Старик молча сидел у окна, взгляд его, устремлённый на город, выражал жалость. Ночь тонкой поступью кралась между домами. Вздрагивал и давился предсмертными криками разбойничий сумрак подворотен. Пьяная удаль нового поколения вычищала улицы от случайных прохожих. Старик ждал. За стеной взвился и замер младенческий крик. Часы на стене делили бессонницу на равные интервалы.
- Город, - думал старик, - я помню тебя ещё совсем юным, неоперившимся сорванцом, правда, с не по-детски цепкими ручонками. Ими ты хватался за жизнь, с годами обрастая бетонной щетиной, покрываясь асфальтовой кожей. Ими ты душил зелень, отвоёвывая у природы место под солнцем. И я, и такие, как я, - все мы помогали тебе в этом. Мы считали, что это - правильно. Мы верили, что наши дети нам поклонятся в пояс за то, что мы построили им город. Но появились дети, за ними - внуки, и ты, город, отнял их у меня, отнял их у нас. Они признали лишь в тебе отца и деда, они стали твоей частью, их сердца окаменели, их души выпарились и растаяли на твоём раскалённом асфальтовом плаще. И - горе нам, мы ничего не смогли с этим поделать.
- Эх, город, город! - и старик удручённо покачал головой. Одиночество сжало холодными пальцами сердце, ледяно брызнуло по позвоночнику. Старик нервно закутался в плед, пытаясь согреться, но озноб усиливался. Внезапно страх пронзил грудину иззубренной иглой, задрожал, завибрировал между рёбрами, сдавил горло скользким объятием. Обернулся старик испуганно: медное "здравствуй" ударило набатным колоколом - посреди комнаты стоял и улыбался вставными челюстями маленький лысый человечек. Старик вздрогнул от неожиданности, сердце взвилось и застыло у горла, пальцы царапнули ставший удавкой воротник, брызнула пуговица, освобождая дыхание, ноги подкосились, тело сползло на пол, глаза распахнутые остановились на непрошеном госте.
- Ну-ну - зачем же так нервничать, - защебетал человечек, подскочил, подхватил старика подмышки, с неожиданной силой легко приподнял и опустил в захрипевшее кресло.
- Я ведь не грабитель, не вор, и даже не убийца. Хотя, - хмыкнул он, - как знать, как знать...
- Кто вы? - выдохнул, наконец, старик.
- Я? А неужели сам не догадался? - незнакомец приблизил своё лицо, и мертвенным колодезным холодом пахнуло от его чёрных неживых глаз. Внезапно ткани лица его скукожились и растаяли в воздухе, обнажив скалящийся лысый череп, раскроенный надвое. Старик вытянулся от ужаса, прянул, ударился затылком о спинку кресла, - исчезло наваждение, снова перед ним стоял маленький человечек с галстуком-бабочкой на голой шее.
- Неужели-таки и не догадался? - повторил незнакомец, улыбаясь криво, - меня все обычно узнают сразу, слишком вовремя я появляюсь! На лице старика изобразилась потуга припоминания, в мозгу сверкнул выстрелом образ: ветхие, покрытые плесенью и мхом, в землю уходящие кладбищенские кресты с пряным запахом потного жирного перегноя; пьяная обжорством толстая криволапая ворона у вспоротого кем-то брюха безымянной могилы.
- Ты - брат Смерти? - робко прошептал старик. Незнакомец громко захохотал, так, что даже оконные стёкла завибрировали и загудели. - Ну, ты даёшь, - сказал он, успокоившись, вытирая белоснежным платком выступившие на глазах слёзы. - Уморил, что называется. Какими только меня за мой далеко не короткий век именами ни называли, но чтобы так... Нет, милейший, никакой я не брат, да и сестры-то у меня, собственно, нет, и не было. Поэтому позвольте представиться: я и есть Фельдшер Смерть, такая у меня фамилия, родовая, и он деланно изогнулся, шаркнув ногой в лакированном ботинке, реверансируя.
- Но, извините, - запротестовал вдруг старик, - а как же с косой?
- Ага, в белом хитоне до пят и коса, проржавевшая от крови свежеприбранных. Так? Старик совсем по-детски клюнул головой, соглашаясь.
- Нет, дорогой мой, всё это просто-напросто выдумка человека с чересчур богатым воображением. На деле же всё всегда оказывается прозаичнее. Во мне, например, так от поэтического ничего нет, хотя, если верить Бодлеру... Я пришёл, причём заметь, не явился, не прилетел на какой-нибудь ведьминской метле, а именно пришёл. Пришёл, прибрал, где смердит, и ушёл. И вся недолга. Мир вашему праху. И каждому - по вере его, - ведь так, кажется, в Святом Писании говорится? А косой махать и дурак сможет. Я же это делаю проще: вот сейчас дуну на тебя, и твой рак мгновенно сожрёт твоё усыхающее благородное сердце.
