Аннотация: Каждое рождение нового человека - настоящее чудо. А если этот маленький человечек к тому же Бог...
И тогда я начну творить чудеса...
От резкого шлепка по мягкому месту я открываю глаза и ору во все горло:
--
Эй, больно ведь! Нельзя бить новорожденных!
Акушерка, дородная тетка лет сорока, выпускает мое хрупкое тельце из рук и молча валится на покрытый светло-зеленной плиткой пол. Ее лицо медленно меняет цвет с красного на синий, потом зеленеет в тон плитки. Нездоровый цвет. Я парю в полутора метрах над акушеркой, рассматриваю новый мир. Любопытно, а что это за уродливая белая конструкция в углу? Ага, весы. Ну что ж, полетели на взвешивание.
--
Барышня, запишите: три килограмма восемьсот сорок грамм. Нормальный вес, - сообщаю сидящей за длинным столом у окна длинноносой тощей девице с выпученными глазами. Ручка покидает ее скрюченные пальцы и с тихим звоном падает на пол. Девица закрывает рыбьи глаза, плавно, со слабым стоном сползает под стол.
Несколько человек застыли у стены. Среди них высокий бледный мужчина в белом халате, белоснежной рубашке, на которой ярким пятном горит красный галстук. Это мой отец. Папа. Какой он красивый...
Женщина на столе в центре комнаты поднимает голову и произносит:
--
Принесите мне моего сына.
--
Сейчас, мама, - отвечаю я, покидая холодную сталь прибора для взвешивания; мгновение полета и теплые материнские руки принимают сына в свои объятия.
Я покоюсь на холодной синей клеенке под прозрачным колпаком, облепленный кучей датчиков с десятками проводов. Провода, извиваясь разноцветными струями, убегают к множеству приборов с большими и маленькими экранами. На экранах, под аккомпанемент веселого попискивания, выплясывают забавные кренделя кривые графиков и диаграмм. Мне скучно, и чтобы как-то развлечься, начинаю куролесить - нажимаю разные кнопочки, шевелю рукояточки, раздуваю на мониторах изгибистые кривые во весь экран, а потом резко растягиваю их в бесконечные прямые. Приборы жалобно, точно прося снисхождения, пищат. А в комнату тотчас вбегает с десяток взволнованных людей в белых халатах. Они что-то кричат, машут руками, трясут и стучат по своим научным приборам. Лишь двое внимательно рассматривают меня, тихо переговариваясь; а я в ответ, продолжаю вредничать, усиленно синея.
--
Реанимацию, скорее, - кричит один из них, седой солидный мужчина. От него так и веет властностью. Наверное, самый главный. Я открываю глаза и весело машу ему крохотной ручкой. "Седой" на секунду замирает, затем оборачивается и говорит своим спутникам стальным голосом:
--
Хватит суетиться. Все приборы заменить. И организуйте пост оператора в этом помещении, а не в лаборантской. Неужели трудно самим сообразить!
Все на мгновение застывают памятниками античной культуры, потом услужливо начинают кивать головами, словно хвастаясь, у кого плешь больше. А "седой", брезгливо поморщившись, медленно выходит из комнаты. Следом семенят остальные, оставив меня в компании молодого парня, продолжающего дергать за провода и щелкать переключателями.
Так проходит несколько дней. Мало того, что скучища неимоверная, так еще и кормят из рук вон плохо. Сплошные суррогаты, а мне нужно материнское молоко. Пихают в неокрепший организм всякую гадость по графику - ори, не ори, даже добавки не дождешься. Да и родители куда-то запропастились. Поискать, что ли? Закрываю глаза, расслабляюсь и направляю потоки сознания в поисках родных душ...
Мама и папа лежат на длинных кушетках в просторном зале. Они спят под белыми простынями. Я чувствую противный химический запах этих простыней. И сон их мне не нравиться. Неправильный он какой-то, неестественный... Искусственный.
В этом же зале за длинным столом сидят пятеро - четверо мужчин и женщина. Двое мужчин в военной форме, остальные в белых халатах. Один из военных, тот самый "седой", с иронией разглядывая своих собеседников, говорит:
--
Так вы утверждаете, что кроме случая с приборами, никаких аномальных проявлений?
--
Совершенно верно, мистер Смит. - отвечает ему женщина, красивая брюнетка с огромными серыми глазами, - ребенок абсолютно нормален, никаких отклонений.
--
А что родители?
--
Обычные люди.
--
То есть вы хотите сказать, - вступает в разговор второй военный, стриженный под "ежик" очкарик, а поэтому похожий на кактус с дефектом зрения, - что ничего экстраординарного не произошло? А инцидент... вернее казус... нет, происшествие в родильной палате можно считать проявлением групповой галлюцинации, вызванной общим стрессом?
--
Пожалуй так.
Военные переглянулись между собой, и Смит, кивнув своему напарнику, говорит:
--
Впрочем, ваше мнение не имеет принципиального значения. Мы обязаны исключить даже минимальный риск. Ребенок останется в клинике под наблюдением навсегда. Плюс надежная охрана. Этого требуют интересы национальной безопасности.
--
А родители, - встрепенулся один из "белых халатов" - мужчин.
--
О них позаботятся наши сотрудники.
--
- Но, сэр... - попыталась возразить женщина, но военные встали, давая понять, что разговор окончен. "Белые халаты" с кислыми минами нехотя тоже оторвали свои зады от кресел. Какие воспитанные... Или трусливые?
Мне это не нравится. На мгновение я задерживаю дыхание и останавливаю время. Разбудить родителей оказалось довольно легко. Странные у меня мама и папа. Вместо того, чтобы сломя голову бежать из опасного места, они первым делом обнялись, поцеловались и, взявшись за руки, спокойно отправились к выходу.
Эй, а я? Прочь датчики и провода. Следом мелкими брызгами разлетается защитный колпак, превращается в сверкающую серебром лужицу бронированная дверь. Я вылетаю в длиннющий коридор с грязно-голубыми стенами. Близко, совсем слышны шаги родителей. Я несусь к ним навстречу.
Вот они уже за ближайшим поворотом. Плавно опускаюсь на пушистый ворс оранжевой ковровой дорожки и закрываю глаза. В коридоре появляется папа, за ним, надежно защищенная широкими мужскими плечами, идет мама. Увидев меня, родители радостно восклицают:
--
- Сынок, мы нашли тебя!
И мама бережно берет меня на руки.
Через мгновения угнанный папой джип охраны уносит нас прочь от города.
Время снова начинает свой бег...
Мне тепло и уютно. Я сплю в мягком кресле в комнате мотеля. Родители сидят за покрытым клетчатой клеенкой столом. Напротив друг друга. Глаза в глаза. Мама тихонько плачет, отец молча гладит ее руки.
--
Дорогой, но мы ведь не сможем прятать его всю жизнь, - едва слышный шепот мамы полон грусти.
--
Не волнуйся, может все еще образуется, и со временем он станет нормальным. Как все...
Я должен проснуться. По крайней мере, сделать вид. Сладко потягиваюсь, сажусь в кресле и говорю:
--
Не надо всю жизнь... Всего лишь тридцать три года.
Лица родителей становятся печально-испуганными. Мне это не нравится, и я делаю их лица радостными и спокойными, а души наполняю счастьем. А вслух добавляю: