Дёмина Карина : другие произведения.

Мс-2. Глава 43.

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:


Оценка: 8.96*5  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Поскольку я уезжаю до воскресенья, то выкладываю главу целиком. Эпилог - по возвращению.


Глава 43.

   Из больницы Таннис выпустили на третьи сутки.
   Не выпустили - выставили.
   И седовласый доктор сонного вида, отводя взгляд, вежливо и долго рассказывал, что Таннис всецело здорова, а головокружение и дурнота - есть естественные следствия ее состояния. И про Кейрена не сказал, только поморщился, словно бы сам этот вопрос был неприличен.
   - Послушайте, милая, - он снял очочки с дымчатыми стеклами, придававшие доктору странно-разбойный вид. - Я бы настоятельно рекомендовал вам... не привлекать недовольства Оловянных. Они злы. И в своем праве.
   - И что мне делать?
   - Отправляйтесь домой.
   Ее квартира.
   Таннис отвыкла от нее, и пришлось знакомиться наново. Старый дом с флюгером-кошкой. И отдельный вход... дверь заперта, но Таннис знает, куда Кейрен ключи прячет. Она так долго пыталась отучить его, а не вышло. Третий камень от порога и тайник. Холодная бронза, крошки земли на пальцах.
   Дурнота.
   И дышать приходится сквозь стиснутые зубы, мелко и часто.
   В доме темно, сыро и воняет... конечно, Кейрен не удосужился посуду вымыть. А печь, наверное, если и включал, то давненько. Вещи разбросал. Мятая рубашка на полу, и жилет с оторванной пуговицей. Опять, небось, задумавшись, крутил.
   Таннис прижала жилет к щеке.
   Она человек и запахи различает плохо, но от ткани пахло Кейреном. Ей хотелось, чтобы пахло. Таннис долго стояла, сдерживая слезы, а потом все-таки расплакалась.
   Наверное, теперь можно, времени свободного у нее полно и...
   ...Кейрен жив.
   Газеты публиковали списки погибших, и имени Кейрена в них не было...
   ...жив, но ранен. И в госпитале... наверняка, в госпитале... или дома... у его родни особняк, Таннис видела его издали, но нечего надеяться, что ее пустят.
   Оловянные злы...
   И пожалуй, у них есть все причины для злости, но...
   ...главное, что жив.
   Эту ночь Таннис спала, обняв жилет. Странным образом запах Кейрена унимал и дурноту, и головокружение, и спокойней становилось.
   Дни потекли.
   Медленные, янтарно-медовые, с солнцем, которое приходило с востока, белыми речными туманами и визитами бакалейщика, вновь уверившегося, что Таннис свободна. С прогулками по улице, недолгими, потому как, стоило Таннис выпустить из виду знакомый флюгер, и ее охватывал необъяснимый страх.
   Она останавливалась на краю тротуара, пытаясь совладать со слабостью в коленях, головокружением и мелкой дрожью, грозившей перерасти в судорогу. Она прикусывала край перчатки и просто смотрела на улицу, как-то словно бы из-за незримой пелены, отделившей ее от этого мира, отмечала и грязный снег, припорошенный угольной крошкой. Ледяную корку на окнах, и тени людей за ней... она видела и слышала все, но оставалась вовне.
   ...разговаривала.
   Возвращалась в дом, заставляя себя идти медленно. И оказываясь за дверью, торопливо, трясущимися от страха руками, задвигала запоры. Стояла, прислонившись, глядя на старые часы, стрелки которых замерли на без четверти шесть.
   ...день за днем.
   И шитье утешением, пусть прежде Таннис от души ненавидела рукоделие. Но теперь, считая стежки, она успокаивалась.
   ...гостья явилась под вечер.
   Вежливый стук в дверь, который заставил вздрогнуть, и игла, вывернувшись из пальцев, ужалила.
   Дверь заперта.
   Засов.
   И решетки на окнах... и сердце стучит-колотится, а во рту пересохло. Нож, который как-то всегда под рукой находился, в руку прыгает, и Таннис гладит длинное лезвие, приказывая себе успокоится.
   Кейрен не стал бы стучать.
   Кейрен просто вошел бы, у него ключи есть, а если нет, то он знает о тайнике, который вновь полон...
   ...все закончилось. Грент мертв, и Освальд Шеффолк, и прочие, оставшиеся в доме... и бояться нечего.
   Надо просто открыть дверь. Подойти.
   ...отодвинуть заслонку.
   Снять крючок. Убрать засов... и тот, второй, самодельный тоже.
   - Добрый вечер, - сказала женщина в собольей шубе. - Могу я войти?
   Соболя под снегом. Сизая тафта юбки. Шляпка с узкими полями. Вуаль. Узкое лицо с правильными, но пожалуй, слишком резкими чертами.
   ...Кейрен на нее похож, вот только более живой, что ли...
   И что сказать?
   - Вижу, вы меня узнали.
   Холодный голос, и сама она, леди Сольвейг, выточена из старого льда.
   - Мне неприятно говорить это, - она отставила зонт и шубу расстегнула, но снимать не стала. Она оглядывалась и презрительно кривила губы.
   - Вам следует уйти.
   - Куда?
   Не услышала.
   Квартира, преломленная в инеисто-светлых глазах леди Сольвейг была удручающе бедна. Таннис снова словно бы со стороны видит все: нелепые обои, которые за лето выцвели, пятна на ковре, сбившуюся скатерть, которая съехала, стыдливо прикрывая гнутые его ножки, старую мебель и себя саму, нелепую женщину в полосатом домашнем платье.
   Растрепанную.
   Растерянную. И безумно далекую от идеала.
   - Мне не интересно, куда вы отправитесь. Но уже завтра вас не должно быть здесь, - леди Сольвейг расстегнула ридикюль и вытащила конверт. - Тысячи фунтов вам хватит.
   Она не спрашивала - утверждала. И конверт лег на стол, а леди Сольвейг провела по скатерти ладонью, выравнивая складки. Нахмурилась... стряхнула хлебные крошки...
