Листья намокли от дождя и придавали воздуху зеленоватое свечение. Вдобавок ко всему, за окном рябило, как на экране неисправного телевизора. В доме напротив играла музыка, чье-то лицо из форточки наперебой болтало с пустотой, на крыше сидели двое рабочих. Мы да они, подумал я, слишком много людей для одного ненастного утра.
Дверь подъезда открывалась и закрывалась, но никто не проходил внутрь, и никто не выходил наружу. Голуби прятали головы под крыльями, воздух пах мокрой землей и почему-то арбузом, только в рот попадало одно железо.
Дождь то прекращался, то с новой силой начинал барабанить по карнизу. Я смотрел перед собой, размышляя о сходстве водосточного желоба и легких чахоточного больного, что прислонился к стене в конце улицы и оглашал площадь вокруг громким кашлем. И то, и другое выхаркивало на асфальт свое содержимое, не задумываясь о последствиях. Будущего для них не существовало, они застыли в настоящем глыбами льда, и только теплое дыхание смерти могло растопить их, отправив во тьму небытия.
Именно тогда, как мне показалось, человек из окна напротив впервые обратился ко мне. Он носил густые усы, на голове почти не было волос. Поначалу слов я не разобрал, и только потом из безостановочной, бессвязной речи выплыли какие-то обрывки. Среди них я разобрал два: "спятил" и "уважение". Я спросил, не разговаривает ли он со мной. Его широкое лицо, багровое от крика, высовывалось из форточки ровно настолько, чтобы не намокнуть под дождем.
- С тобой, сопляк! - выкрикнул мужчина из последних, видимо, сил, присовокупив после короткой паузы пару бранных выражений.
- В таком случае, - начал я и назвал свое имя.
Мужчина громко крикнул, что ему плевать.
Рабочие на крыше заинтересовались нашим разговором.
- Ох... - сказал я.
Дождь, казалось, перестал.
Стало намного тише. Мы обменялись еще несколькими фразами, и он перешел к сути дела.
- Есть одно предложение, - говорил мужчина из форточки. - Видишь того парня на площади?
Было семь часов. Я видел того парня. Вряд ли это был парень, скорее старик. Он харкал кровью, он был водосточным желобом этой площади, застывшей под дождем площади голубиной свободы и независимости сигаретных окурков.
- Я вообще человек не плохой, - говорил мне сосед из дома напротив, - но что бывает, если меня разозлить - гром и молния, кровь и железо!.. А этот парень меня злит, ей-богу, я даже газету почитать не могу из-за его кряхтения.
Я собрался с мыслями и обратился к нему на "ты".
- Что ж, согласись, вы оба привыкли плевать на чужие судьбы. Один из вас в прямом, другой - в переносном смысле. Какое вам дело до несчастного Махиса, который потерял свою любовь и скоро потеряет зрение?
- Нет, друг, что ты говоришь! - сказал мужчина, собравшись, прочистив горло. - Я не Гитлер, тот парень на площади, может, и Гитлер, но я - нет, до этого не дошел, и мне не безразличен человек, если он не плюет на асфальт и не мешает мне читать газету.
Надо сказать, в тот момент малый на площади действительно являлся центром происходящего. Думаю, он не сознавал этого, да и не способен был осознать, а если бы осознал, то не воспользовался бы тем преимуществом, которое давало ему данное обстоятельство по сравнению с нами. Находясь на пять этажей ниже, он мог взирать на все с высоты своего безразличия. Выражаясь фигурально, он всех нас держал на ладони, а мы устраивали там настоящие танцы, пытаясь разобраться со всем этим: как мы оказались в таком положении и что нам сейчас делать, - и никакие ангелы на острие иглы были нам не ровня, ни нам, ни ему.
- В таком случае, не объединить ли усилия, - предложил я. - Вчетвером мы добьемся большего, чем поодиночке.
Первого рабочего звали Йозеф. Он-то и предложил сперва поговорить со стариком. Конечно, сказал Йозеф, принимая устойчивое положение на крыше, все это отвратительно, но, быть может, у парня возникли проблемы и ему нужно помочь. Клаус (так звали соседа из дома напротив) несколько раз высказался в том духе, что, мол, никакой это не парень, и не помощь ему нужна, а хорошая взбучка. Я опасался его: он говорил то, что думал. Беседа пока не клеилась.
- Не словами решаются такие вопросы, - начинал Клаус и умолкал в гневе.
Посовещавшись до половины восьмого, мы не пришли ни к какому результату и решили подойти к делу практически. Рабочие привязали свои страховки к чему-то на крыше.
- Нужно отрядить делегацию, - предложил я, - из двух человек, которые спустились бы вниз, на площадь и поговорили с парнем, чего он там загибается.
Говоря это, я подразумевал, что в делегацию будут входить, конечно, Йозеф и его невыясненный напарник. Я хочу сказать, другие варианты просто не приходили мне в голову. Поначалу все происходило именно так. Рабочие спустились вниз, начали что-то оживленно обсуждать, мужчина из форточки скрылся, и я, улучив момент, углубился в посторонние размышления.
Стоило бы ввести новое понятие... - думал я, перебирая в голове недавние впечатления - ...что-то вроде вечной смерти философии, постоянной, от теории к теории переживающей саму себя смерти как явления... - тучи снова сгустились - ...или вроде возможности умереть, в которой философия укрывается от собственно смерти, прячась в ней... - сказывалось ли настроение или погода за окном, но я начинал путаться - ...и достоверность этой смерти обусловлена... - мысли мои балансировали на грани бреда и реальности - ...неизбежность того, что вопрос останется без ответа... философский трактат "После мысли"... - и приобрели отрывочность, обычно им не свойственную. - ...Заняться рассмотрением природы философских вопросов, - сказал, наконец, я себе и выглянул в окно.
Из забытья меня вывел разговор рабочих. Они и не думали решать что-то насчет старика на площади, сидели на каких-то жестянках и курили. Клаус не появлялся.
