желанием съесть что-нибудь, а тупым неприятным ощущением, отдающим 
тебе в голову чем-то металлическим. Он сел на голую землю у входа в пещеру и постарался 
вслушаться в вихрь, царивший от него в паре шагов. 
Он должен был выкинуть из головы весь мусор; чёрных червей, съедающих... Байю закрыл глаза. 
Но наваждения продолжали тормошить его, они били по щекам, затем стекали вниз, проникая 
между губами, и проваливались в желудок вместе с сиплой пустотой нарастающего голода... Он 
должен преодолеть это, он должен идти на свет.
Вьюга завывала как старое, покрывшееся чёрным налётом серебро; ничего, кроме этой ярости: 
звериной, вырывающейся липким снегом. Он  глубоко вдохнул и нахмурил брови, всё пытаясь 
вслушаться тщательнее... Но лишь бешеный танец вьюги; мгла водоворота; ничего... 
Байю открыл глаза; затем встал и, ещё раз оглянувшись на царившее безумие, вошёл глубже в 
пещеру. Похоже, он окончательно себя довёл.
Даже в самую страшную из зим он всегда мог прийти сюда - когда внутри начинал течь терпкий 
острый сок, а кожа становилась чешуёй молоха. Он приходил. И кожа становилась кожей, и ярость 
превращалась в красную кровь. Но голоса Радуги со временем становились для него всё тише, всё 
дальше рассыпалась манная крупа алмазов. И теперь, видимо, он не слышал ничего совсем. 
Он шёл с опущенной головой по широкому тоннелю пещеры, отбрасывая мокрые хворостинки по 
сторонам. Чёрные сухие черви впивались в голову прямо над ухом, входили вглубь, извиваясь. 
Среди обмёрзших хворостинок его ноги упёрлись во что-то странное. Байю нагнулся, пощупал 
странный, покрытый землёй выступ; затем встал и попытался расшатать его ногами, чтоб 
выкорчевать из земли. Тот оказался неподатлив. Он снова присел на корточки и стал отдирать с 
выступа налипшую землю. 
Кусочек за кусочком корка отходила... Под ней было что-то чужеродное; гладкое на ощупь... В 
конце концов вся земля над валуном была счищена. 
На поверхности оказалось нечто похожее на стеклянную полусферу. Сдвинуть её с места не 
получалось: похоже, она уходила в землю ещё глубже; ухватить её было не за что, на абсолютно 
ровной поверхности не было ни ручек, ни впадин, ни выступов. После тщетных попыток сдвинуть 
её, Байю начал разрывать землю вокруг, желая найти конец этого странного выступа. Стеклянная 
поверхность всё не кончалась: казалось, она тянулась по всей земле до самого упора... Раскопав 
площадь примерно в радиусе метра, Байю остановился. Он тяжело дышал ртом.
Снаружи всё так же было слышно бурю, всё ещё бушующую - но уже медленно отходящую, 
стихающую по маленькой капле с каждой снежинкой. Байю стоял, замерев. Он вслушивался в 
разворачивающуюся вокруг серую панораму, всё отрывисто и нескладно дыша. Взгляд был 
направлен в тёмную каменную стену пещеры - и смотрел отчуждённо. Он стоял так около минуты, 
и затем вдруг резко ударил ногой по стеклянной поверхности. Ударил - и бил так по ней изо всех 
сил, не переставая. Стекло оказалось твёрдым, плохо поддавалось одетой в валенок ноге - но 
наконец треснуло. В тот же миг что-то больно выстрелило в его спине. Но Байю, казалось, даже не 
обратил на это внимания, и всё равно продолжал бить в прозрачный пол под ногами. Хрустнула 
ещё одна трещина, прорисовалась ещё одна - коротко стегнуло в правый бок; ещё одна, ещё, ещё 
- он бил с упоением, со звериным, диким азартом. И от купола наконец откололся острый кусок 
неправильной формы. 
Байю вдруг ухватился за грудь, ноги подкосились - и он, упав на колени, по-звериному застонал. 
Он не понимал, что происходит, но он не хотел даже знать этого - кипела внутри жажда рушить, 
кипела, вырываясь наружу. В груди неприятно хрустнуло; он почувствовал, как его шуба медленно 
становится мокрой и тяжелеет; захлюпало. Стон из глотки стал переходить в сдавленный, 
охрипший крик. Корчась, он повалился на уже покрытое кровавыми разводами треснувшее 
стекло; его трясло непроизвольными, дикими судорогами. Хрустнуло в последний раз - он успел 
почувствовать, как поломанные рёбра упираются в толстую шубу. Дальше он ничего не 
чувствовал.
Он проснулся от чувства сырости и холода. Приятного в этом было мало: будто его окунули в не до 
конца замёрзшую слизь. Сверху на него смотрел грубый каменный потолок пещеры. Было тихо, 
только в ушах сдавленно пищала тишина... Байю присел и опёрся руками о чёрную землю. Точно  
- шуба вымокла; да, тут и замёрзнуть недолго, нужно быстрее возвращаться домой. 
Байю медленно встал и пошёл к выходу из пещеры, на свет.
Снаружи было свежо и морозно - и он невольно поёжился от этого пробирающего, особенно в 
мокрой насквозь меховой шубе, щекочущего мороза. Сверху светило солнце; озеро вдали сквозь 
ровный слой снега кое-где обнажало чёрную воду. Он двинулся в сторону густого елового леса, 
туда, где был его дом. На душе было пусто. 
Он обязательно вернётся сюда ещё раз, но только не сейчас, сейчас ему нужно будет прийти 
домой, переодеться и принять горячую ванну. Сейчас он устал и непременно должен отдохнуть.
















Май, июнь 2012