Постовой в чёрном мундире принял документы и вежливо сказал:
- Хайль Гитлер.
Он не кричал в полный голос, как на параде, не поднимал резким движением руку вверх. Сказал тихо, и как бы между прочим. И остановился - с документами в руках и с ожиданием во взгляде.
А ведь говорили мне, говорили. И жена говорила, и тёща. Даже дети говорили. Ну, что тут такого, в самом деле? Не поступок никакой, не поддержка режима. Просто ответ, которого от тебя ждут. Тем более, если сейчас не ответишь, плохо будет и тебе, и жене, и тёще. И детям будет плохо, пока не отрекутся и не заявят сами, что неоднократно же говорили, воспитывали, а тут такое вот его прошлое, что никак не может быть, как все, а потому - отрекаемся...
Потом будет больно. Обидно будет - это само собой. Но ещё и больно. И больно будет долго. Сейчас же не расстреливают - не то уже время. А вот бить будут. И этот, и другие ещё подтянутся. Может, даже дети пнут пару раз, чтобы показать, что отрекаются по-настоящему, не понарошку, не лживо. Работа, квартира, дача, машина... Да вся жизнь! Все поменяется разом. Станет плохо. А то, что в душе, внутри - так это ведь никому не видно. Душа - она вещь такая. Как и совесть. Нематериальная вещь. Мало ли и что там и как. И воззрения свои... Кто заставляет их высказывать? "Можешь выйти на площадь?"... Ну-ну. А толку-то? Вот сейчас - толку? Кому от этого станет лучше? Кому конкретно? Пальцем покажи, объясни, чем им лучше, если вляпаешься по самое...
Вон, стоит, смотрит, ждёт...
- Зиг хайль, - ответил негромко.
А чего кричать-то?
- Проезжайте, - козырнул постовой, возвращая документы. - И поосторожнее, там впереди дорога разбита...
- Спасибо.
И уже сам, прощаясь, как бы пробуя на вкус:
- Хайль Гитлер!
- Хайль! - отозвался с улыбкой, как своему, постовой, показывая следующей машине - подъезжай, мол.
Вот и отпустили. И ничего тут страшного. Ну, сказал, чего хотели. И совсем этим не запятнал себя. Все такие - и я такой. А совесть, душа - они же не материальные по сути своей.