- Говорят, философия умерла, - сказал Йозеф, и я вздрогнул. Будто мои мысли материализовались в этом прокисшем, железном воздухе.
- Чепуха, - к моему облегчению, ответил Роберт, второй рабочий. - Умер в марте один философ, какой-то француз - бодрячок, только склеротик, - вот и подняли шумиху.
Смерть Барта, не иначе, подумал я про себя с улыбкой, и тут произошло кое-что не совсем обычное. Пространство соскользнуло куда-то вбок, а то, как я чувствовал свое сознание, - куда-то вглубь. Четкие линии потеряли четкость. Сначала я пытался сосредоточить зрение на одном из предметов, но скоро утратил всякую надежду. Это произошло за считанные секунды. Где-то будто открылся водоворот, стягивая в себя все, что происходит и существует вокруг: мысли, разговоры, вещи и время, все смерти и бытие, - без звука. Одним словом, все съехало со своих мест, привычное утратило привычность, и я свалился в эту неизвестную сущностную пустоту.
Дети на площадке играют в железо: вынимают спицы из Колеса. Площадка освещена солнцем, она любит солнце, и она откажет ему. Позже, вечером, когда дети уйдут. Дети уйдут, а Колесо останется. Останутся спицы, вынутые из Колеса. Железо остается всегда. На площадке, в песке, на песке, освещенном солнцем. Уходя, отказываясь, позже, вечером, от любви к вынутым спицам, покинутым спицам Колесо Истории умрет.
Мозг прекрасно знает, что, если нам удастся изобрести
совершенно новый, ни с чем не связанный язык, с нашим
безумным характером будет покончено. Чтобы избежать этой
опасности, источники страха снабдили нас специальным
мозгом, поддерживающим нас в стадии ломки,
незавершенности и карикатуры.
Э. Ажар
Согласно психологической теории подавления соперника, я пытался обернуть преимущества этой лестницы, которые она имела надо мной, против нее, и в результате она стала казаться в моих глазах такой непривлекательной и никудышной, что мне тут же расхотелось на нее взбираться. Я снова присел на бочку. На ней виднелись следы краски и чего-то еще. Мне вдруг стало не по себе, я вскочил.
Йозеф был невозмутим. Он, без сомнения, наблюдал за моими метаниями от лестницы к бочке, но они были ему безынтересны. Творилось что-то неладное. Я ощущал себя погано. Из окна торчала испуганная мужская физиономия. Этот усатый Махис, или как он себя назвал, достал нас обоих со своей газетой, Йозеф даже выругался, когда тот снова о ней упомянул. Дело в том, что мы не привыкли ни с кем разговаривать, мы с Йозефом обычно выполняем свою работу и уходим. Согласен, старик на площади выглядит отвратительно, но нам до этого не должно быть никакого дела. Мы лишь слепые пятна истории, принимать нас во внимание означало бы разрушить хрупкое равновесие между прошлым и будущим, пусть оно и кажущееся, пусть только маячит впереди.
Итак, помимо своей воли мы оказались втянутыми в это приключение.
- Ну, Махис, скажи, что, по-твоему, мы должны делать? - спрашивает Йозеф. Я предпочел бы отказаться от роли, предписанной нам этим молодым парнем из дома напротив. По моему мнению, никакой делегации здесь не требовалось, и говорить со стариком было незачем, но Йозеф настаивал, так что, в конце концов, нам пришлось спуститься. Насколько я разбирался в погоде, дождь скоро должен был возобновиться. Если оставить все как есть, через два дня старик сам сдохнет от холода и сырости, уже стоит одной ногой на кладбище.
Парень, скрывшийся якобы для того, чтобы одеться и выйти на улицу, все не появлялся и заставлял меня сдерживать свою злость в карманах комбинезона. Насколько я понял, парня звали Клаус. Перед тем, как он, бедный, договорился с усатым, прооравшим себе все горло, выяснилось, что никакой он не сопляк, ему двадцать шесть лет и он является младшим сотрудником какого-то института, что в двух кварталах отсюда. Йозеф знал этот институт и уважительно покачал головой, мне же не удосужился ничего объяснить.
Наконец, после двух, видимо, сигарет Клаус вразвалку вышел. Вид у него, однако, при этом был ошарашенный, будто он случайно оказался не в своей шкуре. Естественно, пришлось обойтись без вопросов. Мы кое-как представились друг другу: полное имя парня было Клаус Иоганн. Руку он жал без особого энтузиазма, его вообще занимали какие-то совсем другие мысли. Первым делом мы отправились в ближайший хозяйственный магазин.
Один-единственный продавец пересчитывал мелочь в аппарате, случайный зритель нашего спектакля. При виде нас он недобро усмехнулся и отвел глаза. Собрав в корзинку все необходимое, втроем мы подошли к кассе, Клаус Иоганн поставил корзину на конвейер. Через секунду продавец нажал на педаль под столом, конвейер задвигался. Прежде чем назвать необходимую сумму, он еще раз окинул нас презрительным взглядом. Надо полагать, в своей рабочей одежде мы с Йозефом выглядели не лучше того старика на площади. Вдобавок к этому, Клаус вдруг сильно закашлялся, Йозеф неодобрительно обернулся, а я сделал вид, что не обратил внимания. Отсчитав деньги, он вывалил их на пластиковую подставку. Продавец сунул в рот мятную подушку и выдал сдачу. Больше мы его не видели.
В корзинке лежали инструменты и четыре пары резиновых перчаток. Большой удачей было то, что в магазине оказалась колючая проволока, и мы взяли внушительный моток, упакованный в картон. Я взял коробку, а Йозеф - инструменты. Среди них были и плоскогубцы, чтобы загибать проволоку в нужных местах. Наш новый знакомый нес только пакет с перчатками, но в нем еще что-то позвякивало, и всю дорогу я томился от неизвестности, и таинственностью сверкали его глаза.
