За окном мог идти дождь. Она могла спросить, почему он все время смотрит в прошлое; он мог ответить, что прошлое - это единственное, что уже никогда не изменится; но тогда это была бы его совесть, а не девушка в гостиничном номере. На самом деле она спросила, почему он перестал писать, а он в этот момент - вот так проницательность - подумал, что однажды будет вспоминать их разговор. Но, конечно, мелодия и фотография появились случайно и, как он считал, помимо его желания.

Она спросила:

- Когда ты собираешься закончить книгу?

Он ответил:

- Никогда.

Возможно.

- В мире слишком много книг, чтобы ценить одну больше, чем другую.

Ужасно не хотелось обо всем этом говорить. Два человека никогда не поймут друг друга, не стоит и стараться - но она снова и снова заводила эти разговоры, которые не заканчивались ничем или заканчивались в постели. Он смотрел на нее, закуривая сигарету за сигаретой. В утреннем свете ее живот отливал синевой.

- Люди одинаковы, ни один не обладает преимуществом, - сказал он. - У тебя столько же прав закончить эту книгу, как у меня. - И отдельно для совести: - Я не хочу становиться одним из многих.

Возможно, последнюю фразу он не произносил; возможно, ее произнесли фотография и мелодия из колонок.

- Но разве не все думают так же?

Он обжег пальцы и потушил сигарету.

- В этом и заключается проблема.

- И ты не хочешь рассказать об этом остальным?

Он потянулся за пачкой и сказал, что разговора в номере дешевой гостиницы, на его взгляд, достаточно.

- Но так тебя никто не услышит.

За окном мог идти дождь. Он мог закурить еще одну сигарету, но так и застыл с открытой пачкой в руках, пока в стекло не ударился голубь. Она вздрогнула и поежилась. Надо же, из всех женщин мира он выбрал одну с самыми красивыми бедрами. Непривычно сдавило грудь - он отвык от этого ощущения; разговор выветрился из головы. Стало еще печальнее. Он почувствовал, как на глазах выступают слезы.

Прошлое.

Он знал все ее запахи, мог нарисовать подробную карту ее спины, обозначив каждую родинку, он так выучил ее тело, что узнал бы из тысячи по квадратному сантиметру - но до сих пор не мог понять, что заставляло его плакать, думая о ней.

Они нарочно не включали свет. Небо заволокло тучами, но дождь мог еще не начаться, дождь мог звучать в колонках, а за окном было пасмурно, но сухо. Очень душно.

Она сказала, что без ласки ее тело чувствует себя, как дерево в пустыне - одно-единственное дерево, о котором никто не знает. Он помнил ощущение, которое вызывала ее пунцовая улыбка во время долгих часов под одеялом. Она могла спросить, почему ее тело заставляет его грустить; она могла обидеться, она могла ошибочно заключить о его холодности; она могла спросить, что заставляет его плакать, и расстроиться, не дождавшись ответа. Он мог промолчать; он мог сказать, что его грусть не от безнадежности; он мог ответить, что боится всего завершенного, признаться, что в нем много страха. Но тогда это была бы не девушка в гостиничном номере, это была бы не Элиза.

- Когда конкистадоры встретили инков, у тех не было слова для обозначения белых людей. Им пришлось его придумать, и с этого момента конкистадоры стали завоевателями. Когда ты что-то называешь, то не можешь просто мириться с этим - ты включаешь это в свой мир. У меня нет такого права.

- Почему тебе для всего нужно какое-то право?

Она села на кровати, и ее лицо стало тем, чем было обычно, - обвинением в бездействии.

- Чтобы поцеловать меня, тебе тоже нужно право?

Иногда у него просто опускались руки.

- Ты моя, моя, моя, - шептал он в ее плечо.

Иногда у него просто опускались руки; он понимал: то, что он хочет выразить, заблудилось в голове среди безответных вопросов и постепенно тускнеет, вырождаясь в очередное сомнение. Шел ли за окном дождь? Он никогда не знал наверняка.