Старик уставился на гостя остекленевшим взглядом, понял, дошло до ума его арктическое дыхание конца всему, страх взвился, взорвался внутри радужной вспышкой, ослепил, обезножил, обезоружил гордыню, бесцеремонно швырнул на колени.
- Ну вот, всегда одна и та же картина, - брезгливо поморщился, отступая, Фельдшер Смерть, - ты ещё мне ботинки заляпай соплями жалости к своей собственной персоне, цена которой, как всегда оказывается, - ноль, ноль, кем бы ты ни был при жизни, Крезом или бродягой, чистой девой или распоследней шлюхой. Ты имел, или тебя имели, суть не в том.. Суть в том, что я здесь, и ещё успею сегодня к нескольким тысячам таких же, как ты. Поэтому не будем задерживаться.
- Нет, подожди, - возопил вдруг старик, - неужели нельзя никак продлить мою жизнь, ведь я строил город, я рожал детей, а дети рожали мне внуков; я никому не причинил зла и, хоть я и неверующий, старался жить по законам Божьим, тем, что написаны в Библии!
- Вот как? - усмехнулся гость.
- Да-да-да! Спросите у кого угодно, и каждый поручится за мою добропорядочность!
- Я верю тебе, старик, но ты только что, до моего прихода, не был столь радостен от собственной, как ты её называешь, добропорядочности. Ты говорил сам с собой и с городом, построенным твоими руками, но не принесшим тебе и таким, как ты, радости созидателя, завершившего творение своё. Все труды твои - и ты сам это признал - оказались напрасными. Так для чего же ты просишь продления жизни, глупец? Чтобы твой город пожрал тебя, как пожирает сейчас твоих детей и внуков? Или, быть может, ты ещё тщишься надеждой что-то исправить?
- Да, дай мне хотя бы год, и я превращу этот город в руины, я уничтожу его, потому что он не принёс людям счастья, любви, доброты!
- Хм-м-м, а тех людей, что живут в нём, ты тоже сровняешь с землёй? Ты, человек добропорядочный во всех отношениях?
- Да, я сделаю это, потому что они не оправдали надежд наших и стали хуже отцов своих!
- Забавно-забавно, - произнёс задумчиво Фельдшер Смерть и подошёл к окну.
За стеной снова взвился тонкий детский крик, и послышался нежный убаюкивающий голосок его матери:
Баю-бай, баю-бай,
Спи, малышка, засыпай...
Баю-бай...
Неожиданно гость резко повернулся, глаза его сверкнули дьявольским огоньком.
- Хорошо, старик, я дам тебе год отсрочки, но при одном условии.
- Каком? - прохрипел стоящий на коленях в молящей позе старик.
- Я заберу с собою того малыша за стенкой, а чтобы ему не было скучно, то и его мать заодно. Как это трогательно: "Баю-бай, баю-бай...". Согласен ли ты на подобную жертву? Отвечай, только быстро!
- Да-а-а! - рыдающе простонал старик, ткнулся головой в пол, повалился набок, сознание померкло в нём; он лишь успел заметить, как ночной гость, взмахнув невесть откуда взявшимся плащом, растаял в стене, за которой плакал ребёнок. "Баю-бай, баю-бай...". И голос матери прервался...
Старик очнулся, когда в окно игривым котом крался рассвет. Мышь, пугливая, обнюхивавшая его тапочки на толстой подошве, стрельнула в сторону, пулей влетела в норку, вытаращила оттуда свои зеленоватые голодные глазёнки. Человек на полу зашевелился, застонал, тяжело закашлялся; мышь пролезла в ход под плинтусом, длинный и пыльный, прошуршала по периметру комнаты, да так ничего и не нашла. Старик сел прямо на полу, по-турецки поджав ноги. Пошамкал губами.
- Ну и сон мне сегодня привиделся, чёрт бы его подрал! Вздыбилось, выгнулось, лопнуло зеркало, разорвавшись на миллионы осколков, осыпав сидящего, натужно ударили часы.
- Помни, старик, время пошло, - кто-то вкрадчиво прошептал внутри его черепа - и вздрогнул старик, потянулась рука к крестному знамению, да ослабла на полпути, обессилено рухнула вниз.