Приближаясь к дому, мы опять услышали крик: это Махис доказывал свое законное право на выходной, сетуя на то, что не отправился на отдых в деревню и вынужден проводить это утомительное утро в городской тишине, которая, к тому же, так беспощадно нарушалась кашлем нищего, усиливавшимся с каждым часом. Выгрузив содержимое пакетов в беседке неподалеку от площади, мы сели на скамейки внутри. Клаус неосторожно вытряхнул вещи, и во все стороны посыпались гвозди, завернутые в коричневую бумагу. Махис вскоре присоединился к нам, вчетвером мы принялись обсуждать план, назревший в голове Клауса Иоганна. Последний то и дело прерывался, поглядывая куда-то вдаль, словно силясь что-то вспомнить. Движения его губ удивительно не совпадали с тем, что он говорил, а лицо выражало крайнюю степень растерянности. Голос, однако, звучал уверенно, я посмотрел на Йозефа: тот сосредоточенно слушал, склонив голову, опустив глаза в пол, словно опасаясь встречаться взглядом с Клаусом.
Первым возразил, конечно, Махис, заноза в заднице. Повертев в руках складной нож, он громко произнес:
- Прирезать его и все тут.
Лично я был с ним почти согласен. Йозеф страшно возмутился, сказал, что как христианин не может этого допустить и предложил, в крайнем случае, сохранять непричастность. Махис парировал тем, что стариком был объявлен казус белли, после чего, по его мнению, невозможно далее сохранять статус-кво. Когда с латынью было покончено, Клаус, наконец, спросил его о том, что вертелось у всех на языке с самого начала: чем ему лично так насолил этот нищий на площади.
Сквозь густые усы Махис пробормотал:
- Он смотрел на меня.
Я посчитал, что он просто спятил. Йозеф шепнул, что это на нервной почве, а вот Клаус внимательно его выслушал.
- Как только вы ушли, - продолжал Махис. - Я поставил чайник на плиту и вернулся к окну посмотреть, что там происходит. Небо начало разъясняться, и у меня почти поднялось настроение. Но потом я отыскал взглядом этого, - он сделал жест рукой, - туберкулезника. И, клянусь, в тот же самый момент он уставился прямо на меня. - Махис выпучил глаза. - Вот так.
И он изобразил, как нищий старик смотрит на него, часто моргая.
- Не может быть, - сказал до того молчавший Йозеф.
- Это многое меняет, - решительно заключил Клаус. - После того, как формальный повод к войне, действительно, дан, остается только ответить действием.
- Я, конечно, не Гитлер, - повторил обрадовавшийся Махис и многозначительно умолк.
- План будет простым. Маргинальный элемент необходимо обезвредить при минимальном контакте. - Клаус раздал перчатки. - Вы с Якобом, - он обратился к Махису, - приготовьте как можно больше стульев, подойдут и бочки. Все это поставим в радиусе пяти метров от нищего. Мы с Йозефом начнем закреплять проволоку на стульях, - он потряс внушительным молотком и плоскогубцами, - в то время как вы будете отвлекать старика... Махис, - он сжал губы, - только без контакта. Это непременное условие.
Махис кивнул. Он даже начинал мне нравиться.
Распределив роли, мы разбрелись. Я начал стаскивать бочки, стоявшие в центре двора, к беседке. Помимо этих четырех, Махис снес вниз еще три стула, а Клаус вместе с Йозефом - два высоких табурета. Таким образом, в нашем распоряжении было девять устойчивых опор для осады старика. Мы направились к площади.
Сначала мы шли быстрее, потом сбавили шаг, чтобы нищий не разгадал нашего плана. Пройдя половину площади, мы с Махисом ощутили, как бочки вдруг потяжелели, они будто отказывались от дальнейшего путешествия. Однако через некоторое время все девять опор стояли, прислоненные к стене на порядочном расстоянии от старика. Не было, да и не могло быть сомнений в том, что он нас заметил, поэтому нужно было торопиться.
Махис отнес первый стул, установив его чуть дальше, чем мы договаривались. Вернувшись, он присел передохнуть. Клаус отправился на разведку, было важно, чтобы никто нас здесь не застал. Но вокруг было даже более чем пустынно, в этом районе вообще редко улицы полнятся людьми, к тому же, погода не совсем располагала к прогулкам. Вчетвером мы молились, чтобы неожиданно не залил дождь, нам он был совсем не на руку.
Все же он начался. Сначала воздух будто прорезали серебряные нити - такое сравнение пришло мне в голову случайно, - потом они стали рваться с едва слышным тиньканьем, как струны. Я вышел из-под навеса, чтобы ощутить на лице влагу наступающего полудня, но дождя как будто не было. По-прежнему рвались струны, теперь они стали отчетливей и напоминали полосы на старой кинопленке, но ни одной капли не упало мне в руки, что я протянул в ожидании дождя. Я посмотрел на Йозефа - тот едва угадывался за сплошной стеной из этих серых и черных штрихов, походивших теперь на рисунок графикой, словно нас кто-то стремительно зачеркивал. Махиса не было видно, издалека я услышал его голос, он менялся, в конце сорвавшись на тихий визг, который был так схож с громким шепотом Йозефа. В конце концов, и он оборвался, я больше не видел ни стены в полуметре от меня, ни людей, ни того старика, ни площади, я вытягивал руки в стороны, но ничего не касался, а потом что-то помутилось, и земля ушла у меня из-под ног, мне казалось, я взлетел.
Человек ест так, что на первых порах старается быть неслышным, он не чавкает и глотает почти бесшумно. Однако, как только трапеза его подходит к концу, человек словно осознает вдруг, что ему остался последний шанс насладиться своей пищей - или не сознает ничего вообще, - но, как бы то ни было, он больше не сдерживает себя. Он пьет так, будто должен умереть, кусает так, что его слышно, раскрывает рот, громко чавкая. А затем он издает звуки, перекатывая во рту куски еды, досасывая оставшиеся капли из стакана, выскребая языком последние крохи из промежутков между зубами. Все это - зачастую с выпученными глазами.
