Карпов Сергей Иванович : другие произведения.

Ангел-Пепси

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:

   Ангел-Пепси
   Гость
   У Лизы есть маленький секрет. О нём она никому не рассказывала. Не потому, чтобы не доверяла, просто знала: не поверят, засмеют, а то и испугаются не на шутку и поведут к врачу. Просто взрослые сильно устают на своей взрослой работе, и потому их воображение играет с ними злую шутку: оно до того нищает, что хоть иди по миру. А с воображением, идущим по миру, не понять ни Лизы, ни её маленького секрета. И Лиза молчит. И никто никогда не узнает, что к ней в гости приходил Божонок. Вернее, прилетал. А ещё вернее, не Божонок вовсе - это так она его называла, - а Ангел-Пепси, как он сам представился.
   У Божонка было весьма холёное тинейджерское личико и тушка не в меру упитанного, не первой юности, зато успешного торговца, вечно лоснящегося от пота. Его тучные лопатки, как у всякого уважающего себя ангела, по всем небожительским законам плавно перерастали в белоснежные крылышки, глядя на которые не очень-то и верилось в то, что они способны стрекозиными взмахами поднимать своего обладателя в воздух. Однако они это делали, и Божонок легко вальсировал над землёй, когда ему вздумается. И было даже видно, что подобный способ передвижения доставляет немалое удовольствие его изнеженной достатком душе.
   А появился он в Лизиной жизни случайно, как и водится, в один прекрасный день, вернее, вечер. Тогда Лизин папаня, господин Мошнин-Трясогузов, директор банка, изрядно набрался на званом обеде в родном департаменте и кучно храпел в своей зале, постанывая и пуская скупую морскую соплю.
   Тогда Лизина маман, никогда не терявшая времени даром, уединилась в соседней с залой руме, конечно же, на деловое свидание с ослепительно усатым молодым кутюрье.
   Тогда-то Лиза в своей игровой комнатке и вкушала безнадзорного одиночества, обложившись игрушками и подумывая, не завести ли подаренный гоночный детский авто, не промчаться ли по паркету с ветерком, не вспугнуть ли папанин храп звуками чудо-мотора.
   Подумала Лиза и уж рукой потянулась к стартёру, как внезапно в старинном камине что-то треснуло, крякнуло, взвизгнуло, брызнуло сажей. Чихнуло и выматерилось тонким ломающимся баском. И снова чихнуло. Удивилась Лиза. И немного испугалась. Чуть-чуть. Но не помчалась с криками за охраной, не выхватила газовый кольт, а с любопытством приблизилась к камину, дыханием удерживая заторопившееся куда-то сердечко.
   Сажа меж тем развеялась, осела липкими хлопьями, обнажив беззубую глотку камина, в которой затаилось перепачканное чёрным Нечто, сверкающее настороженными глазёнками-угольками.
  - Ты кто? - спросила Лиза по праву хозяйки.
  - Я - Ангел-Пепси, - ответило Нечто и стыдливо потупилось.
  - Ангел что? - удивилась девочка.
  - Пепси! - многозначительно уточнил гость, - Пеп-си, но ты, Лиза, можешь называть меня, как тебе вздумается, я не обижусь.
  - Но откуда ты, вы знаете моё имя?
  - Я всё на свете знаю, и про всех, - ответил он и, перепрыгнув через каминную решётку, оказался в комнате.
   - Так уж и всё? - засомневалась Лиза.
  - Имен-но, - прочеканил Ангел, - если не веришь, спроси о чём-нибудь, что знаешь только ты.
  - Хорошо, - девочка с каверзой посмотрела на гостя, - чем сейчас занимаются мои родители?
  - Нет ничего проще, - чихнув, сказал Ангел, - твой папа спит, пьяный в стельку, я бы даже уточнил, что в драбадан, а мама... ну, в общем, тебе ещё рано говорить об этом.
  - Ага, а вот и не знаешь, вот и не знаешь! - развеселилась Лиза, - у мамы сейчас деловое свидание, вот. И показала Ангелу язык.
  - Полностью с тобой согласен, - ответил Ангел, - именно, определённо деловое, - и, хохотнув скабрезненько, добавил себе под нос, - что поделаешь, дела ныне делаются по-разному, и какие дела!
  - Но я к тебе, Лиза, - не случайно завалился, - елейно пропел Божонок, или как его там, до конца-добела отряхнувший, наконец, свои крылышки и придвинувшийся заговорщически шагов на пару. - Дело у меня к тебе, и я бы сказал, что дело архиважнеющее. И тут он замигал обоими своими глазками, что должно было означать крайнюю степень интриги для неискушённого детского сердечка.
  - Какое-такое дело? - удивилась Лиза, напугалась было, но вида не подала, лишь ножку свою в крокодиловом тапочке на педальку акселератора передвинула.
  - Да ты не бойся меня, - пропел проницательный Или-как-его-там. Я просто мир тебе показать хочу. Мир, так сказать, с высоты птичьего полёта.
  - Как Карлсон? - непроизвольно вырвалось у весьма образованной для её двенадцати лет Лизы.
  - Именно-именно, драгоценное моё создание, как Карлсон, упокой душу его матушки, - и, сразу же переходя к делу, предложил: - Ну, так полетели?
  - Как так, даже у мамы не отпросившись?
  - А зачем? Тебя и не будет-то совсем недолго. Запомни, детка, сейчас все заняты только своими, именно своими, в первую очередь, делами. Один лишь я, филантроп несчастный, страдаю ради общего, блага, и, заметь, не без ущерба для собственного здоровья: вон, видишь, крылья себе пообдирал малость, в камин вашего папеньки падая. И он разжал ладошку, пухлую такую, как кошелёк, ладошку, в которой оказались два насильственным образом выдернутых пера. Жалость от этого обстоятельства оказалась последним аргументом, растопившим детское Лизино сердечко.
  
  Полёт
  
   И вот они уже у распахнутых настежь окон, и Лизе очень даже удобно между крыльев Божонка, и вовсе даже не страшно, как он и обещал, и уж точно совсем не холодно. И тем более не холодно, а вовсе даже и интересно, что Божонок обещал показать ей того самого мальчика, который только и думает, что о ней, который только и мечтает о том, чтобы увидеться с нею, а не с какой-нибудь толстощёкой Сонькой из соседнего особняка.
   И вот Божонок взмахнул своими крылышками, совсем по-стрекозиному, и Лизиного папани особнячок разом скакнул вниз, в пропасть мириад городских огней, и сердечко девочки захолонуло, она крепко впилась ноготками в Божонкову шею; но звёзды успокаивающе сияли, а полное яблоко луны лучезарно туманилось навстречу.
  - Ты только посмотри, какая красотища! - визжал восторженно Ангел, указывая пальцем на покрытый ночным одеялом город. - Смотри, сколько брызжущих светом реклам самого наивкуснейшего в мире напитка! Что может быть лучше, что может быть полезнее для здоровья и продолжения жизни! Пепси, о, пепси-кола!!! Тельце Божонка задрожало от сладострастной истомы, крылышки замерли вертикально; кубарем покатился он по воздушным ступеням. Громко стукнуло Лизино сердце, подпрыгнув к самому горлу. Завизжала от страха девочка, вновь впилась ноготками в потную шею своего конька-горбунка. И очнулся от боли Ангел, взмахнул крыльями, прекратив падение кубарем, завис в воздухе.
   - Я боюсь, я хочу домой, к маме! - захныкала Лиза.
  - Не бойся-не бойся! - умоляюще застрекотал Божонок и протянул ей через плечо невесть откуда взявшуюся откупоренную бутылочку "Пепси". - Попробуй, и тебе станет совершенно не страшно, ведь это лекарство от всех болезней, попробуй, видишь, все пьют этот божественный напиток. И Лиза действительно увидела, как в каждом окне, к которому они подлетали, семьями и в одиночку, взрослые и дети, закатив от удовольствия глаза, пьют тёмную жидкость из бутылок с красной этикеткой. И не только в окнах - люди на улице пили "Пепси", пили постовые, опираясь на фонарные столбы, пили таксисты, выруливая одной рукой, даже бомжи и собаки и прочая мелкая живность смаковали, слизывали последние капли амброзии USA с горлышек опустошённой и брошенной тары.
   Лиза никогда не видела ничего подобного. Вся ещё коротенькая жизнь её прошла в папином особняке. В школу она не ходила, её обучали гувернантки и гувернёры, наёмные профессора и академики. С другими детьми она общалась только на праздниках, устраиваемых опять же в папанином доме. И "Пепси" она в жизни не пробовала, пила лишь соки, отжатые из свежих ягод и фруктов, или консервированную воду трёхсотпроцентной очистки, неизвестно откуда доставляемую папаней. Их особняк был отгорожен от окружающего мира пятиметровой стеной с колючей проволокой и сигнализацией. И мир в Лизином понимании ограничивался лишь несколькими гектарами декоративных лужаек и сада и парой бассейнов, в которых ей купаться запрещалось.
  - Ну, попробуй, попробуй этого чудеснейшего напитка! - без остановки умолял Божонок.
  - Но я не умею пить из горлышка, мне нужен стакан.
  - Пожал-л-лста! - возопил от радости Ангел, и тут же из воздуха соткался одноразовый пластиковый стаканчик, который сам прыгнул в Лизину ладонь, прижался к ней и наполнился сам же из тёмной бутылочки.
  - Ты - фокусник! - удивилась Лиза.
  - Ещё какой, пей, крошка, и я накормлю тебя вкуснейшим настоящим американским сэндвичем. Вон, видишь, внизу, сколько мигающих огоньков в виде буквы "М". Это Мак Доналдс. Пища на все времена, на любой вкус и цвет. Видишь, все кушают "Биг Мак", и все счастливы "Биг Маком", все довольны! Пей "Пепси", кушай "Биг Мак", если, конечно, ты не дурак, - заслоганил слюнявым ртом Божонок, и сам тут же одним глотком опустошил бутылочку и законопатил рот румяной булочкой с куском сыра. При этом он опять едва не сверзился вниз, занятый чревоугодием, забывший про крылья.
  - Ну, ведь вкусно, скажи же, успокой моё израненное старое сердце, - чавкая, гундосил Божонок. - Ведь вкусно же! Лиза, отведав "Пепси" и закусив "Хот-догом" удовлетворённо кивнула головой.
  - Да, я раньше ничего подобного не пробовала.
  - А чем же тебя кормят родители?
  - Но ведь ты же и так всё знаешь? - опять съехидничала Лиза.
  - Знаю, - кивнул головой Ангел, приземляясь на крышу самого высокого здания, - просто хотел проверить, не лжёшь ли ты. Твой папа, хоть и новый русский, но с определённым приветом. Сам-то он, нынешний господин, из крестьян вышел. Чудак-человек! Столько денег имеет, а кормится сам и тебя кормит блинами, щами, сметаной да яблоками. Что, не прав я?
  - Вот это да! - воскликнула Лиза, - ты, наверное, подглядываешь за нами?
  - Нет, милейшая Элизабет-Лизхен, мне вовсе и не нужно за кем-либо подглядывать, я - Ангел, а потому мне всё известно. Меня мой Бог в страну вашу отправил научить вас уму-разуму, а не то вы опять до лаптей со щами скатитесь!
  - Интересно, а как зовут твоего Бога? - спросила Лиза.
  - Как, я разве не сказал ещё? Его имя ДОЛЛАРИЙ, о, ВЕЛИКИЙ ДОЛЛАРИЙ! - и Божонок воздел руки к небесам строго на Запад. Он долго шевелил губами, вознося молитву. Слова его относило ветром, и Лиза лишь услышала: "Да будет, Долларий, отец наш, ВОЛЯ твоя на земле и небесах".
  
  Новоявленный. Спор небожителей
  
   И как только прозвучали эти слова, внезапно на крышу рядом с Божонком и Лизой опустился, а точнее, шмякнулся неизвестный оборванец, правда, тоже с крыльями, не такими белыми и причёсанными, как у Ангела-Пепси, а даже наоборот, измочаленными и жалкими на вид.
  - Ага, вот и голодранец припожаловал! - крикнул Божонок и ткнул сальным пальцем в сторону Неизвестного, - знакомься, Лизхен, это Ангел-Квас, за ереси из нашего славного ангельского племени изгнанный. Болтается теперь где ни попадя. Всё мысли свои квасные излагает, отечественный продукт рекламирует. Что, бродяга, дела твои, вижу, неважнецкие!
   Но новоявленный не обратил внимания на оскорбление. Приблизившись, он внимательно посмотрел в глаза Лизы и грубой на вид, заскорузлой ладонью ласково погладил её по волосам.
  - В тебе ещё не всё потеряно, Лиза, - голос его оказался на удивление мелодичен и проникновенен. - Хотя ты и попробовала даров Доллария, отравленных ядом большой политики.
  - Но-но! - встрепенулся Божонок, - не касайся Лизхен своими пропагандистскими уловками. Посмотри-ка лучше на себя в зеркало, бомжи, там, внизу, - и он указал пальцем за карниз крыши, - и те выглядят приличнее тебя.
  - Я не собираюсь с тобой ни спорить, ни пререкаться. Первое - невозможно, потому что ты ангел западного полушария, а значит, зомби; второе - не достойно уважающего себя небожителя. Запомни, Лиза, никогда не суди никого по одёжке, иной и в мешковине Богу подобен. А я к тебе, девочка по делу, да только опоздал немного. Но раз я уже здесь, то уж ему-то, толстобрюхому, я тебя не отдам.
  - Не слушай его, Лизхен, не слушай, разве не самые вкусные вещи "Пепси" и сэндвичи, разве не я тебя угощал ими?
  - Она не Лизхен и не Элизабет, она - Лиза, - резко обрубил словесную трель Божонка Ангел-Квас. А твои дешёвые продукты, кроме язвы желудка да ожирения мозгов, ничего дать не могут!
  - Тогда почему все эти люди ими питаются? Причём заметь, именно ими, а не твоим хлебоквасом! - язвительно вставил Божонок.
  - Да потому что другого выбора им не предоставили. Куда ни посмотри - везде fast-food, fast-drink и fast-оглупление. Русские забывают свои исторические корни, традиции, могилы своих великих предков. Тень вашей статуи Свободы покрыла Россию, в России - ночь, а вы и звёзды хотите повернуть в свою сторону! - гневно ответил Ангел-Квас. - Но вам всё равно не удастся озападить восток. У нас восходит солнце, у вас же - закатывается. Сама природа так распорядилась. Попробуй, поверни планету в обратную сторону, и тогда твоим речам соблазняющим будет веское подтверждение!
  - Хорошо, - сказал Божонок, - пусть Лизхен сама решит, с кем ей пойти: с тобой, нищим бродягой, или со мной, - и он демонстративно развеерил пачку зелёных денежных купюр. Что ты можешь ей предложить? Жизнь Диогена или, может, жизнь Фордов-Рокфеллеров?
  - Неужели ты думаешь, глупец, что ребёнка можно соблазнить хрустом дензнаков или звоном золота? Вот мой подарок тебе, девочка, - и Ангел-Квас протянул к ней руку, в которой затрепетала крыльями белая голубка. Затрепетала, взвилась с ладони и опустилась на Лизино плечико, загулила, целуя бархатным клювиком нежную щёку.
   Лиза была в растерянности, - так много всего необычного обрушилось на неё за последний час, что даже не знала, что сказать, и заплакала. Слёзы побежали из её глаз, и она, всхлипывая, произнесла: - Я не знаю, я домой хочу, к маме и папе, отпустите меня, пожалуйста!
  - Вот видишь, ты довёл ребёнка до слёз, не зря тебя вышвырнули с нашего Олимпа!
  - Остынь, - ответил Ангел-Квас, - пусть будет, как она хочет, - и он дважды хлопнул в ладони, и всё заискрилось, завертелось вокруг Лизы: фигуры двух ангелов, крыши домов, огни реклам и фонарей, и в мгновение ока она оказалась в своей комнате. И только голубка продолжала сидеть на её плече, убивая своим присутствием всякую мысль о том, что всё это Лизе приснилось, померещилось. Из комнаты папаши по-прежнему доносился храп, по-прежнему тикали тяжёлые золотые часы в углу. И если бы не голубка! Да, если бы не голубка, то Лиза решила бы, что это был сон.
  
   Этой ночью Лизе не спалось. Она зажгла ночник и при его тусклом свете покормила голубку хлебными крошками. Птичка вела себя очень даже прилично. Она не металась по комнате в поисках выхода, а просто смиренно сидела в изголовье Лизиной кроватки. И глаза у неё были совершенно не птичьи, а скорее, человеческие, умные, проницательные чёрные глаза.
  - Ах, если б ты умела говорить, - вздохнула девочка, - ты бы мне всё разъяснила, потому что я ровным счётом ничего не понимаю. Что это за ангелы такие, и почему я должна делать какой-то выбор, с кем-то остаться, с кем-то идти или лететь? Но птичка молчала. И Лиза, запутавшись вконец в своих мыслях, решила больше не думать об этом. Пока. Но всё равно сон не шёл. Лишь под утро её сморило. И во сне перед ней представали то Божонок, протягивающий ей бутылочку "Пепси", то Ангел-Квас с голубкой в руке, то оба вместе, злые, ругающиеся, отвешивающие друг другу тычки, пинки и затрещины. Причём в этой потасовке побеждал именно Божонок, откормленный, сытый и сильный. То являлся ей никогда не виденный Долларий - стальное чудовище, скрежещущий механизм, печатающий деньги, играющий Кукловода, дёргающего за миллионы нитей, привязанных к людям-марионеткам...
  
  Спор продолжается
  
  Когда Лиза исчезла с крыши, у Божонка отвисла от удивления челюсть.
  - Куда она делась? - закричал он, подскочив к тому месту, где мгновение назад стояла девочка, и схватив руками пустоту. - Это невероятно, где она?!
   - Тебе ли не знать, разумеется, у себя дома, - ответил Ангел-Квас.
  - Но каким образом, ты что, владеешь искусством телепортирования?
   - Именно владею, и не только этим. И этот дар я намерен передать человеку, который не запачкал души своей не только грязными делами, но даже нечистыми помыслами. И этот человек спасёт весь город, ибо он будет единственным, верующим истинно.
  - Но тогда ты же дьявол, ведь только он способен на такое! - крикнул Божонок.
  - Не только, - ответил Кудесник. - Любой безгрешный, либо искренне покаявшийся может получить этот дар, потому что он воспользуется им во благо всех людей. Правда, сам он при этом погибнет, как погибну я, передав Учение о Даре.
  - И в качестве этого мессии ты выбрал Лизхен?
  - Да, она непорочна.
  - Но как же тогда другие дети её возраста, неужели они уже согрешили?
  - Да. Ими уже овладели зависть, корысть, ложь, лицемерие. И в этом твоя заслуга, ты, гений торгашества и долларопоклонства! Поэтому нет тебе прощения, ибо в Писании сказано: соблазнивший другого не будет спасён!
  - Я не верю тебе, - крикнул Божонок, - я даю людям счастье, взгляни на них, разве кто-то из них жалуется на свою горькую долю, выпивая "Пепси" и закусывая "Хот-догом"? Разве недовольны они, чувствуя тяжесть собственных кошельков, которая делает их свободными?
  - Свобода от бедности - рабство от денег, - сухо ответил Ангел-Квас. - Человек, получивший эту свободу, приобретает власть, и эта власть убивает в нём Человека!
  - Хорошо, не будем лезть в философию, ответь мне только: чем лучше твоя бедность и чем грешны те бродяги, что роются в мусорных контейнерах и спят по подвалам?
  - В них пропало Достоинство. Они потеряли Путь к Чистоте и Свету. Они готовы перегрызть друг другу глотку за объедки со стола твоего сословия. Если бы они чувствовали унижение...
  - То они бы издохли с голоду, - встрял Божонок.
  - А, ты думаешь, что умереть таким образом или каким-либо другим так страшно? Умирает тело, умирает в нём и зародыш Духа, которым снабжается каждый появившийся на свет, и который должен взрасти и плодоносить. К тому же телесная смерть всегда неизбежна, а духовной избежать можно. Если отречься от себя во имя всеобщей идеи!
  - А какая она, эта твоя всеобщая идея? Человек хочет власти и наслаждения здесь и сейчас, а не в призрачном потустороннем мире, в который он не особенно-то и верит. Люди верят Долларию и мне как его представителю. Моё благо реально, а в твоё верить, не видя результатов, им практически невозможно. Я могу доказать существование Доллария, люди жаждут денег, и с моей помощью они их получают. Их вера, таким образом, основана на фактах. А ты им предлагаешь сидеть на хлебоквасе и набивать на коленях мозоли, обращаясь в бесплодных молитвах к тому, кого они не видят и не увидят...
  - Я не собираюсь спорить с тобой, - сухо ответил Кудесник.
  - Вот именно, потому, что я прав!
  - Нет, просто бесполезно швырять горох в стену, - она не рухнет. Ты потерян для Вечности.
  - Ну, это спорный вопрос, я же ангел!
  - От ангела в тебе только крылья, - сказал Ангел-Квас, - прощай! И он мгновенно растаял в воздухе.
  - Вот, дьявол! - сплюнул Божонок и, сорвавшись с крыши, полетел в ночь, навалившуюся с запада...
  
