Капрарь Сергей Сергеевич. Зов Тетиса

Сергей Капрарь

Зов Тетиса

Я не знаю, с чего начать мой рассказ, ибо мысли мои тотчас приводят меня к смятению и содроганию при одном только воспоминании о событиях, которые произошли со мной много лет назад и которые побуждают меня сейчас рассказать всю правду о том, что может скрывать холодная, тихая гладь моря. Ночами я уже не могу спокойно спать и всякий раз тени, мелькающие то тут, то там под дверью моей скромной обители, заставляют меня вздрагивать и трепетать. Уже много лет мне не приносит покоя мой отдаленный от мирской суеты приют, в котором я поселился, чтобы навсегда забыть внешний мир, полный космического ужаса и древних, нераскрытых, непознанных человеком тайн. Дай Бог, чтобы все подобные тайны так и оставались никогда не узнанными, ибо я истово верю в то, что иногда счастье - в искреннем неведении...

Смешным мне теперь кажется то, что никогда не был хорошим художником. Моя мать рассказывала, что изобразительным искусствам, если это можно так назвать, я с удовольствием предавался в трех- и четырехлетнем возрасте. Меня, правда, всегда смущало, почему же она не сохранила мои рисунки, ведь часто бывает так, что родители коллекционируют всякие безделицы, фотографии, поделки своих чад, чтобы потом с умилением вспоминать о том периоде, когда их дети были несмышлеными, глупыми и бесконечно забавными маленькими существами. Да, мать никогда мне не показывала мои художественные экзерсисы. Всякий раз, когда я затрагивал данную тему, она менялась в лице, становилась мрачной и уклонялась от разговора. Это сильнее разжигало мое любопытство, но удовлетворить его я не мог еще довольно долгое время. Как оказалось впоследствии, даже здесь мое зыбкое счастье было в том же незнании, ибо я был не готов к правде. К тому времени мой пошатнувшийся, израненный, помутненный рассудок любую деталь окружающей действительности, любую мелочь, всё что угодно начинал ассоциировать с кошмаром, который я даже не то, чтобы пережил (всё равно часть меня навсегда умерла в ту ужасную неделю), но который мне удалось вытерпеть, почти пропустить сквозь себя и остаться в живых физически, если не ментально. Бедная моя матушка! Мне безгранично жаль, что я, ее родной сын, случайным образом послужил источником великого зла, которое сквозь меня проникло в ее мысли, отравило ее существование, осквернило ее разум, сломало, извратило, перевернуло любую малую надежду даже не на лучшую жизнь, а хотя бы и самую обыкновенную, рутинную, ограниченную тихими заботами, тянущимися изо дня в день.

Чего я хочу добиться? Хочу ли я быть услышанным? О, Боже, нет, надеюсь, что никто и никогда глазами, даже и краешком глаза не заглянет в эту рукопись, ибо он рискует столкнуться с невероятным злом, великим, древним, первобытным злом, ломающим судьбы, коверкающим сознание, уничтожающим самое человеческое естество. Но рука сама тянется к тому, чтобы осквернить бумагу этой нечистоплотной повестью, ибо еще не угасла надежда в моем ослабевшем разуме - надежда на успокоение если не в жизни, то в смерти. Я устал бояться. Жизнь в вечном страхе сделала из меня добычу, тени охотятся на меня, шепчут нечестивые слова безумия, смеются надо мной. Невыносимо, немыслимо жить так. И я каюсь в собственной слабости, но видит Бог, что мне пришлось сделать всё возможное и невозможное, чтобы держать свою страшную историю в тайне. Мне остается теперь уповать лишь на его милость, на его всепрощение, но, увы, - и эта надежда так зыбка, так ненадежна и хрупка...

Когда моя рука остановится, когда глаза ослепнут (скорее бы, ибо тени, тени невыносимы!), надеюсь, искренне надеюсь, что найду в себе силы сжечь этот источник всё оскверняющего знания, еретический рассказ о силах, воочию зревших первозданный хаос, юную, молодую Землю, проклятые времена, знания о которых к нашему счастью утрачены. Безумны те, кто хочет их раскрыть, ибо кто может знать наверняка, что он готов ко всякому ответу на свой дерзновенно любопытствующий вопрос? Пусть же высшие силы придадут мне сил справиться с этой ношей до конца, я чувствую, что мой конец близок и лишь улыбка облегчения, слабая и еле ощутимая, играет на моих губах, пока в груди искрится греховное желание, запретная жажда скорой смерти. Однако и тогда боюсь призраков, ожидающих меня на пороге в царство мертвых, мой дух животрепещет, рассудок съеживается до размера молекулы, не в силах бороться с предвечным безумием, что существовало еще до начала времен.

Наивное существо, о чем я мог думать летом далекого 99-го года, когда тело мое было полно сил, дух мой молод, а разум так неискушен в тайнах мироздания? Мне нравилось утолять свою извечную, природную жажду познания, я путешествовал, видел свет, размышлял о вещах, за которыми по причине своей ограниченности и близорукости не видел жуткой, циклопической картины ужаса. Я перебирал руками песок, а море, теперь навсегда для меня отвратительное, ласкало, нежно обволакивало мои ступни. Только-только начался мой отпуск и по старой, давно заведенной традиции отправился я в глухой хутор на N-ской косе, чтобы там восстановиться после изнурительной журналистской деятельности в городе. Никогда не любил эти пыльные коробки, которые человека воистину превращают в существо социальное, зависимое от людей так же, как диабетик от инсулина, а жертва - от причиняемой ей боли. Моя душа пела и летала, мне удалось вырваться из удушающего грязного города, который стенал от жары и люди которого заживо изо дня в день варились в его тесных, неуютных высотных домах.

N-ская коса с самого моего детства была для меня местом сакральным, девственным, почти нетронутым человеческою рукой. Она врезалась в море, будто нож, хотя тут я допускаю некоторую неточность. Всё дело в том, что собою коса отделяла Черное море от лимана, таким образом, для рыбака здесь были самые интересные места, ведь в наличии были как морские, так и пресноводные рыбы. В детстве меня приводило в дикий восторг место, где лиман и море сходились вместе. Это был самый конец косы, где усталый, вместе с отцом, стоял я и улыбался, глядя как две волны, морская и лиманная, встречаются в одной точке. В моем детском, невинном воображении будто два мира в этот волнительный момент сталкивались воедино, мне рисовались картины великих сражений между двумя народами - озерным и морским, - которые ведутся между ними испокон веков. Повсюду видел я кровь, красную сочную кровь и слышались мне беззвучные крики погибающих воинов, немые проклятия, исторгаемые их ртами, ненависть в их желтых и темных безбровых глазах. Я улыбался себе и затем одновременно пугался, приходя в восторг, если на следующий день после подобных фантазий на море наступало то, что я называл кровавым приливом. В древности моряки считали это дурным знаком, а мой отец объяснял мне это явление бурной активностью некоей красной водоросли, название которой я благополучно забыл. Водоросль эта начинала неистово размножаться, заполняя всё видимое море, вода была насквозь багровой и в этой зловещей биомассе гибло всё живое, даже невинные медузы, корнероты и аурелии, которых можно было видеть в огромном количестве выброшенными волной на берег¹. С каким отвращением теперь вспоминаю, как обуреваемый какой-то нелепой жаждой крови (воистину ужасное зрелище, когда в восьмилетнем ребенке играют такие чувства!) я бросался в море, ликовал, плясал, нырял в невыносимые багряные воды, окунал свое маленькое тело в тошнотворно-ржавый морской поток, ощущая даже какую-то языческую радость, представляя себя древним воином, купающимся в крови своих поверженных врагов.