Ужасающие события не подчиняются времени,
ибо их мгновенное прошлое как бы раздроблено
будущим и моменты, их составляющие,
словно утрачивают последовательность.
Х. Л. Борхес
Решительно ничего не понимая, я открыл глаза. Передо мной была все та же площадь, подсвеченная со всех сторон неоном и фонарями, фонари эти были так похожи на ватиканские, что я мысленно перекрестился. Мой комбинезон пропах потом и краской, хотя нигде вокруг не велись малярные работы. Она преследовала нас с Никколо весь день, эта краска, будто намеревавшаяся обратить двоих рабочих в то, чем они не являлись. Вообще, с тех пор как мы взялись за ремонт этой антенны, что-то постоянно происходит не так. Мой напарник склонен был считать причиной этого старика на площади, я не мог с ним согласиться.
Стало гораздо темней, солнце уже не рисковало высовываться из-за туч, стремительно приближаясь к горизонту, чтобы укрыться от удушающего мрака. Воздух был наэлектризован, на вдохе к нему примешивались частицы чего-то постороннего, в результате во рту сохранялся кисловатый привкус железа.
Никколо и Джакомо-Джиованни расставили мебель и бочки, очертив вокруг старика окружность, от которой угол дома отрезал геометрическую фигуру - сектор. Она начиналась у одной стены, на улице Фролы, и упиралась в другую, на улице Понцы. Таким образом, нищий оказался замкнут нашей баррикадой, по которой мы с Джузеппе начали тянуть колючую проволоку, предварительно обернув руки тряпками. Перчатки, что купил Джузеппе, мало чем отличались от хирургических и не могли защитить от шипов.
Надо сказать, во время сооружения баррикады старик не бездействовал, переминался с ноги на ногу, вертелся в разные стороны и плевал кровью на асфальт. Вблизи это выглядело отвратительно, кроме того, он еще и пах. Мы старательно избегали любого контакта, даже зрительного. В один момент он перестал кашлять и обвел четырех людей взглядом своих пронзительно-карих глаз. Мне показалось, он что-то понял, такими вдруг ясными и прозрачными сделались его глаза, и этим чистым взглядом здорового человека, какой можно встретить только у сумасшедших, он глубоко проник мне в душу, ловко перескочив через единственную преграду, которую мог встретить на этом пути: мое напускное безразличие. Думаю, в моих глазах, так же необыкновенно для него прояснившихся, он прочел страх, продиктованный одним желанием: чтобы он не набросился вдруг на меня, как это делают бешеные собаки. Мне даже почудилось, что он усмехнулся, но за нечесаной бородой трудно было прочесть выражение лица.
К восьми часам все было готово. Закончив, мы с Джузеппе отошли полюбоваться на дело рук своих. Никколо отряхивал комбинезон, отчаянно ругаясь: похоже, нищий зацепил его рукавом. Однако оказалось, что контакт произошел, но не с моим напарником, а с Джакомо-Джиованни, которого нигде не было видно. По словам Никколо, как только это случилось, Джакомо отошел на несколько шагов, словно не веря в происходящее, слегка шатаясь, схватился за руку, по которой шаркнула рука старика, принялся ей трясти, затем остановился как вкопанный и оторопело уставился на нищего, который стоял себе, прислонившись к стене, за почти готовым ограждением, сложив руки и посмеиваясь своим нехитрым мыслям. После того, как Никколо предложил ему помощь, Джакомо скривился, как от боли, неопределенно взвизгнул и, почему-то хромая, быстро зашагал в сторону дома. Просто удивительно, как вы не заметили, закончил Никколо.
Все страньше и страньше, подумал я про себя, а вслух спросил у Джузеппе, что он намерен предпринять теперь. Во-первых, сказал тот, у заграждения необходимо поставить временную охрану на случай, если малый все же попытается сбежать. Я посмотрел на старика: он ковырялся ногой в куче отбросов, размокших под потоком воды, лившейся во время дождя из водосточного желоба за его спиной. По моему мнению, сбегать он никуда не собирался, и если простоял здесь половину суток, то простоит еще неизвестно сколько. Джузеппе ответил, что именно эта неизвестность его и пугает, а я тем временем удивился тому, что вся его невозмутимость, восхищавшая нас доселе, куда-то пропала. Несомненно, он был самым умным из нас (Джузеппе окончил институт), но и в его глазах читался звериный страх перед такой опасностью, с которой сам он еще не сталкивался и которую предпочел бы обойти стороной, как мудрый Магомет обходит гору. Он продолжал. Во-вторых, сказал Джузеппе, сегодня выходной, а завтра с утра здесь будет полно народа, так что до наступления ночи нужно придумать что-нибудь насчет его транспортировки в полицейский участок. В-третьих, сказал он, и это главная причина, по которой нам нужна охрана, он боится, как бы Джакомо-Джиованни не учинил над стариком самосуд, а это было бы самым нежелательным на данный момент исходом, поскольку, и тут он выдержал паузу, государство поощряет гражданскую инициативу. Возможно, сказал Джузеппе, нам с Никколо предоставят отгул или даже вознаграждение, а в их дворе разрешат организовать кооператив, председателем которого надеется, как выяснилось, стать Джакомо-Джиованни. Такая аргументация пришлась нам по душе, думаю, Джакомо бы она тоже понравилась, хотя мне было страшно даже предположить, какой план мести вынашивает сейчас Джакомо.