  
  Примирение
   Лиза проснулась и сразу услышала тревожное воркование голубки над ухом. Она как бы просила защитить её, в её человеческих глазах затаился страх, и Лиза обеспокоено осмотрелась по сторонам. Опасности ничего не предвещало, однако голубка никак не могла успокоиться и косилась на входную дверь. Тотчас же за ней раздались шаркающие шлёпанцами шаги, створы раскрылись, пропуская внутрь Лизину маман со здорово напудренным, измученным бессонной ночью лицом, запахнутую в шелковый китайский халат, благоухающую чудовищной смесью "Шанеля" и "Перно". Она прошествовала прямо к Лизиной постели с твёрдым желанием облобызать ребёнка. Она привыкла подобным образом выражать свои дежурные чувства как к дочери, так и к мужу, нисколько не заботясь тем, насколько приятна, подчас, бывает подобная ласка. Лиза обычно с радостью подставляла свою щёку под маманин поцелуй, но сейчас увернулась: маленький бесёнок отвращения вдруг проснулся в ней. Однако маман этого даже не заметила, её затуманенный взгляд застыл на голубке, брови начали в удивлении карабкаться вверх по накрахмаленному лбу.
  - Что это такое? - просипела возмущённым сопрано маман, ткнув наманикюренным пальцем в направлении голубки. - Разве я разрешала тебе заводить дома такое? Перья, грязь, зараза какая-нибудь! Я не намерена терпеть этого!
  - Но мама, слабо попыталась возразить Лиза, - это же голубка, смотри, какая она белая и чистая, какие у неё красивые глаза! Пусть она поживёт у нас. Я буду ухаживать за ней...
  - Нет! - безаппеляционно заявила маман. Она стремительно подошла к окну и резким движением, так, что завибрировали стёкла, распахнула его: - Вон, кыш отсюда, лети отсюда, я сказала!
  Лиза прижала ладони к лицу и зарыдала. Влажными дорожками побежали слезинки по щекам. Голубка взмыла под потолок, сделала круг и мягко опустилась на плечо девочки, крыльями, словно руками, охватила её головку, пытаясь защитить, приласкать, утешить. И не по-птичьему как-то, а скорее по-человечески. Женщина не видела раньше ничего подобного. Что-то настоящее, женское, материнское шевельнулось в её огрубевшем сердце, она опустила руки. Она подошла к дочери, обняла её. Встретилась взглядом с лучистыми глазами голубки, которая и не думала улетать, - и чудо: сердце её растаяло, засочилось чем-то тёплым и солёным; словно два маленьких солнца, наполнили её нежным светом эти, с одной стороны, птичьи, а с другой вовсе и нет, глаза. В её памяти мгновенно всплыла картинка из её далёкого детства, когда она, несправедливо обиженный ласковый котёночек, вот так же рыдала, забившись в угол. И не было утешения её огромному горю маленького человека.
  - Прости меня, малышка, - ласково произнесла она, помимо своей воли, но произнесла, и крепко прижала тельце дочери к себе. И ей стало, быть может, в первый раз нестерпимо стыдно, когда Лизины ручонки обняли её за плечи и прозвучало шёпотом и страстно: "Спасибо, мамочка!".
   Голубка снова бесшумно очертила круг по комнате и опустилась на крышку старинных настенных часов, словно бы из тактичности устраняясь, словно бы давая этим двум родным по крови, а теперь ещё и по чему-то иному, гораздо большему, насытиться этим искренним единением и пониманием друг друга.
   Мерно отстукивали положенное часы. В унисон бились женское и детское сердца. Ворковала голубка. Ночь за окном срывала рваное платье. Невидимый для нормальных человеческих глаз сидел на подоконнике Ангел-Квас и удовлетворённо щурился.
  
  Божонок мчался на запад.
  Ангел-Квас не чувствовал опасности.
  Долларий был уверен в собственной правоте. Его империя видела железные зелёные сны.
  Лизе снилось: шептание берёзовых рощ убаюкивает голубые ручьи. Ребёнок улыбался. Солнце тужилось на востоке. И рожало без боли.
  
  Западный дом
  Всё ближе и ближе царство Доллария. Неутомимо махая крыльями, Божонок мчался над океаном. Внизу, в неспокойных водах, весело догорал пассажирский теплоход, взорванный террористами. Чайки висели в воздухе, ожидая. Вдали показался берег. На нём вальяжно раскинулся город, пылающий светом реклам. Божонок устремился к центральному офису своего хозяина, что возвышался над всеми зданиями гигантской тарелкой спутниковой антенны. Тут же, на крыше, располагалась вертолётная площадка, которая не знала ни сна, ни отдыха: постоянно кто-то садился и взлетал: Долларий вёл приём круглосуточно. Гости всё были банкиры, промышленники, политики, всевозможные их святейшества и тому подобная элитарная молодёжь, хронически болезненно обеспокоенная властью и деньгами, а поэтому активная в любом возрасте.
  Божонок лихо увернулся от лопастей пары вертолётов и влетел в специальное отверстие в крыше, которое предназначалось именно для таких, как он, крылатых вестников, пользовавшихся доверием у Хозяина, и имеющих эксклюзивное право входить к боссу без стука, минуя очередь владельцев и владельцев владельцев, что постоянно тусовались перед дверями царственного кабинета. Вот и сейчас Божонок, исполнившись небожительской важностью перед земной шалупонью, каковой он почитал всех этих офрачённых молодцев, чахнущих над златом, продефилировал мимо них по зелёной ковровой дорожке, не забыв громко высморкаться в атласный носовой платок. Двери перед ним распахнулись сами, и он почувствовал копья ненавидящих взглядов, брошенные ему в спину из очереди с этакой элитарной изысканностью, в которой улыбка и выстрел из пистолета сочетаются так гармонически, что означают, в принципе, одно и то же. Божонок не стал оборачиваться и размениваться на этикетные мелочи, он только сложил фигуру из среднего пальца и завёл руку с этой фигурой себе за спину. Копья после этого стали оскорблёнными.
  Зал, куда попал Божонок, был огромен. По длиннющему столу для совещаний можно было неплохо прокатиться на роликовых коньках. Здесь пахло ни с чем не сравнимым ладаном свежеотпечатанных дензнаков, джином, виски, жеваными сигарами, потными лысинами гостей и, конечно же, "Пепси-колой". Долларий восседал во главе стола. Всю стену за его спиной занимал невероятных размеров холст в золотой раме, на котором был изображен, собственно, сам хозяин кабинета, держащий в правой руке земной шар, а в пальцах левой - сияющую начищенную монету. На получившихся своего рода весах монета земной шар перевешивала, что по замыслу художника, сварганившего этот шедевр, видимо, должно было означать явно не цирковую клоунаду, но глубоко философическую идею а-ля "Я - пуп земли". Сам же пуп, возлежащий на гигантском, кожи аллигатора, кресле, более походил на пупок. Рост у него был росточком, голова - головкой, ноги - ножками, руки - ручками. Вот только живот его животиком назвать было нельзя. Это был настоящий животище, тугой, набитый, сытый, умело маскирующий грудь и требующий специального покроя сюртука. Пухлые ручки на нём не сходились. Да и зачем им было? Вся одежда Доллария была нашпигована всяческими электронными мелочами, которые подчинялись непосредственно мысли обладателя костюма и сами совершали всевозможные манипуляции. Расстегнуть ширинку для них - самоё плёвое дело. Зато на этом шедевре кулинарного злоупотребления очень удобно было лежать всем трём подбородкам и лоснящимся щекам, без особого труда в них переходящим. В общем, любая техасская свинья, если бы умела говорить, по части телосложения назвала бы Доллария своим парнем. Но глубоко бы ошибся тот, кто в этом пищеварительном аппарате предположил бы полное отсутствие мозгов, или, на худой конец, их ожирение. Глаза Доллария, заплывшие салом, казались всё время закрытыми, но как только веки его поднимались по той или иной причине, которая непременно должна быть веской, собеседника пронзал острый, пронзительный, холодный, немигающий взгляд весьма оголодавшей акулы. От этого взгляда многим становилось не по себе. Многие пугались. Кое-кто убегал с мокрыми брюками. Но деньги меньше любить от этого не переставал никто.
  За столом при появлении Божонка никого не было, несмотря на то, что в приёмной царило нетерпеливое оживление. Долларий возлежал в своём кресле один-одинёшенек, но горючая слеза жалости не окрасила щёку Божонка своей солёной дорожкой. Он слегка кашлянул, и веки Хозяина медленно поползли вверх.
   - Новости! - прочавкали его потные губы. Он вообще-то здоровался крайне редко и, в этом смысле, был заурядным хамом.
   - Новости прекрасные, сэр! - отрапортовал Божонок. - Россия - наша. Я только что оттуда, и увиденное мной даёт мне уверенность утверждать, что ещё некоторое время - и все богатства этой страны медведей лягут к вашим ногам. По лицу Доллария пробежала тень денежного вожделения.
  - Люди уже готовы, они уже словно масло, их уже можно намазывать на хлеб и кушать, потому что ваш гениальный план мозговых и желудочных атак действует с поражающей эффективностью. Вы вбили им в головы Терминатора и Микки-Мауса, хот-дог, сэндвич и Пепси-кола стали их национальным блюдом. Зелёные бумажки, носящие ваше, сэр, имя, снятся им по ночам, они готовы продавать и покупать, продавать и покупать что угодно. Их идея соборности, витая ещё в мозгах самых отпетых, которых, несомненно, придётся расстрелять, уже воспринимается большинством как ересь, а ещё точнее было бы выразиться - совсем не воспринимается. Ваш гений, сэр, отбил им всю историческую память, они уже не уважают себя, но самое главное, из-за этого они не страдают угрызениями совести. Это - победа, сэр! Полная победа! И да здравствует Голливуд!
  Божонок, вспотевший от такой речи, плюхнулся в одно из кресел и, выхватив из кармана бутылочку пепси, одним глотком осушил её. Глаза Доллария, пережив минуту елейности, снова обрели свои акульи оттенки.
  - Ты в своём докладе употребил слово "отпетые". Я хочу знать, что это означает и каких неприятностей от них можно ждать в будущем. В нашем деле не должно быть никаких неожиданностей. Выкладывай всё! - гаркнул он.
  Божонка несколько передёрнуло. Он вообще не хотел говорить о появлении своего квасного конкурента, тем более о его Даре, но, подумав секунду, решил выложить шефу и часть этой информации.
  - Отпетые - это те негодяи, которые до сих пор пытаются отстоять свою культуру. Их очень мало, чтобы стоило обращать на них ваше, сэр, драгоценное внимание. Это фанатики, которые не поддаются нашему информационному влиянию. Они умны и готовы к борьбе. Но, сэр, какая это может быть борьба, если у них нет ни власти, ни, соответственно, денег? Хотя, если они вам мешают, эти крикуны в толпе, которых никто не слышит, то их можно устранить физически. И ещё... Этот Ангел-Квас.
  Глаза Доллария при упоминании этого имени расширились несколько больше, чем обычно: - И ты, ничтожный, кричишь мне здесь о полной победе? Неужели ты не понимаешь, как опасен этот Квас? Немедленно отправляйся обратно в Россию, бери в помощники кого хочешь и что хочешь, но чтобы через неделю, нет, через три дня этот Квас стоял здесь живой или валялся мёртвый!
  - Но сэр, он же бессмертный, его нельзя...
  - Во-о-он!!! - проорал Долларий, и Божонка вынесло из кабинета.
  Копья в приёмной уже кололи ядом язвительной насмешки и сдержанного хохотка. Божонок чувствовал себя несказанно униженным и оскорблённым. Он потоптался с минуту перед гостями шефа, придумывая, как бы их побольнее задеть, но мокрые брючки сводили все его попытки на нет. Тогда он, вспомнив заученные в России пласты ненормативной лексики, на чистом русском языке обложил присутствующих по батюшке и по матушке всеми красноречивыми семью этажами. Это дало ему мгновенное облегчение, и он вышел с гордо поднятой головой. Копья за его спиной озадаченно сникли.
  Теперь Божонку было о чём подумать. Поймать Кваса, да ещё притащить его на поклон к Долларию виделось ему делом практически невыполнимым. Особенно, учитывая то, что тот владел Даром. Движимый народной мудростью "Утро вечера мудренее", Ангел-Пепси спустился в ближайший ресторан и напился прозаически.
  
  
  
  Лиза пробуждается
  
  Утро на мягких кошачьих лапах прокралось к Лизиному особняку и запустило в её окно на разведку солнечного зайца. Заяц резво заскакал по комнате, брызнул в зеркале и хрустале люстры, искупался в локонах спящей девочки и сплясал румбу на её щеке. Солнце весенней медведицей выкарабкалось из ночной берлоги и навело на город жерла своей корабельной артиллерии. Заяц-разведчик нажал на кнопку дистанционного управления, и пушки грянули стройным залпом. Обломки ночи трусливо спрятались за берёзы и превратились в тени. Лиза улыбнулась и стряхнула зайца со своей щеки. У неё было прекрасное настроение. Голубка загулила, приветствуя её. Дверь в комнату бесцеремонно распахнулась, и явился папаша во всей своей постбанкетной утренней красе. Его опухшая лиловая физиономия при виде дочурки расцвела всеми цветами радуги. Надо сказать, он любил не только выпить. Он протянул руки, и Лиза с визгом повисла на его шее.
  - Доброе утро, папа! - воскликнула она.
  - Доброе, масенькая моя! - прохрипел он и погладил Лизу по спинке. - Доброе, малышка, ты ведь простишь своего папашку, а?
  - Конечно, я же люблю тебя, - сказала Лиза, с жалостью глядя в его измученные коктейлем глаза. Господин Мошнин-Трясогузов по утрам сильно виноватился, особенно перед наследницей, которую просто боготворил. Но ведь именно из-за неё, из-за её светлого будущего все эти контракты, беспокойная жизнь делового человека, которому по ночам почему-то снились лошади в клеверах. Он хотел обеспечить её и тех, кого она подарит ему, когда придёт пора, и она уйдёт от него к чужому мужчине. Он дико ревновал её, и чем старше она становилась, тем ревновал больше. Хотя, возможно, это было простое чувство ожидания одиночества, которое было обеспечено ему этим новым миром с его законами и нормами, когда вокруг множество народу, а человека искать и искать. Жена уже не была ему семьёй. Она заботилась только о себе. Он дал ей деньги и потерял её. И если бы не дочь, то он давно бы плюнул на всё, и ушёл в клевера, где пасутся лошади. И эти лошади заставляли его надираться на всяких банкетах больше, чем того требовал бизнес-этикет, чтобы хотя бы в пьяных снах ему не снились эти обрыдевшие бумаги-договора, эти купли-продажи, эти лица-рожи его конкурентов и прилипал. Ах, послать бы всё это подальше! Но начинался новый день, и всё начиналось сначала. Ему раньше казалось, что, имея много денег, человек становится свободным. Теперь у него было много денег, но свободы стало ещё меньше, чем её было раньше, тогда, в прошлой жизни, где остались лошади. Он чувствовал себя связанным по рукам и ногам огромным количеством обязательств перед своим бизнесом и людьми, в нем участвовавшими. Он готов был остановиться на какой-то определённой сумме и уйти с этим на заслуженный отдых. Но это у него не получалось. Сначала по слабости характера, из которого жена лепила, как из теста, куличи к своим праздникам теперь богатой женщины, потом из чувства азарта и элементарной жадности, которая вспыхивает внутри при виде того, что могло бы быть его, стоит ему немного проявить своего предпринимательского таланта. А дальше он погряз во всём этом, он стал колесом в общем механизме. И теперь уйти - значит разрушить всё, остановить этот механизм, а как раз в его остановке не заинтересована уйма заинтересованных лиц. Он мог бы передать своё дело наследнику, но наследника не было, да и какой любящий отец бросит своего сына в эту мясорубку? Он мог бы продать дело, но эти торги разорили бы его, учитывая профессиональный нюх конкурентов и сложившиеся условия. Тогда и не следовало бы вообще заниматься этим изначально. Ко всему прочему, ему как хозяину было бы больно пускать в своё дело чужого человека. Ведь в какой-то мере оно являлось его дитятей, и он ревновал почти так же, как ревновал любимую дочь. Но он понимал прекрасно, что все эти его пьянки до добра не доведут, он чувствовал буквально физически дыхание преследователей от коммерции в свой затылок. А с конями и клевером в голове с ними было не совладать. Он знал, что скоро его затопчут. Он видел, что это знает и его жена, знает, чувствует интуитивно и готовит себе запасной аэродром, где бы можно было с прежними удобствами и комфортом приземлиться, положив голову на плечо более удачливому авиатору. Что же, он не осуждал её за это. Но было все-таки больно. В любом случае, свой запасной аэродром он тоже подготавливал, без денег они с Лизой не останутся. А в том, что он никому не отдаст дочь, он был уверен, сильно уверен. И сейчас, держа её на руках, он был счастлив, что такая редкость с его работой и конями в голове.
  - Папа, а ты знаешь, у меня теперь есть подруга, - сказала Лиза. - Вот она, - и девочка указала пальцем на голубку, которая сидела в изголовье Лизиной кровати и словно бы прислушивалась, склонив головку набок.
  - Голубка? - удивился папаша.
  - Да, голубка, - продолжала восторженно Лиза, - ты даже себе не представляешь, какая она добрая и умная. Она всё-всё понимает. Даже маме она понравилась, и мама разрешила ей жить у нас.
  - Мама? Разрешила?
  - Да, папочка, мама и разрешила! Вот здорово, правда?
  - Действительно, здорово, - сказал Трясогузов, - давай, доча, я куплю ей самую красивую клетку.
  - Клетку? - озадачилась Лиза.
  - Да, ребёнок, все домашние птицы живут в клетках, потому что...
  - Нет, папа, не бойся, она не улетит, - перебила его девочка, - ей хорошо со мной, и она знает, что без неё мне будет плохо. Видишь, какие у нее добрые глазки?
  Голубка вспорхнула со своего места и плавно опустилась Лизе на плечо. Папаша рефлекторно вздрогнул от неожиданности, но мгновенное раздражение моментально испарилось, когда он встретился взглядом с глазами птицы. В них он увидел разум, не холодный и расчётливый, который был присущ всем его знакомым коммерсантам, а разум человеческий. Добрый человеческий разум в нечеловеческих глазах, и опять у него в голове раздался ветер цветущего клевера и послышалось конское всхрапывание в ночи. - Что это со мной? - подумал он. И тут женские руки обвили его сзади и с тёплым сонным дыханием в ухо ему прозвучали давно не слышанные слова жены: - Как спалось, дорогой? И поцелуй в небритую щёку. Банкир изумился так, что едва не выронил дочь. А жена, вся такая нежная, молодая, любящая, как много лет назад, обняла их с дочерью, и он видел их счастливые глаза, голубые и зелёные. И голубка на плече Лизы расправила свои белоснежные крылья, словно ангел-хранитель этой семьи, словно этими хрупкими крыльями закрывая их от окружающего мира и даря их только друг другу. Мошнин вдруг почувствовал слабость в ногах. - Да что же это такое, господи!
  Ангел-квас, сидя на подоконнике, смахивал слезу.
  
