Семена потрясывало. Не трясло, как от вибрации или от сильного холода, но нервно потрясывало. Руки суетились, плечи вздергивались в краткой судороге, глаза бегали по углам тесной каморки врача.
- Ты, Сёма, главное-то, не волнуйся...
- Да я не волнуюсь!
- Нет, определенно ты волнуешься. Ты нервничаешь, и тем приводишь в нервное состояние остальных, тебя окружающих.
Доктор Паша был суров и спокоен, поблескивал стальным взглядом из-под стекол очков в тонкой золотой оправе. Его специальностью как раз и были межличностные отношения и конфликты в коллективе. Так что все правильно говорил он, хоть иногда и слишком умно.
А Семен был человеком простым, каких всегда и везде большинство. Поэтому слова доктора, пусть даже по-научному и правильные, били по его самолюбию и заставляли еще сильнее нервничать и оттого едко потеть.
Хотя, какой там пот в этой огромной железной местами ржавой махине, где только выхлопными газами, свежим дизельным топливом, да тем же железом пахнет. И еще холодно, потому что зима. Летом - наоборот, жарко. Такой вот климат у них тут, что всегда неуютно: зимой все мерзнут, а летом, наоборот, жарятся и ждут с нетерпением хоть небольшого похолодания.
У них - это у всех, кто в этой железке уже который год мотается где-то в пространстве, получая свой заслуженный паек. Как говорили иногда шепотком - паек им всем просто положен за вредность. А не за какие-нибудь там особые заслуги или типа за работу. Шепотком говорили, потому что громко кричать ни о чем таком здесь было нельзя. Мало ли - вдруг это секрет какой-то или даже пропаганда не в ту сторону?
Вон, был какое-то время назад здесь настоящий ученый свой. Физик, ракетчик, умница. Петром Егорычем его звали уважительно, да слушали со вниманием, как будто сказки рассказывает: звезды там разные, планеты, космос... Так он что вздумал - рассчитать решил скорость движения и направление его по силе инерции. Завел себе такую моду: выкладывал на стол стальной шарик от старого подшипника, и записывал подробно, куда, с какой скоростью он начинал двигаться. То есть, любой поворот, любое ускорение или торможение - все фиксировал. И дофиксировался этот самый Петр Егорыч. Пришли сверху ночью и увели ученого. Шарик его стальной тоже забрали. И бумаги все.
Хоть и ночь была, но все это видели! Живут-то рядом!
Так что - лучше уж шепотком. Или промолчать. А то мало ли что...
Самим "наверх" подняться было никак нельзя. Железные скользкие от мазута ступеньки упирались в наглухо закрытый люк. Хотя, не сильно-то и хотелось туда лезть или в люк тот барабанить. Так только, поглядеть, полюбопытствовать немного - и все. А если уж очень сильно да явно свое любопытство проявишь, так ведь придут оттуда ночью и любопытство твое удовлетворят по самое некуда.
Семен же сейчас нервничал, потому что прямо у двери - так они люк называли, что на улицу выводил - кто-то повесил листовку. Самую настоящую, как в истории описывается. В заголовке было не привычное и правильное "Товарищи", и не "Медам-мусью" какое-нибудь, а прямо как буржуям каким:
- Дамы и господа!
И дальше так же, со знаком восклицания в каждой строке:
- Мы в большой опасности! Дом наш ветшает и портится! Горючее скоро закончится, а больше у нас и нет ничего!
И еще что-то насчет свободы для всех, и что все те, кто в этой жестянке огромной сидят - они как раз на самом деле ею и владеют. Не кусочком, не заклепочкой какой-то отдельной, а все вместе - всей разом гигантской железякой.
А Семен как раз тогда дежурным был. Вот и нервничает теперь. Хотя, правильно доктор Паша сказал: не надо нервничать. Кто ж на Сёму подумает? Это наверняка кто-то шибко умный написал. А может, принесли ночью прямо сверху. Только тогда опять во всем Сёма виноват, потому что его дежурство было - должен был углядеть за порядком. А - не углядел, выходит.
- Иди уже домой, отоспись!