- Не сон, старик, не сон, слышишь, - рыдают за стеной, отпевают невинно усопших по твоей милости, торопись - юродствовал голос, и до старика вмиг дошёл ужас его положения, и даже не столько ужас, сколько осознание той участи, которой ему посчастливилось избежать и той, которая ему предстояла.
- Я должен уничтожить город, и за это проживу ещё год! Год, целый год жизни! Целый год сидеть у окна, целый год, чёрт побери, пить красное вино и наслаждаться бликами его в бокале! Я счастливый человек, - сказал он вслух.
" Пи-пи-пи-пи-пи", - передразнила его мышь, ухлёстывая на кухню.
- Но как уничтожить мне миллионы людей, как? Мне, ветхому старику? Ядерный взрыв? У меня нет доступа к чёрному чемоданчику. Склад боеприпасов со времён прошедшей войны, - так его хватит только на одно высотное здание. Отравить артезианские скважины? Наркотики, брошенные в толпу, жаждущую развлечений? Так это сколько же всего надо? А может, - старик, озарённый мыслью, заторопился-заспешил в свою лабораторию: в молодости он занимался разработкой и изучением вирусов и бактерий, которые при использовании даже в малых дозах могли уничтожить всё двуногое население в радиусе десятка километров. Деятельность эта была, разумеется, засекречена, но сгинула старая власть, а новой стариковы изыскания в микробиологии до сих пор почему-то не понадобились. То ли сгорел архив, то ли ещё чего, но с недавнего времени старика оставили в полном покое, и чёрные люди в чёрном авто больше не появлялись перед подъездом учёного мужа.
Старик забрался в свою потайную конурку. Запутался в паутине вековой прочности. Сбил со стола пару колб и мензурок. Добрался до заветного шкафчика, внутри которого был вмонтирован небольшой сейф с кодом замка, который знали лишь люди в чёрном, да он сам. Дрожащими пальцами вынул старик, основательно порыскав наощупь, запаянную когда-то ампулку ядовито красного цвета и, осторожно зажав её в ладони, поднялся в свою комнатку. - Вот она, власть миров! - с гордостью и любовью первооткрывателя прошептал он, ставя ампулку в штатив. - Вот она, Сила, вот оно, - Величие большого учёного, которого бросили подыхать на нищенскую пенсию! Бросили не люди, нет, они лишь орудие, бросил город, железобетонная раскоряка, ненасытное прожорливое чудовище. Что будешь делать ты, когда я лишу тебя твоих рабов? Ветер и время доконают тебя, тебя объявят проклятой зоной и, может даже, снесут с лица земли техникой, которую тоже придётся уничтожить потом.
Старик перевозбудился от открывшейся перед ним перспективы и решил созвать "Совет стариков", таких же учёных и вояк, как он, в своё время неплохо поработавших на правительство. Они были в курсе существования ампулы, она была той осью, вокруг которой вращались ещё их поседевшие ветеранские души. Старик стал обзванивать их, чтобы организовать встречу, но дозвонился лишь до двух, остальные семь уже отправились туда, откуда не выстрелишь в лицо преследователям.
- Ничего, трое, это не один, - утешал себя владелец ампулы, и когда они прибыли, согбенные старцы с орденскими планками во всю грудь, старик почувствовал силу волка, исходящую от них, и приободрился.
- Нам надо чаще встречаться, старина, - сказал один из них, хрипло, но веско чеканя каждое слово.
- Ага, - присоединился второй, - сейчас бы кружек пять пива и пару девчонок, не щепетильных в вопросах нравственности, - и заржал пьяным конюхом.
- Не до того сейчас, не до того, - сказал старик, обнявшись с каждым, рассаживая гостей за столом.
- Кофе? Один кивнул.
- Да, если оно не отравленное, - ответил второй.
- А что, ты хочешь жить вечно? - поинтересовался старик.
- Вечно-невечно, но мне претит смерть в постели или за столом друга; я бы хотел умереть как солдат, глядя смерти в глаза!
Вылетела чашка из рук старика, со звоном разлетелась по углам; зеленоглазая мышь, до этого обнюхивавшая сапоги новоприбывших, едва не погибла.
- А как же ты представляешь себе смерть? - прошептал старик.
- О, нет ничего проще! Это блондинка, которая вернулась с мачете заплатить за изнасилование.
- Но будь же ты серьёзным хоть сейчас! - возмутился старик, - ведь не случайно я собрал вас всех здесь, за этим круглым столом, который помнит и наши лучшие годы. Есть очень важное дело, не терпящее отлагательства.
- Какое же? - осведомился весельчак.