  Ангел-Квас
  
  Ему было от чего умиляться. Он принёс мир в эту семью. Мир, основанный на материальном благополучии, существовал здесь и до него. Но какой это был мир! Ангел-квас добавил в него чувств и искренности, которые были изначально, но под воздействием потребительских отношений износились до своей формальной оболочки, лишились своей духовной наполненности, стали просто словами о чувствах и искренности, блистающими роскошью словами, сухими и безжизненными. Но Квас плакал и от другого. Он должен передать Дар в чистые руки. Руки эти найдены, но мир этой отдельной семьи будет нарушен, и он понимал это, и чувствовал свою вину. Он оправдывал себя благой целью: спасти от духовной деградации множество людей, спасти свою страну, очистить от иноземного, возродить неуклонно забываемую теперь великую культуру, но жертвовать ради этого жизнью маленького невинного создания (конечно же, и своей тоже, но на это он был готов) казалось ему непростительным. Цель не всегда оправдывает средства. Капля крови, пролитая при постройке великого здания, бросает тень на него, пусть даже в нем теперь наступило благоденствие для миллионов. Но так устроен мир! Чтобы уверовали, всегда нужна жертва. Жертва со стороны Кваса была обдуманной, он всю свою жизнь шёл к этому. А Лиза? Господь послал на смерть своего сына. Но Ангел-квас - не Господь, и Лиза не дочь Ангелу-квасу. Имеет ли он право, считая её своей духовной наследницей, направить её по тому же пути? Эти мысли были для него мучительны. Страдания - невыносимыми. Но время стремительно рвало повод из рук. Запад наступает, превращая когда-то великий народ в стадо двуногих созданий, молящихся одному идолу, думающих только о самих себе, готовых идти по трупам соплеменников, чтобы урвать славы и денег сегодня и сейчас. Это повальное стремление одних, особенно женщин, только к личному успеху не даёт рожать детей - они становятся обузой в этой гонке; другие, погрязшие в материальной беспросветности, разочаровавшиеся во всём, тоже не желают плодить нищету. Народ вымирает, естественным образом освобождая исконно родные географические территории, на которые уже давно облизываются те, кому тесно в рамках своих государств. Россия - в тисках соседей, отнюдь не дружелюбных, готовых раздавить. И они раздавят: Долларий с золотой монетой с одной стороны и Долларий с полумесяцем на зеленом флаге с другой. Причём второй намного опаснее, поскольку переписывает в своих корыстных геополитических интересах тысячелетнюю религию миллионов, вдалбливает этим миллионам в голову свою корректуру Великой Книги, и эти миллионы идут за ним во имя того, который для них свят, но не замечая, и упорно продолжая не замечать, что Имя-то его осталось, но Его суть ловко подменили господа идейные корректоры. Господа-манипуляторы, господа-кукловоды, мнящие себя отцами народов. Россия - аппетитный пирог на блюде. Но после уничтожения пирога начнётся пожирание друг друга: двум Доллариям не ужиться на одном единственном голубом шарике, имя которому планета земля. И Долларий Западный будет обречён: что устоит против орд черни, вооружённой по последнему слову техники, с мозгами, забитыми религиозной корректурой, от содержания которой хватается за голову самый либеральный ортодокс? Это будет война партизанская, шпионская, диверсионная, потому что все, кто что-либо стоит по глобальным меркам, прикрылись ядерными щитами и тонкой политикой. Таких врагов уничтожают изнутри, годами прорастая в их властные структуры и множась там, устраивая своих соплеменников и идейных братьев. Это похоже на рак. А мир, больной раком, обречён. Особенно мир, из которого долгое время выбивали и почти уже выбили понимание библейской истины "Возлюби ближнего своего". Потребительская психология масс сама обеспечила благодатную почву для возникновения этого рака на своём теле. Плюс декларируемые рыночно-демократические принципы, возвышающие человека-потребителя до высот, с которых уже как-то легко плюётся на свободу, равенство, братство, и на которых, имея деньги и власть, так просто увлечься "раковыми" идеями и лелеять их реализаторов под своим влиятельным крылом.
  Квасу представлялся мир через несколько десятков лет. Рабы, прикованные цепями к своему рабочему месту, бородатые надсмотрщики с пастушьими плетями из бараньей кожи, удельные князья, совершающие набеги на таких же, как и они, удельных князей, с которыми некогда вместе рвали американские и российские флаги. Кровь и смута. Новые "Спартаки" и новые "Крассы". И белые особняки в пустыне, которой стала страна после тотальной вырубки и продажи лесов, - последнее пристанище потомков прежней местной элиты, уже помеси арабско-китайской крови. И голова белокурой девочки, насаженная на кол, представилась вдруг Ангелу-квасу. И он уверился в собственной правоте. Нельзя допускать мир до такого позора. А спасти его может только жертва. И Дар, который раскроет людям глаза, распахнёт их сердца навстречу друг другу. Дар, подкрепленный жертвоприношением.
  
  Евлампий
  
  Скупо рассветало за засиженном мухами оконцем. Крякнул старик Евлампий, протирая мозолистым кулачищем глаза, свесил ноги с давно нетопленной русской печи, почесал в затылке, пригладил волнистую седую бороду. Спустился на глиняный пол, утоптанный до блеска, притопнул ногами в лаптях - теперь он и перед сном не разувался.
   - Хороша обувка, - удовлетворённо сказал, - держит пока что. Накинул холщёвую рубаху на мосластую грудь и вышел во двор, к колодцу воды напиться. Поклонился солнцу, и на все четыре стороны: - Здравствуй, Русь. Русь, утонувшая в брошенных, заросших по самую крышу репейником домишках, не ответила. Где-то загорланил недобитый еще голодом одичавший петух. - Добрый голосишко-то, - подумал Евлампий, - жаль, что последний. И присосался к студёному нёбу колодезного ведра. Долго ходил острый кадык по его шее. Отставил старик ведро, утерся рукавом и перекрестился. - Ну, должно, пора и за работу.
  Всю жизнь Евлампий кузнецом проработал, вся деревня его лопатами и плугами земельку ковыряла, вся деревня теперь на кладбище его коваными оградками украшена. Славный был кузнец. Из куска никому ненужной железяки мог что угодно вылепить, хоть розу тебе. Тяга у него была к металлу, чувствовал он его сердцем своим, душу металла чувствовал. И ласку к нему имел, даже балдой когда по наковальне бил, - и то с ласкою. Только ныне некому уж было и ковать-то. Колхоз разорили, молодёжь в города посрывалась, старики спились, старухи тоже под землю уладились. Тишина над Берёзками, волки стыд потеряли, под самыми окнами бродят. А чего ищут-то? Его костями, войнами да работой огненной прокалёнными, не больно-то и отобедаешь. Чувствует, давно уже чувствует Евлампий, что и ему пора. Да что-то не зовёт к себе Боженька, как ни просил. А просил часто. Одному на земле тяжко. Дети, те дорогу домой позабыли, живут где-то по свету белому, знать, не бедствуют. Года два назад, когда ещё почтальонша Тонька на своём велосипедишке заезжала, привезла ему письмо от внучки, де прадед он теперь, обрадовала. А где то письмо? Мыши съели.
  Идёт Евлампий к кладбищу, тут недалеко, в берёзовой рощице. Как каждое утро ходит. Поговорить-то больше не с кем, а тут посидишь у могилок, побалакаешь, глядишь - и силёнок в груди прибавится. А силёнки ему ой как теперь нужны. Задумка у него - крест кованый на церкву поставить. Вон она, церквушка, на пригорке, без креста, как баба лысая. Ковать - выковал давно уже. Да тяжел крест выдался. От кузни дотянул его на самодельных волокушах кое-как до дома божьего. Внутрь втянул. А как на маковке водрузить да закрепить, чтоб не рухнул, - вот задача. Ох, и бился же над ней старик! И верёвки лыковые вил, и через блок на звонницу крест втягивал, да пол звонницы не выдержал, проломил его крест и вниз провалился. Он и полы потом настелил дубовые, снова крест поднял - была ещё силушка, да сорвался сам, разбил свои кости старые, всю зиму пролежал на лавке, водой да сырой картошкой питаясь. Ох, и молил тогда Евлампий боженьку, о смерти молил. Не услышали. И понял старик, пока крест не поставит, не отпустит его земля русская.
  - А вот и Настены могилка моей, - сказал Евлампий, низко кланяясь оградке. - Здравствуй, жёнушка. Прости, опять тебя беспокою. Не серчай шибко, скоро, думаю, свидимся. Новостей опять никаких, дай хоть посижу рядышком, помолчим, а? Добрая ты была женщина.
  Над головой шептались берёзы. В траве суетились мураши. Солнечные блики покачивались по поверхности креста, лаская немое железо. Старик посидел с минуту и поднялся. Утёр слезинку и поклонился снова. - Ну, прощевай пока.
  Тропинок здесь не было - заросли травами. Шел старик к церкви, загребая их ногами, и травы поднимались за ним, - будто и не проходил никто. Вот и церквушка древняя, голубями засиженная. Ни одной иконы нет, - всё повыкрали, ироды! - а постоять внутри всё равно приятно. Благодать какая-то через купол сочится. Стоит дед под куполом, словно дождём умывается. Словно струи свежие, родниковые жилы его изношенные наполняют. Зажмурился старик, и колокола ему чудятся. Звонят будто, напевные, языкастые. Про такое словами не выскажешь. Радость медная. Вздрогнул старик, отогнал наваждение и по самодельным стремянкам полез на звонницу. Вот он и крест, лежит на полу дубовом в рост человеческий, да и сам, как человек, раскинул руки-перекладины в стороны, словно спящий труженик. Позолотить бы его, да не чем. Заржавится железо на ветру и дожде. Ничего! Поднять бы только. Чтобы всем далеко видно было, что жива церковь, хоть без прихожан да смотрителя, а жива! Да колоколом бы прозвонить эту тоску умирания, эту тишь русских просторов, брошенных и униженных этой брошенностью, но живых. Живых! Да и колокола-то нет - украли безбожники, веру на рубли переплавили. - А хоть и в чугун вдарю, - яростно подумал дед, - али в рельс, всё равно запоём, полетит наша песня, слушай, небо, и внемли!
  А и придумал Евлампий, как крест на маковку водрузить. Заранее вбил в купол снаружи поручни до самого верха. Осталось только крест осилить - взвалить к себе на спину, руки в лямки, наброшенные на перекладину, просунув. И через окно звонницы протиснуться с этим грузом и - дай Боже сил, - вверх по поручням. Вверх, чтобы встать там, выпрямиться прямо на маковке и просунуть кованый штырь креста в отверстие купола, а затем спуститься в звонницу и закрепить его гигантской гайкой, прижать к куполу изнутри, чтобы держал, держал на века. - На века! - крякнул старик и взвалил тяжесть на свои плечи. - Боже, храни пехоту, - скрипел зубами Евлампий, карабкаясь по куполу, крепко цепляясь за поручни, звенели от напряжения его сухожилия, скрипели, выворачиваясь, суставы, но он лез из последних сил, как тогда, в сорок третьем, на наползающую на него железную громаду "Пантеры", сжимая противотанковую смерть в раненой правой руке. - Боже, храни... - уже орал старик, распластавшись на куполе, набираясь сил для последнего рывка: встать и воткнуть стержень креста в отверстие.
  В небе висели голуби, белые и сизари. Молчала берёзовая роща на кладбище, молчала убитая временем деревня, но слышалось старику "Давай, пехота!", пульсирующим и нарастающим шёпотом бьющее со всех сторон, и увидел вдруг старик умоляющие глаза всех умерших своих односельчан, солдатиков своих, зажатых свинцом в сплющенных окопах - и встал, и нацелился, и скрежетнул стержень, попадая на место, и грянул взрыв и "Пантера" вспыхнула...
  И услышал старик вздох облегчения: вздохнули кладбищенские берёзы, вздохнуло поле, несеяное русское поле и поднялись на нём и побежали вперёд живые, на смерть и победу.
  - Вперёд, родненькие! - простонал Евлампий и без сил обвис на кресте, от которого не успел отвязаться.
  Очнулся старик уже на полу звонницы, оттого, что кто-то приложил ему руку ко лбу.
  - Кто ты, мил человек? - удивлённо прошептал дед, открыв натруженные глаза.
  - Ангел я, - ответил Ангел-Квас, помочь тебе прилетел, да опоздал немного, - сам ты всё уже сделал. Спасибо тебе, старик, за веру твою.
  - Ангел? - переспросил Евлампий, силясь сесть.
  - Ангел. Лежи, лежи пока.
  - А крест, стоит?
  - Стоит, дед, стоит, я тут закрепил его изнутри, теперь не перекосится, не волнуйся.
  - Я посмотреть хочу, слышишь? Снеси, будь добр, меня на улицу.
  - Снесу, старик, снесу, отлежись только немного, умаялся ты.
  - Ну, лады, будь по-твоему. Помереть мне скоро ли?
  - Не знаю я, дед Евлампий, да и знал бы - не сказал, - ответил Ангел-квас.
  - А что же не сказал бы-то? Мне помирать не страшно, я своё пожил, и напоследок вона чего сделал, молодому не осилить! Да и не верится мне что-то, что ангел ты. Хотя и крылья, вижу, висят.
  - Это почему же?
  - А больно грязный ты да общипанный, на ангела не тянешь. Видал я их на иконах, пока не разорили церкву, так белые-белые они, ангелы-то и молоденькие к тому же, а ты - старик стариком, - и Евлампий с лукавым сомнением покосился на Кваса.
  - А ты по одёжке не суди, сам-то не святым духом пахнешь, и не выездной пиджак на тебе от Версаччи. Ты скажи лучше, почему здесь один живёшь?
  - Почему один, - даже как-то обиделся старик, - вона, в берёзках, вся деревня наша лежит, мне с ними не одиноко. Опять же, земля своя под ногами, небо-солнышко над головой, родина моя здесь, чуешь? Чуешь, как родиной пахнет? Это тебе не адекалон какой! Корни мои и кровь моя здесь всюду. И в травинке каждой и в птахе небесной. А ты говоришь, один. А живу, так пока не требуют, не зовут на облаке-то порайствовать. Али в ад такого, как я, пошлют лапти донашивать? Да и горько мне, что такую страну в разор ввели, просрали, прости за словцо точное. Обидно, что детей своих воспитать правильно не смог, любил я их после войны-то, ох как любил! Да, похоже, любви-то одной мало. Горько мне, а сегодня у меня всё равно - праздник. Видал, дело какое закончил! Жива теперь церква, а значит, не замай землю, которую крест её обороняет, верно я мыслю, ангел? Выноси меня, давай, скорей на волю, посмотреть хочу со стороны. Осилишь?
  Поднял Ангел-квас стариково почти невесомое тело и вылетел с ним из окна звонницы, сделал круг над церковью и опустился у дома Евлампия.
  - Вот так да! - воскликнул дед, рассмеявшись по-детски, - и впрямь ангел! А стоит, глянь, стоит-то как, и блестит, постой, никак золотом блестит! Золото-то откуда? Я ж кованый, железный крест ставил!
  Солнце меж тем ярко брызнуло на купол, и крест засиял так ослепительно, что больно стало глазам.
  - Чудо! Чудо! - восторженно шептал Евлампий, стоя на коленях и крестясь, и слезы его стариковские текли по бороздам морщин. - Слава тебе, Господи! Жаль, Настена не видит!
  И тут гулко ударил колокол, затем второй, потоньше, и причудливый звон понёсся по округе, затопляя всё.
  - Так нет там колоколов, нету! Ведь нету же! - с расширившимися от какого-то пьяного восторга глазами кричал Евлампий Ангелу, то схватывая его за грудки, то отпуская. А потом вдруг схватился за сердце, улыбнулся блаженно, сверкнул крепкими ещё зубами, и морщины его разгладились.
  - Есть, старик, есть там колокола, святое не переплавляется, - шептал Квас и не отрывал глаз от белокаменного храма с сияющими куполами, впитывая в себя звон колоколенки, торжественный звон вознесения мученика.
  - Прощай, старик, - сказал Ангел, и растаял.
   Оборвался и звон, и погас крест на церкви. На останки деревни опускался вечер. Волки, ночью нашедшие старикову рубаху, порты и лапти, долго выли на небо, пробитое шрапнелью звёзд ...
  
