Он был новеньким и сделанным хитро. И Таннис, уже не в силах сдержать ярость, пнула дверь. Проклятье! Она сутки уже мается, а за эти сутки...
...утро беспокойное.
И обед, который принес Освальд, кажется, догадался о том, чем занимается Таннис, но отбирать шпильки не стал. Бросил:
- Развлекайся, только... я ведь предупредил.
Предупредил.
И страх заставляет отступать от двери, и тут же вернуться.
Кейрен...
Бестолочь синехвостая... зачем он полез... невезучий... оба они невезучие, поэтому, должно быть, и сошлись... а теперь как?
Как-нибудь.
И ужин на двоих, Освальд рассеян, задумчив.
- Что случилось? - Таннис заставляет себя есть, хотя от запаха еды ее мутит. Но силы нужны.
- Мама умирает.
Едва не сказала, что мама его давным-давно умерла, но... смолчала. К чему злить?
- Мне жаль.
- Неужели? - он подхватил с тарелки кусок хлеба, принялся мять в пальцах, зло, с непонятным остервенением. - Мне казалось, что ты считаешь ее сумасшедшей старухой!
- Считаю.
Ложь он тоже наловчился чувствовать.
- Она и есть сумасшедшая старуха, но ты же ее любишь.
- Люблю.
- Почему, Войтех? - ей не хочется сегодня называть его тем, другим именем, которое его изуродовало, и он принимает правила игры.
- Почему... к слову, удивительно, но всех волнует именно этот вопрос... почему я делаю одно, но не делаю другого... почему люблю... или не люблю...
Шарик из хлебного мякиша выпал.
- Наверное, потому, что она была человеком, который отнесся ко мне по-человечески, - он откинулся в кресле. - Представь, что она почувствовала, узнав о смерти родного сына... нет, Тедди не стал ей говорить...
- Он умер...
- Вместо меня, Таннис. Кого-то должны были повесить, и Тедди показалось забавным... я тебе говорил, у него было специфическое чувство юмора.
Псих. И Ульне не лучше. Безумная семейка, которая свела с ума и Войтеха.
- И вот он привел меня в этот дом... знаешь, в первые дни я боялся, что вот сейчас меня выставят прочь. Нет, боялся - не то слово... мне было куда идти и чем заняться, но... Шеффолк-холл... ты его не слышишь, да?
Слышит. Скрипы и стоны. Шарканье ног старика, который бродит по полупустым коридорам с канделябром в руках. Он останавливается и бормочет, верно, сожалея об ушедших временах. Она слышит голубей за окном и голос старого запущенного сада, вой собак, треск огня в камине... безумное хихиканье Марты и щелканье четок его, Освальда, жены.
- Ты слышишь не то, - сказал Освальд, наклоняясь. - И видишь не то.
- А что надо?
Белое лицо, худое. И есть - не ест. Он и за общим-то столом ел мало...
- Хочешь? - Таннис подвинула свою тарелку, на которой осталась половина мясного рулета, и фасоль вареная, и еще что-то с виду похожее на жеваную бумагу.
- Нет, малявка. Мне... приходится соблюдать диету. А ты ешь. Тебе сейчас нужно.
Как он может быть таким... разным?
- И что надо видеть... наверное, тут у каждого свое. Я... я словно бы домой вернулся, понимаешь? Я точно знаю, кто мои родители. Я прекрасно помню свое детство и отцовскую лавку. Гимназию вот... я никогда не бывал в Шеффолк-холле, я не имел на него прав, но... стоило оказаться здесь и... я вернулся домой. Я видел этот дом иным. Не старой развалиной... Тедди называл его мавзолеем, а Шеффолк-холл - крепость. Он вырос над рекой, когда еще не было города... и первый король родился здесь. И здесь же принял корону, украшенную шестью алмазами по числу земель, отошедших под руку его. Он был сильным воином... он правил здесь.
Сказка, которая для Войтеха была реальна. И он, глядя на Таннис, видел не ее, а... короля?
Или королеву?
- От той первой крепости осталась лишь часть фундамента. Но представь, что было время...
Он улыбался. И выглядел таким счастливым... безумным...
- ...стоял трон, не золотой, но позолоченный... и круглый стол для рыцарей, за которым все были равны.
- Это сказки, Войтех.
- Сказки, - он сжал ее руку. Холодная ладонь. Шершавая от сыпи. Бляшки стали крупнее, они выступали над кожей белыми рисовыми зернами, намертво к ней присохшими. - Время людей... но я слышу его, Таннис. Дом помнит. И я с ним. Королей... Королев... потом, позже, когда построили королевскую резиденцию, Шеффолк-холл стал тюрьмой.
