Аннотация: Насчёт содержания не знаю, но формой я довольна. И будет с меня.
Я ВЕРНУСЬ
Как в первый раз, честное слово!
Смеюсь, отмыкаю своего мастодонта и оглядываюсь на Вовкины окна. Так и есть, маячит в своей комнате на подоконнике, высовывается в форточку.
- Вывалишься, дурак! - кричу я ему.
- Я тебя люблю, Настёна! - не вываливается, хоть и прилагает к этому все усилия. Вопит на всю улицу:
- Я тебя люблю! Как вернёшься - сразу ко мне! Слышишь?
Я бросаю машину, лезу через их заборчик и забираюсь на подоконник. Вовка хохочет.
- Не громыхай ботами, предков напугаешь, а им уезжать надо в мокрую и страшную ночь!
- Пусть боятся, предков надо держать в страхе, - заявляю я между поцелуями. Уникальный опыт - целоваться через форточку. - Я обязательно вернусь, ты же знаешь, я всегда возвращаюсь. Вот обаяю всех родственников и вернусь. Дней через шесть.
Повторяю полёт над забором и лезу в машину, блаженно улыбаясь. Извозилась об забор, как свинтус, это я и без зеркала скажу. Всё же декабрь на дворе, да ещё такой мокрый и мерзкий, что хоть в Сибирь переезжай. За Полярный круг. Там, говорят, зимой с неба падает такая штука - снегом называется. И реки становятся твёрдыми, не говоря уж про грязь и лужи. А нас зима считает югом, который и до марта подождёт, перетопчется. В этом году вот свалилось на нас неземное счастье, золотая осень вплоть до середины декабря. Ну, не до середины, но десятое декабря - это тоже не лето. И ладно бы осень действительно была золотая, так нет, деревянная она, позолоченная. Дождями уже месяц как смыло остатки позолоты с веток, и осталась только грязь, грязь, грязь...
Я закурила, а моя четвероколёсная полноприводная подружка тем временем заурчала и поползла к дороге. Дороги - это худшее, что есть в русских селеньях. Иногда мне кажется, что лучше бы их вообще не было. А фонари, напротив, были. Но сегодня мне даже это не портит настроения. А почему - совершенно непонятно. Хочется вопить, кричать, смеяться, сигналить местным собакам и курятникам, кричать "ура" и кидать в воздух чепчики. Будто мне пятнадцать, и я впервые в жизни возвращаюсь со свидания с лучшим-парнем-на-свете. И это при том, что с Вовкой мы вместе уже года два, да и он у меня вовсе не первая любовь всей жизни. Строго говоря, вообще не любовь всей жизни; у меня вечно так выходит, что меня любят сильнее, чем я люблю. Такую вот щемящую нежность к Вовке я никогда ещё не испытывала. А вот поди ж ты. Заскочила на денёк домой между командировкой в какой-то дурацкий совхоз и поездкой к не менее дурацкой родне - Вовка сидит в окне, как солдатская жена, глазами лупает, на руки подхватывает. Подарки дарит. Как его жаба не задушила такое чудо техники купить? Восьмимегапиксельное, со сменной оптикой... Я сама на этот фотик уже полгода облизывалась, а ходила с редакционным антиквариатом. Тосковала по этому ясному объективу больше, чем по Вовкиным жадным очам. А денег жалела. А Вовка, выходит, не пожалел.