Все связанное с ней всегда было побегом. Когда она была далеко, это был побег от одиночества к ней; когда он был рядом - от нее к одиночеству. Если бы она спросила, почему он все время смотрит в прошлое, он ответил бы:

- Потому что прошлое - это единственное, что уже никогда не изменится. Пройдет каких-то пятьдесят лет, а мы уже не будем никому нужны, и все, что останется, - это Платон, который когда-то любил Элизу.

Он мог задуматься, она могла отстраниться. Ее терпение было безграничным, так что она просто молчала, дожидаясь, когда он заговорит. А за окном смеялись дети, так что, возможно, не было никакого дождя. Где-то, за чьим-то окном.

Слишком недавно отступило прошлое, чтобы его забыть, но Платону удалось, и он вновь восхищался запахом чужого тела на своем. Сама возможность обнаружить запах, волос или укус уже была спасением от одиночества, в которое повергало его обладание собственным телом. Может, думал он, в году действительно триста шестьдесят пять дней (бессмысленно спорить с многовековой системой счета), но ночей гораздо меньше (бывают годы без единой). Ночь, проведенная с Элизой, была ночью в самом полном смысле. Он никогда не думал, что ему будет важнее спать с девушкой в одной кровати, чем затащить ее в кровать.

- Ты - это эпитет, - в конце концов, сказала она. - Это было так... с тобой.

В ушах у него звенело. Так бывало каждый раз после Элизы. И все же он молчал.

Сколько часов они провели в гостинице? Город теперь казался таким чужим, совсем ненужным, лишним. Он задернул шторы. Стало темно.

Сколько раз это ощущение возвращалось к Платону? За свою жизнь он прожил несколько жизней, и в каждой из них был разным, не походил на себя предыдущего. Время от времени воспоминания о тех жизнях возвращались, и он стремился стать похожим на того, кем был когда-то.

- Но из этого ничего не получается.

Элиза попросила прощения. Сейчас она была его ребенком, свернувшейся на подушке сонной дочерью, подарком и талисманом, драгоценной реликвией, но прежде - любящей женщиной, и за это ей все можно было простить. Элиза попросила прощения за то, что не расслышала; она просила повторить; он целовал ее в висок; возможно.

Через несколько минут она спала. С приходом темноты в номере стало теплее. Ему казалось, ее сонное тело может согреть этот номер, всю гостиницу, мир, каким бы огромным он ни был, будущее, настоящее и прошлое. Он включил вспышку и сделал снимок.

Прошлое.

- В нереализованной возможности самой по себе нет ничего достойного сожаления, - говорил он, стоя у зашторенного окна. - Тоска возникает, когда начинаешь думать о некоем гипотетическом прошлом, которое могло бы произойти при определенных обстоятельствах. Ностальгия по неслучившемуся, понимаешь?

Она понимала, хотя спала.

- И с этого момента нереализованная возможность обретает свой вес, становится в ряд со свершившимися событиями.

В детстве у него была любимая ручка с пахнущими чернилами, и, хоть Платон не любит вспоминать детство, он расскажет ей об этой ручке. Чернила в ней были необычного бирюзового цвета и приятно пахли; он каждый день следил, сколько осталось в стержне. Он писал ими только рассказы, никогда не тратил на чепуху. И все же настал момент, когда чернил осталось совсем немного. Тогда он взял альбомный лист и стал прощаться с ручкой. Он написал настоящее прощальное письмо и спрятал, никому не показав. Чернила не закончились, но он не стал ждать, когда это произойдет, и со слезами на глазах выбросил ручку в урну. Потом у него было много ручек, но ни одна не могла сравниться с той, и до сих пор, вспоминая ее, Платон корил себя за то, что не дал чернилам закончиться, что не дописал нескольких слов, как будто это что-то могло изменить. Как будто это вернуло бы ему отца.

- Говорят, сон забывается, стоит пройти через любую дверь, - сказала однажды Элиза.

Через какую из них нужно пройти, чтобы забыть обо всех нереализованных возможностях? Сквозь какие проемы путешествовать? Сколько дверей уничтожат его тоску?

- Может быть, эта...