Воистину смерть - это зрелище, которое на инстинктивном уровне влечет нас. Всегда ли мы бросаемся помогать тем, кто ранен, кто уже мертв или кому угрожает смерть? Или мы с плотоядным ожиданием хищников наблюдаем, как гибнет человеческое существо, как медленно истончается нить его жизни? Облизываем ли мы губы, горят ли наши глаза? Говорит ли это о том, что наши первобытные предки не чурались убивать друг друга ради еды, если даже и поныне в темных, забытых уголках земли живут в нечестивости народы, пожирающие своих врагов? Чем же так заманчива смерть? Может быть тем, что мы подсознательно чувствуем, что раскрой мы - какая глупая, спесивая мысль! - все тайны природы, все тайны физического мира, то смерть останется той единственной тайной, раскрыть которую можно лишь одним путем - навсегда лишившись бренной телесной оболочки?

Размышляя об этом даже и тогда, летом 99-го, на N-ской косе, удивлялся я этому тихому месту, где почти не было отдыхающих, которое так располагало к казалось бы невинным размышлениям о вечном. Здесь я бежал от мира, от людей, от грязи нашего существования, пытаясь найти нечто большее, чем коловорот рутинных и потому бессмысленных событий. Мне казалось, что если мир рухнет и цивилизации сотрет с лица земли, здесь всё останется в нетронутом виде, сюда можно будет прийти за покоем и тихим приютом. На всю N-скую косу было только два хутора, в которых жили преимущественно рыбаки и моряки. В былые годы где-то здесь была и военная база, но время не оставило о ней воспоминаний, ибо когда пробил час, она была заброшена и разобрана жителями хуторов для личных строительных нужд..

От военных на берегу моря остался старый пирс, насквозь проржавевший, сгнивший, в нескольких местах разломанный и опустившийся частично на дно. К нему любил я плыть, срезать мидии со столбов и затем ловить на этих моллюсков рыбу. Конечно, это покажется расточительством в глазах тех людей, которые в ресторанах тратят огромные деньги ради того, чтобы вкусить мидий. Но здесь мидии были тем же самым, что золото для жителей Эльдорадо - их бы тут хватило на всех с лишком. Из какой-нибудь гибкой ветки дерева - всегда предпочитал липу - я мастерил самодельную удочку, прикрепляя к ее концу незамысловатую леску, затем, гребя одной рукой и держа в другой удочку, нож и пустой пакет, плыл к пирсу. Забрасывая свой скромный инвентарь на пирс, с маской и трубкой на лице нырял я к колоннам, на которых в изобилии обитали мидии, облепившие их так, что и металла не было видно. Ножом срезал я мидии и закидывал их к удочке и пакету, не особо целясь и не заботясь о том, чтобы все попали наверх. Набрав нужное количество, мне приходилось осторожно залезать, цепляясь за проржавевшие коряги, затем ждать того времени, когда мидии, находясь на воздухе, не раскрылись бы. Этой хитрости меня опять же научил отец. Если мне не изменяет память, то мидии раскрывались сами по себе, ибо такова была их природа - искать выход из непригодных для их жизни условий при помощи единственного их органа, служащего для перемещения, так называемого язычка. Когда же мидии сдавались на милость победителя, я преспокойно ножиком раскрывал их ракушечную обитель и доставал их мясо, которое наживлял на крючок и на которое ловил рыбок, преимущественно бычков. На подобную рыбалку я, естественно, отправлялся около четырех часов вечера, когда солнце не было палящим, и рыбачил так почти до темноты. Всю выловленную рыбу складывал я в целлофановый пакет. С уловом я плыл обратно к берегу и медленно брел пешком до хутора, в котором у радушных хозяев снимал жилье. Меня провожал закат, в этих местах необычайно алый, пунцовый, словно предвещавший на следующий день кровопролитие и великие бедствия.

Для моих хозяев, у которых я квартировал, готовил я вкуснейший ужин из улова, иногда уступая место повара хозяйке, которая, естественно, была более моего искушена в премудростях приготовления блюд из рыбы и морепродуктов, ибо как-никак прожила в этих местах чуть ли не с самого детства до преклонных лет. На свежем воздухе, за скромным столом мы сидели и долгими часами рассуждали о внешнем мире, от которого мы существовали в данный момент и в данном месте довольно обособленно. Единственными источниками новостей были старый радиоприемник, из тех, в которых радиовещание шло проводным путем, да знакомые хуторяне, плававшие на баркасах, что говорится, на "большую землю", к районному центру. Газеты тут давным-давно никто не выписывал и меня такое положение дел вполне устраивало. Одиннадцать месяцев в году я тонул в информационных потоках, вынужденный искать новости, хотя чаще всего - делать их. Удовлетворению моему не было предела, ибо здесь я отдыхал душой и разумом, набираясь сил на весь следующий год, в течение которого работал бы.

Когда размышления о делах в мире нам наскучивали, хозяин, старик что-то около семидесяти лет, бывший военный моряк, принимался рассказывать байки о своей службе, байки местных о волках, приходящих из леса. В лучшие времена военные убивали волков поголовно, когда этих санитаров леса плодилось великое множество. Старик рассказывал, что когда от волков никакого спасу не было, военных с базы группировали на краю леса и они прочесывали его от начала и до конца, пугая и выгоняя серых хищников из их нор. Те стаями сбивались, выбегали из леса, затем их теснили чуть ли не до самого конца косы. На выходе из лесной чащобы уже ждала смерть - в небе, яростно рыча лопастями, висел вертолет с пулеметчиком. Всех волков, таким образом, расстреливали, поголовно истребляя каждого самца, каждую самку, каждого маленького волчонка. Мой хозяин с усмешкой рассуждал, что в этом Богом забытом месте подобная охота была, наверно, чуть ли не единственным развлечением солдат. С другой стороны, волки всё равно возвращались, приходили, плодились заново и всё повторялось вновь до тех пор, пока военную базу не закрыли. Волков от этого больше не стало, ибо в нашем мире наступили времена, когда даже волкам, не только людям, стало тяжело жить. А может быть всё было куда проще и старик на самом дел всё врал и волков никогда много в здешних местах и не водилось. Да и вообще неправдоподобным мне казалось, чтобы за животными охотились военные на вертолете.

Лес, о котором шла речь, посадили то ли в шестидесятых, то ли в семидесятых, а так вся N-ская коса представляла собой в большей степени пустынную степь, так что волкам тут и селиться-то толком негде было. Хотя я не знаток животных, чтобы утверждать это.

Ближе к полуночи комары начинали невыносимо надоедать, кусаться, избавиться от них почти не представлялось возможным. Даже комариная ловушка, которая по виду своему напоминала больше электрочайник, еле справлялась со своей задачей. Я, городской неженка, начинал наносить на себя всякие едкие мази, которые заставляли глаза слезиться и гореть, а мои старик и старуха добродушно надо мной посмеивались, ибо уже давно привыкли к комарам.

Выходила луна - растущая, полная или старая, - мы заваривали чай из чабреца², который я нарывал в степи по дороге домой. Иногда можно было слышать, как воют волки, лица стариков омрачались, но я смутно понимал, что по другой причине, и это почему-то было сразу заметно. Будучи ребенком, отдыхая у них с родителями, я частенько спрашивал с детской непосредственностью о том, почему они грустят. И сейчас, анализируя прошедшее время, я пытаюсь вспомнить, хотя тогда этого и не замечал, что в глазах их был ужас, глаза блестели от страха, липкого как пот. Старик бессильно улыбался, пытаясь не выдать своих чувств, гладил меня по голове и говорил, что не любит темноты, в особенности теней, чей причудливый танец иногда вселял суеверный ужас. Я смеялся по глупости и малому уму, потому что не мог понять, как могут тени напугать взрослого человека, ведь взрослые, конечно же, ничего не боятся!