   - Нет, - Таннис спрятала руки за спину.
   Она не примет денег. Деньги у нее есть... были у нее деньги, но остались в Шеффолк-холле, как и та бабочка, Кейреном подаренная. А Шеффолк-холла больше нет... и выходит, что денег тоже нет... и бабочки.
   Бабочки жаль.
   - Полагаю, вы рассчитываете на моего сына? - леди Сольвейг провела пальцем по стене.
   Нельзя!
   Не ей трогать ромашки... розовые ромашки в цвет медных кастрюль, которые Кейрен начищал песком...
   Кейрен жив.
   И вернется.
   - Не спорю, его патологическая к вам привязанность дорого стоила нашему роду, - леди Сольвейг говорила, глядя сквозь Таннис. - Не говоря уже об этой безумной идее с браком... вы же умная женщина...
   ...почти комплимент.
   - ...иначе не сумели бы удержать его. С предыдущими своими увлечениями Кейрен расставался легко и быстро. Вы - дело иное. И пожалуй, не будь вы человеком...
   ...невозможное условие, и потому леди Сольвейг позволяет себе думать, что приняла бы Таннис, не будь она человеком.
   - Однако вы сами должны понимать, сколь нелепа сама мысль о браке между вами. Уезжайте. Оставьте мальчика в покое.
   - А если нет?
   Леди Сольвейг молчала минуту. Она по-прежнему смотрела мимо Таннис, но взгляд неуловимо изменился...
   ...иней над прорубью. Тонкая пленка льда, под которой скрывается зеркало воды.
   - Мне бы не хотелось прибегать к угрозам, - почти извинение, и пальцы гладят выгоревшую ромашку. - Однако, если вы не исчезнете из города, мне придется вам помочь. Кузен не откажет мне в небольшой... услуге. Я ведь не попрошу ничего незаконного. Ваша биография, милая... вы ведь сами прекрасно понимаете, где оказались бы, если бы не заступничество моего сына. Ньютом? Тюремная баржа?
   Сказать, что она не посмеет?
   Посмеет.
   Зимняя женщина, которая твердо уверена, что действует во благо. Интересно, Таннис сама, потом, позже, когда появится на свет ее собственный ребенок, тоже такой станет?
   От одной мысли о подобном становится жутко.
   - Уезжайте, милая.
   Леди Сольвейг застегнула шубку.
   - Надеюсь, послезавтра вас уже не будет в городе...
   ...послезавтра.
   Есть еще остаток вечера, который проходит под пледом. Таннис набрасывает его на плечи, цепляется за шерсть и запах вина...
   ...послезавтра.
   Слезы душат, наверное, накопилось за все и сразу, вот Таннис и ревет, беззвучно, обнимая себя, себя же жалея, потому что есть у нее время для слез. Остаток вечера... ночь... а белый конверт так и лежит на столике.
   Выкуп?
   Она так и не решилась к нему прикоснуться, точно само это прикосновение способно было оскорбить. Ерунда какая. Можно подумать, что она, Таннис, и вправду девица найблагороднейших кровей... нечего себе лгать. Нечего притворяться.
   Клеймо не выведешь.
   Сама забудешь, так найдутся те, которые напомнят.
   ...уехать.
   Или притвориться, что уезжает, а самой...
   ...опасная игра. И леди Сольвейг не лгала, когда говорила, что отправит Таннис на тюремную баржу. С нее станется, пусть и не собственной холеной ручкой, которую замарать побрезгует. Да и к чему, когда кузен имеется?
   Успокоится.
   И конверт взять. Деньги? Пригодятся... все одно Таннис не оставят в покое. Погонят... Оловянные злы... оловянный, деревянный... и еще стеклянный. Леди Евгения твердит о правильном написании слов, а Таннис зевает, ей скучно, но она пытается быть серьезной.
   Ради Войтеха.
   ...неудачная у нее любовь, что первая, что вторая... глядишь, последняя, потому как лучше уж одной, чем вот так, в недоживую.
   И вещи наново собирать. Белье. Платья. Несессер, который Кейрен купил, потому как даме несессер положен... она так и не открыла... пудра и тальк. Патентованное средство от веснушек, которые Таннис вывести пыталась, потому что из-за веснушек над ней смеялись, втихую, за спиной, тогда еще казалось, что именно веснушки виноваты...
   ...глупая-глупая женщина, которая пыталась притвориться кем-то другим.
   А сердце почти успокоилось.
   Саквояж вот не закрывается - это проблема... нести будет тяжело, но если попросить кучера... ключ Таннис в тайнике оставит, том, который за камнем. И да, у нее есть еще целый день, пусть после бессонной суматошной ночи - а сборы она начала вдруг и незадолго до рассвета - голова болит с немалой силой. Эта боль выматывает, и кофе не спасает.
   Кофе вреден, и Таннис в принципе его не любит, но пьет, он горький, как лекарство.
   ...новый гость не дает себе труда стучать. Он входит, пригибая голову, потому что дверь для него слишком низка. Он снимает шляпу с широкими полями, украшенную не обычной лентой, но кожаным шнурком, и сбивает с нее снег.
   - Все-таки поплакать решила? - спрашивает он, присаживаясь на стул. И садится лицом к спинке, широко расставив ноги.
   На нем штаны из синей парусины и высокие сапоги с мятыми голенищами. Нечищенные, в снегу, в песке. Снег тает, и грязно-песчаной лужей расползается по ковру. Гость же смотрит на Таннис.
   А она и вправду разревелась... это все из-за состояния... плаксивость, надо полагать, тоже в нем весьма естественна.
   - А ты... проверить пришел? - голос чужой, гулкий. - Не бойся, уезжаю.
   Гость кивнул и, поддев носком сапога саквояж, поинтересовался:
   - Вижу, что уезжаешь. Куда?
   - Не твое собачье дело.
   Вот только Райдо не согласился, он почесал рубец, пересекавший щеку, и сказал:
   - Аккурат мое, хотя таки да, собачье... - и пробуя выражение на вкус с неизъяснимым удовольствием в голосе повторил: - Мое собачье дело... звучит, однако. Так куда, красавица, путь держишь? Опять сбежать решила?