- Пора приводить в действие нашу ампулу, - был ответ. Лица гостей посерьёзнели.
- Я сейчас попытаюсь вам всё объяснить, только прошу верить мне и не перебивать меня. Три заговорщика склонились над столом. По комнате зашелестел их старческий шепоток. Мышка отбыла восвояси, опасаясь новых тарелочных бомбардировок.
- Кто-нибудь из вас любит наш город? - меж тем вопрошал старик.
- Городишко, конечно, дерьмо, совсем не то, как оказалось, что мы строили.
- Почему же, - ответил весельчак, - после трёх-четырёх кружек пива он вообще даже ничего, а сколько пышногрудых-гладкобёдрых созданий цокает по его тротуарам своими копытцами! Жаль, что только не ко мне.
- Тебя же по сути спрашивают, балда! - взбеленился старик.
- Ну, если по сути, то я полностью солидарен с моим другом, - и он ткнул локтем первого ветерана, - дерьмо ещё то: моя дочь стала проституткой, сын умер от наркотиков. Их детишки, мои внуки, родились даунами, и только пиво теперь спасает меня от самоубийства. Весельчак всплакнул и выудил из кармана банку "Баварии".
- Вот видите, - сказал старик, - надо положить этому конец.
- В смысле? - удивился первый ветеран.
- В прямом. Уничтожить в прямом смысле.
- Это взорвать, что ли? - икнув, спросил весельчак.
- Нет, не взорвать, у нас для этого не хватит тротила. У нас есть красная ампула, - и старик с гордостью извлёк её из кармана. Торжественное собрание вздрогнуло, один из членов его поперхнулся пивом, - и уставилось на предмет в руке старика.
- Здесь, - начал он, - здесь смерть города. Стоит разбить эту склянку, как тут же начнёт действовать вирус бешенства. Люди начнут кидаться друг на друга, рвать друг друга на куски, крушить дома, душить собственных детей! А если этот вирус попадёт в воинскую часть, здесь начнётся такая бойня, каких не видывал свет. Каждый против всех. Артиллерийским огнём снесёт все городские постройки. Здесь, на месте построенного нами когда-то города, будет зиять одна большая воронка.
- А мы, куда денемся мы? - вопросил весельчак, сделав стратегическое лицо.
- Мы улетим отсюда. Улетим утренним рейсом, и уже в небе я нажму кнопку взрывателя заряда, к которому будет прикреплена ампула. А теперь думайте, думайте хорошенько!
- Хорошо, - сказал первый ветеран, - мы уничтожим наш город, но кто уничтожит другие?
- Это не наше дело, мы не строили тех городов, и они не отплатили нам той монетой, которой плачено нам. Человек должен быть всегда ответствен за все дела свои. Наша ответственность - гибель города.
- А не кажется ли тебе, что мы берём на себя лишнее - судить тех, кого в большинстве своём и в глаза не видели? - спросил, немного подумав, первый ветеран. - Возможно, - ответил старик, - но наш город порочен, он растлевает малолетних, он насилует женщин, он создал идола - материальные ценности любым путём, - и тем пролил и проливает реки слёз и крови. Через год, как минимум, город пожрёт сам то население, о котором ты так печёшься. Разве ты доволен? Разве твои внуки не нюхают клей и не садятся на иглу? И разве ты воспитал их такими? Их воспитал город, и за смерть ему я голосую сейчас! Старик протянул через стол руку. Три сухих рукопожатия скрепили заговор красной ампулы.
- Мило-мило, а старичок-то действительно бойкий оказался! - думал Фельдшер Смерть, невидимый для всех, раскачивающийся на люстре. Его бы бойкость направить на воспитание собственных отпрысков, - Ньютоны, Пушкины, Моцарты бы выросли. Город ему виноват! Не был бы я по природе своей поклонником разрушения, я бы живо втолковал ему суть этого извечного русского вопроса. А жизни этих двоих? Прошли в убийстве себе подобных, им бы к Хозяину, да покаяться, покрепче покаяться, а они ещё больше грехи свои усугубляют. Неправильные люди!
Фельдшер сорвался с люстры и сгинул.
Старцы засобирались заполночь, но старик не отпустил их, и постлал каждому в комнате; сам же остался за столом, глядя на фосфоресцирующую красным ампулу, стоящую перед ним.
Маленький зеленоглазый мышонок был очень любопытным, и это его качество, в какой-то мере, не давало ему помереть с голоду. Манящий красноватый свет на столе он прекрасно видел и из своей норки, но жажда понюхать, потрогать лапками подначивала его покинуть убежище. Он без труда вскочил на стол. Старик спал, положив седую голову на скрещённые руки. Магический красный свет тянул мышонка к себе. Подкравшись, он ткнулся мокрым носом в ничем не пахнущее стекло. Стекло качнулось, накренилось, мышонок в страхе сиганул в сторону, непроизвольно подсекая ампулу хвостом, и юркнул в свою нору, тут же развернувшись и наблюдая, что же будет. Ампула, докатившись до края стола, полетела вниз, на пол, разбилась вдребезги. Вспыхнуло ярко, и в этой вспышке было видно искажённое ужасом лицо старика, кричавшего: "Не-е-е-т!".
Ампула вспыхнула не огнём, а ярко красной пылью, которая, клубясь и потрескивая, начала оседать на всём: на обезображенном криком лице старика, на вскочивших с постелей и ничего не понимающих соратниках его, на потолках, стенах, мебели. Осаживаясь, она обесцвечивалась. Мышонок чихнул пару раз, но места наблюдения не покинул. И он прекрасно видел, как благообразные в исподнем старики ни с того ни с сего вдруг молча набросились друг на друга: они ломали кости отточенными в юности ударами, зубами вгрызались во вздутость дряхлеющих мышц. В общей неразберихе тел молнией сверкнул нож, и мышонку в нору брызнуло томно сладкой парной свежестью человеческой крови.
Немедленно гаркнуло выбитое табуретом окно, и бешенство троих вышвырнулось на улицу, потекло кроваво по стене дома, закапало на асфальт. Вспыхнула драка ютящихся в подворотне бомжей. Невесть откуда налетевший ветер всклубил окровавленную пыль и понёс заражающие бурунчики по городу. Дрались уже везде. Из окон вылетали младенцы и женщины, а то и исполосованные чем-то острым мужчины. Грянул первый выстрел, явив начало цепной реакции: где-то зашлась свинцовым кашлем автоматная очередь, густо захлопали подствольники. У арсенала начали рваться склады. Тишина утра была погребена начисто пороховыми переговорами. Кто-то из армейских ловко навёл панораму прицела, и первый дом в городе подпрыгнул, раздулся и грянул оземь; за ним - второй, третий, десятый, сотый... Крестящейся на улице, в содоме пыли, ревущего огня и артобстрела старушонке начисто срезало сжатые пригоршнею, несомые ко лбу пальцы. Вздыбился и обрушился храм. Крик колоколов потонул в треске разрыва. Беженцев не было: каждый старался вцепиться в горло первому встречному. Связь с другими городами была прервана тем же ловким артиллеристом. Кто-то, чересчур бойкий, в поповской рясе силился впихнуться в общевойсковой защитный комплект, - и тут же бросился молотить увесистым крестом куда ни попадя.
Иностранные военные спутники передавали фотофактуру новой в России гражданской войны. Наши ведомства с богобоязненными физиономиями их представителей елейно утверждали багдадское спокойствие. Метеорология объявила штормовое предупреждение. Заражённый ветер рвал флаги над уцелевшими пока зданиями администрации. Город лежал в руинах. Смердело горелым человеческим мясом.
На холме, с которого открывалась вся панорама разрушения, спокойно сидел, скрестив по-турецки ноги, маленький лысый человечек с галстуком бабочкой на голой шее.
- Недурно-недурно, - сказал он вслух, - но пора и слово сдерживать. Он хлопнул дважды в ладони, и тотчас перед ним предстал изорванный, окровавленный старик. Он висел в воздухе, едва касаясь босыми ступнями травы. Глаза его были дики, волосы торчали вертикально.
- Доброе утро, милейший, - сказал Фельдшер Смерть, - примите теперь в подарок от нас так желаемый вами недавно год жизни. Триста шестьдесят пять рассветов и триста шестьдесят шесть закатов. Итак, год вы не умрёте. Вы довольны?
Старик исполнился законами гравитации и приземлился на траву. Взгляд его стал осмысленным.
- Ступайте, - продолжил маленький человечек, - на вас больше вирус не будет действовать. И отвернулся, скучающе оглядывая окрестности. Старик, однако, не уходил. Из глаз его текли слёзы. Внезапно он выхватил припрятанный в рукаве нож и дважды ударил им себя в сердце.
- Что ж, - сказал на это Фельдшер Смерть, - выбор сделан, пусть так оно и будет. Все же люди - странные создания... И сгинул.
На труп старика ловко взгромоздилась огромная криволапая ворона. Скосив беспокойный взгляд, она принялась завтракать. Небо со всех сторон почернело: приближалась рать крылатых падальщиков.