Аннотация: Добро - смешно, а экономическое принуждение - оправдано. Опрокидываем все в безысходность. Вырвавшиеся из нужды, распинают достоинство оставшихся.
Центральное времен ускорения.
Каринберг Всеволод Карлович.
12 ноября. Уже был вечер.
- Где Сергей? - спросил я у отца моего приятеля, девятиклассника.
Отец Баржика, дядя Миша, предложил мне выпить с ним одеколону. Я отказался, сказав, что "Тройной" потому и называется - тройным, что кроме спирта и ароматического компонента, содержит ацетон, а это то, что выделяет человек с больной печенью, с тяжелого похмелья. Дядя Миша, маленький, сухощавый алкоголик загрустил, достал папиросы и закурил. Мне пришлось рассказать ему притчу из моих странствий по нефтяным месторождениям Тюмени, разговор с собеседником надо поддерживать, мне у них ночевать.
"Был у меня кореш, вместе жили в "балке" на болотах, наша была вахта. А тот пил все, что горит, похваляясь своим богатырским здоровьем, особенно ценил одеколон "Красные маки". И вот, однажды, с тяжелого похмелья пошел он "до ветру" в ближайшие кусты. Прибегает оттуда с испуганными глазами: "Все, больше пить не буду, а то, сделав "личинку", поднес к ней спичку. Так оно - загорелось! И такой запах пошел - чистый "Красный мак"!
- Так где Сергей?
Был год "сухого закона". В магазине Центрального, кроме мыла и дубовых макарон, выпускаемых конверсированными пороховыми заводами ВПК страны, да хлеба из американского зерна, если успевал к приезду машину, купить ничего было нельзя, - масло, мясо, молоко, консервы, одеколон продавались только ветеранам ВОВ и передовикам производства. Мать Баржика, как доярка фермы, отоваривала талоны тут, а своему мужу, алкоголику, подкаблучнику и инвалиду "по жизни" приносила побаловаться "памфурики".
- Сходи за ферму на речку, может с пацанами там, - сказал он.
Баржик верховодит своими сверстниками. Однажды я спросил, мечтает ли он стать пчеловодом, они все лето торчали у меня на пасеке, - на что он мудро ответил: "Я поступлю в мореходку, чтобы никогда не жить в деревне. Здесь одни дебилы".
Оставив рюкзачок в квартире, я отправился в темень, смутно ориентируясь по тусклым оконцам поселка. За фермой действительно увидел огонь костра и тени, метущиеся вокруг него. Тут меня кто-то потрогал рукой из-за спины.
- Не ходи туда.
Я обернулся, позади стоял Есаул, испуганный.
- Мне нужен Баржик.
- Его там нет.
- Я все-таки схожу туда.
Есаул нехотя поплелся следом. Когда подошли к костру, - увидели пацанов от пяти до пятнадцати лет, у всех неестественно расширенные блестящие глаза, громкая речь, перемежающаяся матами и хохот беспричинный на мой вопрос: "Баржика не видели?". Есаул быстро увел меня от "детишек", обкурившихся. За фермой и горой навоза, бульдозером навороченным к реке, сплошные черные заросли дикорастущей маньчжурской конопли, до "сухого закона" никто и не знал, что это такое!
Когда мы вернулись, Баржик оказался у двухэтажного казенного дома. Есаул, сглотнув слюну, отказался от ужина, - не принято по современным тяжелым временам напрашиваться за стол, - и убрался из квартиры, а мать Баржика пригласила меня на обильный ужин.
За столом дядя Миша интересовался у Сергея какой-то девицей, которую бросил парень из военного училища, они дружили со школы, и она поехала к нему во Владивосток, но там у него оказалась другая. Курсант женился на городской.
Собака Баржика ночью выла у двери на коврике.
С утра сходил на почту, но писем для меня нет. Почтальонша как всегда оставила журналы "Огонек" Коротича, местные боятся читать "антисоветчину". Она явно заигрывает, улыбаясь щербатым ртом, передних верхних зубов у нее нет. Она - старшая дочь Галы Хуторной, говорят от Дугласа, такая же дылда.
Возвращаюсь за рюкзаком, а в подъезде дома вой женский, соседки, одна - высокая, грузная старуха с крупными руками, другая - мать наркомана, выволокли 18-ти летнего парня из квартиры. Тот лежит, как Буратино, раскинув деревянные руки и ноги. Дергают бесчувственное тело, я опустился на колени, - пульса нет, глаза закатил, в уголке рта слюна и кровь. Начал делать ему искусственное дыхания и толчками пытаюсь запустить сердце. Старухи мешают, то начинают дергать его за конечности, то, сложив свои руки на шерстяных жакетах, испуганно умоляют меня помочь, когда я их грубо "отсылаю". Еле откачал, парень сначала подтянул ногу, потом открыл бессмысленные глаза. У него должны быть проводы в армию, а он чуть в ящик не сыграл. Брат той девицы.
Добрался до пасеки, снег на дороге тает и грязи полно. Бардак после пацанов, бросили немытую посуду, и полы после себя не помыли.
Принимая мир как наказание, мы тем самым принимаем его безысходность, накладывая на себя терпение. Это не есть терпение знающего истину - это терпение скотины, которую ведут на бойню, тупое и тяжелое.
Современный мир живет реальностью факта, нам требуются факты для осознания реальности жизни, для сладости приправленные сексуальностью, опять же скотские. А почему так? Потому что из мира фактов мы выбираем только немногое, чтобы выстроить свое мировозрение, отрицающее глубину, исходящую от человеческого сознания, а тем самым и важность индивидуальной жизни. Мы не задумываемся больше о себе и окружающих, мы потеряли представление об общественной жизни, мы в ней видим только насилие и сексуальность, т.е. скотское. Жизнь, не оплодотворенная идеалами, становится невыносимой, становится наказанием. Забыли, что общественная жизнь человека, возвышаясь над скотской жизнью, дала ему представление о добре, подняла его из глубины скотского зла. Общество воспитывает отдельную личность, а она в свою очередь влияет на него, как бы ни тяжела была жизнь, общество было опорой личности, а не передвижение и перераспределение вещей государством, обезличивающее сознание человека. Мы сами для себя создали скотский ад. Добро - смешно, а экономическое принуждение - оправдано. Опрокидываем все в безысходность. Вырвавшиеся из нужды, распинают достоинство оставшихся.