"Свинья ты неблагодарная и бессердечная, Настасья Аркадьевна!" - с чувством говорю себе, выезжая из Подсобной на шоссе - к счастью, пустое. Мерзкий перекрёсток: едешь по плохой дороге в гору - и утыкаешься в шоссе. Надо пропускать народ, зависнув на склоне, как муха под ветром. И трогаться потом с ручника, сразу поворачивая влево и пытаясь вписаться в пробел между машинами, а не в бампер одной из них. По нынешней мороси-слякоти - смертельный номер. Потому благословляю ночное время и пустую трассу и продолжаю отповедь. В том ключе, что такой замечательный Вовка - и такая беспутная я. Он у нас с тремя высшими, аспирант, спортсмен, КВНщик и просто красавец. Влюблённый по самое темечко. А у меня филфак заочно и репортажи про надой зерна на одну голову домашней птицы в селе Александровском. Теперь вот будет ещё и фотоаппарат имени Вовки. Да ещё - несравненное умение косить и забивать. От всего и на всё. Моей легкомысленности хватило бы на всю шестую армию Паулюса, чтобы при встрече с Рокоссовским у Сталинграда обмениваться похабными анекдотами в перерывах между атаками. Зато к киндерам, кирхам и кюхеням - слышишь, Вовка? - ни таланта, ни тяги отродясь не было. Эх, родись я лет на пятьсот раньше - спалили бы, как пить дать, на осиновых дровах, серебряных шампурах да под чесночным соусом. За блуд, бражничество, сквернословие и глумление над святынями.
По правой стороне дороги извивалась стена, поддерживая склон. Когда-то камни, наверное, лежали плотно и прочно, но это было так давно, что уже не в счёт. Теперь в щелях кладки топорщится трава и даже особо нахальные ветки кустарника, а на дорогу наносит всякую грязь, мокрую и скользкую. Слева внизу шумит, наверное, Подкумок, только его не слышно.
"В шуме ветра за спиной..." - заорало вдруг радио. Всегда здесь так: едешь, слушаешь ни к чему не обязывающего Морриконе, и вдруг влетаешь в глухой карман, бермудскую яму, редкая радиоволна долетает до поворота. А метров через двести всё снова нормально.
"И о той любви земной,
что нас сжигала в прах.
И я сходил с ума..."
Знаешь, Вовка... А, пропади оно всё пропадом! Уж слишком мне нравится к тебе возвращаться. Никогда, никому из своих парней такого не говорила, потому что не люблю я брехню... Да и тебе не говорила. Но вернусь - скажу. Непременно. Потому что, кажется, я и в самом деле тебя...
Какая-то пьяная тварь на "бэхе" вывернулась из-за поворота на встречную. Чёрный всадник идёт в лобовую атаку. Я вывернула руль, испытывая сильное желание выматериться, но почему-то вместо мата вышел сдавленный горловой звук, не то клёкот, не то рычание, сквозь стиснутые на сигарете зубы. Гонщица из меня аховая, категории "блондинка за рулём", гад на "бэхе" промчался дальше, а меня занесло - дай боже каждому. В непросыхающую лужу с песчаным дном я влетела, как слон в реку, мечтая остаться в пределах дороги. Вырулю, как миленькая, в кои-то веки собралась замуж сходить, а тут...
Бля.
Это я подумала совершенно спокойно и как-то отстранённо. На меня неслась вторая лобовая атака. Только теперь на встречной была я, и ничего я не успевала. Он попытался увернуться, я долбанула по тормозам, чужой капот сплющил мне правую фару, меня швырнуло на лобовое стекло, и во рту рассыпалась табачная крошка из загрызенной сигареты.
Явленный мне пейзаж я сочла смертным бредом. Во-первых, я сидела на бетонном бордюре автобусной остановки в белом платье и босоножках. В декабре. У нас, конечно, юга, но не настолько же! Во-вторых, мне не было холодно, и ничего не болело. После моего бодания с лобовым стеклом (клятвенно обещаю отныне и вовеки - пристёгиваться!) я и выжить не рассчитывала, не то что хвастать отличным самочувствием. В-третьих, мне не жали босоножки, которые я за то и не носила, что они неудобные, как сон на потолке. В-четвёртых, впереди маячил бледный фургончик с надписью "Магазин", а значит я на Лермонтовской, на выезде из Константиновки со стороны кладбища. Или на въезде в. И каким чёртом меня сюда принесло, если нападению "бэх" я подверглась несколькими километрами дальше к городу? Причём была я в вельветовых штанах, свитере и куртке, а не в белом платье!