  Божонкова панацея. Момент истины
  
  
  Утро к Божонку сначала не пришло вовсе. Вместо него нагрянуло дикое похмелье, обычно небожителям не свойственное, нагрянуло и впилось в череп клешнями головной боли и пыльной Сахарой поселилось во рту. Бедный, дрожащий, он долго промывал себя "Пепси-колой", "Алко-зельтцером" и ещё какой-то фармацевтической дрянью, толку от которых всё равно не было никакого. Плюнул на всё это Божонок, заказал в номер русской водки со льдом и икры банку. Опрокинул рюмашку-другую - и как заново народился. Посвежел сам, и крылышки его посвежели, приобрели должную эластичность. И утро отвязной девкой прыгнуло в окно. - Да, у русских есть чему поучиться, - подумал Божонок, блаженно переводя дух на кожаном диванчике. - Вот они, сказки о живой и мёртвой воде! А как вспомнил про русских, моментально всплыл в памяти последний разговор с Долларием, и Божонку стало ещё хуже, чем до водки с икрой. Ещё бы: три дня сроку, чтобы изловить Кваса! Это невозможно. И мозг Божонка начал лихорадочно работать, выдавая различные варианты и отметая их как неудачные. К концу получасовой мыслительной возни выходов осталось два: втереться в доверие к Ангелу-квасу и обманом завести его в Западный дом, якобы для переговоров, другой - присоединиться к своему недавнему идейному врагу, он с его Даром, пожалуй, единственная защита от лап Доллария. И то, и это требовало немедленного действия, поэтому Божонок, проглотив пару сэндвичей, вылетел в окно, к океану.
  Обстановочка была обычной - опять террористы взорвали пиццерию и парочку ресторанов, люди внизу суетились и кричали, Божонок поднялся повыше, чтобы не слышать воплей страдания. Вслед ему грянули ещё несколько взрывов. Такими же взрывами встретила его и Россия. Лжеидея жаждала крови как наивных дураков с тротилом, так и ни в чём неповинных граждан, любящих пепси и гамбургеры и комиксы в жёлтой прессе. А святые отцы-создатели её подсчитывали политические дивиденды, стратегия войны без войны работала как часики в Швейцарии, в которой хранятся денежки, а потому ни взрыва тебе, ни оторванной детской ноги на окровавленном асфальте. - Поубивал бы всех этих доллариев, - мстительно подумал Божонок, но, испугавшись сей крамольной мысли, прибавил скорости. - Где же искать теперь мне этого Кваса? - вслух сказал Божонок, приземлившись на крышу высотного здания, и едва не свалился вниз, услышав за спиной хриплый голос объекта своего поиска. Он быстро обернулся, сделав елейное лицо, и увидел Ангела-кваса, стоящего рядом со скрещенными на груди руками.
  - На ловца и зверь бежит, - повторил старик, - здравствуй, овца заблудшая! Божонок хотел уж было нагрубить, но слова Кваса заинтриговали его.
  - Зачем это я тебе понадобился? - спросил он.
  - Да ты-то сам по себе мне ни к чему, хозяин мне твой нужен. От такого удачного поворота дел Божонок несколько растерялся.
  - Зачем? - пролепетал он.
  - А дело у меня к нему, потолковать хочется!
  - Во-он оно что, - протянул Ангел-Пепси, втайне ликуя, - а я думал вы враги непримиримые.
  - А мы и есть враги, только случается порой, что и с врагами разговаривать приходится. Отведи меня к нему.
  - Так ты же сам дорогу знаешь!
  - Не ломайся, я же знаю, что тебе Долларий приказал, не забывай о моём Даре. А твоё сопровождение мне нужно только для официальности, к тому же это спасёт твою дурную голову. Задачу-то тебе хозяин дал невыполнимую. Поэтому, не будем терять времени, его и так мало остаётся.
  Ангел-квас схватил Божонка за шиворот и пропал вместе с ним. Только пара белоснежных перьев закружилась в образовавшемся вихревом потоке и опустилась на крышу.
  Божонку долго пришлось приходить в себя, когда спустя мгновение Квас опустил его на крышу Западного дома. Волосы его стояли дыбом, в глазах метался животный страх, ручки заметно потряхивало. Держаться на ногах от пережитого он был не в состоянии. Квас не стал приводить его в чувство, он просто стоял рядом и спокойно смотрел, как один за другим на вертолётную площадку то приземляются богемные геликоптеры, то взмывают с неё. Глаза его выражали презрение. Его уже заметила служба охраны - сюда со всех сторон бежали люди в форме, размахивали пистолетиками и выкрикивали типичные для задержания опасного преступника фразы.
  - Вставай, ангел, - приказал Квас и легонько пнул Божонка в бок. Тот прянул и поднялся, поражённый скоростью перемещения, он по-идиотски хихикал.
  - Давай, веди меня к хозяину, пока эти моськи с оружием не устроили здесь маленькую заварушку. Только не вздумай в своём тщеславии попытаться меня связать, милый.
  - Этот со мной! - нашёл в себе силы прокричать Божонок, и охрана отступила, узнав его, почтительно склонив голову. От этой почтительности Божонок приосанился, вспомнил, что он здесь большая шишка, и первым пошел уже твёрдым шагом в покои Доллария. Квас двигался следом, пытливо посматривая по сторонам. - Да, мне стоит серьёзно задуматься над сменой хозяина. Этот Ангел-квас действительно обладает большой силой. Какая пепси-кола может сравниться с тем, что я только что испытал? И это только видимая часть айсберга. А что кроется там, под водой? Вот чего боялся Долларий. Теперь я его хорошо понимаю, - размышлял Божонок, следуя к апартаментам и уже не обращая внимания на влиятельную шалупонь, сидящую в креслах в ожидании приёма. Квас их тоже не удостоил взглядом.
  На этот раз кабинет Доллария кишмя кишел заседателями. Видимо, шёл какой-то стратегический совет, но при виде вошедших Долларий тут же приказал освободить помещение. Удивленное и оскорблённое столь неожиданным поворотом собрание, тем не менее, быстро удалилось, пистолеты их лицемерных улыбочек, пока они проходили мимо Кваса, сменили не одну обойму.
  - Пожалуйста, сэр, ваше задание выполнено! - отрапортовал Божонок и, скромно потупившись, сделал шажок в сторону.
  - Оставь нас наедине! - сказал Долларий металлическим голосом. Божонок, втайне рассчитывая на какую-нибудь благодарность, был сильно уязвлён, но беспрекословно удалился, смягчив свою уязвлённость фразой "Зажравшийся жирный кусок мяса!", произнесённой про себя. Раньше он Доллария подобными определениями не обласкивал, он был преданным слугой, теперь же таковым себя не чувствовал, в его голове зародилось сомнение, оно обнажило скрытые прежде за занавесом верности амбиции, а оголённые амбиции, к тому же оскорблённые, подчас заставляют посмотреть на собственную жизнь иными глазами.
  Глаза Доллария были широко открыты, он смотрел на тщедушную, но гордую фигуру Ангела-Кваса с нескрываемым интересом, впрочем, с теми же акульими интонациями взгляда.
  - Садиться не предлагаю, знаю, всё равно не сядешь. Значит, изловил тебя-таки Пепси?
  - Не говори ерунды. Ты слишком умён, и у тебя слишком много забот, чтобы размениваться на шутки. Ты хотел разговора со мной, - я пришёл. Впрочем, поговорить есть и мне с тобой о чём. Поэтому эта встреча не могла не состояться.
  - Да? И какова же тема разговора?
  - Твоя политика на востоке.
  - Ха-ха-ха! Вы только послушайте его: политика! Нет уже никакой политики, политика в её общем понимании кончилась давно. Сейчас уже не может идти разговора о востоке как о чём-то отделимом от нас. Мы поглотили его, мы поглотим весь мир. Ибо ничто не сможет устоять перед властью золота. Мы подчинили себе все человеческие инстинкты, мы осчастливили многих, если не сказать, всех. Во всех властных структурах мировых государств сидят наши люди, и они заставляют людей думать, как мы, мечтать, как мы, жить, как мы. Неугодные умрут с голоду, либо будут трудиться на наше благо. Любые войны мы выиграем, потому что они начинаются под нашим ведомом и идут под нашим же контролем. Мы - властители мира.
  - Неправда! - сказал Ангел-квас. - Разум ваш силен, но дух ваш слаб, потому что вы все свои силы направили на накопительские и потребительские ценности, вы обокрали себя, подменив истинное ложным. В вашем сердце нет храма, хотя и вы по привычке посещаете свои молитвенные дома. В вас нет стержня, на котором всё держится и поэтому ваш роскошный фасад рано или поздно обрушится. Направив свою политику на захват мирового пространства, вы лишаете себя родины, и ваши солдаты рыдают как дети под звуки гимна "Америка, Америка..." где-нибудь там, в пустынях и джунглях, потому что они не хотят погибать в чужой стране, за чужие идеи. Да и понятие родины вы сузили в головах своих подчинённых до понятия удобного и выгодного образа жизни. В гонке за его достижением родная земля перестаёт быть чем-то сакральным, измеряется денежным эквивалентом. Вы знаете, что такое государство, но не догадываетесь, что такое Родина. Обозначив её как государство, вы обокрали себя в главном: вы не способны дышать токами своей земли, пуповина отрезана, вы - гости в своём Доме, гости, рождающие гостей.
  Долларий постукивал пальчиками по пуговице на своём пиджаке. Лицо его несколько побагровело, он не помнил, чтобы так с ним кто-нибудь разговаривал. Ему хотелось уничтожить этого вещающего оборванца прямо здесь. Но он решил выслушать его до конца, потому что, говоря честно, он ничего из сказанного толком не понял и воспринимал слова Кваса не более чем оскорбление, наносимое человеком, проигравшим партию, от бессилия. Но его удивляло бесстрастное выражение его лица. Это было выражение внутренней силы, какое бывает у уверенного в собственной правоте человека, которого не переубедить и не сломить. Более того, Долларий почувствовал некоторый дискомфорт в области позвоночника. Это был холодок страха. Но Долларий не боялся. Подобный парадокс весьма удивил его. Получалось, что от Кваса шла какая-то энергетика, которая миновала его разум, но воздействовала на его физическое тело. Долларий забеспокоился: иметь такого противника становилось опасно. Поскольку раньше именно он воздействовал на своих оппонентов, он сокрушал их упорство и сомнения собственной энергетикой и властным магнетизмом, и ничто не могло выстоять против него, оказать хотя бы малейшее сопротивление. В нём закипел гнев.
  - Кто ты такой, чтобы говорить мне такие слова! Ты, ничтожное существо, не имеющее даже ломаного гроша за своей потрёпанной душонкой! - заорал он, и голос его был подобен голосу Громовержца. - Ты - пыль под моими подошвами, недостойная даже плевка! Я уничтожу тебя, как уничтожил твою страну, и ты уже не будешь баламутить стадо баранов, в которых я превратил твой народ, своими безумными речами!
  - Глупец! Своим гневом ты расписываешься в своей слабости, так гневаются только люди, почувствовавшие страх. Ты боишься, Долларий, ты боишься меня и ты боишься моего Дара, за которым охотился сам, не понимая и не желая понимать ту простую вещь, что Дар неподвластен таким, как ты. Потому что он из разряда духовного, а материалистическим мозгом, будь он мозг самого умнейшего из людей, Дара не только понять нельзя, к нему даже нельзя и приблизиться. И я не угрожаю тебе. В мире всегда уживаются в относительной гармонии добро и зло, черное и белое, возвышенное и ничтожное, поэтому я воспринимаю тебя частью этого мира. Мало того, я утверждаю, что мир без тебя невозможен в его трёхмерной интерпретации, а потому ты необходим. Я просто предостерегаю тебя от того, чтобы ты не переходил границы, отведённые тебе законами этого измерения, иначе ты погибнешь сам и ввергнешь в хаос весь мир, нарушив этот закон сосуществования противоположного в относительной гармонии. И я не враг тебе, как явлению, но я враг твоей экспансии за дозволенные пределы. Не мы создали мир, не мы придумали законы его существования, но в наших силах, как ни странно, его разрушить. Создавая толпы, ты уничтожишь свою цивилизацию, ты не выстоишь против духовной крепости Востока, извратив идеи которого, именно ты нажил себе врага, подобного себе: взрывы гремят в твоей стране. И я даю тебе совет: чтобы спасти свой народ, на который тебе плевать, но без которого ты пропадешь, смени идеологию, направь зло на благо. Избытки его пожрут друг друга, и наступит так необходимое миру симбиотическое спокойствие.
  Долларий скрипел зубами от ярости, но ничего не смог поделать: все его кнопки и кнопочки отказывались повиноваться и вызвать охрану. А слова Кваса, весомые, гулкие били его в голову, словно молотом по наковальне.
  - И я прощаю тебе, что ты желал моей смерти, и я прощаю тебе, что ты желал смерти моему народу. Дай Бог, чтобы ты понял меня, ибо я говорил добро! - и Ангел-квас растаял в воздухе.
  С минуту после его загадочного исчезновения Долларий лихорадочно хватал акульими челюстями воздух, пытаясь придти в себя. Лицо его было очень похоже на перезревший томат. Наконец, его кнопки заработали, и в кабинет ворвались охранники, готовые разорвать любого, кто покусился на покой их хозяина. Только никого, кроме, собственно, хозяина здесь не оказалось. Долларий кричал, чтобы нашли Ангела-Кваса. Тут же появились и собаки, натасканные на человека, но они сначала зарычали, видимо, почувствовав запах исчезнувшего, но потом в их глазах появилась невообразимая собачья тоска, и они в голос завыли, вытянув клыкастые морды к потолку. Специалисты пожимали плечами. Долларий бесчинствовал, увольняя их одного за другим. Затем было приказано отыскать Ангела-Пепси. Но и его не могли доискаться: хитрый ангел решил смазать, пока не поздно, пятки отменным техасским салом. В конце концов, к Долларию ворвались доктора, справедливо полагая, что истерику их хозяина надо немедленно прекратить успокоительным уколом. Он слишком хорошо им платил, а терять такого выгодного клиента не входило в планы любого уважающего себя эскулапа. После укола Долларий несколько ослаб и позволил отвезти себя в покои. Раздосадованные посетители рвали когти на своих геликоптерах с аэродрома на крыше резиденции. Их можно было понять, у них летели контракты, но, узнав о нездоровье шефа, каждый из них почувствовал вдруг слабенький ещё пока импульс дикого желания занять его место.
  
  Пепси-Искариот
  
  Божонок всегда предчувствовал тот момент, когда может запахнуть жареным, и его холёная шкурка начнёт дымиться, доставляя своему хозяину всевозможные неприятности. А неприятности как раз он недолюбливал. Вот и сейчас, когда из-за двери шефа раздался рык, пронзивший даже звуконепроницаемые стены апартаментов, он почувствовал тоску в районе живота, и эта тоска заставила его опять лететь над океаном, подальше от Зеленого дома и зеленой страны, чтобы никогда туда больше не возвращаться. Он испытывал сложное чувство страха и освобождения, и наряду с этим ему было невыносимо одиноко. Единственная радость - совесть его не мучила. Он своё отработал на все сто. А если от него требуют пахать на двести, то извините-простите, здесь уж как-нибудь без него. Ему хотелось забиться куда-нибудь в глушь, в Саратов, подрабатывать соловьём-разбойником или, на худой конец, автором комиксов в какой-нибудь желтенькой газетёнке под лаконичным псевдонимом "Ваш Пепс". Но всё же здравый смысл советовал искать ему дружбы у Ангела-кваса, поскольку агенты Доллария весьма изощрены в поисках беглеца. А ещё Пепси почему-то сильно соскучился по Лизе, поэтому ничего не было удивительного в том, что он, пролетая над её домом, снова провалился в каминную трубу. Как бы случайно.
  Эффекта, подобного своему первому появлению здесь, он не произвёл. Лиза, правда, обрадовалась ему как старому другу. Голубка поприветствовала его снисходительным кивком головы. Ангел-квас, к удивлению Божонка оказавшийся здесь, налил из самовара чашку чая и двинул её по столу в сторону гостя. К чаю прилагались баранки.
  Судя по всему, до явления Ангела-Пепси здесь было весело. Впрочем, веселья и не убавилось, потому что Лиза без умолку хохотала, отряхивая гостя от каминной сажи, а Квас блаженно улыбался, потягивая чай из древней глиняной кружки.
  - Что, насовсем к нам, или как? - спросил он, глядя на несколько смутившегося Божонка.
  - Похоже, что так, - вздохнул он, присаживаясь к столу.
  - В таком случае, добро пожаловать, правда, Лиза?
  - Конечно, мы всегда рады гостям, угощайтесь, дядя Божонок! Здесь, конечно, не хот-доги и пепси-кола, как вы любите, но чем богаты.
  - Чем Бог послал, - поправил Квас.
  Божонок не дал себя долго уговаривать. Баранки оказались чудесными. Они хрустели и таяли во рту. Суровый старик, каким он запомнился во время визита к Долларию, уже не казался таким суровым. И в душе у Ангела-Пепси родилась уверенность, что ему простят прежнюю принадлежность к враждебному лагерю, что его оставят здесь, и ему не придётся страдать от одиночества.
  - Надеюсь, мне позволят здесь хотя бы изредка пить пепси-колу? - подумал он.
   - В этом можешь не сомневаться! - сказал старик, прочитав его мысли, и протянул ему руку.
  - Вы не пожалеете, я не подведу! - заспешил Ангел, пожимая крепкую длань Кваса, и покраснел, потому что Лиза в этот момент поцеловала его в щеку. Ему стало так невыразимо хорошо, что слёзы признательности выступили на его глазах. Он готов был сейчас на любые поступки, он готов был даже плюнуть в лицо своему прежнему хозяину, - так его проняло это прощение, это отношение тех, с кем бы он раньше не поделился и куском горячей сосиски. И какого отношения к собственной персоне в людях он не мог и предполагать в прошлую свою, полную преданного служения Долларию жизнь. По сути, он и был неплохим от рождения, просто работа, которую он выполнял, наложила на него свой отпечаток, задавила в нём своим коммерческим содержанием все те качества, что отличают искреннего человека от банкира и политика. Теперь же он становился прежним, добрым и пушистым, старая короста осыпалась, и он умилялся самому себе и новообретенным друзьям. А может, на него так действовали баранки. Может, они были волшебными. По крайней мере, он начал считать, что без волшебства здесь не обошлось, когда в комнату вошли мать и отец Лизы. Они вошли, держась за руки, и о чём-то весело щебетали друг с другом, словно и не было ничего такого в их взаимоотношениях, о чём знал в силу своих ангельских способностей Божонок, словно они были в той стадии обострения чувств, когда непременно вскорости женятся. Мало того, они приветствовали Ангела-кваса тёплым дружеским рукопожатием, будто тысячу лет знали его. - Как ему удалось всех здесь охмурить? Да ещё так быстро? - удивился Божонок. - Мамочка, та вообще мегера была, папаня - свирепый банкир. По идее, они должны были выбросить Кваса из окна при первой же встрече с ним в своих покоях. А тут... - Божонок не верил своим глазам.
  - А это наш гость и друг, Ангел-Пепси, - произнёс Квас, - знакомьтесь с ним и будьте к нему ласковы, он сильно пострадал, работая не на того хозяина. Но теперь ему намного легче, потому что он обрёл друзей и утешение. - Вот те раз, - думал Божонок, - он теперь чувствует себя в роли хозяина, и его не только не спустили с лестницы, а даже наоборот, таковым почитают. Меня бы - спустили.
  - Мысли вслух, - посоветовал Квас, - в этом нет ничего зазорного, здесь все слышат твои мысли, и, как видишь, никто не смеётся. Мы все слышим мысли друг друга, я помог этим добрым людям открыть в себе такие способности. Теперь им невозможно скрыть друг от друга абсолютно ничего. Но они не расстались, хотя поначалу правда едва не убила их отношения. Но я помог им преодолеть личный эгоизм, и теперь они представляют собой не двух человек, связанных официальными узами, а одного, к чему и стремились они в пору их романтической молодости, говоря друг другу "я - твоя половинка, ты - моя!".
  - Но это же невозможно! - воскликнул Ангел-пепси, - как могут примириться два человека, которые думают друг о друге всякие гадости и эти гадости слышат! Чета Мошниных-Трясогузовых расхохоталась, услышав это. И Божонок несколько смутился от этого обстоятельства.
  - Милый мой, ты забываешь о Даре, который помогает людям воспринимать всех такими, какие они есть на самом деле, любить их и все их недостатки, причём последние в условиях взаимной прозрачности искореняются сами собой; он делает всех терпимыми, а терпимость - великое благо, творящее чудеса. Терпимость помогает простить, а это - умение прощать - основная составляющая Дара. Терпимость и прощение изменят человека, лишат его гордыни, от которой происходит всё зло, человек станет воистину подобен Создателю, как всё и задумывалось изначально. Мы избавим мир от крови и войн, от горя и несправедливостей. Человек, обладающий Даром, уже не будет эгоистичным потребителем, он станет созидателем блага для всех. И чем больше будет людей, подобных нам, тем чище и светлее станет мир. Он откроет нам свою иную, не трёхмерную систему измерения, мы будем понимать то, что современная наука объяснить не в состоянии. Мы преодолеем смерть, не найдя какого-то уникального лекарства, а лишив её права на существование: мир, стоящий перед нами будет лишён времени, а там, где ничто не стареет, смерти и не может быть.
  - Но как быть с теми, кто не хочет жить по канонам философии Дара? Я не могу себе представить, чтобы Долларий и иже с ним изменились в лучшую сторону, поскольку они сами считают себя лучшими, и мир, в котором они живут, их более чем устраивает? - спросил Божонок. - И потом, ты же сам говорил, что передающий Дар должен погибнуть!
  - Передающий Дар уже погиб, - ответил Ангел-квас, причём он не осознавал, не догадывался даже о том, что являлся носителем Дара. Он просто жил так, как считал правильным, честно и с верой, трудясь ради других, не требуя себе ничего. Он выковал крест и установил его на заброшенной церкви в своей обезлюдевшей деревне под названием Берёзки. Его звали Евлампий, и я присутствовал при этом. Я видел чудо, как Господь освятил его веру, как засияла небесным светом та убогая деревенская церковь, как стал золотым крест, выкованный из стали, и как вознёсся раб Божий Евлампий под звон оживших колоколов, вознёсся с улыбкой на лице, принеся жертву во имя спасения нас, даже и не подозревающих об этом. Вот где величие жертвы! Он знал, что умрёт, когда дело его будет закончено. Что никто не узнает, кем был оживлён храм, чьими муками земля обезлюдевшая освятилась. Не важно это было ему. Он совершил этот подвиг, потому что сердцем своим пророс в боль забытой и покинутой земли-матери. Для него это было так же естественно, как воды напиться. Я был поражён и последовал его примеру, передал Дар Лизе, но вопреки ожиданиям не умер! А наоборот, веры во мне многократно прибавилось! И я выстоял перед Долларием, проповедуя ему истину, и я видел его страх, а значит, мы сильнее, и наша борьба с ним непременно принесет победу. Мы будем проповедовать нашим врагам, любя их и веря в них. И прощая им их непонимание и агрессию.
  - Но они же уничтожат нас, - почти крикнул Божонок. - Они не привыкли думать о других, их помыслы - только о себе, а за себя они готовы перегрызть глотку любому!
  - Они могут убить нас, если мы хоть на мгновение усомнимся в том, что мы будем говорить им, если в нас будет страх перед смертью. Мы защищены Даром, пока мы верим в него. И сейчас я хочу спросить тебя, Ангел-Пепси, ты пойдёшь с нами до конца?
  Взоры всех присутствующих были направлены на Божонка, и даже в Лизиных детских глазах читалась строгость.
  - Я, я попробую, я постараюсь, - не совсем уверенно пролепетал он, - но...
  - Но ты не готов к обладанию Даром, ты боишься? - спросил Квас.
  - Да, я боюсь, хотя мне очень стыдно за этот страх.
   - Тебя никто за это не попрекает, успокойся, мы любим тебя. Просто будь с нами, и ты лишишься этого страха. Пусть не сразу, но лишишься. Для начала выпей этого, - и Ангел-квас протянул Божонку кубок с пенящейся жидкостью, - здесь смертельный яд, от которого умирают мгновенно и безболезненно.
  - Зачем мне это, ведь я же бессмертный! - испуганно возопил Божонок и замахал руками, словно отбиваясь.
  - Но раз ты бессмертный, тебе нечего бояться! - рассмеялся Квас, - пей, не бойся! Это убьёт в тебе то, что ты приобрёл на службе у Доллария, а именно греховную человеческую оболочку потребителя, и ты очистишься, слова "деньги", "выгода" и тому подобные лакомые атрибуты накопительского мировоззрения перестанут для тебя что-либо значить. Пей! Неужели ты не веришь нам и думаешь, что мы хотим от тебя избавиться?
  - Выпейте это, дядя Божонок, - ласково сказала Лиза, мы не причиним вам вреда.
  Божонка обуял страх. Такой неистовый, что он уже не мог отвечать за свои действия. Он бросился к окну, сбив с ног Лизу, и, выбив плечом стекло, вылетел наружу. Сбежавшиеся к окну Квас, Лиза и её родители увидели в небе его быстро удаляющуюся фигурку, панически махающую крыльями.
  - Бедный Божонок, - произнесла девочка, в глазах её стояли слёзы.
   - Не плачь, дочка, он ещё вернётся. Просто он настолько пропитался потребительскими соками, что потерял ангельскую святость, а взамен приобрёл обычный человеческий страх. Бессмертие потерять просто. Труднее обрести веру в себя, а её-то как раз у нашего друга сейчас и нет.
   - Но надо что-то делать, вернуть его, поговорить с ним, убедить его! - воскликнула Лиза.
  - Не беспокойся, он вернётся... Уж я-то знаю.
  