В это Таннис охотно верила. Тюрьма и есть, с узкими окнами, с холодными стенами.
- А потом в эту тюрьму сослали королеву... нет, уже не королеву - герцогиню Шеффолк, - он зажмурился и попросил. - Отодвинь свечу, пожалуйста.
Просьбу Таннис исполнила. Подсвечник отправился на каминную полку, она же, вернувшись, взяла Войтеха за руку и разжала сведенные пальцы.
- Огня больше нет. Тебе нужен врач.
- У меня есть... у меня есть с полдюжины докторов, но все они на редкость единодушны. Лет десять-пятнадцать при хорошем прогнозе... пятнадцать лет - это много. И мало. Я должен успеть.
Он открыл глаза. Белые, с черным рисунком сосудов, с расплывшимся зрачком.
- Но мы ведь не обо мне говорили, о маме... моя родная, ты ведь помнишь, она никогда особо не думала обо мне... даже раньше, когда... я был рад, что меня не гонят. Она сторонилась меня, я - ее... и Марта еще, худая, напоминавшая бродячую собаку... она глуповата, но я к ней привык. Так вот, Марта ходила по пятам, следила, чтобы я не украл чего-нибудь. А мне сама мысль о том, что из Шеффолк-холла можно вынести что-то, казалась кощунством. Здесь каждая вещь - особая, с историей...
Таннис слушала. Держала за руку, холодную руку с набрякшей кожей, с синеватыми мягкими ногтями. И Войтех, глянув на них, усмехнулся.
- А однажды у меня случился приступ... тогда они часто бывали. Я пытался увидеть солнце. Ты не представляешь, как я мечтал его увидеть, и... помню, что было очень больно, что почти ослеп, что... помню Ульне и то, как она уговаривала меня успокоиться.
Пальцы сжались.
- Я ведь считал себя сильным, взрослым... циничным... хладнокровный убийца, - он рассмеялся, удивляясь собственному такому заблуждению. - И ведь и вправду убивал без особых терзаний... как работа. Кто-то навоз убирает, кто-то - людей... я как-то не слишком задумывался, за что их приговорили. Тедди приказал, я сделал. И да, Таннис, случалось по-разному... а она меня пожалела. Никто и никогда... ты вот только могла...
- Могла.
- Да, но ты считала меня сильным, и как мне было обмануть? Приходилось соответствовать... я после того раза заболел. Неделю был полуслепым. И приходил Тедди... смутно помню, в горячке валялся. Точно знаю, он садился рядом... от него пахло подземельем. И в кармане носил медный шарик на цепочке. Говорил - игрушка, а шариком голову легко проломить. Этот шарик мотался перед глазами, точно маятник, а я все гадал, больно это будет или нет.
- Зачем ему тебя убивать?
- Не "зачем", - поправил Войтех. - За что. За слабость, Таннис. За то, что я обманул его ожидания. Если бы доктор сказал, что я не поправлюсь, мы бы с тобой не разговаривали. Но мне дали шанс, очередной шанс, и я им воспользовался. А Ульне читала мне сказки. Ее об этом никто не просил, но она... истории про псов... и про то, каким был мир до них... про Шеффолк-холл... про королей и королев... ты знаешь, что трижды на троне сидели женщины?
Он высвободил руку и поднес к глазам.
- Мы с ней одной крови, Таннис. И поэтому мне сейчас больно.
- Не только тебе.
Войтех поморщился.
- Твой щенок жив.
- И хочешь сказать, что оставишь его живым? Не отворачивайся!
Он потянулся к бронзовому низкому чайнику, верно, древнему, как сам Шеффолк-холл. Бронза покрылась патиной, а шлифованные аметисты заросли гарью.
Войтех поставил чайник на ладонь.
- Ты знаешь ответ.
- Послушай, - Таннис встала.
- Сядь.
Села. И все-таки встала, не способная больше молчать.
- Остановись. Пожалуйста, остановись. Не сходи с ума, ты еще...
- Что, Таннис?
- Отпусти его... нас... и он будет молчать. Даст слово, а Кейрен слово держит. Вы договоритесь...
- Договоримся? - он водил мизинцем по узорам на бронзе. - Мы договоримся, и твой дружок меня отпустит, если я не трону город, так? Он наступит лапой себе на горло, позабыв о прошлогодних взрывах?
- Все равно доказать, что они - твоих рук дело, не выйдет.
- Не выйдет, - эхом отозвался Войтех. - И все сложится замечательно... я останусь герцогом...
- Ты меня спрашиваешь? Я не собираюсь свидетельствовать против тебя, если ты об этом.