Ночью же, уставший от дневных приключений, подвергнутый умиротворяющему воздействию морской соли, которую можно было ощущать даже в воздухе, я засыпал в постели, улыбаясь своим детским мечтам, которых еще не коснулась проклятая длань ужаса, немой тенью нависшего над косой. Что мог я знать в свои четыре года, когда в первый раз побывал на море? О чем мог думать, блуждая по пляжу, старательно лепя замки из песка и устраивая охоту на медуз с выструганным из дерева игрушечным ножиком? Но, помимо меня, никто не мог предположить надвигающейся беды. Если бы мне хватило прозорливости, если бы кому-то еще пришла в голову страшная догадка, рожденная тревожным предчувствием, мы бы увидели, что в ту самую первую мою поездку на море были посеяны семена зла. Я не стал хуже, внешне ничего и не поменялось. Но мою мать стали огорчать мои рисунки, она прятала их от меня, не объясняя причин. К сожалению, я не мог вспомнить, что же так смущало ее в этих невинных картинках, ибо детская память довольно слаба и многое мы, повзрослев, уже не можем вспомнить. Но время и злой рок дали мне возможность прикоснуться к этой жуткой тайне и теперь я жалею, что некогда с огромным упорством искал ее разгадку.

Страшно сознавать, что все эти годы я был слеп. Еще страшнее понимать, что ответы на вопросы, которые едва ощутимо занимали мою голову, будут даны в такой противоречивой, сводящей с ума форме. Вся моя прошлая жизнь, все прошлые мечты и желания, друзья, близкие - всё было перечеркнуто кошмаром лета 99-го. Как и многие годы назад, я отдыхал, наивный и уверенный в собственной безопасности, физической и психической. Шел седьмой день моего морского отпуска, я уже успел сгореть на солнце, наловить бычков и насобирать мидий на несколько ужинов. По какому-то нигде не описанному порядку я, как и всегда после полуденного сна, когда на палящем солнце делать нечего, отправился на рыбалку. Небо было чистым, нежного голубого оттенка, а солнце всё сильнее наседало на горизонт. С едкими, длинными смешками пролетали поморники³, будто предвкушали нечестивую потеху. Мрачными и неказистыми глыбами торчали остатки ржавого пирса, едва различимые волны бились о них, разбрасывая брызги.

Некоторое время я стоял и любовался солнечной дорожкой на морской глади. Фокусируя взгляд только на ней, мне казалось, что воды моря становились черными, гнетущими, негостеприимными. Вооружившись самодельной удочкой, ножиком и пакетом, обычным манером я поплыл к пирсу. Вода была теплой, стоял штиль и я был рад, что в прошлый день не было южного ветра, нагонявшего холодные воды. Закинув удочку и пакет на пирс, я нырнул под воду, намереваясь сорвать мидий. С этого мгновения всё пошло не так, как я привык. Мое сознание охватила смутная тревога. Пока я орудовал ножиком, отколупывая мидий, боковым зрением я уловил какую-то рябь в воде. Не знаю, что меня взволновало больше - то ли зрительная галлюцинация, то ли внезапный холодок, пробежавший по спине, - но я повернул голову туда, где, как мне казалось, находилось нечто, чего я раньше не замечал. До дна было около трех метров, видимость была неплохой, поэтому в глаза мне почти сразу бросился огромный, гладкий камень. Сердце мое учащенно забилось, я выплыл на поверхность и сделал глубокий вдох. Нервной молнией в голове пробежала мысль "Этого не может быть. Его же там не было раньше". Но потом я задумался и нервно рассмеялся. В самом деле, вполне вероятно, что раньше мне этот камень мог и не попадаться на глаза. Да и вообще было нелепо испытывать чувство страха из-за какого-то булыжника. С другой стороны, что-то тут было не так, я чувствовал это на том первобытном подсознательном уровне, когда по неким иррациональным причинам срабатывает инстинкт самосохранения и ты начинаешь чувствовать угрозу даже если еще не видишь ее источника.

На косе я никогда, никогда еще не сталкивался с подобными камнями. Тут повсюду был песок, а подобные огромные булыжники мне попадались в Крыму или где-нибудь на галечных пляжах. Казалось, что именно необъяснимость нахождения подобного камня в данном месте и была причиной моего внезапного волнения, но сюда примешивался еще и какой-то противный голосок, спрашивающий, откуда же этот валун мог здесь взяться и не стоит ли взглянуть на него поближе. И странности на этом не заканчивались. Боясь признаться самому себе в моем наблюдении, относя всё на счет поспешности, с которой я вынырнул на поверхность, чтобы подышать воздухом, я все-таки не мог откинуть от себя мысль, что булыжник этот представлял собой идеальный круг, будто являлся колесом какой-то огромной телеги. Встряхивая, качая головой, я отгонял глупые мысли прочь, но по какой-то нелепой причине во мне затерялся страх, не позволявший мне нырнуть и лучше рассмотреть мою находку. Ее противоестественное в данных обстоятельствах строение и невозможность определить причину, по которой она здесь находилась, сеяли в моей голове какие-то хаотичные причудливые мысли и версии. Давно забытые слухи и противоречивые рассказы о морских дьяволах, ночных свечениях моря, услышанные мной давно и единожды в жизни, безмолвными призраками возникали в моей голове.

Долго находиться в нерешительности я не мог, в конце концов, помимо неуместного страха в моем сознании затаилось любопытство четырехлетнего мальчика, который с безрассудством бежал в морские волны и на полном ходу нырял в них с головой. Набрав больше воздуха, я погрузился под воду и попытался подплыть к булыжнику поближе. Сомнений не осталось, ибо камень действительно был идеально круглым, без видимых изъянов. Его белизна странным образом манила к себе, гладкая поверхность заставляла предполагать, что он давно уже лежит на морском дне, омываемый водными потоками. Мне почему-то захотелось прикоснуться к нему, ощутить его касанием руки, хоть воздух в легких и был уже на исходе. О чем я думал в тот момент, даже не знаю. Любопытство сжигало меня, холодная, не прогретая солнцем вода на трехметровой глубине кусала мое тело. Чем ближе я приближался к камню, тем отчетливее стучала в висках мысль, до этого момента отдававшаяся лишь эхом в закоулках подсознания. Почти соприкоснувшись с камнем, почти достигнув его, уже будто бы и ощущая его физически, я услышал эту мысль, яростно прорвавшуюся наружу, вопиющую в отчаянии, что этого камня здесь никогда не было, что он здесь не случайно и скрывает потаенную для разума угрозу.

По какой-то непонятной причине я поднял голову и в этот жуткий момент дьявольского откровения увидел нечто, что приближалось ко мне медленно, будто в кошмарном сне. В голове промелькнуло что-то знакомое, может, непонятное ощущение воспоминания, странным образом похожее на дежа вю. Время замедлило свой ход, я даже забыл о том, что мне пора возвращаться на поверхность воды и набрать воздуха. Приближающееся создание заняло все мои мысли. На какой-то миг, в который я перестал что-либо чувствовать, понимать, осознавать, в который я мог лишь зачарованно наблюдать, мне открылось невиданное доселе существо, ловко плывшее в незримых подводных потоках. Оно плыло ко мне и мой разум автоматически фиксировал каждое движение его гибкого тела. Оно извивалось из стороны в сторону как у акулы, но это не мешало двум огромным, желтым глазам внимательно наблюдать за мной. Тварь обладала антропоморфным строением, ее тело было грязного синего цвета. Определить рост было сложно, возможно, он составлял около полутора метров. Волос на теле и голове не наблюдалось. Белки глаз были полностью желтыми, радужные оболочки, черные как смола, сливались со зрачками, напоминая адские жерла, в которых горело неистовое и одновременно с этим холодное пламя. Бровей и ресниц не наблюдалось, отчего голова напоминала обтянутый грязной синей кожей череп. Впрочем, над бровями лобная кость над глазницами выделялась двумя выпуклостями, будто наростами. Носа меж глаз не было, лишь едва различимый холмик, напоминавший младенческий нос, с туго сомкнутыми вертикальными носовыми отверстиями. Рот был маленьким, но с полными синими губами. Ушных раковин не было вовсе. По бокам шеи вздувались жабры, выпускавшие пузырьки. На спине находился плавник, помогавший быстрее передвигаться под водой. Ступни были неестественно длинными, возможно, 55-го размера - они наталкивали на мысль о ластах. Пальцы рук оканчивались когтями в виде изогнутых конусов с острыми тонкими вершинами. Такими когтями можно было вмиг разорвать человеческую плоть или мгновенно отсечь голову коротким ударом. Судя по развитым молочным железам, широким бедрам, общей правильности и округлости лица существо было женского пола. На нем совсем не было одежды, я мог наблюдать движение каждого мускула этого сильного, нечеловеческого создания.