  Pepsi-colling
  Бывшие Берёзки безмолвствовали в наступающих сумерках. Крапива и чертополох доедали некогда утоптанные деревенские улочки. Овраги задымились туманом. Последний петух не трубил закат, хотя ему очень хотелось. Но не для кого трубить, некого покорять своим задиристым голосом, да и хлопотно объявлять лишний раз о своём присутствии: всякая божья тварь ищет в ночи покушать. Хитрый, ночевать петух бегал всегда в церковь. Здесь, вскарабкавшись по шатким ступенькам приставной лестницы на звонницу, можно было спать, ни кого не опасаясь. Волки по тем ступенькам подняться не могли, не для их, хоть и сноровистых, лап такая работёнка. Но петух все равно был русский. А потому обычаев своих нарушать не привыкший. Встав в окне звонницы и подбоченясь, он выстрадал своё прощальное этому дню "Ку-ка-ре-ку" на всю округу. Округа вздохнула и засопела. Невесть откуда сорвавшийся ветерок блукнул в чугунок, висящий наместо колокола, шаловливо дёрнул за язык - медную ложку, - звякнул в ответ чугунок - вот и вся вечерня.
  Божонок, проснувшийся от петушиного сопрано, выдавать своего присутствия не спешил. Он смотрел на гордую птицу, наводившую лоск на свои пёрышки, и страх от внезапного пробуждения мгновенно уступил место чувству банального голода. Божонок хотел есть зверски. Своей способности доставать буквально из воздуха сэндвичи и пепси-колу он почему-то лишился. То ли от переживаний, выпавших на его долю за последние несколько дней, то ли это была месть Доллария за его вынужденное искариотство. Тщетно он щёлкал пальцами и выполнял незамысловатые манипуляции ладонями - в ладонях было пусто, волшебство исчезло. Это было как раз то обстоятельство, от которого всякий ангел теряет весь свой авторитет как перед небожителями, так и перед обитателями поднебесной. Крылья его выглядели теперь не более чем бутафорией, поскольку вместе с волшебством пропала и способность порхать в воздушных потоках. В этом Пепси убедился накануне, спикировав в кучу навоза недалеко от этой заброшенной церквушки. Не осознавший сразу своего горя, он взобрался на самый её купол и спрыгнул вниз, изо всех сил замахав крыльями, но, увы, снова брякнулся в гостеприимные заросли крапивы и чертополоха. Это был тяжёлый удар. Морально уничтоженный, Божонок укрылся в звоннице, где его тревожный сон мученика и был нарушен вечерней отповедью петуха.
  Бывший ангел не отрывал глаз от пернатого певца, который готовился проорать ещё что-то из своего сольного репертуара, и вязкая голодная слюна тянулась с его подбородка к полу. Божонок решил изловить птицу во что бы то ни стало и начал подбираться к ней поближе для решающего львиного прыжка, выжидая удобного момента. Момент тут же и наступил: петух опять начал надрывать глотку, как всякий певец становясь в такие минуты слепым и глухим, упиваясь собственным талантом, филигранным звучанием голоса. Лев ринулся на добычу, но чья-то чувствительно-крепкая длань, появившись неизвестно откуда, остановила траекторию его прыжка, мало того, повернула её в обратном направлении. Божонок крепко ушибся головушкой, а когда пришёл в себя, увидел перед собой седого широкоплечего старика, который сидел на корточках и блаженно улыбался.
  - Не надо трогать птицу, она - последняя животина, что некогда человек здесь разводил, и не виноватая она, что кое-кому откушать захотелось. Нако вот, кусни хлебца-то, - и на широченной ладони его оказалась румяная горбушка свежевыпеченного хлеба, она даже курилась печным парком, сводя челюсти Божонка слюноточивым запахом. Божонок не дал себя долго упрашивать.
  - Кто ты, мил человек? - спросил дед, пронзительно всматриваясь в глаза незнакомца, словно выискивая в них что-то для себя важное.
  - Ангел-пепси, - представился Божонок, уписывая краюху за обе щеки, и тут же вздрогнул от испуга, потому что дед вдруг дико расхохотался и от хохота его чугунок-колокол звонницы басовито запел.
  - Вот рассмешил ты меня, мил человек, ой, рассмешил! - отсмеявшись, сказал дед, - ангел он, вишь ты! Да видал я ангелов-то, знаю, какие они бывают. А ты, уж прости меня, старого, на ангела-то не тянешь. И что за фамилия у тебя такая - "Пёсьи"?
  - Не "Пёсьи", а Пепси! - возмутился Божонок. - А ангелом я на самом деле был, и крылья у меня были, и умел я многое, пока Долларий не лишил меня всего, - и от нахлынувших вдруг воспоминаний о прежней ангельской жизни залился горючими слезами, глотая их пополам с хлебом.
  - Вона как, - протянул дед, - а что это за птица такая - даларий?
  - Хозяин мой, бог западного полушария, может, слышал про такого? - всхлипывая, ответил Божонок.
  - Нет, мил человек, не слыхал. Бога, так того знаю, а далария - нет. Нету, знать, таких богов. Хотя сейчас всяких самозванцев развелось - что любо-дорого. Сбивают честных людей с толку. Башку свернуть им за это надобно, а то куда ни глянь, всё люди распутнее из-за этих идолов становятся. Настоящего Бога забыли, ни страха, ни совести в них не осталось.
  - Как же, сорвешь, - сказал Божонок, - он весь мир к своим рукам прибрал, сила за ним такая, что и представить себе её воображения не хватит. Это он даже Россию на колени поставил...
  - Ну, тут уж ты, мил человек, загнул, - на колени, - сказал дед. Такого никому ещё не удавалось, да и не удастся впредь, это ты себе крепко на носу заруби и другим передай, коли разговор на эту тему пойдёт. Россия, брат, никому не по зубам. За ней - Бог и воинство его стоит. Стоит не за страх али выгоду, а за совесть. Белое это воинство, безгрешное. Такое, что и один в поле - воин. Так-то.
  - Послушай, дед, а ты-то откуда это всё знаешь? И имени своего ты мне так и не сказал.
  - Знаю, мил человек, знаю, сам это видел собственными глазами и сам же в этом воинстве и состою. А звать меня просто - Евлампий.
  - Евлампий? - воскликнул Божонок, - тот самый, что крест на церковь поставил и умер во славе небесной, как Ангел-Квас рассказывал?
  - А ты откуда про Ангела-Кваса знаешь?
  - Так друзья мы с ним, друзья, - залопотал Божонок, только потерялся я и никак не могу найти дорогу обратно, а он, наверное, ждёт меня, ищет...
  - Если бы искал, то нашел давно, - ответил Евлампий. - Думаю, испытание это для тебя, и он ждёт твоего возвращения, когда ты через это испытание пройдёшь. Видит он тебя, но верит в тебя, и через эту веру ты себя обрести должен, потому что ты действительно потерялся, страх тебя гложет. А со страхом в душе жить грешно и простому человеку, не то что ангелу. Чего бояться-то, когда не от тебя зависит, когда умереть? Глупо это.
  - Но как же мне избавиться от этого страха? Разумом я понимаю правоту твою, но он сильнее меня, сильнее разума моего.
  - Иди навстречу ему, и будешь жить.
  - И будешь жить-жить-жить, - затенькала какая-то небесная птаха. И рассвет вспыхнул лилово, и запылали утренним пожаром окрестности. Встрепенулся Божонок, а Евлампия и след простыл.
   - Жить-жить-жить, - заливалась птаха. Где-то над головой захлопали крылья, и раздалось гордое кукареканье. Высунулся Божонок в окно звонницы, посмотрел наверх - над куполом, на вершине креста сидел вчерашний золотой петух и трубил рассвет. И это пташкино "Жить-жить" что-то затронуло в сердце бывшего ангела. Забилось оно, затрепетало в предчувствии чего-то радостного. Спустился Божонок по ступенькам со звонницы, вышел из церкви в росную траву по пояс, вдохнул во всю грудь одурманивающего запаха цветущей земли, и закружилась голова его, и стало ему так хорошо, что запиликала в голове неведомая доселе балалаечка "Во поле берёзоньку", и пошёл он навстречу солнцу, что, сидя на верхушках сосен, разбрасывало ярких зайцев из наплечной торбы вечного пахаря, словно пшеничные зёрна.
  Шел, не оглядываясь, Божонок, прямо и весело. А из окна звонницы смотрел ему вслед седой старик и крестил его спину узловатыми пальцами.
  
  По городам и весям.
  По весям...
  
  Остались позади заброшенные Берёзки, ещё с десяток деревень миновал Божонок, таких же умирающих, со скорбными старухами и кладбищенской тоской. Кое-где попадались и старики с перегарным дыханием и соловыми самогонными глазками. Но тех было меньше, чем старух, и общаться с ними было почему-то проще и приятнее. Они научили Божонка пить залпом стакан сивухи и закусывать луковицей, курить вырвиглаз из самодельных трубок и витиевато материться по адресу "Москва. Кремль". На крылья его они не обращали никакого внимания, - и не такое видели! - в отличие от старух, которые при виде Божонка истово крестились, кричали и пытались дотянуться до его нежной шеи кочергой или ухватом, что первое попадалось под руку. Они верили больше в чертей, чем в ангелов. Были они непросвещённые. И немудрено: газет здесь не видели, радио не слышали, телевизора не смотрели давненько уже, - электричества не было, - с голубиной почтой тоже дела никак обстояли. И из книг оставались только Библии да молитвенники, ревностно оберегаемые от стариков - у кого таковые были в наличии, - которым требовалась бумага на самокрутки.
  Бесконечные просторы сельские! Луга, луга, поля, ставшие лугами. Парная, отрешённая жизнь природы, когда хочется сесть на разогретый солнцем камень и попросить у боженьки хлебца кусок. А не даст - неторопливо и без обиды помыслить, почему? И так до следующего камня.
  - Жить-жить-жить, - тренькала струна Божонковой балалаечки, не утихая ни на миг и не надоедая, как песни Киркорова. Встретил на одной из заросших дорог Божонок Соловья-разбойника. Грустный был Соловей-разбойник, сначала ограбить всё пытался, а потом, определив в Ангеле-Пепси такого же нищего с ветром в кармане, стал жаловаться на жизнь разбойничью, одни убытки приносящую: кончились клиенты, кончились!
  - А ты в город подавайся, - посоветовал ему Божонок, - там людей много, и богатые попадаются.
  - Рад бы, да привык я здесь, родина у меня здесь как-никак! - ответил горестно Соловей, и очи его солёно затуманились.
  - Ну, бывай тогда, - сказал Божонок и пошёл себе дальше. Соловей даже не свистнул на прощание, так расстроился.
  Шёл Божонок и ночами, сон у него напрочь пропал: всё слова Евлампиевы об испытании из головы не шли, да тренькала внутри балалаечка. Волки и собаки одичавшие его не трогали, обходили стороной - уж больно сильный запах, сивушно-луковый от него раздавался, - спасибо старикам по пути встречаемым. А всё равно страшновато было, но Ангел-Пепси все шел и шел, как говорил Евлампий, навстречу своему страху. И даже весело как-то становилось на душе, прибавлялось уверенности.
  В одну из таких ночей увидел вдали Божонок сияние, ни с чем не сравнимое сияние электрических ламп, от которого отвык за время своих скитаний по сельской местности. Сердечко его ностальгически затрепетало, ножки автоматически прибавили ходу, что называется, понесли сердешного. И донесли.
  Перед ним стоял огромный трёхэтажный особняк, со всех сторон охваченный серьёзным кирпичным забором. Фонарные столбы по периметру обливали окрестности ярким светом. Искрились по верху забора зубьё бутылочного стекла и кактусовые колючки стальной проволоки. Асфальтовое шоссе бежало сюда из непроглядной ночи и утекало под глухие амбарные ворота. Божонок потоптался немного, стушевавшееся сердечко колотило в грудь гулкими коленками, но тренькнула в груди балалаечка, осенила крестом бесстрашия, толкнула вперёд.
  Пара молодых питбулей немо взвилась в воздух - и покатился по асфальту Божонок, чувствуя боль от выгрызаемых из спины крыльев. Завизжал путник от обиды и ужаса, раздался призывный охотничий свист, и собаки, верные закону дрессуры, оставили свою добычу, умчались к воротам, унося в окровавленной пасти перья и кости, на которых перья держались.
  Очнулся Божонок на бетонном полу в чьём-то просторном и светлом гараже, увидел над собой серьёзные восточные лица, поросшие густым овечьим волосом.
  - Кто ты, славянин? - поинтересовалось одно Лицо, видимо, главное здесь.
  - Ангел, - прошептал Божонок.
  - Это хорошо, - сказало Лицо, блеснув изо рта золотом, - нам очень нужны ангелы, - и, беззаботно заржав, погасило свет в глазах обескрыленного тренированным ударом ноги. Оборвалась струна балалаечки.
  И потянулись дни без счёта и праздника. Труд на плантациях Восточного Лица: мак, конопля и табак росли у него на истосковавшейся по посевам российской земле с невиданной урожайностью. Земля накопила соков, земля питала ими. Довольно было Восточное Лицо, расширяло производство, благо в руках рабочих недостатка не было. Привозили их отовсюду и в крытых грузовиках, и открыто, нумеровали клеймом на лбу - и трудиться, трудиться. Называли "баранами". Баран номер такой-то. И "баран" отзывается. Он только на это и имеет право: отзываться на голос хозяина, потому что он - баран. Божонок значился под тридцать третьим номером, но звали его проще - "Три-три". Жили "бараны" в хлеву, питались в основном подножным кормом. Им, видимо, было хорошо. Тех, кому было плохо, закапывали живьём в старом, советских времён, заброшенном карьере. Восточное Лицо называло карьер славянским раем. Божонок и другие "бараны" ценили его остроумие. Бежать поначалу пытались многие. По их следу молча уходила свора собак хозяина. Питбули возвращались через несколько часов или даже раньше, сытые, с набитыми животами, а потому хозяин их в этот день не кормил.
  Божонок часто сравнивал Восточное Лицо со своим прежним хозяином, Долларием, и с сожалением вспоминал то время, когда он служил у последнего на посылках. Хоть он и казался бездушным монстром, но он был честнее и проще хозяина нового. Долларий не скрывал, чего он хочет, не прикрывал своей сущности популистскими уловками. Он жаждал власти над всем миром и открыто шёл к этому, не гнушаясь ничем. Его холёные тучные ручки были по локоть в крови, проливаемой чужими руками, но он не пытался спрятаться за икону какого бы то ни было божества, православного, правоверного или ещё какого, чтобы в её благостной тени проворачивать свои грязные дела и делишки. Восточное же Лицо молилось. Молилась и его шайка. Они травили людей наркотиками, поддельными водкой и сигаретами, они торговали оружием, которое стреляло и взрывалось среди мирных горожан, они и сами с религиозным экстазом в очах отрезали головы "баранам" и опять молились, потому что они - мессии своего бога на земле, и это он движет всеми их помыслами и поступками. Они называли своего бога Аллахом, и тень Аллаха покрывала их убийства и насилие, придавая им святости.
  - Как может Аллах терпеть подобное попирание и перевирание своего честного имени? - думал Божонок. И приходил к выводу, что он, судя по всему, из той же породы, что и бог христианский, который тоже молча взирает с небес на земное безобразие, призывая к терпению и молитве, хотя разумным было бы, по человеческим меркам, взять и перебить всех, хронически нарушающих заповеди Писания, меткими стрелами божественного справедливого гнева. - Но если Всевышний сделает это, он уподобится этим религиозным лицемерам, - думал Божонок, - видимо, в этом всё дело. Смирение и покорность не из страха, а с бесстрашием в сердце - это ли не истина? Та истина, о которой говорил Ангел-квас. Истина Дара: искренне улыбаться, когда тебе отрезают голову, и не менее искренне желать счастья и прощения тому, кто сжимает в руке нож? Тогда, получается, не здесь жизнь, а там, после физической смерти, когда ты увидишь Лик Господа, и он простит тебя, потому что он иначе не может и потому что ты на земле простил его за невмешательство в мирской беспредел, поверил в него и стал его частичкой, убив в себе страх и приняв смерть с именем Его на устах. Все умирают, но не всем улыбается Бог. И Божонок молился, он просил дать ему смелости.
  Но смелость не приходила. Божонок не раз чувствовал в себе неодолимые порывы встать и идти к Восточному Лицу, чтобы достойно умереть, сказав перед этим об истине. Сначала сказать, а потом умереть, что было естественным исходом, когда "баран" пытался здесь открыть рот. Но у него получались лишь первые шаги до грозного окрика охраны. Тогда балалаечка, неистово перед этим звучащая внутри, неожиданно замолкала, и Божонку так нестерпимо вновь хотелось жить, жить, пусть в этом положении скота, но жить, что коленки начинали дрожать и подгибались ноженьки, отказываясь идти дальше, до конца. Божонок в такие моменты ужасно страдал. Совесть мучила его, он презирал себя за минуты слабости и страха, он рвал себя на части и заново склеивал, чтобы в другой раз всё получилось без сучка и задоринки, и чтобы этот сучок с задоринкой вообще исчез из его мировосприятия.
  За все время работы на Восточное Лицо, Божонок так ни с кем из "баранов" близко и не сошёлся. Он пытался заговаривать со многими, но всё обычно заканчивалось злостью собеседника и чувствительным пинком под зад. "Бараны" не хотели говорить о возвышенном, их мучил голод, самый прозаичный цензор на инициативу, противоположную мысли о еде. - Если бы мне вернуть свои прежние способности, я бы всех их накормил, - думал Божонок, и обрубки его крыльев начинали сильнее болеть. Но он часто отдавал им свою скудную порцию, и ближе к ним не стал. Они даже не благодарили.
  Хуже всего - одиночество среди людей. Однажды Божонок заговорил с одним из "баранов" о побеге. Тот сначала изумлённо, а потом с какой-то странной радостью посмотрел на него и отошёл себе в сторонку. Изумление было понятным, а вот эта странная радость - нет. Божонок понял её на следующее утро, когда его приволокли к Хозяину. В коридоре он столкнулся с тем вчерашним "бараном", который на ходу, торопясь, чтобы не отобрали, доедал кусок белого хлеба. Божонок посмотрел на него с жалостью, и тот подавился.
  - Значит, хочэшь бежать от меня? - Восточное Лицо лучезарно улыбнулось.
  - Да, - кротко ответил бывший ангел.
  - И ты знаешь, что бывает с беглецами?
  - Знаю, - сказал Божонок и не отвёл глаз.
  - Ты смелый, очень смелый человек, - сказало Лицо, - хочешь, я сделаю тебя "пастухом"?
  - Нет, - произнёс Ангел, - я хочу свободы, и я ненавижу насилие!
  Хозяин громко захохотал. Заржали его абреки.
  - Ну что же, у моего сына сегодня день рождения, и поэтому я буду к тебе добрым, - сказал хозяин. - Ты можешь идти. Я дам тебе фору в два часа, славянин, это мой подарок тебе. Ступай!
  - Спасибо, - сказал Божонок и повернулся к выходу. На этот раз он не увидел в глазах Лица насмешки и превосходства. Абреки заржали, но тут же смолкли, потому что не смеялось Лицо.
  Балалаечка внутри тренькнула и заиграла. И светлее стало вокруг. Проходя мимо плантации, Ангел поклонился до земли "баранам". Они остановились на мгновение, и нагайки пастухов заплясали по их спинам. Они поклонились борозде.
  Слепо вело солнце-часы стрелки теней. Божонок шёл не оглядываясь. Ему дышалось легко, светло и чисто было в голове. И что-то тёплое разлилось вдруг внутри него и налилось тяжестью на плечах, такой, что качнуло назад. Посмотрел Ангел себе за спину - и заплакал от восторга и умиления: крылья, белоснежные крылья вырвались из него наружу, ударили по воздуху дружным взмахом. И тут же клацнули внизу клыки набежавших собак, схватив пустоту, и Божонок взмыл над берёзами.
  Божонок летел и плакал. Плакал и смеялся. - Спасибо тебе, старик Евлампий, я начинаю понимать твою науку, - кричал он, взрезая крыльями небо.
  Сидели внизу на поджатых хвостах ошарашенные псы и выли.
  Старик Евлампий стоял в окне звонницы в далёких Берёзках и крестил пальцем небо. Скользнула по изрезанной морщинами щеке скупая слезинка. - Фу ты, окаянная, - стряхнул её старик и дёрнул за верёвку. Вздрогнул трудяга колокол и густо запел. Тугой волной покатился голос.
  - Лети-лети, - произнёс Евлампий, - ан не всё ещё просто-то будет. Храни тебя Господь!
  Божонок не слышал колокола, а уж слов Евлампиевых - и подавно, хотя что значит расстояние для острой стрелы мысли единоверца? Имеющий уши да услышит.
  
  
  По городам...
  