Я, Махис, уже много лет работаю на телевизионную службу "Джоконда и другие", и ни один мой вызов не обходится без приключений. Достаточно вспомнить, как я занимался ремонтом акустической системы в доме господина Луиджи, фамилии которого я не намерен раскрывать. Тогда произошла путаница, и я взялся за работу, не имевшую ко мне никакого отношения. Хозяева то и дело обращались ко мне "синьор" и приглашали на чай, в общей сложности я провел у них трое суток. В течение полутора недель приходил я на несколько часов, чтобы разобраться в абсолютно непонятном для меня механизме, более того, он был сломан, а они считали затянувшийся процесс не более не менее данью уважения столь сложному аппарату, в котором они и сами ничего толком не смыслили. Одним словом, когда все, наконец, выяснилось, я схватился за голову, потому что ожидал увольнения, но начальник, уважаемый господин Вилладжио, зять которого приходился мне троюродным братом, коего я, впрочем, никогда не встречал, оказывается, от души развеселился, узнав о моем приключении, и решил сделать мне надбавку. Конечно, все это не идет ни в какое сравнение с нынешней галиматьей, свалившейся на наши с Никколо головы, и все эта злосчастная антенна, которой, кстати, нам еще предстоит заняться завтра.
Ни в беседке, когда мы проходили мимо, ни в форточке, когда мы обнаружили, что во дворе больше не на что присесть, Джакомо-Джиованни не оказалось. Джузеппе пригласил нас к себе, мы с Никколо, не будь дураками, согласились. На кухонном столе царил порядок, а вот на полках все было свалено маленькими кучками: приправы для пасты, приправы для салатов, солонки, нераспечатанные упаковки загустителей и пустые баночки из-под соуса. Распахнув все дверцы, Джузеппе что-то напряженно искал, нетерпеливо отмахиваясь от всяческих расспросов. Когда, наконец, его поиски завершились, нашим глазам предстал пластиковый пакет, смятый и увесистый, с надписью "Маэстро" и твердыми ручками. Он был пуст. Открыв микроволновую печь, он достал оттуда холодный кусок пиццы и сунул в пакет. Все его движения были мне до боли знакомы, хотя сам Джузеппе не напоминал никого из тех, кого я знаю или встречал. Я ощущал какое-то иррациональное внутреннее сродство с этим молодым, моложе меня на пять лет, человеком. Более того, я легко мог представить себя на его месте, с его работой и знаниями, будто однажды так и было. Тогда я решился задать ему вопрос, который уже давно меня мучил, но Никколо оказался проворней и вылез первым.
Не знаю, каким образом наши мысли совпали, только он спросил Джузеппе, не чувствует ли тот себя как-нибудь не в своей тарелке. От этих слов Джузеппе вздрогнул и замер на несколько секунд. Никколо пояснил: не кажется ли ему, что он будто бы оказался не в то время и не в том месте, там, где не должен был оказаться, и, что гораздо сильней беспокоило Никколо, не считает ли он, Джузеппе, что, если бы не этот проклятый старик, все шло бы своим чередом еще много лет, не меняясь, - и провел рукой по волосам. В этом жесте не было ничего странного, но лицо его при этом преобразилось, словно он не ожидал этих волос. Затем он вытер губы и продолжил, так как Джузеппе молчал, не отвечая на вопрос. Дело в том, что ему, Никколо, все представляется именно так, что он больше не ощущает себя собой и что ему это совсем не нравится. Слова эти заставили поежиться и меня, я чувствовал то же самое. Выяснилось, однако, что Никколо имеет в виду совсем не то, о чем мы с Джузеппе сначала подумали, и продолжать разговор не имело смысла, так же, как не имеет смысла размышлять над теми проблемами философии, что уже описаны в толстых книгах: остается только слепо следовать выводам, к которым кто-то пришел раньше тебя и не стараться придумать что-то новое, потому что ничего нового нет. Когда эти слова Никколо были сказаны, я уже не мог ничего сказать: это были слова, с которых стоило начать другой разговор, о гораздо более серьезных вещах, нежели те, что беспокоили Никколо.
Когда часы на стене пробили полночь, мы опомнились и встали из-за стола. Следовало отыскать Джакомо-Джиованни, причем немедленно. Джузеппе подошел к окну и заметил, что вид несколько изменился - он имел в виду ограждения, что мы установили на углу Фролы и Понцы. Слава Богу, Джакомо там не было, но он мог обретаться где-нибудь поблизости.
Спускаясь по лестнице, я ощутил острый укол в области затылка. Этот момент все прояснил, и происходящее перестало являться для меня загадкой. Все было слишком очевидно, чтобы к этому можно было прийти аналитическим путем, и только я открыл рот, чтобы рассказать об этом, ступени подо мной подкосились и, подвернув ногу, я упал вбок, схватившись рукой за перила. Перил, однако, на месте не оказалось, вместо них было что-то влажное и мерзкое, я поспешил отбросить это в сторону, но понял, что оно не отлипает от рук, да и рук я уже не чувствовал. Мне показалось, что я очутился в центре огромной толпы, которая неудержимо несет меня в пропасть, как сильное течение несет лодку к водопаду. Вокруг, как назло, оказалось слишком много воды, она заполнила все пространство, и мир потерял для меня ориентиры.
Они сидят и смотрят в пустоту, они выискивают что-то в пустоте поверх наших голов, они покрываются пылью, но сидят и наблюдают что-то, чего мы никогда не поймем и не увидим, они не шевелят губами, их души наполовину в этой пустоте, они одной ногой за порогом, и возможно, они ищут, куда наступить, когда придется его перешагивать, а возможно, они пытаются понять, что стало с той их частью, которая уже оказалась по другую сторону, а возможно, и это вероятнее всего, что они уже ничего не пытаются понять и просто смотрят, смотрят, смотрят поверх наших голов, перебирая пальцами струны давно сгнившей гитары или поглаживая пса, сбежавшего тридцать лет назад.
Великая вавилонская блудница, мерзостная
смертоубийственная тварь разверзает чресла, и все
становится иным. Да будет свято наше мошенническое,
всеобеляющее, одержимое страхом смерти содружество!
Б. Брехт
- Жан-Жак?
- Что?
- Где ты?
- Я здесь.
- Я тебя не вижу.