Не знаю, сколько времени я провел так под водой, в глазах от нехватки кислорода начало темнеть, на губах застыл крик, который всё хотел вырваться наружу. Тварь застыла в метре от меня, взгляд ее инфернальных, напоминающих об ужасах древнего мира глаз сверлил меня, проходил сквозь мой разум, врывался внутрь. И тогда мне показалось, что в моей голове, помимо моего "я" появился кто-то чужой, кто-то разумный, непознанный, а потому враждебный. Частица чужого сознания болезненно рушила всё рациональное, что во мне было, мной овладевал первобытный ужас перед явлением непостижимым для обычного человека. В этот катастрофический момент, когда мое сердце упало куда-то вниз и я ощущал лишь яростное биение крови в висках, тварь улыбнулась своими жуткими желтыми зубами, которые никогда не вкушали ничего растительного и питались исключительно чужой плотью, зубами, не менее острыми и опасными, чем когти на руках. Из моего рта вырвался крик, я перевернулся, опустил ноги по направлению ко дну и взмахнул руками вверх, намереваясь поскорее выплыть и глотнуть воздуха. Богомерзкая тварь, ощерившись и сузив свои дьявольские янтарные глаза, молниеносно метнулась в мою сторону, чтобы схватить меня. Против этого создания, всю свою жизнь прожившего под водой, у меня в ее родной стихии не было ни малейшего шанса. Мертвой хваткой своей отвратительной лапы оно схватило меня за ногу и сильным рывком приблизило меня к себе. Тут меня посетило озарение и я вспомнил, что в моей руке находился нож, о котором я благополучно забыл. В каком-то исступлении, потеряв голову от ужаса, я сделал замах и ткнул тварь ножом в плечо, рядом с шеей. Она тотчас же исторгла из своего мерзкого рта крик боли, мою голову начало разрывать от какого-то жуткого приступа, напоминающего мигрень. Стиснув зубы, закрыв глаза, я сделал последнее усилие и несколько раз вонзил нож в левую руку чудища. Оно развернулось, сильно толкнуло меня в грудь своими стопами-ластами и умчалось в неизвестном направлении, продолжая вопить от причиненных мною ран.

Не знаю, что помогло мне не задохнуться, как я так долго смог пробыть под водой, но сейчас в моей груди не утихала благодарность, адресованная то ли Богу, то ли кому-то еще. Нос и рот жадно глотали воздух, горло раздирал кашель, в ушах звенело. То, что произошло в последнюю минуту, будто завершающим аккордом, подводящим итоги, пронеслось в моей голове, мне стало не по себе. Не в силах сопротивляться неожиданному позыву, меня вырвало от отвращения, от осознания того, что виденная мной тварь не могла существовать на самом деле. Но, тем не менее, она была, моя нога до сих пор болела от лап чудовища. Внезапно даже загадке возникновения необычного камня нашлось объяснение - кто бы ни были эти подводные существа, они охотились на меня, они оставили камень необычной формы, исключающий природное его происхождение, чтобы привлечь мое внимание, заманить меня в ловушку. Они знали, что я по давно заведенному обычаю рыбачу в этих местах в одно и то же время. Они знали, где меня найти. И самое ужасное было в том, что их могло быть больше одного. Их количество могло быть значительно больше.

Всё это пронеслось в моей голове буквально за долю секунды. Уже в следующее мгновение я отчаянно заработал руками и ногами, двигаясь в сторону спасительного берега. Кем бы ни были эти водные люди, на суше у меня было больше шансов выжить и даже если я в этом ошибался, то меня не покидала надежда на то, что земля, твердая земля окажется моим спасательным кругом. Мне мерещилось, будто сзади меня поднимается колоссальная волна, черная и враждебная, внутри которой столпились, спрятались мои преследователи. Всё море теперь представлялось мне одной большой вражеской территорией, где противник, неизвестный, таинственный и омерзительный, обладал безграничным преимуществом надо мной.

Каким-то чудом мне удалось быстро преодолеть расстояние от обломка пирса, на котором я рыбачил, до прибрежных вод, где уже можно было коснуться ногами дна и где вода была по пояс. Сознание мое снова пронзила тупая боль, которая скрутила всё мое тело, и я безвольно плюхнулся лицом вперед в воду, еле успевая расставить перед собой руки. Что-то тут было не так. Странное, бредовое ощущение, будто кто-то ломится внутрь меня, внутрь моего "я", стремится подавить мою волю, возникло в моем мозгу. Перед глазами мне чудился огромный нечеловеческий рот, который в предвечной ярости изрыгал крик, ибо я не мог понять иного вербального послания от таинственных рыболюдов. У меня уже не оставалось сомнений, что отпрыски чудовищного подводного народа обладали в высшей степени могущественным разумом. Доказательством тому я считал свои спонтанно возникающие ощущения, нарушения в цепи моих рассуждений, чуть ли не галлюцинации - это они, люди неведомых морских пучин, влияли на меня, их невразумительный, но по смыслу понятный крик я ощущал в своей голове.

Напрягая остатки силы воли, мне удалось подняться кое-как на ноги и все-таки начать бежать. Сначала вода по пояс не давала мне разогнаться, но с каждым шагом я выбирался из ее плена, мое тело становилось свободнее и уже ничто не могло меня остановить. Древний страх, который из человека делает пугливое и неразумное существо, гнал меня вон из воды, куда угодно, лишь бы подальше от берега и моря. Разум отключился и мое тело теперь было не более чем механизмом - руки двигались вверх-вниз, ноги несли меня вперед, нос делал вдохи и выдохи. Наверно, эта моя защитная реакция и спасла меня от внушения извне, посылаемого злой и могучей волей морских тварей. В состоянии аффекта я не останавливаясь пробежал пять километров до хутора, до домиков моих хозяев, в одном из которых я жил. Хозяйский пес при моем приближении по старой привычке залаял, но мне было не до него. Всё так же ничего не соображая, я открыл калитку, вбежал во двор, отворил дверь своего домика и рухнул без сил на кровать, предварительно закрывшись и запершись изнутри. Перенасыщенное противоречивыми образами сознание тут же отключилось, глаза мои закрылись и я мгновенно уснул, ничего не чувствуя и не видя снов.

Подлинный кошмар скрывала ночь, когда я проснулся, всё еще лишенный физических и моральных сил. Мне не удалось восстановиться, потому что даже и будучи во сне, какие-то внутренние мои инстинкты держали организм наизготовку, ожидая прихода подводных охотников. В самом деле, неужели я мог полагаться на то, что калитка и пес смогут уберечь меня от первобытного зла, скрывавшегося в морских пучинах? Отчаяние вопило в моем сознании. Необходимо было срочно что-нибудь придумать. Необходимо было бежать, бежать прочь из этого места, из этой обители зла. Мои хозяева, старик и старуха... Что же они? Знали ли они об этих тварях? Этого ли боялись они всю свою жизнь? Об этом ли умалчивали, когда четырехлетний ребенок настойчиво и по глупости задавал свои вопросы, ответы на которые ему лучше было бы не получать?