  Божонок летел, упиваясь вернувшимися способностями. Он даже не думал, куда. Свобода завладела его разумом, как развратная женщина. И понесла. Остались позади широкие сельские просторы с их неприкаянными деревеньками. Природа-мать прощально махала вслед верхушками сосен, которых оставалось всё меньше и меньше. Всё больше полян с сосками пеньков, всё больше лесовозов, груженных древесными телами, стремящихся по пыльным дорогам туда, где протыкали дымное небо заводские трубы пригородов, промышленной зоны.
  Нередко снизу, всё чаще от карьеров, доносились автоматная стрельба и гранатные разрывы - то разбирались друг с другом люди, делившие природу-матушку на кусочки и куски личной собственности. Финансовые ручейки и реки должны течь радостно, свободно, не путаясь в корягах и донном мусоре. А потому их чистильщики работали с великим энтузиазмом, горели на работе. Божонок видел факелы внедорожников побеждённых и слышал гордый рёв моторов авто победителей, уносящих своих владельцев продолжать прерванные на кровопролитие дела. Божонок видел и трупы, брошенные на месте, с толстыми золотыми цепями на шее и блестящими крупными перстнями на застывших пальцах. Ему вдруг стало жалко их, наверное, таких неприступных при жизни, и таких беспомощных сейчас. Ему захотелось спуститься и прочитать над их телами молитвы. Это всё, что он смог бы сделать для этих заблудших овец божьих. Он сложил крылья и пошёл на посадку.
  Он стоял и молился о прощении убиенных, когда вдруг завизжали резаной свиньёй сирены и люди в камуфлированной одежде и масках навалились на него сзади, заламывая ему руки и громко матерясь. Он не успел даже понять, что случилось, как оказался лицом в песке и с дюжими молодцами на спине. Молодцев удивили его крылья, поначалу они подумали, что это какая-то бутафория, и попытались выдернуть их из его спины. И выдернули. Но, увидев, как кровь ударила из ран, молодцы несколько опешили. Однако подобных людей трудно чем-либо удивить, они быстро и профессионально заткнули раны индивидуальными пакетами, впихнули Божонка в свой козелок и помчали. От боли Божонок начал терять сознание. Он не слышал уже криков "Ты кто такой!" и "Фамилия!". Ему привиделось скорбное лицо старика Евлампия и корявые пальцы его, замершие в крестном знамении. И шляпа непроглядной ночи накрыла ангела.
  Профессор Неверов долго смотрел на снимки плечевых суставов раненого, доставленного милицией. Внимательно ещё раз прочитал отчёт хирурга, который чистил и зашивал раны. Просмотрел анализы пациента. Затем сделал несколько кругов по кабинету - ритуал, характеризующий степень его взволнованности, - и набрал номер начальника уголовного розыска.
   - Да, он готов для допроса, приезжайте. Трубка ответила короткими, злыми гудками.
   Начальник уголовного розыска Хватов был человеком стремительным. Глаза его постоянно горели, пылали неуёмной страстью делать своё дело, особенно когда никакие обстоятельства этому не мешают, и всё просто и ясно: на месте убийства взят человек. Логика голосует: виновен, причастен. Есть основание потирать руки. Новая звезда на погоны ласково и неотразимо сияла ему впереди. А потому не было никаких сомнений. А чего, спрашивается, сомневаться? Человек пойман на месте преступления. Нет у него никаких документов, а какой киллер берёт с собой документы на "работу"? Не было у него в руках оружия. Так выбросил, что он, дурак что ли! Стволов там брошенных предостаточно. Отпечатков пальцев нет, а какой профессионал их оставляет? А этот - профи, видно сразу, ангелом представляется, косит под сумасшедшего, знает, что психов не сажают. Ничего, расколем. Только крылья эти чёртовы... - Ничего, - стремительно думал Хватов, - значит, маскировался под дурачка изначально. Нет, дело ясное! Все глухари последние на него повесим, всё равно ему - крышка, и... Стремительное лицо Хватова расплылось в предвкушении нового назначения, которое обязательно последует. Друзья-газетчики раздуют, зря что ли моей информацией кормятся! Схвачен серийный киллер по кличке Ангел! А кто схватил? То-то!
  Профессор Неверов ждал его на крыльце больницы. Какого лешего ему надо?
  - Товарищ подполковник, мне нужно с вами поговорить.
  Поговорить ему надо! - Только недолго, я очень занят.
  - Видите ли, наш клиент не совсем обычный человек.
  - Я вас не понимаю, если вы о его способностях убивать людей, то здесь я согласен, он действительно необычный. Специалист!
  - Я не о том... Дело в том, что он, видимо, не человек вовсе.
  Хватов вдруг резко остановился и уставился в лицо профессору.
  - Вы в своём уме? Как это, не человек?
  - Все физиологические показатели, анализы подтверждают это.
  - Стоп. Вы чего мне мозги забиваете! - Хватов начал стремительно выходить из себя. - Я взял преступника на месте преступления, все доказательства налицо, их будет достаточно для любого суда, хоть для Страсбургского, чтобы навалить ему на всю катушку. И, будьте уверены, он её получит. Тема закрыта! Всего наилучшего, - и он стремительно помчался по ступенькам вверх.
   - Но как быть с крыльями, с настоящими живыми крыльями! Живыми! - догнала подполковника истерично-язвительная мысль профессора.
  Хватов нехорошо улыбнулся. Он совсем не стремительно, а, наоборот, с какой-то ласковой вкрадчивой медлительностью приблизился к Неверову.
  - Не советую мне мешать, любезный гражданин профессор. Мне ведь глубоко плевать на то, кто он, ангел или чёрт. Он сядет навсегда. А про крылья и разные иные доказательства советую крепко молчать. Купите аквариум и учитесь у рыб. Вы меня понимаете?
  Профессор почувствовал непреодолимый холодный страх от взгляда и слов оппонента, который зазмеился по его позвоночному столбу и ударил под коленки. Это был взгляд удава, нацелившегося на кролика. Спустя мгновение удав удалился, сверкнув погонами, а кролик вытер пот со лба вспотевшей, противно мелко дрожащей рукой.
  В тот же день "преступника" увезли под конвоем, а папка с анамнезом больного чудесным образом испарилась из профессорского стола.
  Божонка долго и методично избивали дознаватели. Они были мастерами своего дела. Удар их был поставлен многолетней практикой не на нанесение внешних увечий, а на принесение мучительной внутренней боли клиенту. Кулак после размаха как бы замирал на поверхности тела и вся энергия, несомая в нём, трансформировалась и передавалась на печень, почки, селезёнку и тому подобные человеческие комплектующие. Эффект получался впечатляющий: ни тебе синяка, ссадины, кровоподтёка, зато внутри клиента вспыхивал костёр, который развязывал языки самым отъявленным молчунам, и тем, кому было что сказать по существу дела, и тем, кому об этом деле было совершенно ничего неизвестно. На свободу отсюда не выходил никто. Если не считать, конечно, тех, кто отправлялся на встречу с давно умершими предками.
  Божонок не признавался. Это очень злило дознавателей. Они с ним до такой степени выматывались, что буквально валились от усталости с ног. Они потребовали от Хватова прибавки к жалованью, и он обещал при условии, что они доломают "бандита". И они старались. Хватов уже написал и закончил дело. Это была поэма криминалистики. Не хватало только подписи обвиняемого. Но можно было и без этого обойтись. Дознаватели, да и сам Хватов писать умели. Но Хватов хотел, чтобы всё было по справедливости, законно, а потому "бандита" доводили до кондиции. Но "киллер" не подписывал!
  - Ну, хорошо, - наконец процедил сквозь зубы Хватов, подходя к лежащему на полу "преступнику", - ты парень крепкий, крутой, тебя можно уважать, на зоне тебя не сломают. Но зря ты страдаешь. Исход дела давно предрешён. И тут ничего поделать нельзя. Чтобы всем было хорошо, надо кого-то посадить. Это будешь ты.
  И он расписался вместо обвиняемого.
  - Спаси тебя Господь! - прошептал распухшими лиловыми губами Божонок, но его никто не услышал. Лишившиеся прибавки к жалованью дознаватели перед тем, как бросить его в камеру, долго били дубинками виновника своей неудачи. Трудовой пот стекал по их лбам. Божонок перекрестил их, они плюнули с досады и бросили дубинки.
  Суд состоялся вскорости. Обвинитель Прихватов, родственник начальника уголовного розыска, по-цицероновски метал молнии и громы, зажигая зал эмоциональностью и стремительной страстностью изложения. Народ преисполнился справедливым негодованием к преступнику и жаждал крови. Адвокат Хватский весьма красноречиво говорил ни о чём. Весы Фемиды перекосило от тяжести грехов подсудимого. Журналисты Подхватилов и Хватальская стремительно строчили авторучками в своих блокнотах. Судья Полихватов мирно дремал в своём кресле.
  Профессор Неверов тоже присутствовал в зале. Его интересовала дальнейшая судьба его бывшего пациента. Научные перспективы, связанные с обвиняемым, пьяно колобродили в его голове, не давали покоя. Он послушался доброго совета Хватова и молчал, но пытливый учёный в нём протестовал против такого расклада дел. Он хотел любыми способами узнать, куда отправят "киллера" после суда, чтобы потом добиться встречи с ним и продолжить исследование. Для целей добычи информации в его кармане лежал пухлый конверт с дензнаками, взятыми из фонда научных разработок института, где он, помимо всего прочего, преподавал.
  Заседание меж тем подходило к финалу. Вот проснулся Полихватов и дал слово подсудимому. Божонок встал за своей решёткой. На душе его царило розовое спокойствие. Он сам себе удивлялся: страх исчез. Поначалу он пытался что-то доказывать всем тем, кто пытал его, но, поняв, что это бесполезно, замолчал. Он непрестанно молился, обращаясь и к Богу, и к старику Евлампию, и к Ангелу-Квасу, и к Лизе. Они приходили к нему в видениях и жалобно, и скорбно смотрели на него. Их заочное соучастие давало ему силы, он практически не чувствовал боль. Он перестал обращать внимание на несправедливость по отношению к себе, он верил, что истинная справедливость свершится, он видел её в собственных страданиях, в непротивлении, в покорности и желал своим истязателям счастья и прозрения. Светлые образы друзей стояли перед его глазами, балалаечка давно перестала быть балалаечкой, а превратилась в медный колокольчик, который звонил и радовал этим звоном. Божонок встал в своей клетке, и образы встали вместе с ним. В зале царило угрюмое молчание, была слышна даже муха, кружащаяся над головой судьи.
  Внезапно раздался звон оконного стекла, брызнули осколки, вскрикнули в зале чувствительные дамы, и ярко белая голубка, очертив круг над почтенным собранием, опустилась на плечо подсудимому, пролетев сквозь решётку. Возглас удивления повис в воздухе, многие встали. У Полихватова выпала изо рта вставная челюсть и заскакала по столу и со стола по полу. Подсудимый засмеялся каким-то лучистым смехом, словно ребёнок. Он протянул руки сквозь прутья решётки к людям. Люди заворожено смотрели на него и голубку.
  - Вот она, истина, люди добрые! - произнёс Божонок. - Да простит вас Господь, ибо любит вас. Простит, как я простил. Живите счастливо, но прощайте друг другу, любите друг друга, иначе - страх разделит вас.
  Слова его звучали проникновенно и веско, словно кто-то наделил этой необыкновенной акустикой зал заседания.
  - Крылья, смотрите, крылья! - закричал истошно профессор Неверов. И все увидели, что за решёткой, за спиной того, кого они осудили, выросли и расправились белоснежные крылья. Они взмахнули, проходя сквозь железо ограды, и подсудимый взмыл в воздух и растаял на глазах.
  - Видели, видели! - кричал профессор. Его колотила истерика, он приплясывал на своём стуле. - Я же говорил, что это не человек, я же говорил! Ангела засудили! Ха-ха-ха!!! Кто-то с пудовым лицом, стоящий рядом, коротко размахнулся, и истерика оборвалась. Охрана металась вокруг клетки с глупо-беспомощными физиономиями. Полихватов мрачно смотрел на Хватского и Прихватова, Прихватов и Хватский искали глазами Хватова. В зале засвистели. Кто-то крикнул слово, и его тут же подхватили, оно обрело вескую форму молота и скандировано рубило воздух: "Позор, позор!" Страсти накалялись. Суд, сохраняя должное спокойствие, с достоинством удалился на совещание.
  Подхватилов и Хватальская с выпученными глазами рвались к выходу.
  Наутро весь городок бурлил слухами. Слухи витиевато переплетались, обрастая версиями и подробностями этих версий. Суть их сводилась всё-таки к одному: город посетил Ангел Божий, он пророчествовал в суде и улетел, видимо, непонятый. Молва описывала его так: рост метра три или около того, размах крыльев пять метров, глаза ангельские, речи сладкие, размер ноги - пятидесятый. Старушки из числа тех, кто наиболее набожен, призывали провести вокруг Суда крестный ход, Суд снести, а на его месте выстроить часовню, дабы память об ангельском посещении не угасла в веках. Иные старушки открыто на каждом углу торговали ангельскими перьями, которые небесный гость натерял при своём посещении. Цены на перья были небожеские, однако товар оказался ходовым и имел высокий спрос среди верующего населения, коим по преимуществу являлись те старушки, что призывали к крестному ходу. Люди, не доверяющие слухам, но заинтригованные, с нетерпением ждали выпуска газеты "Независимый горожанин", которая всегда ставила все точки над "i" в спорных вопросах. Надо ли говорить, что выпуск оторвали с руками, однако ничего об ангелах или о чём-нибудь подобном в номере газета не упоминала. Спрос на ангельские перья сразу упал. Местами торгующих старушек начали бить.
  А газета умолчала по нескольким причинам. Когда Подхватилов и Хватальская примчались в редакцию и взахлёб оповестили главного редактора Славохватова о сенсации, тот им, разумеется, поверил - слишком это были профессиональные журналисты, чтобы сходить с ума парами и в одночасье. К тому же он получил заказ на полный разворот. Этот заказной материал должен был прославить имя местного начугро и, естественно, принести соответствующие дивиденды как герою материала, так и самому "Независимому горожанину", лицом которого ощущал себя главный редактор. Он уже подумывал о новом назначении, скажем, в соответствующем министерстве, а тут такое. Было от чего чесать в затылке. Он протянул руку к телефону, чтобы прояснить ситуацию, вернее, получить указания, как действовать, но трубка опередила его, разразившись ершистым звонком. На том конце был прокурор Хватайхватов. Он приказал сохранять багдадское спокойствие и невозмутимость, а газетный разворот заполнить информацией с полей района. Этой линии поведения главред и стал придерживаться. Подхватилов и Хватальская убеждали его сделать смелый шаг и напечатать правду, которая перевернёт всё в их городишке, особенно расстановку политических сил.
   - Если правильно сделать акценты, можно многого добиться! - твердили они, но шеф остался глухим к их логике. Подхватилов и Хватальская пообещали немедленно уволиться, поскольку их независимые души не потерпят такого нарушения права граждан на информацию, и пошли писать вести с полей.
  Газета убедила многих, но долго ещё с тех пор шуршали по лавочкам старушечьи шепотки. Хватов всё же получил звезду на погоны, потому что через пару недель поймал-таки настоящего убийцу. Профессор Неверов пролежал в психиатрической больнице пару месяцев и снова работает по специальности. "Независимый горожанин" увеличил тираж за счёт обязательной подписки.
  
  
  Встреча единоверцев
  Ангел-Пепси рыдал. Слёзы струились по его измождённым щекам и капали на пол. Это были слёзы радости и освобождения. Голубка гулила на его плече. Лиза, её родители и Ангел-квас плакали тоже. Сюда, в особняк Мошниных-Трясогузовых и попал Божонок после своего чудесного спасения. Он не летел сюда специально, а именно попал, возникнув из ничего. Пылал камин. Старик Евлампий, помешивая угли кочергой, тоже уронил скупую слезу. Все теперь были в сборе. За окном свистел ветер, швыряя капли дождя в небьющееся стекло. Ангел-квас откашлялся и, встав в центре зала, торжественно начал:
  - Друзья! Сегодня для нас знаменательный день. Мы вновь обрели друга. Мы знали, что он вернётся, что он преодолеет в себе страх - чувство, которое мешает любить, и вернётся. Теперь мы вместе, и многое можем сделать. Там, за окном, несовершенный мир, а потому мир страдающий. Но страдания очищают, если это, конечно, страдания за веру. Мы все обладаем Даром, и это только начало пути, потому что Дар должен работать на людей. Мы передадим им этот Дар - и мир станет светлым для всех. Но нам нужно помнить, какие силы противостоят нам. Они несут в себе великие соблазны, которые способны обратить Дар в орудие с совершенно противоположным действием. Поэтому мы должны всегда быть вместе и вместе же бороться с соблазнами, если таковые возникнут в нас. Мы способны читать мысли друг друга, но тот, кто поставит блокировку на это чтение, уподобится библейскому Иуде. Пока мы искренни - мы единое целое. Искренность и бесстрашие - наша сила. Так будем же искренни и бесстрашны! Мы не одиноки, по всей стране наши единоверцы готовы бороться со злом. Но есть и те, кто использует нашу идею в корыстных целях. Их легко отличить от нас - они берут деньги за приобщение людей к своей вере. Но ростки дают всходы, а всходы дадут урожай. Россия не погибнет, никакому Долларию не удастся её погубить.
  Все присутствующие взялись за руки, образовав круг. Животворящая, чистая энергетика запульсировала в их телах, освещая их изнутри и прорываясь наружу. В зале стало светло. И гул колокола явственно раздался над головой, то ослабевая, то нарастая. В этих звуках не было однообразных повторов, в них явственно ощущалась музыка величественного гимна. Он наполнял всё вокруг своими аккордами, он отдавался в сердцах многих людей, тех, кто способен любить и любил. Это был гимн любви неба к земле. Земля пробуждалась и тянула руки деревьев к возлюбленному...
  Долларий, сидящий в своём тронном зале, почувствовал вдруг необъяснимую тревогу. Его сердце ударило через раз и учащённо забилось. Взмахом влиятельного пальца он распустил своё элитарное собрание и вызвал врачей. Но даже после уколов ему не становилось легче. Он уснул под действием снотворного, но и во сне ему не было покоя. Ему приснился улыбающийся Ангел-Квас, ласково, как шаловливому ребёнку, грозящий ему пальцем.
  В это время агенты, присланные Долларием, уже окружили дом и приготовились к штурму. В их задачу входило полное уничтожение обитателей дома. Хозяин приказал сжечь их живьём. Они потратили немало времени и средств, пока вышли на искомый объект. Оружие и взрывчатку они приобрели в одной из воинских частей, предназначенной в случае войны защищать город. Охрана особняка под покровом темноты и разыгравшейся непогоды была быстро уничтожена. Они не слышали звуков гимна, их сердца бились ровно и размеренно, они вообще никогда не нарушали своего ритма, разве что при виде зелёных бумажек.
   А зелёных бумажек им было обещано немало.
  Но штурм не состоялся. Голубка с тревожным воркованием опустилась на плечо старику Евлампию и что-то прогулила в ухо. Он, нимало не озаботясь, улыбнувшись странно и с укоризной, вышел из круга незамеченным - все находились в такой степени религиозного экстаза, что им было не до каких-то обыденных мелочей и крупных обыденностей. Они получали космическую энергию небесной любви, их сердца были глухи к опасности. Евлампий запалил в камине старинный факел и пошёл по коридорам к выходу. Факел и всполохи грозы за окном светили ему. Он улыбался. Это была улыбка воина.
  В тот самый момент, когда поднятая рука наёмника собиралась сделать властный взмах в направлении дома, а суровые лица людей в чёрном сузили бесстрастные глаза, - распахнулись двери, и белый воин выскочил на дорожку между газонами. Его длинная борода развевалась на ветру, факел в руке, описав круг над головой, превратился в сияющий меч, овальный щит, обитый красным золотом, возникнув ниоткуда, прикрыл тело воина.
  - Идите с миром! - прокричал воин. Ошарашенные убийцы начали неистово жать на спуск своего оружия, но оно, хорошо проверенное перед делом и готовое к стрельбе, не стреляло! Напрасно они передёргивали затворы, как при осечке, напрасно швыряли в воина гранаты - ни выстрелов, ни разрывов не было. Вот тогда-то они почувствовали страх, силу этого диковинного старика, который даже не прикоснулся к ним, но поверг их в панический ужас. Побросав оружие, они удирали. Лишь только один командир группы попытался ударить белого воина ножом. Но взгляд старика, холодный и пронзительный, ударил его сталью в лицо, отшвырнул назад, сбил дыхание и остановил сердце. На одно мгновение, но страшным было это мгновение: зловонный оскал смерти дохнул на него могильным склепом, и сердце вновь забилось, застучало, заколотилось пойманным в клетку воробьём. И он уже бежал, не останавливаясь, а в голове набатом били веские слова воина: - Передай своему хозяину, для него здесь ни земли нашей, ни смерти нашей нет!
  Белый воин не стал преследовать беглецов. Он собрал брошенное ими оружие, хлопнул в ладони - и оно исчезло, как исчезли и меч его, и щит боевые, и тела убитых охранников. Это снова был старик Евлампий с факелом в руке. Он оглянулся и вошёл в дом. Улыбки на его лице не было. Гроза, унимаясь, ворчала где-то за городом.
  В зале никто не заметил отсутствия Старика. Спиритический сеанс с космосом уже закончился, и участники его сидели за столом. Предводительствовал Ангел-Квас. Евлампий тоже присел на своё место, и Лиза пододвинула ему чашку дымящегося чая.
  - Наутро мы должны расстаться, - сказал Предводитель, - и заняться делом. Каждый из нас понесёт религию любви людям. У нас множество церквей, они продолжают восстанавливаться, но мало верующих истинно, готовых пожертвовать собой ради веры. У нас много священников, которые до сих пор путают небесное с материальным, крестя младенцев, венчая влюблённых за деньги и прочее. Мы должны помочь им разделить эти понятия. На это способно только чудо. Мы будем показывать его людям, являясь в виде ангелов во время церковных служений. Дар Божий будет через нашу истинную веру снисходить на иконы, и они станут мироточить. Сомнения верующих и неверующих исчезнут при виде божественного участия, и люди станут вести праведный образ жизни, станут любить друг друга, как и писано в Великой Книге. Но мы пойдём не только в храмы, где чудо выглядит наиболее естественно. Мы пойдём в места военных конфликтов, к людям, которые их разжигают, движимые жаждой наживы. Чудо остановит их.
  - А если не остановит? - спросил Ангел-Пепси. - Ведь есть такие, к примеру, Долларий или Восточное Лицо, которых практически невозможно убедить в их неправоте, поскольку они считают только себя имеющими право вершить судьбы людские. Что делать с ними?
  - Любить их, и спасать их и людей, от них зависящих, через эту любовь. Только так! В этом нам противостоят силы зла, они будут подвергать нас соблазнам, перетягивать на свою сторону. И если мы устоим, - а мы устоим, - то победа любви будет обеспечена!
  - Но, однако ж, любовь очень трудно и долго доказывать, - сказал со своего места Старик Евлампий, - мы обладаем ещё и другой силой убеждения - силой божественного гнева...
  - Не смей даже и думать об этом! Это действительно более лёгкий путь, он сразу даёт плоды, но он ничего в конечном счёте не изменит. Ведь насилие порождает насилие, даже то насилие, которое ты предлагаешь. Гнев, даже и справедливый, - не лучший советчик. Мир устроен так, что в нём не может быть только белого и доброго, либо только чёрного и злого. Этот мир - мир противостояния этих противоположностей. Но эти весы должны находиться в равновесии, иначе наступит хаос, которому не будет конца. Зла и так слишком много, чашка весов его перевешивает. В такие моменты истории всегда появлялись и появляемся мы. Наш небесный хозяин посылает нас.
  - А если перевесит чаша добра? - спросила со своего места Лиза.
  - Тогда мы должны на время уйти, чтобы равновесие восстановилось. Избыточное количество добра неизменно превращается во зло, такова натура человеческая.
  - Но ведь и зло бывает во благо! - воскликнул Мошнин.
  - Разумеется, но намного реже, чем наоборот. Запомните, это свет разгоняет ночь, когда наступает рассвет, и свет уступает место ночи, когда приходит время заката. Но и днём мы видим тени...
  Ангел-Квас многозначительно замолчал.
  Трещал в камине огонь. Свечи плавились. Каждый думал о предстоящей миссии.
  Наутро, когда большая часть жителей ещё спит, а кошки уже шарят по мусорным контейнерам, дворничиха Марья Ивановна увидела, как из окна дома Мошниных-Трясогузовых вылетели несколько человек с крыльями и растаяли в воздухе. Марья Ивановна села прямо в своё ведро, пальцы её царапали карман спецовки в поисках валидола.
  