   Не плакать! И Таннис, пытаясь сдержаться, стиснула зубы.
   - Значит, не сама... - Райдо вдруг отстранился, упираясь ладонями в спинку стула, и прикрыл глаза. Он втягивал воздух медленно, носом, а выдыхал ртом и как-то шумно. - Не сама...
   Он поднялся, все еще с закрытыми глазами, и направился к двери, а у двери замер, поводя головой влево и вправо. Присел у столика. И едва ли носом не провел по поверхности...
   - Матушка заглядывала?
   Райдо погладил столешницу.
   - Полагаю, не чай пить приходила.
   Что ему сказать? Пожаловаться на леди Сольвейг? Смешно...
   - Послушай, девочка, - Райдо вернулся к стулу. - Я неплохо знаю свою матушку. Порой она бывает чересчур... резка. И мне жаль, если она тебя оскорбила. Но это еще не повод, чтобы сбегать.
   Не повод. И оскорбление Таннис как-нибудь пережила бы. Небось, не хрустальная ваза, чтоб от огорчения треснуть.
   - Значит, дело не только в этом. Что еще? Она велела тебе уехать?
   Получилось кивнуть.
   - И чем-то пригрозила... - Райдо повернул голову на бок. - Дядюшкиными связями? Тюрьмой?
   Снова кивок. И понимание, что если Таннис откроет рот, то разревется.
   - Успокойся, Тормир, конечно, матушку любит, но он - разумный человек... ну не человек, но все равно разумный. Осадит. Хотя... знаешь, что, рыжая? Я тебя с собой заберу. Так оно надежней будет, когда под присмотром... а то вы, смотрю, с младшеньким оба везучие.
   И Райдо руку подал.
   - Ну что, пошли?
   - К-куда...
   - Туда, - он указал на дверь. - Для начала. А потом определимся. Ты, главное, если хочешь пореветь, то реви. Правда, женские слезы меня в тоску ввергают, но я как-нибудь притерплюсь. Платочек нужен? Он мятый немного, но честное слово - чистый... вроде как чистый.
   Клетчатый и с прилипшими хлебными крошками, которые Таннис счищает осторожно. И это действие наполнено для нее скрытым смыслом.
   Райдо же с легкостью закрыл саквояж, тот только жалобно хрустнул, и Таннис поняла, что по прибытии на место, где бы это место ни находилось, ей придется искать новый саквояж.
   - Успокоилась? - он платок не отобрал.
   И хорошо, что жалеть не пытается. Таннис не нужна жалость. Ей вообще ничего от них не нужно... разве что деньги. Деньги пригодятся...
   - А теперь поговорим серьезно.
   ...крошек на платке хватит не на один серьезный разговор.
   - С матушкой моей вы общего языка не найдете, тут надеяться не на что.
   Можно подумать, Таннис надеялась.
   - Это чтобы ты сразу поняла. Она не примет тебя, как не приняла мою Ийлэ. Но младшенького я знаю, у него ее упрямство, поэтому если чего решил, то не отступится. Из шкуры вон выпрыгнет... уже выпрыгнул, наизнанку вывернулся.
   Райдо поскреб шрамы и пожаловался:
   - Свербят. А Ийлэ злится, когда я их расчесываю. Говорит, что чешутся - значит, заживают... ей бы проще с альвом было, там бы она быстро все... но мы ж не о том.
   Он выглядел спокойным.
   И надежным.
   Но хлебные крошки, которые на платке, все еще были нужны. Таннис, пусть и успокоившись - ну, почти успокоившись - чувствовала, что слезы не ушли, отступили, чтобы вернуться при малейшей возможности. Вот интересно, она все оставшееся время реветь станет?
   И есть ли лекарство от слез?
   - Я не знаю, в какой госпиталь определили Кейрена. Мы с матушкой, как бы это выразиться, - Райдо начертил в воздухе причудливый знак. - Немного в ссоре...
   - Из-за чего?
   Нос распух, и дышать приходится ртом, отчего голос сделался странно гнусавым. Хороша она... в мятом платье, растрепанная, с глазами опухшими... не женщина - мечта.
   - Из-за того, что я вмешался, - Райдо потянулся к лицу, но все же руку убрал. - Дважды вмешался, девочка. И если первый раз только на словах, то во второй... видишь ли, матушка и вправду всех нас любит. Даже меня, несмотря на то, что мы с ней очень разные, но любит искренне. Вот только любовь эта... любовь к живому человеку - вообще штука неудобная, особенно, когда этот человек от тебя отличается. И чем сильнее отличается, тем неудобней. Отсюда и это желание переделать... вроде, так оно лучше будет... знаешь, часто мерзкие вещи вершат из благих намерений. И матушка наша, она хочет как лучше, но в ее понимании.
   Он прикоснулся, осторожно, точно опасаясь этим прикосновением оскорбить.
   - Для нее Кейрен - еще ребенок. Он так и останется ребенком, который вновь выбрал себе неподходящего друга... в свое время она жестко рвала все его неподходящие связи. И закончилось это тем, что у него вообще друзей не осталось. Думаю, и меня она бы отослала, не будь я ее сыном... неудачным, но какой уж есть.
   - Зачем вы...
   - Ты, девочка, как-никак родня...
   А глаза у него от леди Сольвейг, но этот лед - живой, пусть для льда это нехарактерно.
   - Проблема в том, что с тобой Кейрен расстаться не захотел. Сама по себе ты исчезать не спешила... - он вздохнул и, руку убрав, тихо произнес. - Я вытащил его. И вернулся за тобой. Понимаешь?
   Как ни странно, но да.
   Понимает.
   Ему не обязательно было бы возвращаться. Кто бы упрекнул?
   Обвал. И пожар. Чего ради рисковать, особенно ему, который еще не здоров?
   ...это не было бы убийством. Чистые руки. Чистая совесть... что она сказала бы себе? Очевидно, что Таннис во всем виновата сама.