Одна радость, морось кончилась. Я потянулась за второй радостью, но сообразила, что сигареты в куртке, а не в этом сарафане, где и карманов-то нет, и вдумчиво высказала вселенной свои претензии и свой взгляд на интимную жизнь её предков. Денег тоже не оказалось. И документов, и телефона. Ограбили меня, что ли? Тогда почему серьги оставили? И откуда на мне крестик? Лет десять не носила - и нате, распишитесь. Это мамина родня у нас правоверные католики, бывшие поляки. И родители мои - правоверные православные. И папины предки - правоверные коммунисты. И даже Вовка правоверный. Буддизмом моё счастье на всю голову контужено. Одна я ни право, ни лево, ни верная... Нет бога, кроме чувства юмора, и скепсис - пророк его.
Однако, надо вставать. Не пойду я домой. Пойду к своему буддисту, раз уж я всё равно тут. Без курева он меня не оставит, да и вымыться даст, а то в земле вся, как будто я её носом рыла. Нда, только такой меня Вовка ещё не видел.
Встаю и шкандыбаю через шоссе и вниз по улице. Второй поворот направо, как же далеко без машины. И собаки воют взахлёб, аж мороз по коже, никогда в жизни такого хора не слышала. Из-за кирпичной стены выскочил ветер, кинулся на меня. Я придержала рукой волосы и аж споткнулась. Мать моя! Кудлы определённо мои, короткие, стрижка "воробей после драки", но этот привычный бардак мало того, что вымыт и уложен, так ещё и лаком залакирован! Я последний раз такое на свадьбу брата делала, шесть лет назад!.. Другое дело, что поверх этой роскоши - комья земли, сор какой-то...
А собаки всё не умолкают. Вот уже Вовкин дом, привычно лезу через забор - у них наружный звонок не работает. Из-под лавки на меня уставился Тор, Вовкин любимец, огромный кавказский овчарк. У меня отлегло от сердца; как же я, оказывается, напугалась всей этой бредовой историей! И как же я люблю возвращаться к Вовке. С работы, из Безенги, с Волги, из Мурманска - плевать! Хоть с Марса - возвращаться.
- Тор, Торушка, - зову я. Обзывать рыжего аса "Торчком" мне сегодня лирическое настроение не даёт. Тор подозрительно на меня смотрит, выходит из-под лавки... и показывает зубы. Я фигею, дорогая редакция.
- Что ты, Тор? Это же я. Настёна...
- Гррр... - выдохнул Тор сквозь зубы, не двигаясь с места. Я тоже замерла. Обидно, будто меня близкий человек предал. Поворачиваюсь (вся такая обиженная), подхожу к двери и звоню. С перил крыльца на меня щерится Вась Васич, местный кошак. Тоже, значит, предатель. Уши прижимает, усы топорщит...
Чувствую, что вот сейчас Вовка откроет (предки-то должны были уже уехать, сразу после меня, на две недели - кроме Вовки открывать и некому); откроет - я ему на шею кинусь и разревусь. Кердык моему феминистическому образу.
Надо отдать Вовке должное, открыл он быстро. Одетый. Не ложился, что ли?
- Вовка!.. - почти всхлипываю я от такого счастья... Счастье сбледнуло и отшатнулось. Забормотало что-то невразумительное и стало в меня кулоном тыкать. Какая-то фигурная деревяшка, он над ней мантры для отпугивания злых духов читал, а я сидела на углу стола и грызла кофейную чашку, чтоб не нарушить камлание непотребным гоготом.
- Ты в порядке? - спрашиваю, совсем успокоившись. Чужая неадекватность здорово помогает забыть о своих проблемах. Да и выглядит Вовка не очень. Хреново выглядит. Мятый, осунувшийся, волосы нечесаные, под красными глазами синие круги... - У тебя случилось что, Вовк? - спрашиваю с замиранием в груди.
Он не выдержал:
- Ты умерла! Тебя похоронили! Ты труп! Труп!
Губы у Вовки трясутся, глаза дикие, но видно, что трезвый и не накуренный. Но всё равно спрашиваю:
- Ты что, спирт с димедролом мешал?
А матерится он бездарно, тут ему три высших не помогли... Выругался, кинулся в дом.