- Сейчас... А теперь?
- Слава богу! Что ты сделал?
- Очень темно, пришлось включить свет.
- Ты ослепил меня. Я снова ничего не вижу. Где Махис?
- Я здесь.
- Махис?
- Да, это я. Сейчас зрение приспособится.
- Здесь действительно очень светло.
- Кто это сказал? Голос приглушен, будто говорят сквозь густые усы.
- Так и есть. Это нищий старик.
- Слава богу, он с нами. Старик?
- Да.
- Ты будешь говорить.
- Хорошо, Николя.
- Да, говори, старик.
- Хорошо, Жан-Жак.
- Не томи!
- Наберись терпения, Махис. Николя, твои глаза привыкли к свету?
- Да. Кажется, да.
- Теперь ты видишь меня?
- Вижу, старик. Говори.
- Хорошо. Вы сами заметили, как все изменилось. Махис, возьми плоскогубцы. Жан-Жак, отдай их Махису. Хорошо. Вы сами заметили, как все изменилось. Это потому, что наступила ночь. В полночь всегда происходят самые неестественные события. Но сегодняшняя ночь все-таки особенная. Сегодня разрешится конфликт.
- Какой конфликт, старик?
- Все по Кафке: с героем происходит то, чего он очевидным образом не желает, но что латентно содержится в логике принимаемых решений, каковая, несмотря на то, что остается неразгаданной, предполагает только свободное, решительное самоубийство, свершение смерти, раскрывающее смысл и значимость земного бытия.
- О чем ты говоришь?
- Мы не понимаем.
- С каким героем?
- По какой Кафке?
- Я говорю о нашей Жозефине. Посмотрите на нее. Вы все посмотрели. Взгляните, во что она одета. Эти лохмотья, эта размалеванная рожа. Жан-Жак, что, какова она, в твоем вкусе? Или в твоем, Николя? Махис, может ты станешь ее мышиным королем?
- Нет.
- Она харкает кровью, старик.
- У нее простужено горло.
- У нее что-то похуже обыкновенной простуды.
- Она мешает тебе читать газету, старик.
- Она тебя задела, к тому же.
- Все правильно, она задела меня своей мерзкой рукой, когда я поправлял один из стульев. Не просто задела. Она схватила меня за руку, друзья!
- Что ты говоришь, старик!
- Все так, Махис, ты не мог этого видеть, ты видел только, как я отшатнулся от нее и побежал. А вы, Николя, Жан-Жак, были заняты другим делом, вы как раз заканчивали с этой проволокой, что ты, Жан, купил на свои деньги.
- Да, мы занимались другим делом.
- Она схватила меня вот за эту руку и тихо сказала: "Ты следующий".
- ...
- ...
- ...
- Вот именно, вы молчите, потому что ошарашены новостью. Теперь представьте мое состояние, когда это случилось со мной, вон там, где сейчас стоит она, эта сучка, стоит и пялится на нас, как последняя тварь!
- Успокойся, старик, мы ее сдадим в участок. Префект не будет с ней мягок.
- От нее разит.
- Она пахнет, как стадо сдохших мышей.
- Как в романе Камю.
- Жан-Жак, ты учился литературе, учился философии, ты сам учишь молодых людей, как надо мыслить, а Махис и Николя немного не попадают в русло твоих идей, что же тогда говорить о сказанном мной.
- Но хоть я понял тебя, старик. Ты хочешь сказать, что сегодня ночью разрешится противоречие, которое находим у Бланшо?
- Раньше, мой друг, много раньше. У Хайдеггера и даже у Гуссерля.
- Я поражен.
- Не сдавайся, Жан-Жак, с твоим именем тебе большое будущее!
- Спасибо, старик.
- Кто-нибудь объяснит нам, что, в конце концов, происходит?!
- Тише, Махис, ты всегда был слишком импульсивен, потому так легко было переманить тебя на свою сторону там, в беседке. Ты воспринял мои слова серьезно, недаром я подкрепил их этими жестами со складным ножом, а ты, Николя, хоть и резко возразил, но также не почувствовал подвоха. Только ты, Жан, разгадал меня.
- Спасибо, старик.
- Я восхищаюсь тобой, Жан.
- Спасибо.
- Нервический припадок, взрыв раздражения, сыграть все это было несложно, я сразу понял, что увлечь мне удастся только двоих, на трезвую голову Жан-Жака я не рассчитывал. Дело здесь, мои милые друзья, в том, что Жозефина, как называет она себя, стоит на пороге новой эры, которую призвана открыть сама. Мы пока не знаем, что конкретно она предпримет, но догадываемся, что должны сделать мы. Достоевский не дотянул, и Бланшо, Жан-Жак, которого ты вспомнил, не дотянул в точности так же, и сейчас мы являемся наблюдателями поистине эпохальных событий. Более того, эта проститутка с саркомой приглашает нас стать их участниками, что не может не радовать.
- Это не радует нас, старик.
- Это нас огорчает.
- Мы не можем сделать то, что велит судьба.
- Дорогие, пора давно понять, что не судьба толкает вас на этот подвиг, а чисто материальные вещи - такие, как злоба и ненависть.
- Мы не любим Жозефину.
- Мы ненавидим ее.
- Но мы хотим остаться христианами.
- Мы не станем свершать грех.
- Жан-Жак, я больше не могу ничего поделать. Вы просто существа, безличные сгустки материи и небольшого количества насущных желаний, за вами нет и никогда не будет ни грехов, ни добродетелей, и существование ваше закончится не менее горестно, чем оно продолжается в течение трех десятков с лишним лет. Ханаана ждете на земле - так хуй вам, а не Ханаан!
- Махис, я этого не вынесу.
- Можешь уходить, Николя, а я останусь.
- Тебя убедили слова старика?
- Не убедили в том, что я должен стать участником свершающихся событий, но убедили остаться и пронаблюдать за их свершением с этой трибуны.
- Какой трибуны, Махис?