- Спасибо.
- Не за что, - Таннис встала за креслом, опираясь на резную его спинку. - Пожалуйста, ты же понимаешь, что я говорю правду.
Войтех ничего не ответил. Сняв крышку, он вдохнул ароматный пар. И крышку на место вернул. Вытащил две чашечки низкие и широкие, с тончайшими дужками ручек, сделанные из той же бронзы с прозеленью.
Он наполнял чашки чаем осторожно, опасаясь разлить хотя бы каплю.
- Пей чай, малявка.
- Войтех!
- Освальд, - поправил он. - Освальд Шеффолк. И пей чай, если хочешь, чтобы этот разговор продолжался.
- А его есть смысл продолжать?
Чай травяной, и Таннис уловила мятные ноты... еще, кажется, ромашку, которую она с детства ненавидела. А вкус горький, и ромашка эту горечь с трудом маскирует.
- Тебе лучше знать. Если ты пытаешься добиться раскаяния, то зря. Я ни в чем не раскаиваюсь.
- И не отступишь.
- Нет.
Бронзовая чашка нагрелась, и на металле проступила испарина.
- Тогда, - Таннис села, - скажи, к чему эта твоя... игра?
- Какая?
Он вдыхал пар, и смотрел сквозь него, чужой незнакомый человек, которого она все еще считала другом.
- В заботу. Доктор. Эта комната... ужин вот... чаек...
- Пей, пока горячий.
Взгляд леденеет, становится злым.
- Пью.
...и тошнота отступает. Хороший чай, а мята даже вкусна. И ромашка опять же. Почему Таннис раньше ее не любила? Она помнит, но... подумает позже.
- Это не игра, - Войтех вновь наполняет чашку и, придерживая ослабевшие пальцы, подносит ее к губам Таннис. - Пей, девочка моя. Вот так, умница...
Чай.
Тепло.
Ромашка и клетчатый плед, который остался на их с Кейреном квартире. Пятна от вина надо солью засыпать, а она про это забыла... мамаша вот всегда засыпала... а Таннис забыла. И обидно до невозможности, но если вернутся... а она вернется. Конечно же, вернется. Завтра.
- Завтра, - обещает кто-то близкий, надежный. - Ты все сделаешь.
Да, именно завтра. А сегодня тяжело.
Спать хочется.
Ночью она почти не спала... и предыдущей тоже... и много-много других ночей, но это оттого, что на огромной кровати ей одиноко.
- Спи, - кто-то снимает туфли и подсовывает под голову подушку.
Не Кейрен.
Кейрен... нельзя засыпать. Это из-за чая, бронзового чая с ониксовыми глазами, которые ослепли, потому что чайник грязью зарос. Весь этот дом, от крыши до подземелий...
...Кейрен.
...он пришел, несмотря ни на что, пришел... и попросил выйти за него замуж. А Таннис согласилась... и наверное, у них бы получилась семья, там, за Перевалом.
Дом на берегу. Белый-белый песок, и камни тоже белые. Перламутр раковин, которые Таннис бы собирала... она училась делать из раковин цветы... или еще шкатулку можно украсить.
- Конечно, - соглашается кто-то, кто держит ее за руку. - Шкатулка - это красиво. Мне всегда хотелось иметь такую. Сделаешь?
Да. Она обещает, только нужно добраться до берега, на котором дом... и она научится варить кофе на песке, с кардамоном, корицей и толикой шоколадного порошка, как Кейрен любит. А он по субботам будет жарить кружевные блинчики.
Традиция такая.
- Конечно, - под ее пальцами чужая рука, с холодной рыхлой кожей, под которой прощупываются зерна сыпи. - Именно так все и будет. Спи...
Нельзя.
Ложь...
- Что ты... - у нее получится встать, надо лишь отрешиться от фантазий и... подняться не дают.
- Таннис, это совершенно безопасно. Но тебе надо отдохнуть...
- Кейрен...
- Не думай о нем. Не надо...
...надо, если Таннис подчинится, то Кейрен умрет. И кто тогда будет жарить блинчики по субботам? Как она проживет без них... без него... он совершенно бестолковый и немного сумасшедший, но умеет смеяться.
Это потому что он мертв и очень давно. А мертвецы должны оставаться мертвыми. Это правильно. И не в силах справиться со сном, соскальзывая в него, Таннис заплакала.
- Спи, - Освальд Шеффолк поправил одеяло и отошел от кровати. Он сгреб с туалетного столика шпильки, и шкатулку забрал, огляделся, бросил в нее крючок для одежды... и забытую Мартой спицу.
Женщина в кровати забылась тревожным сном.