Я лежал на кровати, боясь шевельнуться, боясь даже своим дыханием выдать свое присутствие, хотя казалось бы море было далеко и мерзкие твари так же должны были быть далеко. Но, когда сталкиваешься с непознанным, нельзя быть абсолютно уверенным в чем-то, нельзя полагаться на веру или надежду, вообще верить и надеяться становится бессмысленным. Ты вступаешь в схватку со слепым случаем, делая всё возможное, чтобы выжить.

Глаза постепенно привыкали к темноте. Все мои чувства обострились, хотя я и боялся, что скорее это мой рассудок был основательно расшатан и теперь мне могли послышаться причудливые звуки или примерещиться зловещие тени. Как долго я мог так вот лежать на одном месте, боясь что-либо предпринять? Сколько времени должно было пройти, чтобы я окончательно почувствовал себя в безопасности, чтобы страх выпустил меня из своих мерзких цепких когтей?

Я хотел приподняться на локтях, но голову в одно мгновение пронзила цепочка рассуждений, заставившая с новой силой окунуться в не выразимый словами немой ужас. Я видел одну из этих тварей, я атаковал одну из тварей, я выжил и я сильно их разозлил. Мне неизвестно, сколько чудовищ скрыто в морской пучине, сколько из них наблюдало за мной и желало моей смерти. Мне неизвестно, на что они способны в своей животной ярости, которая тысячелетиями могла расти в их сознаниях.

Они были умелыми охотниками - это было несомненно. Но суша - не их стихия. Здесь у них были свои враги, оставалось лишь догадываться о том, каково было соотношение сил между ними. Первым и самым ненавидимым подобным врагом оказались собаки. Еще за секунду до пронзительного и отчаянного лая я почувствовал, как воздух разрывает невидимая волна ненависти. Я замер в неудобном положении, с согнутыми руками, готовый привстать, когда почувствовал или скорее услышал мысли тех, что пришли за мной. В них слышал я что-то нечестивое, что-то пугающе отталкивающее. И хотелось бы мне закрыть свое сознание от этих мыслей, но я не мог и слышал, будто видел перед собой желтые горящие глаза ночных посетителей, вперившиеся в сторожевого пса. Рыболюды стояли и шипели, обнажая свои мерзкие пасти, утыканные острыми зловонными клыками. Бедная собака не знала, что делать, ведь тварей собралось что-то около десятка. Она лаяла и скулила, ее страх чувствовали другие собаки, находившиеся за километр от нас. Я, старики и их пес были отрезаны от всех этими ходячими реликтами, олицетворениями самых жутких и противоестественных мифов древности.

Читая их мысли, я молился, чтобы они не учуяли меня. Но теперь, когда в моем сознании появилась эта мысль, глупо было надеяться, что они меня не найдут. Они чувствовали мой страх так же, как я чувствовал их ярость. Теперь моя поимка была лишь вопросом времени. И в эту отчаянную минуту на какой-то миг, когда мной овладело безумие, я мысленно засмеялся, что эти грозные создания по какой-то непостижимой причине бояться одной-единственной собаки. В конце концов, долго это длиться не могло. Спустя какое-то время пес уже охрип от своего лая, его рычание стало визгливым, он рычал скорее испуганно, чем злобно. Миг - и бедная собака заскулила, прежде чем навсегда умолкнуть. Это могло означать лишь одно - рыболюды, преодолев свой вековечный страх перед созданием, уступавшим им в размерах, прошли сквозь калитку и атаковали пса, растерзав его на части. Теперь от них меня отделяли только стены и дверь. В моей голове, служившей приемником чужих мыслей, наступило затишье. Осознание окружающей действительности, времени и пространства, исказилось. Я не знал, сколько времени прошло после того, как затих пес. Происходящее казалось мне нереальным, словно я спал и вот-вот должен был вырваться из лап тягучего, затянувшегося кошмара. Дышал я или затаил на долгое время дыхание, моргал я или же лежал с широко открытыми и обезумевшими от страха глазами? Не знаю, но в какой-то момент воспаленное сознание, фиксировавшее любое изменение во внешней среде, уловило, что твари приближались. Над моей кроватью было окно и в этом окне мелькнула сначала одна тень, потом другая, третья, четвертая... Твари наступали двумя группами. Первая группа, неуклюже топая, хлопая по земле своими ластами, непривыкшими к земной тверди, семенила возле двери. Их тени я видел над собой. Вторая группа обходила мое жилище с обратной стороны, где было второе окно.

Не знаю, сколько минут прошло, но твари всё не врывались в мое жилище, хотя казалось, что они вот-вот уже полезут из всех щелей, разрывая меня на части, устраивая пир на моих костях. Я уже даже не слышал их мыслей, а надеяться, что они не чуяли меня, было глупо и бессмысленно. Безмолвие угрожало моему рассудку и немилосердно довлело надо мной, не желая прерываться. Уже и сама смерть казалась спасением, избавляющим от жестоких мук ожидания неминуемого.

Вдалеке послышался чей-то всхлип, приглушенный, сдавленный смешок. Я напряг свой слух, изо всех сил стараясь уловить что-нибудь, не понимая, зачем мне это нужно было. Смешок снова нервно и отрывисто пробежался по моим ушам. Я завертел головой, заставляя шею неудобно выгибаться, пытаясь понять, откуда раздавались эти теребящие душу смешки. Мои глаза округлились от страха, когда некто, видимо, почуяв, что я не могу его обнаружить, мерзко и противно захихикал. Он смеялся, смеялся, смеялся противным хихиканьем, слегка сиплым, будто покашливающим. Я, пытаясь хоть что-нибудь разглядеть во тьме, силился разглядеть противника во всех углах своей комнаты, в окне, в щели под дверью, а некто всё хихикал и хихикал, получая какое-то невыразимое и жестокое удовольствие. На моих глазах уже наворачивались слезы, нервы были взвинчены до предела, когда догадка болезненно резанула мое сознание. Запертый, окруженный первобытными адскими существами, лишенный воли и разума, опустошенный и исчерпавший максимум душевных сил, я сам и был тем, кто мерзко хихикал, видимо, совсем обезумев от страха и отчаяния. Когда же я это понял, то заставил себя умолкнуть и мое хихиканье, нещадно разрушавшее оставшиеся крупицы моего рассудка, прекратилось.

Я сделал глубокий вдох и еще раз посмотрел в окно над собой. Никаких теней в нем не наблюдалось и было возможно, что твари затаились где-то неподалеку, выжидая моего выхода. Мне всё еще казалось странным, почему эти создания просто не ворвались внутрь, разломав дверь, ведь их было много, а я один. Возможно, что-то удерживало их, что-то иррациональное и непостижимое. Столкнувшись с неизвестным, я ни в чем не мог быть уверен. Пришло время действовать, а я всё еще лежал на кровати ужасно долгое время, не придумав никакого плана действий.

Мои размышления были прерваны шумом снаружи. Рыболюды не переговаривались между собой, шум был совсем другого рода, будто хлесткий удар ласты о землю. За всё это время, пока я прятался, они не проронили ни звука, но каким-то шестым чувством я улавливал их мысли. Возможно, мой расстроенный рассудок подкидывал мне самые дикие идеи и галлюцинации, но потом, по прошествии долгого времени, не раз в кошмарах возвращаясь к событиям этой ночи, я всё равно уверял себя, что эти чудовища обладали пугающим и могучим разумом, способным к телепатии.