- С этой площади, в углу которой стоит, запертая среди мебели и бочек, презренная женщина, потомок римских гетер.
- Как ты заговорил!
- Ты можешь теперь идти, тебя ничто не держит.
- Я тоже останусь и посмотрю.
- Боже, что это??!!
- Без всякого перехода...
- Что это???!!!
- Спокойствие!
- Что происходит???!!! Блядь!!! Аааааааааа!!!!!
- Сохраняйте...
- Блядь, больно!!!!!!!
- Сука!!!
- Куда ты пропал???
- Аааааааааа!!!!!
- Жан-Жак???
- Старик, блядь!!!
- Главное - сохранить спокойствие.
- ПИЗДЕЦ!!!!!!
- ...
- ...
- ...
- ...
Тайный эротизм погружения ноги, обтянутой в черный нейлон, в высокую кожаную обувь, сапог. Нога, вытянутая в струну, стопа сливается с голенью, носок вытянут, мягко входит в темное отверстие. Карандаш тихо нашептывает, зарисовывая, бумага скрипит: "Женщина..." И кто-то бьется в невыносимых конвульсиях снаружи, под окном, а может, это ветер, - и слышен только шепот: "Впусти..."
Дорога вниз и дорога вверх одна и та же.
Бог - это день ночи, зима лета, мир
войны, голод насыщения.
Гераклит
В четвертый раз за сутки у меня так надолго закрыты глаза, и в четвертый раз я открываю их. Я, наконец, все, абсолютно все понял, и более того, теперь я обрел способность заметить это перерождение! Меня зовут Махис, я болен раком легких, я вымок под утренним дождем, на мне лохмотья, и от меня воняет. А раньше я был одним из рабочих, взявшим плоскогубцы, решившим остаться и смотреть, а до этого - другим рабочим, установившим нелепые заграждения, они считают, меня можно ими остановить, а еще до этого я был лысым усатым дядькой, питавшим злобу к нищему старику на площади, а вначале я был почти собой, сотрудником института имени Георга Фридриха Вильгельма Гегеля. В общем-то, все действительно меняется, но, как ни круги, встает на свои места, чтобы начать движение. Каждое мое перерождение - смерть, и я знаю, что пребудет в конце. Это стало для меня своеобразной игрой, потому что превратилось в цепочку нескончаемых дежа-вю, множащихся и повторяющихся одно за другим. Отсутствие смерти бессмысленно. Не нужно отказывать себе в удовольствии такого стремления. Смерть не ничто, она гораздо больше имеет прав на существование, нежели ее отсутствие. Смерть не отрицание, не последний штрих, не утверждение воли и не признание слабости.
А эти люди - я не знаю, кем были они. Я был всеми ими, и они были мной. Здесь есть один старик, он одет в ту одежду, которую я носил, когда был научным сотрудником. Я видел себя их глазами, с четырех точек зрения, но я не был мной в привычном смысле. Здесь есть лысый человек по имени Осип - в моей одежде его звали Джузеппе. Я не был, в то же время, всеми сразу, и все четверо единовременно не умещались во мне. Здесь есть двое рабочих, и один из них - женщина, ее зовут Джейн Эрфе, в моей одежде она находилась под именем Клаус Иоганн. Мы побывали в шкурах друг друга, и что-то случится сейчас, в последнем перерождении. Правда, здесь есть еще и Яков, это второй рабочий, у него комбинезон чище, а когда на нем был мой костюм, старик с полумесячной щетиной звал его Жан-Жак. Я нисколько этому не удивляюсь, все идет как надо и даже развивается быстрей.
Они что-то обсуждают. В сущности, это уже не так важно. Я целиком охвачен радостным предчувствием катастазиса. Меня волнует только одно - а, нет, меня вообще ничто не волнует. Целиком отдаться тому потоку, в который войдешь не только дважды. Я лишь кошка в конце аллеи, жаждущая прикосновения, объятия, без выходных, без праздников дожидающаяся своего часа, и этот час - человек придет - еще не бьют часы на соборе.
С первой женой я расстался из-за пластиковых пакетов. Их производители не сочли нужным предупредить мир о том, что по утрам они ужасно шелестят. Со второй попытки удалось завести нормальные, человеческие отношения. Мне было двадцать четыре, я нес ей свет, а она распинала меня на кровати.
Готов поспорить, Прометей на скале только и мечтал оказаться моряком, выброшенным на каменистый берег сильной волной, но в этой истории боги и смертные смешались, и, стало быть, могло случиться так, что он и являлся этим моряком, которого по ошибке приняли за титана, а сам Прометей умер человеческой смертью в каком-нибудь большом городе, огни которого до сих пор озаряют округу странным светом.
И всё по настроению, и всё - совпадение настроений и обстоятельств; и, так же, как демократия - это возможность выразить собственные интересы, так и любовь - возможность излить чувства; и, когда она приходит, когда мы дорываемся до нее - мы делаем то, чем соблазняла она нас, что сулила, и ничто уже не приносит нам большего удовлетворения.
Затем мы расстались. Никакого Девкалиона. Никакой демократии. Нечего тут сказать.
Печаль приходила из детства, одиноких, наполненных бесконечным унынием серых дней в середине осени... Очевидно, дождя не было, но был какой-то сумбур, заставлявший подолгу сидеть на оградке палисадника рядом с подъездом, смотреть на лужи и прохожих, иногда щелкать семечки и разговаривать ни о чем. И я бродил вдоль своего дома, и многому суждено еще было свершиться в мире и в этом доме, но тогда об этом как-то не думалось, и нас, мальчишек, в эти грустные, сопливые дни неудержимо влекло - невыносимая тяга, ancilla libidinis (объект желания - лат.), предчувствие - на стройку, где ветер продувал заброшенные стены, не доросшие до потолка. Там, в этих стенах фантазия всегда разрасталась до невозможных размеров, но "там" было потом, а в те ненастные, ненасытные осенние вечера, наступавшие слишком рано для такого города, стройка шла своим обычным ходом, не оживленно, но и не тихо, не сбавляя темпа ввиду наступления сумерек. И эти подъемные краны на фоне затухающего солнца (мужская ипостась, они всегда напряжены, направлены в небо), неспешные тучи над ними, вяло скользящие мимо (женщины, легкие, воздушные, бездельники в постели, объекты), монотонный стук большого молота по бетону (предвидение смерти, этот молот легко пробьет черепную коробку, расплескает мозги) или крики рабочих, как крики чаек, - все вместе создавало атмосферу еще большего уныния, и не хотелось смотреть, потому что ветер надувал слезы в глаза - стало быть, ветер...