  Они расстались высоко над городом, покружились, взявшись за руки в воздушной карусели, и расцепились, разлетелись каждый в свою сторону. Ангел-Квас направился на Запад, старик Евлампий полетел на свидание с Долларием Полумесяца, чета Мошниных - нести Истину людям своего сословия или на войну - они ещё не решили, - Лиза - к детям, по словам Ангела-Кваса, пропитавшимся потребительской психологией и виртуальным мироощущением. Божонок решил пройтись по храмам, церквям и церквушкам.
  Над землёй ложилась на крыло Осень. Пожелтевшие деревья покорно опускали руки. Ветер подхватывал отжившую своё зелень, шутя размахивая жёлтой метлой.
  
  Зелёный Дом. Последний визит
  Ангел-Квас явился в Зелёный Дом невидимым, уселся за пустующее кресло стола заседаний Доллария. Заседание шло полным ходом. Долларий выглядел нездоровым. Его акульи глазёнки были в красную прожилку лопнувших капилляров, как после нескольких бессонных ночей, лицо обрюзгло и болезненно серело над белоснежным накрахмаленным воротником. Это был уже не тот властитель миров, цепко держащий весы с земным шаром и золотой монетой на шедевре, сварганенном неким живописцем и висящим над головой Хозяина. Но голос его был так же властен, а решения, принимаемые за столом, безапелляционны. Вот только заседающие миллионеры вели себя несколько иначе. И Ангел-Квас чувствовал, что сегодня должно что-то произойти. Он знал, что, но не спешил вмешиваться. Он знал даже, что всё произойдёт во время вспышки гнева Доллария или незадолго перед этим, и теперь со спокойствием философа ждал этой вспышки. Он видел также, что присутствующие готовятся. И боятся. Страх их был понятен: столько лет трепетания входят в кровь, в генетику, и от этого нелегко избавиться.
  - Вы скупили мне все акции российских компаний и предприятий, - сказал Долларий, - но я не вижу бухгалтерских отчётов о прибыли. После слова "прибыли" Хозяин грозно уставился на присутствующих. Повисла гнетущая тишина, и Ангел-Квас увидел, как вспотели лысины миллионеров и забегали их глаза. Тишина начала буквально звенеть. Момент истины навис над собранием.
  Наконец, покашливая, из-за стола поднялся немолодой уже человек, по фамилии Евромен, и на лице Доллария появилось удивление.
  - Вы не получите никакой прибыли, сэр, - слегка подрагивающим голосом произнёс он. - Вы низложены!
  - Да, вы низложены! - почти прокричал, вставая, другой человек.
  - Низложены! - побежало эхо по зале, усиливаемое голосами других встающих миллионеров. Теперь они стояли все, и злоба их прорвалась наружу, как гнойник, преодолев, наконец, страх. С Долларием начался сердечный приступ - такого он не ожидал, - но никто не пожалел его, никто не вызвал врача. Заговорщики подступали к нему со всех сторон, готовые разорвать своего бывшего босса, которому в своё время были обязаны всем тем, что имели сейчас.
  Ангел-Квас не мог больше безучастно смотреть на это.
  - Стойте! - прокричал он, став видимым и подлетая к умирающему Долларию. Его голос на время отрезвил нападавших, но лишь на время. - Вы что, не видите, что он при смерти! Имейте же сострадание! Дайте душе выйти спокойно!
  Но сострадание не проснулось ни в ком. Прогремели выстрелы, и тело Хозяина задёргалось, прошиваемое пулями. Стреляли и по Ангелу-Квасу, но свинец проносился сквозь него, не причиняя вреда.
  - Вспомните же о Боге! - кричал Квас, перекрывая грохот пальбы своим голосом, но энергетики его не хватало, чтобы прекратить агрессию этих взбесившихся людей во фраках. Они уже стреляли друг в друга, и кровь, чёрная кровь стала заливать мраморный пол.
  Ангел-Квас ничего не мог сделать. Он услышал вдруг демонический хохот и взглянул на портрет Доллария, в нескольких местах пробитый пулями. Там, на месте головы Хозяина, была уже другая голова, с огненными глазами и козлиной бородой. Это она хохотала в лицо Ангелу-Квасу. И ему впервые стало страшно. Он схватил тело Доллария и вынесся с ним наружу, подальше от этого побоища, где обезумевшие люди рвали друг друга на куски, поощряемые сатанинским хохотом.
  Ангел-Квас рыдал от бессилия, сидя на мокром берегу океана над трупом некогда величественного человека. Волны, пенные волны накатывались на песчаную косу и откатывались. Что-то нечленораздельное орали чайки, мечась над водой.
  - Боже, неужто я не верил в тебя или верил так слабо, что враг твой победил меня, и я ничего не смог сделать? - кричал Ангел в тёмное небо. Но небо безмолвствовало, оставляя страдающего наедине с самим собой.
  - Нет, я не отрекаюсь и не отрекусь от тебя, Господи, ибо я верю, прости меня за минуты страха! Слава тебе, Господи, и прости!
  Ангел провёл крылом по окровавленному лицу Доллария, и мгновенно растаяли его раны, и открылись глаза. Долларий сел на песок, но взгляд его был бессмысленным, неузнавающим. Ангел дунул ему в лицо, и Долларий вздрогнул, и глаза его прояснились.
  - Узнаёшь ли ты меня? - спросил Квас.
  - Я узнаю тебя.
  - Теперь ты видишь, к чему привело тебя твоё упрямство, хотя я и предупреждал тебя раньше?
  - Это естественный конец для таких, как я, - сухо сказал Долларий.
  - И что ты теперь намерен делать?
  - Я? - и Долларий захохотал. - У меня столько денег, что я без труда верну себе своё прежнее положение. Особенно теперь, когда все считают меня мёртвым. Я отомщу! - и глаза его обрели свои старые акульи оттенки.
  - Не заставляй меня жалеть о том, что я оживил тебя! - крикнул Ангел-Квас.
  - Вот ещё! Ты же святоша, ты же не мог иначе. Я же благодарить тебя не намерен! Я умер и не увидел того света, о котором вы, святоши, проели все мозги своей пастве. Нет там ничего! А значит, я возьму от этой жизни всё, что смогу, потому что другой у меня не будет.
  - Другая будет, если ты покаешься!
  - Не смеши меня, ангел, иди, проповедуй в другом месте! Дураков на земле ещё много осталось!
  - Тогда я убью тебя! - воскликнул Квас.
  Ответом ему был смех Доллария.
  - Но ты хотя бы поверь, что чудо свершилось, что оно есть, раз я оживил тебя!
  - Отстань, не было никакого чуда! Меня спас не ты, а бронежилет!
  - Так будь же ты проклят! - гневно закричал Ангел-Квас, - будь же ты проклят, раз нет в тебе веры и благодарности! Будь же ты проклят, раз нет в тебе добра!
  И вздрогнуло небо, раздавшись на мгновение молнией, и Белый Воин с развевающейся бородой, явившись ниоткуда, ударил Доллария сверкающим мечом. И тут же свора чёрных визжащих чертей подхватила его и сгинула с ним. Отчаянный смертельный вопль Доллария ещё долго звенел в ушах Ангела-Кваса. А Белый Воин, оглянувшись на него, вдруг превратился в старика Евлампия. Он подошёл и крепко прижал к груди своего единоверца.
  - Теперь ты понял, друг, что сила божественного гнева порой справедливее той же божественной любви?
  Ангел ничего не ответил. Он плакал, и слёзы его стекали по бороде Евлампия и падали в мокрый песок...
  
  Между тем Зелёный Дом осваивал новый хозяин. Это был тот самый пожилой миллионер, Евромен, который первым осмелился сделать вызов Долларию на последнем заседании. Он выжил в том памятном побоище, избавившем его от множества конкурентов и претендентов на теперь занимаемое им кресло. О произошедшем народу было неизвестно. Информация никуда не просочилась. Уголовных дел заведено тоже не было: Фемида стыдливо потупилась, когда на её бутафорские весы посыпалось золото нового хозяина, и промолчала. Флаг свободы и демократии гордо реял на шпиле Зелёного Дома. Глаза Евромена постепенно приобрели те же самые акульи оттенки, что были у его предшественника, и прежде так пугали его самого.
  
  Долларий Полумесяца
  
  Старик Евлампий нашел Доллария Полумесяца сразу, в отличие от всех мировых спецслужб вместе взятых. Самый известный террорист, собственно, и не думал особо прятаться. Хотя для формы носил несколько имён, соответственно, имел несколько паспортов, несколько гражданств, свободно перемещаясь по всему миру. Огромное количество сторонников, внедрённых во все значимые управленческие структуры различных государств, обеспечивало ему и политический вес, и возможность политического манипуляторства. Идея обладания миром полностью занимала его недюжинный ум верующего убийцы. Человек он был абсолютно бесстрастный, поэтому, когда перед ним из воздуха соткался Евлампий, он даже не повёл бровью.
  - Кто ты, славянин, и что тебе здесь нужно? - поинтересовался он, блеснув чёрными, ядовитыми глазами. Это был арабский язык, которого гость, разумеется, не знал. Однако он понял сказанное, потому что обладал способностью вычленять мысли из любой языковой формы, в какую бы они ни облекались. Ответ старика был мысленный. Араб удивился и оживился.
  - Как ты это делаешь? - спросил он по-турецки.
  - Тебе этого не понять, - не разжимая рта, ответил незваный гость. Араб нехорошо улыбнулся и достал из-под полы вышитого золотом халата автомат Калашникова. Но он не увидел страха на лице старика, и ему стало интересно.
  Внезапно зазвонил спутниковый телефон, и Араб снял трубку, не сводя ствола автомата со своего гостя.
  - Взрывайте, и да хранит вас Аллах! - сказал он в аппарат и отключился. Пальцы его с крупными перстнями побарабанили по столу.
  - Мне надо молиться, славянин, - произнёс он, - оставь меня, поговорим позже, - и щёлкнул пальцами. Тут же явились два здоровенных негра, одетых в европейское, и вцепились в плечи Евлампия. Однако сдвинуть с места им старика не удалось. Неуловимым движением руки гость отбросил от себя нападавших так, что они ударились головой о противоположные, увешанные коврами стены комнаты и остались лежать там бесформенными кучами. Брови Араба поползли вверх, и автомат в его руках пролаял несколько секунд, пока не выплюнул последнюю порцию свинца. Комната наполнилась пороховым дымом.
  - Зря ты так, - пошла мысль от Евлампия, - где же ваши хваленые законы гостеприимства? И старик, совершенно невредимый, опустился на корточки перед Арабом. За спиной старика оборвался и рухнул изорванный пулями персидский ковёр. Араб выхватил кривой кинжал и несколько раз полоснул им по лицу гостя. Но дамасская сталь распорола лишь воздух. Евлампий захохотал. Араб попятился, нож в его руке, направленный на старика, дрожал.
  - Так кто ты, шайтан тебя побери? - крикнул он.
  - Шайтан для тебя и есть! Прилетел вот сказать тебе, чтоб ты образумился и стал служить истинному Аллаху небесному, а не тому аллаху, которого придумал сам и в кого заставляешь верить других людей, которые, что овцы за пастухом, идут за твоей дудочкой и гибнут ради тебя. Хватит проказить на белом свете, пора и честь знать, паршивец ты этакий!
  Страх в глазах Араба сменился бешеной ненавистью.
  - Как ты смеешь, неверный, говорить со мной! Ты умрёшь в великих муках, с тебя с живого сдерут кожу и посадят на кол!
  - Ты дурак! - сказал старик на русском и, схватив Араба за жиденькую бородёнку, растаял с ним в воздухе, потому что в комнату уже ворвались вооружённые до зубов телохранители террориста.
  Евлампий летел над планетой, всё так же крепко держа Араба, часто спускаясь к городам и деревням, где политика терроризма проявлялась во всей своей кровавой простоте. Он показывал Арабу трупы детей, женщин и стариков, погибших при взрывах, втолковывая своему пленнику идею добра и Истины. Но Араб не хотел ничего видеть и слышать, он страдал от унижения, потому что никто и никогда не осмеливался таскать его, его, великого человека, за бороду, тем более неверный, достойный, как и всё его племя, только смерти, смерти ужасной. Он беспрестанно матерился и призывал кару на голову своего похитителя. В Евлампие стал просыпаться гнев. Он спустился вниз, в какую-то богом забытую пустыню для последнего разговора, хотя прекрасно понимал, что разговаривать здесь бесполезно. Тем более, любить этого ближнего, к чему призывал Ангел-Квас. Чудо, которое должно было исправить грешника, было ему предъявлено, но грешник не хотел его замечать, да и мог ли вообще? Евлампий гневался, ему хотелось свернуть шею этому арабу, держащему в страхе весь мир, но он решил дать пленнику последний шанс, чтобы не особо подводить Ангела-Кваса.
  Бархан, на который они опустились, был раскалённым от немилостивого в здешних краях солнца. Две кобры плыли боком к одинокому кусту саксаула...
  
  ...Евлампий выпустил из рук бородёнку Араба, и тот сел на песок, скрестив ноги. Его ядовитые глаза смотрели дерзко и с открытой ненавистью. Все речи старика во время полёта прошли мимо его ушей, он оставался таким же закоренелым преступником без сердца и души. Только внешний облик роднил его с человечеством.
  - И это я должен возлюбить как ближнего своего? - подумал Евлампий. Он читал все мысли гордо сидящего перед ним двуногого создания, и мысли эти были похожи на клубок шипящих ядовитых змей.
  - Ты не боишься кары небесной за свои злодеяния? - послал мысль старик.
  - Каждый, кто убьёт неверного, очистится от всех своих грехов и попадёт к Аллаху! - прорычал Араб. - Мы уничтожим всех вас, рано или поздно, но уничтожим! Весь мир станет исламским, и гордый полумесяц будет сиять над земным шаром.
  - Зачем ты перевираешь Коран? Эта книга запрещает убийство. Все Священные книги сходны в этом вопросе. Потому что Бог - один, его только называют по-разному, а когда все дороги ведут к одному концу, зачем строить другую дорогу? Ты просто убийца и корыстолюбец. Но если бы ты творил свои злодеяния один, тебе было бы это простительно. Но ты прикрылся именем Бога, переписал его Книгу, а значит, возомнил богом себя. Миллионы людей идут за тобой, не понимая, что идут к краю пропасти. Но это понимаешь ты. Ты очень умён, но ты сумасшедший, не верящий ни в какого Бога, кроме самого себя.
  - Молчи, собака! Я не стану с тобой разговаривать, это оскверняет меня. Ты можешь убить меня, но моё место сразу же займёт другой, ты убьёшь другого, - на его место станет третий. И так - до бесконечности. Мы умрём во имя Аллаха, не колеблясь. И горе вам, неверным!
  Старик видел огонь фанатизма в глазах говорящего. Он всё решил.
  - Хочешь помолиться перед смертью?
  Араб плюнул ему в лицо и увидел, как на старике вдруг из ниоткуда стали появляться белые доспехи: щит, шлемак, кольчуга, меч... От белого воина повеяло такой мощью, что сердце Араба задрожало. Он свёл ладони для молитвы, но огненный меч молнией разрубил его надвое.
  - Прости меня, господи, ибо согрешил я! - сказал Белый Воин, глядя в небо. Ему вдруг показался лик там, в глубине безоблачного раскалённого неба. И лик был скорбным. Старик упал на колени и стал истово молиться. Когда он снова поднял взгляд наверх, там ничего уже не было, кроме стервятников, привлечённых запахом крови.
  
  Лиза. Любовь. Минус один
  
   А Лиза между тем даже и не знала, куда ей сначала направиться. Она летела над городом и поражалась его блеску и величию. Этого она не видела никогда раньше, замкнутая родителями в своём особняке. Она видела высотные дома и купола церквей, видела непрекращающиеся потоки автомобилей на автострадах и просто дорогах. Она просто задыхалась воздухом, отравленным выхлопами машин, заводских труб и дымом многомиллионной курящей толпы людей, снующих там, внизу.
  Внезапно она услышала сильный удар и скрежет, и человеческие крики страдания. Загудели недовольно и тревожно разом тысячи автомобилей, завязших в пробке. Там, внизу, произошла авария, и доброе сердце Лизы бросило её туда, где кровь и человеческие страдания. Она опустилась около молодого человека, отброшенного взрывом за обочину. В его груди торчал иззубренный осколок металла, парень смотрел на неё голубыми-голубыми, широко раскрытыми глазами, и в них плескалась боль, бился страх, слёзы струились по его щекам. Никогда ещё она не видела такого красивого юношу. И сердце её сдавило. Жалостью и ещё чем-то. Сдавило так, что ей захотелось быть на его месте, перенести все страдания за него.
  - Не бойся, - прошептала она, - я спасу тебя!
  - Умоляю, спаси... - еле слышно ответил он. - Я сделаю для тебя всё, что ни попросишь, я богат...
  Лиза провела своей рукой над его раной, и рана сама выплюнула осколок, и на глазах затянулась.
  - Вставай и иди, ты здоров! - сказала она. Он с минуту неверяще смотрел на неё. Наконец глаза его стали стального оттенка, он вскочил и с криком "Моя машина!" начал карабкаться вверх по откосу. На самом верху вдруг что-то остановило его, он обернулся и крикнул: - Я найду тебя, слышишь, найду! И исчез в дыму. Лиза рыдала, сидя на траве, сжимая окровавленный осколок. Сердце её испытывало никогда до этого не испытанную боль. Боль сладкую и горькую одновременно.
  - "Моя машина", он сказал "Моя машина!", - плакала она. Этот кусок железа ему важнее! Он даже и спасибо мне не сказал!
  Здесь в изобилии росла полынь. И пахла.
  Но спустя некоторое время сверху посыпались комья земли и гравий из-под ног какого-то человека, и юноша вернулся. Он подбежал к ней, радостно возбуждённый.
  - Представляешь, - вдребезги! "Ауди" вдребезги, в гармонь, а я - жив. Здорово! Это чудо какое-то! Представляешь! Он подхватил Лизу с земли и, крепко прижав к груди, закружил её. - Это ты спасла меня! Ты! Как хоть зовут тебя, ангел мой?
  Лиза чувствовала, что земля ушла из-под ног, она чувствовала, что весь необъятный мир вокруг неё сузился только до его глаз, и она чувствовала, что тонет в этих глазах, и утонет.
  - Лиза, - едва слышно ответила она, откинув голову. Он увидел её полуоткрытый рот, красиво очерченный припухлыми губами, и не мог удержаться. Он прикоснулся к ним своими опытными губами и почувствовал, как она обмякла в его руках. В голове Лизы трепетно позванивали голубые колокольчики.
  - Боже мой, она ведь нецелованная ещё! - пронеслось у него в голове. Молочный привкус остался у него во рту. - С ума можно сойти! Он подхватил её невесомое тело и понёс к дороге.
  Здесь вовсю суетились врачи, зеваки и милиция.
  - Раненая? - крикнул кто-то в заляпанном кровью халате.
  - Нет, - ответил молодой человек и пошёл по дороге к своему дому, неся девушку на руках. Он чувствовал некоторое сожаление от разбитой машины, но то, что он испытывал к Лизе, прежде ему не приходилось испытывать. Может, здесь сыграло свою роль его чудесное исцеление, и это было чувство благодарности? Он смотрел на её запрокинутую головку и преисполнялся нежностью, нежностью той, которую испытывают к любимой женщине. - Неужели я влюбился? Этого мне только не хватало! У меня свободная жизнь, у меня много подружек, в конце концов, я жениться собираюсь на дочке далеко не бедного человека! Но сердце его томно царапала маленькая пушистая кошечка, и боль от её коготочков, такая сладкая боль говорила, что теперь плевать ему на его подружек, что плевать теперь ему на его свободную жизнь, и на дочку банкира ему тоже плевать. Он летел на крыльях. И мама его, и отец, сурово посмотревшие на него с девушкой на руках, мало что для него теперь значили.
  - Она спасла мне жизнь! - крикнул он им, - и я женюсь на ней! Я полюбил её, слышите, полюбил! Родители многозначительно посмотрели друг на друга. И пожали плечами. Час назад он уже сообщал им по сотовому телефону, что лежит в канаве и истекает кровью.
  Молодой человек положил девушку на свою кровать и поднёс ей нашатыря. Она очнулась и испугалась, не понимая, где она. - Ты дома, малышка, ты дома, - поспешил успокоить он её. - Ты спасла меня, и я теперь никуда тебя одну не отпущу, я всегда буду с тобой!
  Лиза улыбнулась. И провела ладонью по его щеке.
   - Так не получится, Андрюша, так не получится...
  - Но почему? Я же люблю тебя!
  - Я тоже тебя люблю, милый, но у меня другое предназначение.
  - Какое-такое предназначение? Не понимаю! Да и понимать не хочу! Ты мало того просто спасла меня от смерти, ты разбудила сердце моё, которое спало целую вечность, которое за чувства понимало только половые отношения с женщиной. Теперь я чувствую, что не могу без тебя жить. Неужели, вернув мне жизнь, ты захочешь её отнять? Я не перенесу разлуки!
  - Перенесёшь, - сказала она, - это будет не просто, и не только для тебя, но и для меня тоже. Знаешь, такое со мной происходит впервые, и я счастлива, что это произошло. Все прежние слова моих наставников о любви обрели сегодня реальное подтверждение. Теперь я знаю, что это такое. Но мне надо идти, теперь и ещё именно потому, что я полюбила. В мире так много зла! С ним необходимо бороться.
  Она сказала это просто, как говорят о том, что нужно посолить суп. Она попыталась встать с кровати, но он не дал ей этого сделать, он сел рядом и крепко прижал её к себе. Он подумал, что она какая-то сектантка, раз рассуждает о спасении мира и о каком-то собственном предназначении. Он встречал таких женщин, да и мужчин раньше, с огнём фанатизма в пылающих глазах. Но в глазах Лизы не было этого. В них была бездонная чистота, и его руки опустились. Он понял, что не сможет противостоять ей ни в чём.
  - Тогда я отправлюсь с тобой! - крикнул он. Но прежде обещай мне, что я покажу тебе этот мир во всей его красоте и тлене, и ты тогда решишь сама, стоит ли его спасать.
  - Хорошо, - сказала она, - пошли!
  Они вышли в город, ночь бесчинствовала иллюминацией реклам. Он повел её в бутик, чтобы приодеть соответственно моде. Она поначалу сопротивлялась, но он уговорил её. Девушки-консультантки окружили Лизу и увели её. Андрею не пришлось долго ждать: здесь знали своё дело. Он был поражён - Лиза выглядела как топ-модель, правда, сильно смущалась. Но он видел, что это превращение нравится ей, оно необычно взволновало её. Он расплатился. Дальше была элитная парикмахерская и ювелирный магазин. А затем - ресторан. Лиза была поражена, это была та жизнь, о которой она не имела никакого представления, и которая теперь вспыхнула вокруг неё во всём своём великолепии. Она пользовалась успехом: многие мужчины не сводили с неё глаз, галантно приглашали на танец.
  - Она не танцует, - всякий раз говорил Андрей.
  - Да, извините, я не танцую, - слабым голосом подтверждала она.
  А затем они танцевали вдвоём, он прижимал её к себе, и у неё кружилась голова. Она была пьяна, хотя не притрагивалась к спиртному.
  - Разве плох этот мир, - шептал ей на ухо Андрей, - разве нужно его менять? Оставайся со мной в этом мире, мы будем счастливы, я обещаю тебе. Весь мир будет у твоих ног!
  Лиза хотела возразить, но мысли путались у неё в голове, она сказала "да" и увидела в его глазах пламя радости.
  А потом была ночь. Волшебная ночь при свечах. Планета кружилась вокруг солнца. Планета вывернулась из-под ног и унеслась, оставив только сладкий туман счастья и ощущение его бесконечности... Она уснула на его груди. Ей снились берёзы и голуби. Она не могла видеть, как ночью появился у их кровати Белый Воин, как с ненавистью посмотрел он на Андрея, крепко сжав рукоять меча. Она не могла слышать, как Старик, горестно покачав головой, сказал: - Если бы это была не любовь, я бы убил тебя, человек. Ты отнял у меня духовную сестру. Но Господь благословляет любовь. Благословляю и я. Прощай, Лизавета, будь счастлива. И Старик растаял в воздухе. Пламя свечей вздрогнуло и погасло... Следом в тишине комнаты послышался шелест крыльев, и мелькнула тень. Голубка очертила круг над постелью влюблённых и опустилась в изголовье. Она не ворковала, боясь отпугнуть сон...
  