Она металась, пытаясь вырваться...
- Мне очень жаль, что так все получилось, - сказал Шеффолк, убирая со щеки ее влажную прядь. - Но я действительно не могу отпустить его.
...Таннис стояла на берегу.
Босая. И ноги вязли в мягком белом песке, расшитом белым же перламутром. Раковины лежали в шахматном порядке, который донельзя раздражал Таннис, но она точно знала, что порядок этот нарушать нельзя.
Было жарко.
Раздувшееся солнце повисло над водой.
Белой.
Белым бывает молоко, это Таннис знала точно, как и то, что молоко она ненавидит, особенно гретое... зима, каток и горло, которое начало саднить. И Кейрен взялся горло лечить.
Молоком.
Он грел его на старой плите, и молоко сбежало, а в квартирке потом долго паленым пахло.
Кейрен!
Море подползало, цепляясь за острия раковин, ранило себя, отступало, оставляя на песке сгоревшую молочную пену.
Кейрен... он тоже должен быть на берегу. И Таннис оборачивается, но за плечом - пустота. И дома нет... конечно, разве возможен дом без Кейрена?
Надо идти.
К морю.
Шаг за шагом, высвобождаясь из вязкого песка... а ноги проваливаются все глубже, и сам воздух становится твердым, он не пускает.
Плевать.
Еще шаг. И влажная темная кромка. Пена скользкая... Таннис дошла, а дальше... сон закончился, она точно знает и упирается руками в стену, на которой нарисовано белое море.
Ложь.
Все ложь. Нет берега. Нет песка. Только острые клыки из перламутра полосуют ноги. А сил ее не хватает, чтобы вырваться, и нарисованное море шепчет: отступи. Оставь все как есть...
Нельзя.
Кейрен... кажется, она кричит, но в нарисованном сне нет места звукам. И Таннис наваливается на стену, пробивая ее пальцами. Она выныривает из сна, стиснув зубы, взмокшая, злая.
...ромашка и чабрец.
Горечь на языке, но хотя бы не мутит. Слабость непонятная, которая не позволяет встать, и даже до края кровати тяжело доползти. Таннис все равно ползет и, свесившись, вцепившись в столбик, дышит глубоко.
- Ну... с... - леди не ругаются.
Да и на хрен, она не леди.
И выберется.
Встанет.
Или сядет хотя бы, головокружение унимая... поймал... решил, что поймал, только не удержит. Таннис найдет способ и, если надо, спустится по хренову винограду... но сначала на ноги встанет.
Она сидела долго, вцепившись зубами в руку, и боль не позволяла вновь провалиться в сон.
- Пей чай, значит, - говорить и то было тяжело. - С-спасибо за чаек...
Ее не слышали, но это не было важно.
...а потом Марта принесла обед.
- Лежи, лежи, девочка, - она появилась в комнате со старым подносом в руках. - Я сейчас.
Она поставила поднос на столик, а столик подвинула к кровати. Обернулась, махнула кому-то рукой...
...не стоило надеяться, что Марта пришла одна.
Сопровождают.
Чтобы Таннис глупостей не наделала. А разве это глупость - спасти того, кого любишь? Если он жив... он не имеет права взять и умереть, потому что тогда ее мечта навсегда останется рисованной картинкой, той, где белый берег и молочное море.
На подносе Марты стоял уже знакомый чайник.
- Нет, - Таннис, вцепившись в столбик, которые, казалось, покачнулся под ее весом, встала. Или не столбик качался, а сама она, не избавившаяся от остатков чая.
- Тебе надо поесть, - громко сказала Марта.
Не Таннис, тому, кто за дверью... и не закрыл, по ногам сквозняком тянет, значит, точно не закрыл... а сил не хватит, чтобы Марту одолеть, не говоря уже о том, другом... он входит в комнату и, окинув ее взглядом, говорит:
- А неплохо устроилась...
- Выйдете! - Марта становится между этим человеком, чье лицо плывет и меняется, и Таннис.
Уходить он не спешит.
Приближается.
Ботинки его скрипят премерзко... и хрустит накрахмаленный манжет, который выглядывает из-под темного рукава. Почему-то Таннис очень четко видит и рукав, и этот манжет, и черный глаз запонки.
- Грент...
- Я, дорогая, соскучилась?
Отступать некуда и убежать не получится, а Грент отодвигает старуху и, вцепившись в волосы, дергает, запрокидывает голову. От него воняет одеколоном, а Таннис отвыкла от резких запахов... Кейрен их не любил... Кейрен в доме... и надо ему помочь, иначе...