   - Спасибо.
   - За что?
   - За то, что вернулся.
   И Райдо серьезно кивнул.
   - Я просто хочу, чтобы моему брату позволили, наконец, жить самому. Он заслуживает... он бестолковый, конечно. Избалованный. Тебе с ним непросто придется...
   Таннис знает.
   - И... что теперь?
   - Ничего. Сейчас ты сделаешь нам чая. И от завтрака, честное слово, я бы не отказался. Потом мы вместе соберем вещи...
   - Я уже...
   - Похватала все, на что глаз упал.
   Райдо умел улыбаться, пусть и улыбка его, как и само лицо, была сшита из лоскутков.
   - Будешь потом страдать, что любимый подъюбник забыла.
   Таннис фыркнула и рассмеялась. Наверное, такой смех, истерический, захлебывающийся, тоже естественное следствие ее состояния, но она хохотала, терла глаза и снова хохотала. Райдо не мешал.
   - Простите... прости, - Таннис вытерла слезящиеся глаза. - Просто все так... смешалось. Я действительно не знаю, что мне дальше делать. Если ехать, то куда...
   - Ко мне. У меня дом большой, всем места хватит. А не захочешь у меня жить, то я Кейрену предлагал летний. Ну как, летний, он так называется, а вообще нормальный дом, небольшой только...
   ...три спальни и гостиная на первом этаже.
   Кухня.
   Огромные в пол окна, которые по весне затягивало рыбьей чешуей дождя, и тогда весь мир за ними казался серым. Правда, дожди на побережье шли недолго. Они прекращались как-то и вдруг, пропуская солнце, которое по эту сторону гор было низким, крупным. И во влажном небе вспыхивала радуга.
   Таннис нравилось здесь.
   Берег и белый песок. Черная полоса воды, которая то подбиралась вплотную к дому, то отползала, оставляя след из длинных водорослей, а порой приносила Таннис ракушки или вот морскую звезду. Море пахло аптекарской лавкой и еще самую малость - дымом.
   Оно шептало.
   Успокаивало.
   И вместе с Таннис отсчитывало дни на старом календаре, который обнаружился в кухонном шкафу, под переносной жаровней. Ее Райдо вытащил к навесу. И календарь прибил к стене, Таннис отрывала лист за листом, читала пожелания и скармливала огню.
   Она научилась варить кофе на песке.
   И придумала утренний ритуал. Просыпалась по старой привычке еще до рассвета и вставала, ступая по остывшему за ночь полу. Выходила на кухню, сдвигая плотные шторы.
   Зевала.
   Набрасывала халат. И снимала с полки мельницу, старую, отполированную до блеска чужими руками. К мельнице привязался запах кофе и корицы, само дерево пропиталось им. Ручка же проворачивалась туго, со скрежетом, и это тоже было частью ритуала. Как и плетеное кресло у окна. Через ручку его был переброшен плед, тот самый, с винным пятном, и Таннис, забираясь в кресло с ногами, нюхала кофе.
   Пила маленькими глотками, привыкая к горечи.
   Она научилась различать оттенки. Шелковый - шоколада, который добавляла на кончике ножа. Или острый - перца. Ноту лимонной кислинки, пряную терпкость кардамона.
   Корицу.
   Или вот еще холодную мяту... у кофе множество вкусов, для каждого дня - новый.
   ...а дни шли.
   И Райдо, появлявшийся на берегу время от времени, мрачнел. Ничего не говорил, а Таннис не спрашивала. В конце концов, у нее есть море, кофе и покой. Разве мало для счастья?
   ...много.
  
   Кейрен возвращался рывками.
   Открыть глаза.
   Стена серая, с тенями. И тени сползают со стены на грудь, отчего перехватывает дыхание.
   Закрыть глаза. Душная темнота пропитана больничными ароматами, ее приходится глотать... едкий вкус, горький.
   Открыть.
   Снова стена. И на сей раз кусок подоконника с графином. Белый фаянс уродует тонкая трещина. Смотреть на нее невыносимо тяжело, пусть Кейрен и не понимает, почему, но глаза закрывает.
   Снова темнота. Тяжелая какая... и тот же запах... или другой, уже цветочный.
   - Нужно выпить, - она разговаривает. У темноты матушкин голос, и Кейрену хочется спрятаться от него под одеялом. В детстве одеяло помогало всегда. А сейчас не спасает.
   ...он сделал что-то плохое, за что ему должно быть стыдно.
   Что?
   Не помнит. Закрыть-открыть-закрыть... время проходит, а трещина расползается по фаянсу.
   - Вот ты и очнулся, дорогой, - матушка вздыхает с облегчением и тут же хмурится. Сердита? Нет, скорее опечалена. - Выпей.
   Пьет, не то воду, не то бульон, не то горький травяной настой, а может, все и сразу, потому что вкуса Кейрен не ощущает, нос же в кои-то веки подводит.
   - Отдыхай...
   ...наверное, в стакане все-таки были травы, потому что он вновь проваливается в темноту, которая не исчезает даже когда Кейрен открывает глаза. Но эта, нынешняя, больше не непроглядна. Он видит комнату с белыми стенами и белыми же шторами, за которыми просвечивается крестовина рамы. Подоконник. Непременный кувшин. Вазу с цветами, кажется, тоже белыми.
   Накрахмаленные простыни. Пуховое одеяло и тот же, резкий запах больницы.
   Что с ним?
   Память услужливо разворачивается.
   Он с трудом дотянулся до колокольчика, и на зов появилась заспанная девушка в сером платье сестры милосердия.
   - Вам плохо?
   Плохо, но он попытается сказать.
   - Мне... врач... кто-нибудь, кто... как давно я здесь?
   - Вторая неделя уже, - она трогает лоб, убеждаясь, что жара нет. - Выпейте.
   - Нет. Мне надо поговорить с врачом.
   Страх заставляет двигаться, встать с кровати и, если бы не девушка, у Кейрена получилось бы. Но она мягко останавливает.