  
  
  Супруги. Минус два
  
  Мошнины то ли по старой привычке общежития, то ли чувствуя, что вместе они будут гораздо убедительнее, нежели поодиночке, не расстались, а крылом к крылу парили над планетой. Жена предложила лететь исправлять мир в ту элитную среду, из которой их вытащила идеология Ангела-Кваса; муж рвался на войну, ибо твёрдо был убеждён, что мужчине, каковым он себя почитал, место именно там, где несправедливо льётся кровь. Они долго спорили, в конце концов, победила женщина.
  И вот они возникли прямо на банкете, посвящённом слиянию пары коммерческих банков. Кругом были одни знакомые лица, держащие фужеры с шампанским "Мадам Периньон". Эти фужеры как раз неслись навстречу друг другу, чтобы радостным хрустальным звоном возвестить скрепление сделки и начало торжества. Но звона не последовало по причине чудесного явления супружеской четы, которую до этого долго искали, чтобы пригласить на этот банкет, и так и не нашли. Хорошо, что жена уговорила мужа явиться без крыльев: она резонно предполагала, что это может шокировать почтенную публику. Впрочем, открытых от удивления ртов было и так предостаточно. Минуту молчания нарушил новоизбранный директор корпорации, с фальшивой улыбкой на лице и раскинутыми для дружественного объятия руками он двинулся навстречу Мошниным и заголосил: - Какие люди! А мы уж вас обыскались, совсем потеряли из виду. Полагали, вы отдыхаете где-то в тёплом местечке и думать о нас, грешных, забыли! Добро же пожаловать на нас скромный праздник. Кстати, - он увлёк за локоть Мошнина и перешёл на шепоток, - у меня к вам есть весьма выгоднейшее предложение...
  И грянули бокалы. И понеслась вечеринка. И вот уже усатый кутюрье проскакал в танце с хохочущей мадам Мошниной, и атмосфера заполнилась мягким потным облаком винных паров, речей и сплетен. И тщетно пытался Ангел Мошнин отбиться от назойливого директора и взобраться на какое-нибудь возвышение, чтобы произнести праведную речь. У него пересохло в горле, и стакан виски, услужливо всунутый ему в руку пробегавшим мимо официантом, сам присосался к его губам и вылил в рот огненное содержимое. Затем был другой стакан, третий... И напрасно Мошнин пытался расправить крылья и улететь из этого вертепа, - крылья не расправлялись, они вообще исчезли. Напрасно он пытался мысленно позвать на помощь Ангела-Кваса - мысли не отправлялись, а пьяно колобродили внутри его головушки. Он снова почувствовал тоску по клеверам и коням в ночном и от этой тоски напился в стельку, как раньше.
  - Я ангел! - пьяно орал он, прыгая по столу, топча ногами икру и ананасы. - Я спасу всех вас! - завывал он, делая страшные глаза и махая руками. Публика смеялась, пока было смешно. Затем директор кивнул головой, и пара громил выволокла Мошнина из банкетного зала и загрузила в такси, не забыв сказать адрес. Такси улетело в ночь.
  Маленький зелёный чёртик, невидимый ни для кого и присутствовавший всё это время в зале, тяпнул ещё стопочку и, вожделенно потирая копытцами, взмыл в воздух и усвистал следом.
  Прибыл он в особняк Трясогузовых одновременно с такси, обернулся дворецким и помог водителю дотащить пьяного господина до постели. Сунул таксисту пару зелёных купюр, - тот убежал, насвистывая, - и снова стал тем, кем и был на самом деле, сел в кресло напротив храпящего любителя клевера и коней и застыл до утра.
  Тут и утро нагрянуло. Мошнин застонал и с трудом разлепил глаза. Комната вмиг перекосилась и уронила его с кровати. Он мучительно долго вставал, сначала на четвереньки, затем плюхнулся на заднюю плоскость. Яркие зелёные звёзды бешено кружились вокруг его головы. Остатками воли он сконцентрировал своё сознание на графине с прозрачной жидкостью, стоящем на небольшом столике прямо перед ним. Он схватил его за горло и жадно высосал до половины. Водка теплом расплылась внутри, прогнала танцующие звёзды и головную боль.
   - О, господи, - произнёс Мошнин и облегчённо вздохнул. Глаза его приняли осмысленное выражение, и в поле их зрения попал маленький зелёный господинчик в широкополой шляпе и длинном пальто до пят. Ноги у господинчика были закинуты одна на другую, а из-под брюк матово блеснули металлические раздвоенные копытца. Мошнин вздрогнул и тряхнул головой, пытаясь прогнать наваждение. Он закрыл глаза, крепко сжав веки, а когда открыл их вновь, господинчик уже стоял рядом с ним и протягивал ему гранёный стакан со спиртом. - Та-ак, - подумал Мошнин и усмехнулся, - посмотрим! И залпом осушил предложенную посуду. Ему сразу же стало весело. Господинчик подмигнул ему и рассмеялся. Засмеялся в ответ и Мошнин. Они с минуту хохотали, глядя в глаза друг другу. Наконец веселье угасло.
  - Ты кто, милейший? - спросил господинчика Мошнин.
  - Твой попутчик, - ответил тот и сверкнул золотыми клыками.
  - Значит, допился, - сказал хозяин особняка, немного подумав.
  - Имненно, - подтвердил Попутчик, - именно допился, а точнее будет сказать, обслушался всяких вредных для жизни вещей.
  - Ты об Ангеле-Квасе? - мрачно уточнил Мошнин.
  - Догадливый! Какой молодец! - притворно изумился и похвалил господинчик.
  - И как мне теперь от тебя избавиться?
  - А никак. Меня к тебе приставили навсегда, и что ты ни делай, - я всё равно останусь при тебе. Так что оставь иллюзии, ни один врач тебе не поможет. Поэтому нам лучше стать друзьями, иначе твоя жизнь сильно усложнится.
  - Ты мне угрожаешь?
  - Нет, просто излагаю реальное положение дел. Даже в Библии написано, что при изгнании одного беса, ему на смену приходят семь других, намного опаснее и злее, чем тот, первый, коим я на данный момент и являюсь. Поэтому, какие угрозы?! Нет здесь никаких угроз.
  - А что с моей женой?
  - С ней всё прекрасно, о ней можешь не беспокоиться. Можешь даже вообще забыть о ней - к тебе она больше не вернётся, у неё другие планы на жизнь, с другим человеком. На ангела она даже изначально не тянула. Это всё наваждение пресловутого Дара, а появилось искушение - и пёрышки осыпались. Женщины вообще существа сложные.
  - А дочь, где моя дочь? - крикнул Мошнин, перебивая монолог гостя, и сжал кулаки.
  - Успокойся, дружище, с ней тоже всё прекрасно: она влюблена и её любят. Скоро будет свадьба. Но раньше она сама представит тебе своего избранника. С ней ты будешь видеться постоянно. Ей даже повезло, что всё так удачно сложилось, иначе к ней бы тоже приставили попутчика.
  Мошнин казался подавленным. Он чувствовал себя преданным и предавшим. Он чувствовал себя одиноким и глубоко несчастным. Кони и клевер опять вернулись в его голову, и он вдруг заплакал, заплакал настоящими крупными, солёными слезами.
  - Держи, друг, - сказал растроганный Попутчик и протянул Мошнину ещё один наполненный стакан. Стакан был принят...
  
  
  Божонок. Минус три, плюс один
  
  Церкви манили Божонка, манили неистово. Он не мог оставаться спокойным, услышав только колокольный звон, он весь наполнялся какой-то одухотворённой возвышенной радостью и летел, мчался на столь милые сердцу звуки. Его пьянил запах ладана, голоса певчих и сама служба вводили его в состояние транса. Теперь в каждую очередную церковь он являлся невидимым, потому что после его первого визита в первый храм во всей его ангельской красе прихожане его, мягко говоря, не поняли. Они сначала с громкими возгласами попадали ниц, а затем бросились на него и оборвали с крыльев все перья и пёрышки. Они были счастливы, пряча под одежду кусочки этой богоявленной святыни, их лица сияли. Хватило, правда не на всех, тут же началась драка, и захлюпали окровавленные носы. И напрасно кричал Божонок о любви к ближнему - его никто не слышал. А попы под шумок вытолкали посланца небес из церкви, пребольно отходив его посохом, обозвали самозванцем и велели больше не появляться, дабы не вводить прихожан в искушение. Также пригрозили карой божией. Но Ангел-Пепси на них не обиделся. Они были, прежде всего, люди, а людям свойственно заблуждаться. Он их тут же простил, потому что любил ближнего по-настоящему, бескорыстно. Поэтому и стал он ангелом-невидимкой.
  Он понял, что являть чудеса людям опасно, опасно именно для них же самих. Не готовы они к восприятию чуда, что-то мешает им. Долго и мучительно Божонок размышлял над этим вопросом, пока не понял, в чём дело. А дело было в том, что на плече каждого прихожанина и попа сидело по маленькому вертлявому чёртику. И эти чёртики корчили Божонку рожи, и что-то шептали на ухо своим хозяевам. Ангел-Пепси сильно удивился, как это он раньше этого не замечал? У него даже мелькнула крамольная мысль о собственном сумасшествии. Но потом он всё же успокоил себя мыслью, что чем больше думаешь, тем больше познаёшь и, в конце концов, прозреваешь. Вот он и прозрел.
  Чертей одинаковых практически не было, как не встречалось и одинаковых людей. У многих хозяев эти паразиты были злы и худы, у других - упитанные и, может быть, поэтому добрые. Они не корчили рож, а напротив, блаженно улыбались.
  Божонку было интересно, почему эти чертята могут спокойно находиться в церкви, в святом месте? Но когда он выходил из храма, то видел сотни этих паразитов, которые терпеливо ждали конца службы и выхода своих хозяев, чтобы снова вскочить на них. Эти черти в храм войти не могли, не пускала их вера человеческая. Значит, решил Божонок, те черти, что проникают в храм, - вовсе безобидные и общему процессу очищения не мешающие. Видно, без них никак не обойтись. Пусть тогда живут себе. Единственный вред, что чудо мешают постичь. Но как от них людей избавить, Божонок не знал. Он мог врачевать любые раны и болезни, мог, наконец, на время, если то будет угодно всевышнему, оживить покойника, но от этой напасти средства не знал. Да и не боялись они его вовсе. Он и стряхивал их незаметно с прихожан, и крестил - им хоть бы хны, - покорчат рожи, да опять на хозяина. Зато те черти, что за дверями храма людей дожидались, боялись его сильно. Увидев, сразу же разлетались кто куда, однако, когда он удалялся, возвращались снова, осторожно, с опаской, готовые в любой момент опять смыться, прохиндеи такие! Так и порешил для себя Божонок - всю жизнь провести среди людей и паразитов распугивать, - всё какое-то человечеству облегчение.
  Прошло время и затосковал Божонок по друзьям своим, хотя мысленно постоянно с Евлампием и Ангелом-Квасом общался и энергетикой от них подпитывался. Они всё тоже делами занимались, руки опустить некогда - столько сволочи развелось среди человечества. Евлампий не успевал одному врагу голову смахнуть, как тут же на его месте новый объявлялся. И хорошо, если один, а не с компанией таких же, как он, пакостников. Ангел-Квас всё любовью пытался перевоспитывать прохиндеев, но практически всегда бывал бит и впадал в депрессию от собственного бессилия. Если бы не старик Евлампий, Белый Воин, трудно бы совсем Квасу приходилось. Старик всегда и везде успевал и словом помочь, и делом. Судьба такая у божьего воина. Так что не было времени совсем у друзей воочию встретиться, обняться и помолиться в кругу.
  Навестил Божонок Мошнина. Зелёный господинчик при виде ангела позеленел ещё больше и с гневными криками, потрясая копытцами, ускакал в неизвестном направлении, однако на время только, уж это Божонок знал. Мошнин ему очень обрадовался. Он был как всегда пьян, и всё мечтал о конях с клеверами. Винился очень за предательство, но ангел на него зла не имел. В чём не преминул и убедить своего бывшего единоверца. Тому очень полегчало, и на радостях он снова приложился к бутылке, после чего физиономия зелёного господинчика на мгновение мелькнула за окном. Божонок пожелал Мошнину счастья, любви и поменьше пить. И удалился, молясь за заблудшего раба божьего. Зелёный чёрт криво ухмыльнулся ему вслед и юркнул в двери особняка.
  Побывал Божонок и у Лизы. Та взвизгнула от радости при его появлении и повисла у него на шее. Голубка, загулив, опустилась на его плечо. Ангел прослезился. Лиза была полна настоящим человеческим счастьем: она любила, она повзрослела, она ждала ребёнка. Муж в ней души не чаял, буквально на руках носил и к Божонку отнёсся с пониманием. Перьев с него обрывать не стал. У них всё было прекрасно. А потому и паразитов, ни маленьких, ни больших в их доме не водилось. - Вот что делает истинная любовь! - подумал Ангел-Пепси, и сердце его возликовало. Он так и ушёл от них просветленным, дав обещание Лизе вернуться. - Если случится беда, отправь ко мне голубку, - сказал он на прощанье, - тебе есть кому помочь.
  И снова церкви, церквушки, храмы, храмики и часовни с часовенками. Балалаечка и колокольчики в сердце. Крылья ангела и посох странника. Жизнь невидимки.
  
  Колоколенка
  
  Петух захлопал крыльями и взлетел на маковку креста. Ночь угрюмо смотрела на спящие Березки мутным глазом луны. Легкий ветерок ласково шептал листьям деревьев любовные байки. Они отзывались дрожью и трепетом. Нега хозяйничала вокруг. Сверчки допиливали свои скрипки. И тут раздался крик петуха. Солнце спортсменом вскочило с кровати и бросилось на пробежку. В небе понеслись радиоволны гимна, официально объявляя утро.
  Божонок, услышав пернатого певца, что некогда едва не стал его обедом, завернул свой полёт в этом направлении. Летел он, собственно, сюда изначально, его пригласила мысль Евлампия, настигнув Ангела-Пепси в одной тьмутараканской церквушке, да только слегка заблудился. Ангел-Квас тоже прислал приглашение, и Божонок был в приподнятом настроении, предвкушая долгожданную и так желаемую им встречу.
  Вот и колоколенка с крестом, и петух, сидя на нём, гордо оглядывающий окрестности. Увидев Божонка, он предпочёл скрыться, помня о прошлой с ним встрече. Птица, что с неё взять. Потому ангел и не особенно обиделся, хотя был рад обняться и с петухом. Он влетел в звонницу. Чувство ностальгии охватило его: именно отсюда некогда он отправился постигать истину по городам и весям. Именно отсюда он ушёл, слыша звон балалаечки в сердце, преодолевать свой страх, мешающий истинной любви. Здесь мало что изменилось с тех пор. Всё тот же языкастый чугунок, наместо колокола подвешенный стариком Евлампием, встретил его одобрительным гудением ветерка в своей глотке. Ангел обрадовался ему как другу и дёрнул его за язык. Чугунок разразился медью соборного голоса, и тут же возникли в звоннице и Белый Воин, и Ангел-Квас.
  - Здравствуй, дружище! - воскликнул Евлампий и крепко притиснул Божонка к своей богатырской груди. К их объятиям присоединился и Квас. Так они и стояли, и бил колокол, и вздохнула земля в округе, и осветилась звонница струящимся от основания креста светом. Ошарашенный происходящим, за окном звонницы петух во второй раз протрубил зарю.
  - Господь с нами, - произнёс старик, когда общение с небом закончилось.
  - С нами истина, - эхом вторил ему Ангел-Квас.
  - С нами любовь! - крикнул умилённо Божонок.
  - Любовь! - выдохнула природа, и в глазах её засвистели жаворонки. И от выдоха её теплый ветер понёсся по земному шару.
  Вздрогнуло Восточное Лицо, поднесшее нож к горлу очередного ослушавшегося "барана", и нож выпал из его волосатой руки.
  Вдруг заслезились глаза у неизвестного снайпера на известной войне, и расплылось перекрестие оптического прицела, наведённое на сердце молодого солдата противника.
   Что-то светлое вспыхнуло в голове насильника, затащившего свою жертву в подвал, и жертва упорхнула испуганным воробьём.
  Очередной Долларий Полумесяца вдруг забыл номер телефона очередного шахида, который, смешавшись с толпой ни в чём не повинных людей, ожидал рокового звонка.
  Евромен, собравшийся двинуть войска в одну из бамбуковых республик, ни с того ни с сего взял да и передумал, и у него стало покойно и радостно на душе.
  Этот выдох природы облетел всю планету и вернулся обратно. И лицо старика Евлампия вдруг озарилось загадочной улыбкой.
  - Дождались, наконец-то дождались, - прошептал он, - возрадуемся, братья мои! Запрыгал от радости Божонок, прочитав мысль старика, а Ангел-Квас смахнул восторженную слезу.
  - Не напрасно, всё не напрасно, - продолжил старик, - идём же скорее, братья, продолжать наши святые дела...
  Петух увидел, как из звонницы стремительно вылетели и растаяли в голубом небе три крылатые тени.
  В маленькой деревеньке где-то под Новгородом двадцатилетняя девственница по имени Мария вдруг почувствовала тошноту и головокружение. Она присела на кровать и сладкая, неизвестная ей прежде истома растеклась по её телу. Она зажмурила глаза, и веки её задрожали. Ослепительно белая голубка неожиданно села на подоконник её раскрытого окна. И загулила.
  
  
  
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"