Послышался еще один шлепок, затем еще и еще. Группа рыболюдов пришла в движение. Они не собирались проникать ко мне. По какой-то неведомой мне причине они зашлепали в сторону домика, где жили мои хозяева. Хруст веток за вторым окном выдал намерения другой группы этих омерзительных чудовищ - они так же двинулись по направлению к старикам. Мне необходимо было срочно что-то предпринять, чтобы спасти моих заботливых хозяев. Я не мог допустить, чтобы гнев этих первобытных тварей обрушился на них. Неожиданно голова, будто окунувшись в ледяную освежающую волну, заработала четко и без эмоций.

Итак, рыболюдов было около десятка, судя по гулу, который создавали их омерзительные длинные ступни. На земле они двигались неуклюже и медленно, значит, у человека перед ними было преимущество в скорости. Их единственным оружием, как я предполагал, были когти и клыки. Если вооружиться каким-нибудь длинным предметом, обыкновенной палкой или дубиной, можно было бы получить еще одно преимущество. Главное было не дать им окружить себя со всех сторон. Тогда любая ошибка - и смерть могла настигнуть в доли секунды.

В комнате у меня на столе лежал нож, что-то около двадцати или двадцати пяти сантиметров в длину. Для нападения он не особо подходил, да и пользоваться им в качестве оружия я не умел. Разъяренные рыболюды могли с легкостью выбить его из рук и воспользоваться против меня же. Рядом с дверью стоял, приткнувшись к стене, мой походный посох, который я когда-то выстругал из деревянного бруска. Он по длине едва доставал до моего солнечного сплетения, к тому же был достаточно прочным и толстым, чтобы нанести сокрушительный удар. Я протянул руку и нашел посох там, где он и должен был быть. Это придало мне сил на борьбу с неизвестным древним врагом.

Снаружи возня прервалась хриплым криком старика, моего хозяина. Он проклинал мерзких тварей и угрожал им мучительной смертью. Нужно было срочно выручать его. Я вскочил на ноги, схватил посох и вылетел из своего домика. Воздух был насыщен каким-то влажным запахом смерти. Воняло так, будто повсюду лежали дохлые рыбы. От этого смрада тело мое содрогнулось, я ощутил холод и только сейчас понял, что на мне были одеты только шорты длиной ниже колен. Но сомневаться было поздно и я рванул на крики старика, взяв двумя руками свое единственное оружие. Казалось, что я преодолел расстояние до жилища своих хозяев за две секунды, однако картина, открывшаяся мне, была ужасающей и говорила о том, что я не успел на выручку. Старик лежал на пороге своего дома, окровавленный и изувеченный. Раны зияли на обеих руках, на груди и на шее. Он был еще жив и это было невероятно. Тяжелое и прерывистое дыхание доносилось из его кровоточащего рта. Почти оторванная правая рука слабо держала короткий топор. Вокруг старика лежало четыре отвратительных трупа. Их лица были искажены ненавистью и болью, уже мертвые глаза всё еще пылали первобытной жаждой крови. Их пасти застыли в немом крике боли и ярости.

Я подбежал к умирающему старику и опустился перед ним на колени. Его затухающий взгляд остановился на мне и на короткое время оживился. Старик еле слышно прошептал, что мне надо бежать и спасаться, потому что одна из тварей всё еще жива и желает моей смерти еще сильнее, чем раньше. Скоро, совсем скоро она позовет своих сородичей, чтобы отомстить мне за смерть их братьев. Старуха-хозяйка была уже мертва, ибо покончив со стариком, оставшаяся тварь проскользнула к ним в дом. Старик, еле дыша, успел только напоследок сказать, чтобы я взял его лодку и плыл немедленно через лиман в сторону военной базы, расположенной неподалеку на острове. Едва прохрипев последние слова, он замолк. Не способный в данный миг ужаса хоть на какие-то эмоции, я не заплакал, не ощутил боли, сожаления, жалости, ненависти, гнева. Мной владела решимость бежать куда подальше от этого проклятого места и решимость эта не позволяла любому иному чувству завладеть моим сердцем. Это было чудовищно, но сейчас работал только инстинкт выживания. Не задумываясь, я схватил топор старика и рванул в направлении, в котором, как сказал старик, я должен был пойти, чтобы найти на берегу лимана его лодку.

Ночь превращала окружающую действительность в инфернальный пейзаж. Ночные насекомые не стрекотали, видимо, спугнутые пришествием тварей из морских глубин. Ветки кустов и деревьев во дворе представлялись лапами и когтями адских чудовищ, которые требовали моей крови. Я бежал не глядя, на каком-то инстинктивном уровне сворачивая туда, куда нужно было. Страх подгонял меня и я уже не чувствовал холода, хотя всё еще был раздет по пояс. Грудь и горло начинали болеть от этого нескончаемого бега, но останавливаться было нельзя. Выбежав за калитку, устремившись в небольшую лесополосу, я вертел головой, озираясь по сторонам и опасаясь новых врагов, которые могли быть повсюду. Казалось, что они там ухмыляются и хихикают, глядя на мои округленные от ужаса глаза. Я кричал и проклинал их. Я грозился убить их всех самыми ужасными способами. Я махал руками, в которых были посох и топор, будто это могло их напугать. Я клялся отомстить им за смерть моих стариков... Но всё это было глупо. Единственное, чего мне хотелось в данную секунду, это улизнуть поскорее с косы, уплыть подальше и запереться на семь замков в каком-нибудь безопасном месте и никогда, никогда, никогда больше не видеть ни морей, ни озер, ни даже какого-нибудь малого ручья. Я рыдал и мысленно просил о пощаде, молил оставить меня в покое, выглядя жалким и раздавленным червем перед самим собой.

Не помню как, но я добежал, прорвался сквозь лесополосу к берегу лимана и сердце мое возликовало, когда мой взгляд упал на лодку старика. Спасение было близко, оставалось только вытащить лодку в лиман, запрыгнуть в нее и плыть подальше от косы. Возможно, подводные чудовища еще не успели стянуться на зов крови. Возможно, у меня было еще время, чтобы уплыть и найти спасительный берег, застроенный людьми. Увидев грозные символы человеческой цивилизации, рыболюды в страхе и смятении могли отступить в свои глубины. Надежда была слабой, но иной у меня не было.

Я забросил топор и посох в лодку и схватился за ее носовую часть. Сначала лодка не поддалась и мной овладела сильнейшая паника. Возможно, силы оставили меня, я был истощен и ничего уже не мог сделать, но мне необходимо было срочно убраться с проклятой косы. Крик раздирал мою грудь, слезы текли из глаз, а пальцы отчаянно царапали лодку. В миг, когда отчаяние и безумие почти лишили меня разума, взгляд мой упал на канат, который крепился к носу лодки. Я тотчас схватился за него, повернулся спиной к лодке, перекинул канат на правое плечо и потянул лодку за собой, что было силы. К моей неописуемой радости она поддалась и заскользила по песку. Мне мерещилось, что где-то там, в лесополосе, за мной гналась тварь, жаждавшая убить меня и закончить то, за чем рыболюды пришли.

Я был по пояс в воде, когда мне удалось убрать лодку с берега. Бросив канат, я запрыгнул на нее и, нервно схватившись за весла, стал грести из последних сил. Не знаю, сколько мне так пришлось работать, но казалось, что пока берег косы не скроется из виду, останавливаться нельзя ни в коем случае. Боль в мышцах не чувствовалась, хотя я греб в течении очень долгого времени. Только чудесное провидение спасло меня - на лимане был штиль. В иное время, когда ветер был силен, даже баркасы и катера не выходили в плавание.

Берег был еще виден, когда я почувствовал, что силы окончательно покинули меня. Я достиг своего предела. Руки отказались слушаться меня, всё тело заломило и я, лишенный сознания, упал на спину, погружаясь в забытье. Возможно, это было и к лучшему. Какая-то часть меня желала этого порыва слабости, этой эйфории бессилия. Интересно, можно ли испытать удовольствие от ощущения неуправляемости автомобиля, руль которого ты бросил?