   - Врача нет. Он появится утром. И ваша матушка... выпейте.
   - Нет.
   Сил оттолкнуть руку не хватает. А девушка привыкла, что больные порой капризничают. И с капризами бороться научилась.
   - Со мной была женщина... Таннис Торнеро... мне нужно знать...
   - Все будет хорошо, - медсестра ласково улыбается и гладит по голове, точно он ребенок, которого нужно утешить. - Все будет...
   ...утро.
   Ослепительно-яркое утро с солнечными зайчиками на белой плитке. Их целая россыпь, и Кейрен тянет руку, пытаясь поймать хотя бы одного. Кажется, что тянет, но на деле рука не поднимается и на дюйм. В голове туман, на языке - горечь. И разум знает, что туман этот связан с горечью. Он, Кейрен, жив.
   И это хорошо.
   Он в больнице.
   И это плохо.
   Он не знает, что случилось с Таннис... она ведь дышала, Кейрен до последнего помнит, что она дышала. Спала только. Во сне требуется меньше воздуха и ему пришлось...
   - Дорогой, тебе нельзя вставать с постели, - матушка принесла с собой букет азалий и тонкие ветки аспарагуса. - Умоляю, хотя бы сейчас прояви благоразумие.
   Невысокий столик, явно появившийся в палате матушкиными стараниями, как и скатерть с кружевной отделкой, и фарфоровое блюдо, и та же самая ваза. Ветки аспарагуса кренились, бросая на блюдо нитяные тени.
   - Ты едва не умер! - матушка присела на стул...
   ...стул больничный, а сине-серебристый чехол с бантом - матушкин.
   - Не представляешь, до чего мы переволновались.
   - Кто меня вытащил? - говорить не в пример легче, чем вчера.
   Боли нет. Есть оглушающая невероятная слабость, когда само тело кажется мешком, набитым мокрой шерстью. А вот боли, ее нет.
   - Райдо.
   Матушка хмурится, но недовольство длится недолго.
   - Где он?
   - Уехал.
   ...конечно, его альва не способна быть одна. Долго. Она старается, но ей страшно. И Райдо тоже, и Кейрен теперь понимает этот его страх. И наверное, он сам теперь Таннис не отпустит.
   Шага на три - самое большее.
   - Он ведь вытащил не только меня?
   Поджатые губы. И морщинки на лбу.
   - Мама, пожалуйста...
   - Да.
   - С ней все хорошо?
   Молчание.
   И вздох.
   Солнечные зайчики россыпью на белой стене... и тени аспарагуса, словно отражение, но не в воде - в блюде. Белом фарфоровом блюде... от обилия белизны голова болеть начинает.
   - Дорогой, ты только не волнуйся, - теплая мамина рука убирает длинную прядь. - Тебе нельзя волноваться... опасно...
   - Мама?
   - Она ведь человек, Кейрен. Была...
   Была?
   Неправда.
   Она дышала, Кейрен помнит. Он стерег ее дыхание. И считал, надеясь, что спасут. Он держал ее в руках, чтобы сохранить... удержать... и не сумел.
   - Люди намного слабее нас... и мне жаль.
   Солнечные зайчики.
   Ветки аспарагуса. Черно-белый мир, который для чего-то оставил Кейрена живым.
   Жить по инерции не так и сложно.
   Утро. И пробуждение задолго до рассвета. Но надо лежать, потому что так принято. Кейрен лежит, пялится в потолок. Дышит, вяло удивляясь, что способен дышать.
   ...у дежурной сестры снова бессонница. И женщина ходит по коридору, останавливаясь перед дверьми палат. Она замирает, вслушивается в тишину, идет дальше...
   ...рассвет, все более ранний.
   И грохот повозки. Окна выходят на задний двор, и Кейрен знает, что в пять утра привозят продукты для больничной кухни. У сестры-хозяйки низкий голос, почти бас, и усики есть. Однажды, когда лежать стало невмоготу, Кейрен добрался до окна и стоял, глядя, как разгружают телегу.
   Бочки. Свертки. Тюки и мешки. Женщина в форменном платье, размахивающая лавровым веником. Она отчитывала извозчика, а тот оправдывался...
   ...жизнь за окном. И ведь странно, что продолжается.
   Скоро весна.
   Так Кейрену сказали. И наверное, его выпустили бы из палаты, он ведь здоров, но почему-то медлили. А ему было все равно, где находится.
   Черно-белый мир... нет, черного и белого как раз почти нет. Фарфоровое блюдо не в счет. И сапоги доктора, которые он начищает до блеска. От сапог, от самого этого человека в партикулярном платье пахнет ваксой и еще мятой. Доктор заправляет брюки в сапоги, а мятной водой полощет рот, заглушая несвежее дыхание. Он болен и это его раздражает, словно бы сама болезнь ставит под удар его право лечить прочих.
   - Что же вы, милейший, хандрите? - он появляется утром, сразу после завтрака. И усаживаясь на стул, закидывает ногу за ногу. Он укладывает на колене планшетку, тоже черную, хотя сам остается невыносимо серым, и проводит языком по зубам, проверяя, все ли чисты. - День-то какой хороший. Славный день.
   Доктора рекомендовали матушке. Он не берется лечить тела, но норовит забраться в душу, объяснить Кейрену, что боль пройдет. И это смешно, как может пройти то, чего нет?
   Кейрену и вправду не больно.
   Пусто только.
   - Ах, милейший, в ваши-то годы себя хоронить... - доктор цокает и вновь языком зубы пересчитывает. Он притворяется сочувствующим, готовым выслушать... и вправду был готов, вот только внимательный взгляд его, острый, как скальпель, мешал говорить. И Кейрен молчал. - Знаете, в вашем возрасте... хотя нет, не в вашем, я был куда более юн, неопытен, но довелось пережить историю, каковая в то время показалась мне трагедией... любовные разочарования бьют по сердцу.
   Сердце - всего-навсего орган. Мышца, которая кровь перекачивает. И кровь - лишь кровь. Никакой мистики, одна сплошная физиология.