Кто-то назвал все это домом. Все это, которое вокруг. Вот железо это, стены, гудение двигателя постоянное, запах забористый, ржавчина со стен, решетчатые полы, железные лестницы, закутки какие-то - это все и есть дом. А когда кого-то конкретно домой посылали, это уже в меньшем смысле, значит, в узком. Это просто комнатка с краю где-нибудь. Вот Сёме время было как раз спать и сил набираться перед следующей вахтой. И не волноваться.
Он и пошел, покачиваясь от рывков огромного механизма, придерживаясь рукой за стену иногда. Так, чуть-чуть, по стертому до матового блеска металлу проводя рукой, привычно расставляя пошире ноги - домой, спать.
Говорят, раньше у каждого люка стояли часовые. Ну, так и время тогда такое было, серьезное. И часовых, похоже, просто больше было, так что хватало их на каждый люк, на каждый дверной проем.
Потом, то ли послабление сверху вышло, то ли часовые все закончились из-за войны очередной, только стало вдруг можно. Можно стало. Да, вот так. И некоторые просто даже ушли через открытый настежь большой, как ворота в цехе, люк. Раз уж без часовых.
Да ладно бы - просто ушли... Ну, ушли и ушли, значит. Проживем мы тут как-нибудь и без них. Так они же теперь откуда-то прибегают регулярно, залезают обратно, морщат носы, осматриваясь и внюхиваясь:
- Ой, фу-у-у... И как вы только здесь живете в таком амбре? Тут же дышать невозможно! Вот то ли дело у нас там, на корабле. Капитанская рубка на виду. Кто и что наверху делает - все видно, все по-честному. А по чисто вымытой палубе гуляет чистая публика и по сторонам посматривает. А там, по сторонам-то, такая красота. И воздух совсем другой, и виды эти. Потому и живется там лучше и легче. А вы тут в своей жестянке мотаетесь по бездорожью, постреливая в кого-то изредка, не видите ничего и ничего не знаете.
А чего тут знать? Вот вы были когда-нибудь, например, на нижнем ярусе в помещениях за литерой "Ш" и еще дальше? О! То-то! А вы мне еще про какие-то виды говорить будете. Да тут родной дом еще не весь осмотрели и изучили! Тут некоторые за всю жизнь кроме кровати да столовой ничего и не видели. Какие им еще нужны виды? Пусть по дому родному путешествуют!
Молодежь нынешняя уже успела по округе побегать, как воля вышла, то есть когда часовых сняли. Возвращаясь, хвастались друг перед другом, кто и что видел. Но старики их быстро окорачивали:
- А ты в горячей зоне был? А двигатель видел? Левый - видел, да? А курсовой? А люк наверх щупал? А вокруг башни бегал? Нет? Так чем хвастаешься? Ты еще у нас ничего практически не видел - куда тебе уже наружу лезть?
Некоторые даже специально, хоть и можно наружу - но вот ни за что не выходили. Как можно куда-то еще, пока тут не все осмотрено? Вот, например, такой вопрос задам тебе, гулящий ты наш и везде бывавший: где у нас тут, скажем, баки с горючим? Знаешь? Нет? О! То-то! И пальцем этак вверх.
...И вот - теперь листовка эта. Это как же выходит, опять ждать репрессалий разных, как по-книжному если? Ночью придут ведь за этими, кто писал. А кто? Неизвестно. Значит, за любым могут прийти. Как-то страшно немного, боязно, хоть и время, конечно, не то теперь. Тем более, кто снаружи бывал, в один голос твердили, что воевать там теперь просто не с кем. Потому что по земле только наша железяка одна и ползает самая последняя, пыхтя дизелем. А все остальные давно по морям и океанам рассекают, по свежему воздуху. На белых, стало быть, теплоходах-кораблях.
Вот если наверх люк открыть, в башне стекло вставить заместо брони, разрешить наблюдать за командирами, покрасить все вокруг в белый цвет, так, наверное, и у нас не хуже будет? Огромная такая железная белая махина с пушками наверху. И народа у нас пока хватает для таких работ...