Освобожденное подсознание, в котором появился незваный и пугающий посетитель, подбрасывало мне жуткие картины подводного ада. Перед моими глазами проносились пейзажи, ощущения от которых приправлялись острым соусом многовековой боли, ненависти, страха. Я видел перед собой древние каменные города, тысячелетиями стоявшие в пучинах древних океанов. Их населяли рыболюды, гордые, непознаваемые, могущественные, они всячески копили знания об окружающем их мире, сражались с глубинными тварями, завоевывали новое пространство. Цивилизация, которую они воздвигли, была на пике своего могущества столько тысячелетий, что уже и сами рыболюды не помнили, как давно это было, за сколько веков до того, как первая обезьяна на земле принялась мастерить орудия труда и охоты.

Всё, что имеет начало, имеет и конец. Конец пришел и для величественных подводных городов, простирающихся на многие тысячи километров на невероятной глубине. Я видел кровь, много крови и много воплей ужаса и ненависти, которые никогда не слышала земная твердь. Война охватила всех рыболюдов и они бились между собой, погибая в великом множестве. За короткое время было уничтожено всё, что они создавали тысячелетиями. Кровь залила древний Тетис⁴, трупы были повсюду. И вокруг самую физическую ткань мироздания разрывала глубокая Боль - коллективный плод сознаний рыболюдов. Я видел перед собой их рассвет и падение, но что хуже всего - я чувствовал, чувствовал всё сквозь свое естество. Вопль их древнего народа пропитал корни моего разума и навсегда затерялся в моем сознании. Земля менялась, менялся Тетис. Трупы миллионов погибших рыболюдов гнили в самом сердце некогда великого океана. Их сердце, - их великий Первогород, колыбель величественной цивилизации, - оказалось отравлено и осквернено. Время шло и от Тетиса осталась лишь тень, намекающая лишь для тех, кто умеет видеть, о былом величии древних. Видел ли Айвазовский, всматриваясь в мрачные волны Черного моря то, что теперь видел воочию я? Мог ли он догадываться о том, какие тайны скрывает море на его картинах? Черное море, древний Понт, потомок Тетиса - колыбель и могила, место великого исхода и великой скорби морского народа, жаждущего вернуться назад и спасти свой Первогород. Они не могут вернуться, ведь там, на глубине двухсот метров с той великой войны уже почти нет ничего живого. Теперь там - сероводород⁵. Сероводород - и смерть для всего живого. И рыболюды проклинают земных созданий, теснящих их со всех сторон. Смешно, вокруг них огромные пространства морских и океанских глубин, неизведанных и неизвестных людям, а жемчужина их народа погребена на многие века под смертоносными массами сероводорода, навсегда закрывшего путь домой.

От моих тяжелых видений меня избавил холодный утренний туман, покрывший всё видимое пространство. Тишина вокруг была пугающей и опасной. Я содрогнулся от холода и испуга, просыпаясь и подымаясь на локтях. Туман был очень плотным, на расстоянии дальше метра ничего не было видно. Я начинал замерзать. Казалось, что рыболюды решили заговорить погоду и настроить ее против меня. Опаснее холода было только то, что я не знал, сколько времени я находился в забытье, куда плыла лодка и в каком направлении находилось мое спасение. Я находился посреди бесконечной пустоты, наедине со своими страхами и, возможно, преследователями. Им не составит труда отыскать меня, я это знал. Оставалось лишь гадать, ищут ли они меня, находятся ли рядом, близко или далеко, сколько их придет за мной.

Паника почти овладела мной, но что-то внутри меня надломилось уже в который раз за это короткое время. Я понял, что у меня нет уже моральных сил бояться, сердце и нервы были измотаны окончательно. Единственное разумное решение, которое приходило в голову - это взяться за весла и начать грести, начать двигаться в одном направлении. В конце концов, либо я доплыву хоть до какого-либо берега (лиман в сравнении с морем был маленькой слезинкой), либо наткнусь на чей-нибудь баркас, либо меня схватят подводные твари. Можно было надеяться и на то, что туман пропадет и всё прояснится. Но иллюзий по поводу своего смертельно опасного положения я не питал. С каким-то лишенным эмоций состоянием я схватился за весла и начал грести.

Для меня время остановилось. Пространство вокруг тоже как будто не менялось. У меня кружилась голова, я чувствовал себя дезориентированным. Закрывая глаза и закусив нижнюю губу, я продолжал плыть в неизвестном направлении, ни о чем не прося и не моля, ибо это было бессмысленно. Работа с веслами помогла мне согреться, да и отупение приглушало физические и душевные страдания. Моя голова была пустым сосудом, лишенным цели, мыслей, желаний, страха. Иногда мне казалось, что на самом деле я уже умер и попал в ад, в котором мне вечно придется грести из ниоткуда в никуда. Жизнь начинала представляться мне фиктивным бытием, полузабытым сном, псевдовоспоминанием о чужом существовании. Ничего не было ни до, ни после. Даже " сейчас" не существовало, как и меня самого. Я был чьей-то выдумкой, объектом неизвестного воображения и этот фантазер не придумал ничего лучше, как поместить меня в бесконечное ничто, в котором я вроде и существовал, а вроде и нет.

Не знаю, сколько времени прошло и сколько я проплыл. Возможно, я двигался кругами, никогда этого не узнаю наверняка. Реальность вокруг меня, казавшаяся такой фантастически иррациональной, посыпалась, будто костяшки домино, когда кое-что изменилось и я пробудился от своих инфернальных грез.

Что имеет начало, имеет и конец.

И моей прострации тоже пришел конец, когда случилось неминуемое - меня обнаружили. Враг настиг меня и готовился к нападению. Что-то с силой ударило по дну лодки и было бы глупо предполагать, что это агрессия не от древней морской твари. Она сильно царапала дно своими когтями, я чувствовал, как она неистовствует подо мной, ухватившись руками за мою лодку. Спустя мгновение тварь ухватилась за правое весло и я с криком обеими руками насел на него, боясь, что чудовище вырвет его из моих рук. Нажав сверху вниз на весло, я приподнял рыболюда над водой. Его янтарные глаза с ненавистью вперились в меня. Он ощерился, обнажив свои мерзкие острые зубы. Укол страха пронзил меня и я ослабил хватку. Тварь погрузилась под воду и оставила весло в покое.

На некоторое время всё стихло. Я испуганно озирался по сторонам, пытаясь понять, откуда ждать очередного нападения. Тварь явно затаилась и готовилась нанести смертельный удар. Мой взгляд упал на топор, который я взял у умершего старика. Вооружившись им, я, сидя на коленях в лодке, стал ждать.

Эта мерзость, жалкий потомок древних и могущественных предков, явно ждала, когда мое внимание притупится. Это был бой один на один, кроме нас никого больше не существовало. Смирившись с неизбежностью, я лишился всякого страха. Теперь мной управлял лишь инстинкт выживания. Чего бы мне это ни стоило, я должен был прикончить эту тварь.