   - Однако прошли годы, и теперь я вспоминаю обо всем с усмешкой.
   Усмешка у него выходила кривоватой. И проволочные усики доктора вздрагивали.
   Он говорил еще о чем-то, искал тайные тропы в душу, не понимая, что души этой больше не осталось. Наверное, жила забрала ее с собой.
   ...как Таннис.
   В какой-то из дней доктор предложил лекарство. Кейрен отказался. Он точно знал, что здоров.
   - Завтра я уйду, - это были первые слова, которые доктор услышал. И он встрепенулся, подался вперед, едва не столкнув с колена черную свою планшетку.
   - Куда?
   ...надо освободить квартиру. И вещи собрать. Вазу... нет, вазу он столкнул. Случайно. Но остались фарфоровые кошки и скатерть льняная... тот самый плед с пятном... ее гребень, щетка для волос... платья... футляры с украшениями.
   Память.
   И невыносимо думать, что кто-то другой прикоснется к этой памяти.
   - Какая вам разница, - ответил Кейрен, глядя, как сестра-хозяйка пересчитывает корзины. Белье отдавали прачкам ближе к полудню, меняли грязное на чистое.
   - Милейший...
   - Послушайте, - Кейрен отвернулся от окна. - Я здоров.
   - Физическое здоровье и душевное...
   - Я сумасшедший?
   - Отнюдь! Глупость какая... вы пребываете в небольшом душевном расстройстве, которое, несомненно, пройдет...
   - Вот и чудесно. Пусть проходит в другом месте.
   ...дома.
   Доктор ушел, пребывая в задумчивости, и матушке нажаловался. Она появлялась каждый день в пять, когда сестра-хозяйка выходила на отдых. Она устраивалась на лавочке, доставала из корсажа мешочек с табаком и трубку.
   ...еще один ритуал.
   Быть может, если разложить день на ритуалы, она пройдет быстрее?
   - Дорогой, я рада, что ты захотел вернуться...
   ...матушка приносила цветы, заменяя увядшие букеты свежими. И домашнюю выпечку. Бульоны в высоких термокувшинах. Керамические горшочки с паштетами, рагу и еще чем-то.
   Кейрену было все равно. Он ел, потому что обед ли, ужин - это тоже ритуал, убивающий время.
   - Я обновила твою комнату...
   Матушкина забота пахнет ванилью, той, которую томили в молоке, набирая запах для выпечки. И резкий, слишком насыщенный, он забивает нос.
   - ...и кузен о тебе справлялся. Конечно, мне не слишком нравится мысль о твоем возвращении к работе, но доктор уверяет, что тебе нужна привычная обстановка...
   ...комната Кейрена в серых тонах. Матушка уверяет, что на самом деле обои темно-синие, с модным узором из вертикальных полос, но Кейрен утратил способность различать цвета.
   ...в доме Таннис живет другая женщина, худая и высокая, с пенсне и толстой кошкой, которая на Кейрена шипит. А женщина морщится и долго не понимает, чего он хочет. Кейрену сложно со словами. Он подбирает их, нелепо цепляя одно к другому.
   А вещей нет.
   Забрали их.
   Кто?
   Матушка, которая вздыхает, мнет платок и признается:
   - Я отдала в приют для бедных.
   - Зачем?
   - А что еще с ними было делать? - ее удивление притворно, и запах лжи отдает треклятыми азалиями...
   Ничего не осталось.
   ...и месяц на водах, где сам воздух обладает особой целительной силой, проходит мимо Кейрена.
   Управлению серый цвет идет.
   И кабинет почти уютен, разве что Кейрен всякий раз открывает окна нараспашку, пусть от близости реки тянет рыбой... рыбу продают здесь же, с деревянного лотка. Одноногий старик разделывает ее по желанию покупателей. Взмах короткого ножа с широким клинком, и рыбья голова катится в корзину, туда же падают осклизлые потроха...
   - Ты меня не слушаешь, - Тормир Большой молот говорил как-то очень уж мягко, с укором, и эта странность ненадолго вырвала Кейрена из привычного его спокойного состояния.
   Он повернулся к дяде.
   А тот, вдруг закашлявшись, пусть прежде на здоровье не жаловался, встал.
   - Делами займись.
   ...дела.
   Серые папки. Серые же листы, словно из пепла склеенные. Серые буквы... и серые люди, за буквами скрытые. Мелкие воры, мошенники... ничего серьезного не поручают, но Кейрену впервые все равно. Воры так воры...
   ...его равнодушие людей пугает.
   Странно.
   ...Кейрена предоставили к награде. Вручили орден и ленту. Матушка радовалась. Отец хмурился, и чем дальше, тем сильней. Наверное, Кейрен вновь сделал что-то не так.
   Что?
   Не имеет значение.
   День ко дню, расписанные по минутам, забитые ритуалами, которые позволяют если не быть живым, то казаться. Весна проходит с песнями мартовских котов, которые осаждают торговца рыбой. И вонь становится невыносимой.
   Сырость развелась.
   Кейрен не закрывает окна даже на ночь, пытаясь избавиться от назойливого цветочного аромата.
   ...азалии и аспарагус, нарисованный тенью на белом фарфоре.
   Влажная обивка. Слипшиеся бумаги. Холод. Кажется, Кейрен когда-то холода боялся... все равно.
   Родители ссорятся.
   Кейрен не знает, из-за чего, но до него доносится гулкий голос отца. Мать что-то отвечает, быстро, настойчиво... она умеет быть настойчивой. И пытается проявлять заботу, но душно.
   И Кейрен уходит из дому. Впервые, кажется, поздней весной, по дождю.
   ...дожди случались часто.
   Он просто ходил, стараясь не замечать слежки. Матушка волновалась. И говорила, что эти прогулки вредят Кейрену. Он слушал.
   Кивал.
   Улыбался. И сбегал из дому, потому что серые его стены, пропитанные треклятыми азалиями, давили на голову. Город - это другое.
   ...набережная и баржи.