В общем, не Сёмы это мысли были, и не доктора Паши, к примеру, хотя он себя и называл странным словом "демократ". Еще развелись откуда-то разные "либералы" и "монархисты". А еще были такие "анархисты" и "националисты" и еще много всяких, про которых и не поймешь, чего человек на самом деле хочет. Вернее, хотели все, похоже, только одного: хоть каких-нибудь перемен. Потому, наверное, что надоело, когда зимой - холодно до дрожи, а летом - пекло невозможное.
То, что часовых уже не стало - это перемена, конечно, да только малая. И то, что разрешили нос на улицу высовывать, и даже выходить - тоже. И даже то, что ночью никто не приходил за демократами и либералами, а если и приходил, то делал это так аккуратно, что и не видел никто, тоже не было еще настоящей переменой. Потому что все равно оставался ржавый металл, осыпающийся рыжей пылью, постоянное гудение дизеля, вонь солярки и выхлопных газов, масло и мазут на ступеньках и полах, холод зимой и нестерпимая жара летом.
А хотелось романтики: свежего ветра в лицо, брызг соленой воды, бурунов от носа корабля, дельфинов, прыгающих рядом, китов с фонтанами на горизонте... И главное, самое главное: чтобы видно было, кто там на мостике, и как это он там рулит, и куда, и как ведет корабль навстречу дальней линии горизонта.
Такие мысли копились, копились у многих.
Нет, Сёме это было наплевать совершенно. Как и другим таким же простым и нормальным. Им и тут, на родной койке, в привычной тесноте, дома, было хорошо и привычно. А вот молодежь - она поддавалась.
"Наш дворец цветочная поля-а-на, наши стены сосны-велика-а-ны", - пели они хором, сидя на потрепанной временем броне и смотря по сторонам.
А какой дворец, какие стены, если вдруг дождь и всякая непогода? А? То-то! Как дождь или ветер и снег - так они все мигом в родное тепло убегали. И уже в тепле и сухости пели то же самое.
Вот однажды и случилось то, о чем мечталось. Повернул какой-то из верхних к морю. С боем, с пушечной стрельбой и пулеметной трескотней пробились к самому синему и безбрежному, въехали в него.
И встали.
Вода плескалась на нижних ярусах. Народ сидел на броне, смотря очумело вокруг. Кружили вдали белые теплоходы. Кричали чайки. Так бы вот все и сидели, и сидели под шум прибоя...
- Аврал! Вставайте, товарищи, все по местам, - грянуло во всех динамиках. - Потонем ведь, если не вытащим! И не будет у нас больше крепкого и теплого дома!
По всему берегу толпы послушно растащили канаты. В динамиках звучали команды. Доктор с Сёмой стояли рядом, прислушиваясь и разом дергая, прислушиваясь и дергая.
- Раз-два, раз-два... Пошла, пошла помаленьку!
Белые теплоходы стояли полукольцом. На палубах сверкали вспышки, блестели на солнце окуляры биноклей. Чистая публика гуляла по палубам и показывала пальцем на растекшийся по топкому берегу грязный народ, который:
- Раэ-два, раз-два... Еще, еще немного!
- А как же? - спросил сквозь стиснутые зубы Сёма, мотнув головой в сторону моря и чаек и теплоходов. - Они же - вот. А мы-то как?
- А так, Сёма. Просто твой дом - вот он. Вот вытащим его сейчас, дизель просушим - и вперед потихоньку.
Сёма упирался каблуками в глинистую землю, тянул с хрипом, смотрел назад и видел бронированную махину в потеках ржавчины с черными от смазки стволами орудий и пулеметов в разные стороны.
Не корабль белый.
Но - дом. Все же - родной дом.
Еще разок! Еще!
И вдруг поддался, заворочался уже сам, загремел двигателем, раздвинул с шумом воду и выбрался на берег.
- Ура, товарищи! По местам стоять, с якоря сниматься! Вперед, на восток!
Все полезли в люки, в привычное вонючее тепло, за крепкую броню, где ничего не страшно и все знакомо.
- А вот их-то капитан на виду, - сказал Сёма, уже опуская за собой тяжелую броневую лючину.
- Думаешь, потому только и плавают?
- Корабли же не плавают. Корабли ходят.
- Ну, и мы, значит, тоже пойдем. На восток теперь. К солнцу навстречу.