Готов поспорить, каждый из моряков Одиссея мечтал о такой судьбе, каждый из тех бедолаг, которых выбросило на скалы где-то между Сциллой и Харибдой или в другом месте, которые не доплыли ни до пункта назначения, ни - тем более - обратно, замерли в антрацитовом желе посредине мифа, на дальних задворках истории, незамеченные и измученные, но от того - не менее бессмертные...
Ветер трепал вспотевшие, немытые волосы. Тучи опять заволокли небо, ни одной звезды на нем.
Я знал людей, которые хотели превратиться в статуи. Они не сводили глаз с самых величественных памятников планеты, божеством их была медуза Горгона, и ждали они одного лишь взгляда. Ничто на свете не радовало их так, как возможность несколько минут постоять, не двигаясь, на ветру, ничего на свете не хотелось им так, как чувствовать кожей развевающиеся волосы. При ходьбе они думали, что воздух обтачивает их тела, как пустынная буря обтесывает скалы. Всегда им казалось, что новое дуновение отсекает от них что-то лишнее, какие-то частички, благодаря которым они еще остаются людьми. Они любили поднимать головы и вглядываться в звезды, эти неподвижные твердые тела посреди небесного хаоса. И однажды их мечты исполнились. Они обратились в камни, все до единого - в прекрасные, навечно прижизненные памятники. Они не утратили зрение и сохранили некоторую чувствительность, которая позволяла им не замечать проделок вандалов и разрешала испытывать это долгожданное ощущение, когда тысячи лет, день за днем, если не считать периодов затишья, их волосы, тусклые от солнца, прямые и никогда не отрастающие, трепал ветер, ударяя в лицо, заставляя все тело дрожать от удовольствия, недоступного людям. В самых разных уголках мира они стояли - всегда поодиночке, - наполненные беспредельным счастьем, к которому так стремились. И если остался среди них один, не испытавший блаженства, один, сохранивший мечту, которой никогда не суждено было сбыться, то он наверное умер от зависти или забился в такой угол, из которого не видно ни одной статуи, ни одного камня, ни одной звезды, остриг волосы и чуждался всего мертвого, окружив себя всем живым, и это был самый несчастный человек на свете.
Смерть не просто предельная форма того, что я могу. Но она и не безотносительна ко мне, не лишена всякой реальной возможности задеть меня, скрыть в себе, укрыв. Четверо эти стоят в нескольких метрах, они уже ближе, чем раньше. В руках у одного плоскогубцы, в руках другого - нож. Это нож Осипа, но он в руке старика. Тот примеривает его к ладони, любовно поглаживая, будто вернул утраченную вещь. Я знаю, что будет происходить в дальнейшем, и меня это абсолютно не волнует. "Абсолютно" - вот слово, которое я готов повторять. "Абсолютный миг, который восторжествует над будущим, который уже не пройдет и не будет пройден..." Небо опускалось вертикально, одним краем придавливая землю с горизонта.
Все светлело. Что-то начиналось там, за сплошной белой стеной. Уже и в зародыше это было прекрасно.
Зал для заседаний. И вот, прямо с одного из столов срывается человек и, как флаг, начинает развеваться на ветру. Зацепившись прической за одну из точек в пространстве, он плещется тканевой поверхностью, волнуемый воздушными потоками, гонимый непреоборимым достоинством природы. На чужом пиру он случайный гость, и, если его представят как блюдо, он не станет сомневаться в правильности происходящего. Но что за точку выбрал он, что за опора для его болтания избрана мятущимся умом? Это схлопывание прямой, свертывание горизонта, произвольная точка, таящая в себе множество неожиданностей. Это не осознанный выбор, не слепое доверие судьбе или ветру, это геометрически доказанное тождество свободы и безволия, отрешенная власть над собой, уверенное исчезновение, вечные муки умирания и смерть с удовлетворением, триумф.
Нет, нет... это не для нас, это не так. Умирание не романтично,
и смерть - это не игра, которая скоро кончится... Смерть - это не...
Это отсутствие присутствия... ничего больше... бесконечное время,
в течение которого... нельзя вернуться... это дверь в пустоту... которой
не видишь... и когда там поднимается ветер, он не производит шума...
Т. Стоппард.
Утро. Площадь. Сценография минимальна. Вокруг первого актера стоят в беспорядке какие-то вещи, на них небрежно наброшена серая лента, имитирующая колючую проволоку. Все пятеро полностью безличны, свет падает на небольшой кусок пространства за ними, оставляя лица и фигуры в тени. Четверо стоят спиной к залу, руки их опущены. Когда они обернутся, ничто в освещении не должно измениться, лица их по-прежнему скрыты.
Один из них двигается. Он подходит к лежащему телу первого актера и склоняется над ним. Вокруг тела большая лужа крови. Постепенно она начинает втекать в рану, оставленную ножом чуть выше печени. Эта кровь смешалась с той, которой плевал первый актер в предыдущих действиях. Все вместе втягивается обратно, наконец, остается тонкая струйка, которая тоже исчезает. Рана затягивается, актер встает на ноги.
Без труда он и второй актер перешагивают через ленту, встав в ряд с остальными тремя. Теперь они стоят лицом к зрителям. Ничто не происходит. Занавес.