- Сигареты захвати! - кричу.
Выбежал, с сигаретной пачкой и здоровым зеркалом. И с какой-то бутылкой. Сунул мне сигареты и зажигалку таким жестом, будто боится об меня ошпариться. Пока я прикуривала, он меня окатил из бутылки. Сигарета шикнула и потухла.
- Ты больной? - спросила я, обтекая и беря сухую сигарету. Вовка издал странный звук и сунул мне зеркало. Сигарету я раскурила, но вкуса не почувствовала.
- Ты труп! - тупо повторял Вовка. - Ты труп, исчезни, сгинь, ты труп, чур меня, Отче наш, иже еси...
- Ты же буддист, - совершенно спокойно сказала я, глядясь в зеркало. Откуда у меня столько спокойствия, я не знала. Из зеркала на меня смотрело синюшно-бледное скуластое лицо с острым носом. Всегда себе такой хотела. Губы у отражения были фиолетовые. Лоб украшала замечательная дыра с рваными краями. Именно на том месте, которым я и вписалась в стекло. И ещё пару порезов, по мелочи. Мне почему-то казалось, что у меня должен был быть сломан нос. Либо только казалось, либо мне его починили перед погребением.
Я перевела взгляд с зеркала на Вовку. Он дрожал и не мог сообразить, куда деть дрожащие руки. Я решила эту проблему, вернув ему зеркало. Слева опять зашипел Вась Васич. За его спиной шёл снег. Холодно по-прежнему не было. Я протянула руку к гвоздю, торчащему из столба, содрогнулась и насадила на гвоздь ладонь. Ничего. Только скрипнула кожа, пропуская гвоздь насквозь, да клацнул зубами Вовка. Я отняла руку, изучила её. Крови не было. Подняла ту же руку к шее - ну да, разумеется, пульса нет, сердце у мёртвых не работает.
- Всегда считала, что трупы надо сжигать, - усмехнулась я. - В дом ты меня, как я понимаю, не пустишь.
Вовка дёрнулся, сделал над собой усилие и помотал головой.
- Убирайся! Во имя Отца и Сына, и...
- Какое сегодня число?
- ...шестнадцатое...
Я повернулась и пошла. С его сигаретами и его зажигалкой, не обеднеет. Собаки выли. На голову и плечи падал снег и не таял. Собаки выли. Я прошла станицу насквозь и села на бревно над Подкумком. "Если сейчас не закурю - сдохну!" - отчётливо подумала я... Истерически хихикнула. Потом ещё раз, потом расхохоталась, со всхлипами, с подвыванием, раскачиваясь на заднице. Через сколько-то перестала радоваться жизни - хорошего понемножку! - достала сигарету и прикурила. Руки тряслись не хуже, чем у Вовки, счастья моего, буддиста недоделанного. К которому я вернулась через шесть дней, как и обещала. Так вот. Вернулась Пенелопа на Итаку и обнаружила, что Одиссей обзавёлся гаремом, Телемах вырос известным гопником районного масштаба, а друг семьи Ментор стал таможенником и не пропускает на остров, потому что нормальная Пенелопа должна сидеть дома и ткать покрывало, ткать и распускать, ткать и распускать, двадцать лет подряд, а не бросать хозяйство на мужа, который, между прочим, поход на Трою из-за тебя пропустил. Жутко огорчился, из запоя пять лет не выходил. И остаётся Пенелопе повернуться и тащить усталую тушку и двадцать лет нечиненый корабль обратно в море. Потихоньку гнить и разлагаться, и жалеть, что не сгорела в своей "Хонде" ещё десятого, между Сциллой и Харибдой, влюблённая, счастливая и, самое главное, живая.
Я сидела, глядя то на чёрную речную воду, то на рваный пакет с мусором под голым кустом, то на вязь сигаретного дыма. Докурила до самого фильтра, затушила мёртвыми пальцами, щелчком забросила сигарету в реку и пошла собирать дрова. Трупы надо сжигать. На серебряных шампурах и под чесночным соусом.