   ...развал. И привычная суматоха. Голоса, которых много, и Кейрен теряется среди голосов, среди грязных прилавков, людей...
   ...парк и слякоть. Свежее дерево... камень... подводы с землей, которой пытаются скрыть черный след ожога.
   ...утки остались. И Кейрен пожалел, что не взял с собой батон.
   ...снова мост, но другой. Зыбь реки. Черная туша баржи, что медленно пробирается меж опор. Дым. Уголь. Рев гудка. Дома и фонари, которые в воде отражаются.
   Пожалуй, это место Кейрену нравилось.
   ...запах окалины. И пыль на рукавах пальто, она привязывалась к Кейрену, не оставляя его даже дома к вящему матушкиному неудовольствию. Она пыталась говорить о том, что гулять нужно в парке или же по набережной, Кейрен кивал и снова возвращался к мосту.
   Старая лавка. Фонарь.
   И газета, которую продает Кейрену мальчишка. Он ждет допоздна, дрожит, прячет газету под куртенкой... еще один ритуал. Обмен, лист, пахнущий типографской краской, за купюру. Разумом Кейрен понимает, что переплачивает, но ритуалы выше разума.
   Газету он расстилает на лавке.
   Садится и смотрит на воду.
   ...день за днем.
   Здесь, на берегу реки, он почти счастлив, правда, Кейрен забыл, что такое счастье, но ему кажется, что в нем есть покой.
   - Привет, младшенький, - этот голос перекрывает рев баржи, заставляя отвести взгляд от воды. - А ты знаешь, что по статистике среди нашего народа самоубийцы встречаются в тысячи раз реже, чем среди людей?
   Райдо, не спрашивая разрешения, сел рядом.
   - Хочешь? - он сунул в руку флягу и с нажимом повторил. - Хочешь. Пей.
   - Зачем?
   - Затем, младшенький, что нервишки у тебя явно шалят.
   Не коньяк, но... огненная вода, от которой у Кейрена дыхание перехватывает.
   - Самогоночка, - с удовлетворением произнес Райдо и по спине постучал. - Давай, дыши, а то сидишь как живой... ну, матушка...
   - Она тебя послала?
   От самогона стало тепло в желудке.
   - Нет, - Райдо потер подбородок. - Отец. А с нею мы как бы в ссоре...
   ...да, за семейными ужинами для Райдо больше не ставили прибор.
   - И прости уж, что я так долго... я здесь надолго задержаться не мог. А ты в госпитале, и в каком - не говорят... и потом тоже... дома тебя не было... потом работы подкинули... и в общем, я решил, что ты... мало ли... передумал, в общем. А тут отец написал и... Короче, прости...
   Кейрен пожал плечами. Простит.
   - Выпей еще, - попросил Райдо.
   И Кейрен просьбу исполнил, ему несложно.
   - Так-то лучше... и в общем, такое дело... я не знаю, как сказать. Я ж вообще ни хрена не тактичный, а у тебя нервы... короче, наврала она... из благих побуждений, конечно, но ведь... в гробу я такие благие побуждения видал.
   - Я тебя не понимаю.
   - Не понимаешь... наврала, говорю... жива твоя девчонка. Слышишь?
   Пощечина была лишней.
   Или нет.
   - Выпей еще...
   А самогон - это кстати, только зря Райдо флягу отнял.
   - Нажрешься еще, - сказал он, сбивая воду с волос. - А мне тебя тащить.
   - Куда?
   - А вот это ты скажи, куда. Могу домой... если хочется.
   - А если нет?
   ...Таннис жива.
   Жива.
   И почему-то от этого больно, точно мир, тот самый, который позволял Кейрену оставаться к себе равнодушным, вдруг треснул.
   Надо дышать, но не задохнуться.
   Запахом рыбьих потрохов, грязной воды, снега и камня... угля. Железа.
   Мокрой шерсти собственного пальто.
   Азалий.
   - Как она могла? - самогон не перебивает боль, просто у нее появляется сивушный привкус. И если дышать только ртом, то пройдет.
   Все пройдет.
   - За что она со мной так?
   Жалобный голос, и он сам, Кейрен, ощущает себя... нет, не ничтожеством. Ребенком, за которого снова решили, как для него лучше.
   И наверное, он повод дал.
   - Просто она тебя так любит, - Райдо садится рядом. На лавке хватит место для двоих. - Ее не переделать. А ты, если и дальше будет тут торчать, простынешь. И на хрен ты будешь нужен такой, сопливый.
   - Сколько?
   - Что "сколько"?
   - Времени сколько прошло...
   - А ты не знаешь?
   - Я... я понимал, что оно вроде бы идет, но как-то... мне ведь все равно было.
   - Весна заканчивается.
   - Да?
   Серая вода. И серый дождь. И холод, который вернулся, пробирая до костей.
   Не похоже на весну.
   Но... больница, а потом дома еще... и поездка... работа... он ведь давно ходит на работу. Кажется, что давно... и наверное, просто Кейрен совершенно выпал из жизни.
   - Что поделаешь, весна в этом году дерьмовая, - совершенно искренне сказал Райдо. - Говорят, из-за альвов климат меняется... так что, младшенький, идешь?
   - Домой? Нет.
   - Домой, - Райдо поднял рывком за воротник. - За Перевал... хватит уже бегать, младшенький.
   На той стороне Портала Кейрена все-таки вывернуло. И он долго стоял, упираясь ладонями в колени, сглатывая слюну, пытаясь привыкнуть к тому, что жив.
   ...весна по ту сторону гор пахла свежим хлебом, и еще молоком, навозом, зелеными яблоками и конским потом.
   ...песком и деревом.
   ...морем, растянувшемся вдоль кромки берега. Белый песок и черная коряга.
   Дом с двускатной крышей белого цвета и графитово-черной трубой. Зелень винограда, облюбовавшего дальний угол, и малахитовые грозди его, недозрелые, мягкие на глянцевых тарелках листьев. Навес.
   И тень, которая падает, вытягивается по дощатому настилу, добираясь до кромки воды. Кресло.