Ее удар, чего и следовало ожидать, был неожиданным. Она налетела на меня со стороны правого борта. Это лишало меня возможности замахнуться топором и отбить атаку. Рыболюд вылетел из воды подобно дельфину, запрыгнул в лодку и на лету повалил меня, вцепившись когтями мне в правое предплечье. Повсюду, словно из маленького фонтана, разлетелись брызги моей крови. Я закричал. Тварь повалила меня и лежала теперь сверху, придавив сверху мое тело моей же правой раненой рукой, которую она нещадно выворачивала наизнанку своими отвратительными когтями. Когда я в каком-то мимолетном отупении перестал чувствовать вообще какую-либо боль, мои глаза открылись и наши с тварью взгляды пересеклись. В его глазах пылала бездна ада и демоны уже ждали меня, чтобы поглотить мою душу. Рыболюд разомкнул свою мерзкую пасть, дыхнув на меня зловонием, и закричал. От этого крика меня всего сотрясло. Он был почти человеческим, таким же образом кричал бы и я сам, убивая своего врага. Всегда ли мы испытываем отвращение ко всему антропоморфному, но нечеловеческому? Всегда ли в нашем сознании всё возмущается, когда мы видим человекоподобное создание, тем не менее не являющееся человеком? И не потому ли нами овладевает отвращение, что мы проводим параллели между собой и гуманоидной тварью, которая с каждой секундой, которую мы ее наблюдаем, всё явственнее и сильнее ощущается нами как пародия, насмешка, извращение человеческого естества?

Я падал во взгляд этой мерзости, проваливался в ее разум и видел, как оно убивало старика-хозяина, затем хозяйку. Мне открылось в короткий миг всё, что эта тварь им сделала, и ненависть затопила мое сознание. Я проникся такой жгучей яростью, что мог бы спалить самый ад с его чертями. Забыв обо всем человеческом, лишившись своего "я", потеряв всякое человеческое обличье и став поистине чудовищем в эти короткие мгновения, я закричал нечеловеческим воплем на эту тварь. В ее взгляде мною была подмечена искра страха, пробежавшего по самому краешку сознания рыболюда за миг до его смерти. Я вцепился зубами в его щеку и сомкнул свои челюсти. Моя ярость была всепоглощающей, силы мои казались мне бесконечными. Своими зубами я оторвал твари часть ее плоти и мне на лицо полилась ее теплая кровь. Мой рот был полон чужой крови, теплой и соленой, смочившей мое нёбо, стекавшей внутрь меня. Я улыбался, чувствуя первобытный триумф. Мой взгляд был лишен смысла, лишь полыхал нечеловеческой ненавистью, с которой я всадил топор в череп обескураженной, подавленной твари. Уставший, с разорванной правой рукой я упал на спину, а мое тело заливала кровь морского чудовища, согревая меня в прогорклом утреннем тумане. Я улыбался и смеялся, пока по моим губам текла кровь. Я никогда не забуду ее вкус... Даже и во сне я буду ощущать его до конца своих дней.

Слезы счастья текли по моим глазам, когда вновь моё оскверненное и измученное сознание проваливалось в небытие времен. Мне уже не снились подводные города древности, не было устрашающих циклопических картин войн и крушения мироздания. Я был свободен - сломлен, исковеркан и изувечен, но - свободен. Так я и отключился с беззаботной улыбкой на своем лице.

К счастью или нет, но меня нашли. Мне неизвестно, сколько я пробыл в лодке. Обнаружили меня военные со своей базы на острове. Мне сказали, что меня еле удалось вырвать из лап смерти, на что я сардонически усмехнулся, ибо не знал, является ли бьющее в груди сердце стопроцентной гарантией того, что я жив. Тело живо, но душа и разум... Некоторые их части утрачены навсегда, а на оставшихся осталась мрачная тень воспоминаний. Странно было, что в лодке меня обнаружили одного. Никакой морской твари и в помине не было. Но правая рука была разорвана, спасти ее не удалось. Хирурги отрезали ее, так что и физически, и психически невредимым из этой истории мне не удалось выйти. Меня долго спрашивали, что со мной случилось, но я молчал и лишь нелепо улыбался. Мне не поверили бы, ни единому слову. Так что был ли смысл в том, чтобы тратить понапрасну слова? В конце концов, те, кто меня спас, сочли, что я пережил сильнейшее потрясение, что сознание начисто стерло всякое воспоминание о пережитом. Врачи сказали, что так бывает и что, вероятно, это касается и меня. О, я был бы счастлив ничего не помнить из того дня и той ночи. Наверно, о большем нельзя было бы и мечтать, но забвение - слишком великая роскошь для меня. Каким бы сильным ни было мое потрясение, я вынужден помнить всё и постоянно задавать себе множество вопросов. Когда мне сказали, что я был найден один в лодке, я погрузился в долгие размышления о том, что было реально в пережитом мной кошмаре. Я думал, что если врачи были правы? Что если рассудок мой помутился и выдумал всех этих нелепых подводных чудовищ, а истинная трагедия послужила лишь объектом для отвратительной кальки, которая и составила картину моих воспоминаний? Отрезанная рука не доказывала наличие рыболюдов. Возвращаться на косу, искать моих стариков, снова очутиться в тех местах - нет, я этого не смог бы. Слишком силен был иррациональный страх перед этими местами, перетекающий в паранойю.

Перед тем, как я навсегда бросил прежнюю жизнь и уехал далеко-далеко, где мог бы чувствовать себя в безопасности от воспоминаний, мне был дан косвенный ответ на мои вопросы. В итоге, правда, я избавился и от него тоже, но память навсегда запечатлела в себе этот ответ. И можно было бы строить много теорий и гипотез о том, что я воспринял желаемое в качестве действительного. Но иногда скорее большей глупостью будет усомниться в очевидной истине, даже если самое ее существование ломает все представления о той реальности, к которой мы привыкли.

Возможно, я всегда знал, что меня в жизни ждет. Возможно, знание лежало на поверхности моего разума, но я сознательно или неосознаваемо отталкивал его от себя. Кто знает? Может статься так, что я всегда, всю свою жизнь, с самого детства ощущал зов древних, зов Тетиса, что встреча с рыболюдами была неизбежной. Неизбежной с того самого момента, когда я ребенком впервые увидел их или почувствовал - не важно. Но тот момент из моей жизни не отнять, он действительно имел место, когда мне было четыре года, меня впервые взяли на море и после этого мои рисунки стали огорчать мою мать. Я отыскал эти рисунки сразу же как вернулся, более-менее оправившись от ран. Отыскал их в куче хлама, сложенного на антресолях в нашей старой квартире. Не знаю, почему мать их не выбросила? Я бы ее понял, особенно в тот момент, когда, развязав ленточку альбома и раскрыв его, я открыл для себя множество рисунков, изображавших рыболюдов и их поражающий воображение подводный мир. Как я уже говорил, я не был хорошим художником и к изобразительному искусству особой тяги не имел. Но я рисовал много, пока был ребенком. С годами эти изображения становились всё четче и явственнее. Для меня уже не было никаких сомнений, что подводные чудовища с моих детских рисунков и твари, которых я повстречал на N-ской косе, будучи взрослым, - это всё одно и то же. Только жаль, что от этого на душе не легче. И с этим зловещим знанием я вынужден жить до тех пор, пока не умру. Прошло уже очень много лет, мир изменился, а я до сих пор не могу избавиться от обреченности и страха, что у них всё еще пылает месть, что когда-нибудь они настигнут меня, как бы далеко я ни убежал. Ведь никто мне не скажет точно, что если еще одна встреча с ними - это тоже неизбежность?

Примечания автора:

1) Речь идет о цветении воды, являющемся причиной т.н. "красных приливов"

2) Чабрец (он же чабрец обыкновенный, тимьян ползучий, богородская трава) - вид многолетних полукустарников из рода Тимьян семейства Яснотковые.

3) Поморник - морская птица, принимаемая иногда за чайку.

4) Тетис - древний океан, существовавший в эпоху мезозоя между древними континентами Гондвана и Лавразия.

5) Сероводород - бесцветный газ, плохо растворимый в воде. Образуется при гниении белков. Характерной особенностью Чёрного моря является полное (за исключением ряда анаэробных бактерий) отсутствие жизни на глубинах более 150-200 м из-за насыщенности глубинных слоёв воды сероводородом. Единого общепризнанного объяснения происхождения сероводорода в Чёрном море нет.

Капрарь Сергей Сергеевич : другие произведения.

Зов Тетиса