- Какая-то ты бледненькая, - он легонько шлепнул по губам, и если бы не рука в волосах, Таннис упала бы. - Немощная... и вправду приболела? Это будет печально, если ты загнешься от болезни... нехорошо будет по отношению к старому другу... ты же не хочешь старого друга огорчить?
- Если вы не выйдете немедленно, я... - Марта вцепилась в рукав Грента.
Старуха в смешном платье из розовой парчи.
...в зверинце Кейрен показывал розовых фламинго, располневших и грязных, словно сшитых из перьевых лоскутов... и она похожа... толстый старый фламинго.
Мысли все-таки путаются, нелепые такие, самой смешно.
- Я Освальду пожалуюсь.
- Жалуйся, - бросил Грент, но руку разжал и толкнул в грудь, опрокидывая Таннис на кровать. - Но мы ведь оба знаем прекрасно, что ему не до того...
Он наклонился, дохнув в лицо табачной вонью, и вытер пальцы о ночную сорочку.
- Не надейся, детка, что я о тебе забыл.
- Осмелел, - буркнула Марта, когда Грент отступил к двери. Выйти он не вышел, прислонился к косяку, скрестив руки, и смотрел... - Ничего, и на него управа найдется...
Марта вытащила из шкафа свежую рубашку.
- Отвернись!
Грент сделал вид, что не слышит.
Плевать на него... забыть... и стянуть влажную, пропитавшуюся испариной ткань. Кожа мгновенно покрывается сыпью, и теплые салфетки, которыми Марта вытирает пот, не помогают. От них только холоднее.
Хорошо.
В голове проясняется. И злость тоже помогает... чай пить нельзя... но откажется - и Грент с преогромным удовольствием вольет этот чай в горло. Иначе надо, но...
- Кушай, деточка, - Марта помогает пересесть в кресло и заботливо набрасывает на плечи собственную шаль, некогда розовую, пуховую.
Пух вылинял. Цвет поблек. К растянутым ниткам приклеились крошки печенья. От шали воняло плесенью и сердечными каплями.
- Кушай, - Марта сунула в руки высокую миску. - Тебе надо...
...надо, чтобы были силы.
Ложку. И еще, вкус почти не ощущается, только то, что суп жирный и этот жир оседает на языке. Он покрывает нёбо, и само горло, и кажется, желудок тоже. Но Таннис послушно глотает.
Ложку за ложкой.
Закусывает кисловатым хлебом.
И старается не думать о Гренте, который следит... почему он?
Освальд обещал...
...нельзя верить. Не друг.
Не враг.
Кто?
- И печенье, печенье попробуй... а я тебе волосы расчешу... вот так... а то спутаются, обрезать придется... а жаль, мягкие какие...
Марта что-то еще лопотала о волосах и гребнях, о лентах, которые она любила, но собственные ее косы давно поредели... да и в ее ли годах о лентах думать... Таннис слушала, глядя в мутное зеркало, не видя в нем себя, но лишь Грента.
Не уходит.
Почему он не уходит? Не верит, что Таннис и вправду слаба?
- Он сволочь, - доверчиво сказала она Марте.
- Еще какая, - ответила та, не уточняя, кого именно Таннис имела в виду. И наклонилась, пытаясь поймать непослушный локон. - Мальчика я выпустила.
Что?
Таннис показалось, что она ослышалась.
...выпустила...
...старуха в розовых платьях, с круглым нарисованным личиком, на котором давным-давно прижилась виноватая улыбка.
- Сказала, чтобы уходил... он вернется за тобой.
Ушел.
И вернется.
И значит, все будет хорошо, если... нет, зачем Марте лгать?
- Ульне умирает, - она бросила быстрый взгляд на Грента, казалось, потерявшего всякий интерес к тому, что происходило в комнате. - Всем не до того... я знаю этот дом, девочка. Я очень хорошо знаю этот дом...
- Еще как. Он меня убьет. Он давно собирался, но Ульне ко мне привыкла... а он ее и вправду любит. Но Ульне не сегодня - завтра умрет.
Марта вздохнула и поправила шаль, подхватив длинные ее хвосты, завязала узлом.
- И я с ней... так оно, может, и правильно будет. Всю жизнь вдвоем.
Грент отлип от стены.
- А ты пей чай, - Марта улыбалась широко, радостно, только руки ее, лежавшие на плечах Таннис, мелко дрожали. - Пей... так оно для всех будет лучше.
И Таннис безропотно приняла чашку.
Кейрен ушел.
Вернется.
А она подождет его на берегу... на белом-белом берегу, на котором в шахматном порядке лежат перламутровые раковины. Здесь море пахнет молоком и медом, а на песке остаются глубокие следы.