   Тонкий аромат кофе.
   И безумный страх, что пришел слишком поздно...
   ...Райдо писал письма.
   ...матушка сжигала их... наверняка сжигала, чтобы не прочел по пеплу...
   За что?
   Не ответит ведь. Не поймет вопроса, потому что... потому что любит, и во благо, а Кейрен почти умер. Наверное, все-таки умер, а теперь вот ожил. И на этом берегу, грязный, пропахший городом Камня и железа, он снова чужак.
   Жарко.
   И ноги вязнут в песке, он липнет к мокрым ботинкам, к брюкам. Ветер норовит распахнуть полы пальто. А до дома далеко...
   ...чужой дом.
   И кофе чужой.
   - И долго ты там стоять собираешься?
   Полосатое платье и белая шаль с кисточками. Кейрен помнит, как выбирал ее, чтобы пуховая, легкая... с кисточками...
   - Здравствуй.
   Он понятия не имеет, что еще сказать.
   - Здравствуй, - Таннис пропиталась ароматами кофе и моря.
   Волосы отрасли и вьются... ей идет.
   - Если скажешь, что я поправилась, укушу, - Таннис шмыгнула носом.
   - Я думал, что ты умерла...
   - ...и я знаю, что полоски мне не идут... но ничего другого не налезает...
   - Умерла - это как бросила, только хуже...
   - Представляешь, я... я ерунду говорю?
   Солнечные ладони на щеках стирают пыль того, старого города, в который Кейрен не вернется.
   - Я так тебя ждала...
   А глаза зеленые. И веснушки на носу. Ей безумно веснушки идут.
   - Я не знала, почему ты не возвращаешься. И думала, что больше не нужна...
   ...ее пальцы с запахом кофе и земли, терпкого винограда или уже вина, Кейрен держит, не способный отпустить даже ненадолго.
   Никогда больше.
   - Таннис...
   - Да?
   - Я тебя поймал.
   С платьем в полоску, солнечными зайчиками в волосах и запахом кофе...
   - Я тебя поймал... и завтра мы поженимся.
   Она не пытается оттолкнуть, но гладит, трогает мокрое пальто, и волосы его, тоже мокрые... и наверное, ему следовало привести себя в порядок, переодеться...
   - Завтра не получится.
   ...от него самогоном, небось, разит.
   - Что?
   - Мне одеть нечего! Ну сам посуди, разве могу я замуж в этом платье выйти? Мне не идет полоска, я от нее становлюсь длинной и толстой. То есть, выгляжу длинной, а толстая - это безотносительно полоски, но вообще... я хочу другое платье... и еще шляпку с лентами... и букет тоже... ты знаешь, что невестам букеты положены... и вообще протрезвей сначала, жених.
   Кейрен не пьян.
   Он просто счастлив.
  
   Полутемный коридор. И запертая дверь, из-за которой пробивается пряный запах болезни. Он заставляет Инголфа морщиться, прижимать к носу кружевной платок, слишком изящный, женский какой-то. Две капли апельсинового масла, одна - кедрового.
   - Я не уверена, что понимаю, чего вы хотите добиться... - женщина в черном платье встает перед дверью.
   Бледная. Сухая. Исстрадавшаяся. И ожидание неизбежного финала - а ей сказали, что исход очевиден - утомило ее, но она еще держится. И смотрит не на Инголфа, на девчонку в синем платье. Та же глядит исключительно под ноги, и все равно спотыкается.
   Неуклюжая.
   Впрочем, эта неуклюжесть Инголфа больше не раздражает.
   - Мой сын не в том состоянии, чтобы...
   - Ваш сын пока еще жив, но вижу, его уже хоронят.
   Она дергается, словно от пощечины и губы поджимает. Будь ее воля, выставила бы Инголфа и, конечно, ту, которая прячется в его тени.
   Сама она не рискнула бы приблизиться к особняку.
   - Несколько минут, - Инголф просит.
   Пока он еще готов просить. И женщина отступает. За дверью запах болезни становится почти невыносим.
   - Лежишь? - Инголф остановился у кровати. Он сложил руки за спиной, и та, которая пряталась в его тени, не смела показаться.
   - Уйди.
   Это слово далось Олафу с немалым трудом.
   - Лежишь, - с удовлетворением произнес Инголф. - Страдаешь... от еды отказываешься. Этак ты, дорогой друг, не выживешь.
   Олаф сдержал не то рык, не то стон.
   - Нет, я понимаю, конечно, что ты обгорел...
   ...повязки пропитались и мазью, и сукровицей, и живым железом. Кожа сползала пластами, гнила, и открывшиеся язвы мокли.
   - Но это еще не повод вести себя как последняя сволочь.
   Он решительно раздвинул портьеры, впуская яркий, пожалуй слишком яркий для привыкших к сумраку комнаты глаз Олафа свет.
   - Накорми его, - бросил Инголф девушке. - А будет сопротивляться, разрешаю дать ложкой по лбу. Очень, знаешь ли, способствует прояснению в мозгах... если, конечно, не все мозги спеклись.
   Олаф злился.
   ...и злость унял, стоило ей прикоснуться. Осторожно, ведь она так боялась сделать ему больно. Он же пытался улыбаться, пусть и тонкая пленка молодой кожи от улыбки этой расползалась.
   И когда девушка поднесла к губам ложку, Олаф открыл рот.
   - Так-то лучше... смотри тут, не расслабляйся. Завтра зайду и проверю...
   Он вышел, прикрыв дверь, оставляя за нею двоих, которые, быть может, сумеют выжить, если не по одиночке, то вдвоем.
   ...вдвоем выживать проще.
   Инголф тряхнул головой, отгоняя эту, нелепую для себя мысль.
  

Оценка: 8.96*5  Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
Э.Бланк "Пленница чужого мира" О.Копылова "Невеста звездного принца" А.Позин "Меч Тамерлана.Крестьянский сын,дворянская дочь"

Как попасть в этoт список
Сайт - "Художники" .. || .. Доска об'явлений "Книги"